Короткая жизнь. Глава 3

     Александр Разумихин
    
     Короткая жизнь.
   
     Глава 3


     4. КОРОТКАЯ ЖИЗНЬ,
     НЕОБЫКНОВЕННЫЕ И УДИВИТЕЛЬНЫЕ
     ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПАВЛА ПЕТРОВИЧА БАЛАШОВА,
     РОССИЙСКОГО ПОМЕЩИКА, СТАВШЕГО СВИДЕТЕЛЕМ
     И УЧАСТНИКОМ ИСТОРИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ
     И РЕШИВШЕГО ПИСЬМЕННО ЗАПЕЧАТЛЕТЬ ИХ
     ДЛЯ ПОСЛЕДУЮЩИХ ПОКОЛЕНИЙ.
     НАПИСАНО ИМ САМИМ
     (Продолжение)

   Я сидел завтракал со своими хозяйками, ел домашние лепешки и запивал их чаем. Не мог я привыкнуть к излюбленному в Румынии кофе. А мои хозяйки прихлебывали квашеное молоко, любимое ими не меньше кофе. Недавнее ночное происшествие сблизило нас троих. Даже Ве-личка утратила со мной обычную застенчивость и, как мне казалось, проявляла ко мне теперь несколько повышенный интерес,— но это так, к слову.

У меня было много свободного времени. И я часто сидел дома, то за книгами, то за письмами. Мои хозяйки ни о чем не спрашивали, но, думаю, предполагали, что я уехал из России по политическим мотивам и теперь томлюсь бездельем поневоле, ожидая лишь момента для возвращения на родину.

В тот день завтрак наш был прерван неожиданным звонком. Йорданка пошла открывать дверь, и в комнате появился Ботев. Величка тут же исчезла, а гость, приглашенный Йорданкой к столу, последовал этому приглашению и придвинул к себе тарелку.

— Ну, как, Павел? — обратился Ботев ко мне, зачерпывая ложкой простоквашу.
Он привык уже ко мне и, следуя болгарскому обычаю, называл меня иногда просто по имени.
 — Что   как,  Христо?
— Как настроение?
— Отличное.

Я понял, Ботев пришел неспроста. Он был у меня нечастым гостем, и вопрос его, подумалось, содержал в себе скрытый смысл.

Ботев взглянул на Йорданку. Деликатная хозяйка тут же нашла предлог оставить нас вдвоем.

— Вам нетрудно будет оставить на некоторое время Добревых? — последовал вопрос ко мне.
Я уточнил:

— Добревых или Бухарест?
— И Бухарест, конечно.

Ботев смотрел на меня пытливо, а я на него — вопросительно.

— Уезжаю в Браилу. Учителем в тамошнюю школу,— объяснил он.— Решил спросить, не хотите ли вы тоже перебраться в Браилу?
Похоже, за его словами что-то скрывалось. Кажется, меня вовлекали в какую-то деятельность.

— Что я там буду делать?
— То же, что и здесь,— ответил Ботев.— Вести жизнь любознательного путешественника.
— А это может принести пользу?

Я не сказал — чему, мы понимали друг друга.

— Может,— коротко сказал Ботев.
— Христо, можете считать меня в своем распоряжении,— ответил я не раздумывая.
Тут вошла Йорданка с блюдом дымящейся фасоли, заправленной луком и помидорами.

— Не знаю, огорчу ли я вас, матушка,— обратился к ней Ботев,—но ваш постоялец уезжает сегодня из Бухареста.

«Сегодня! — подумал я.— Он, однако, спешит».

— Надолго? — поинтересовалась Йорданка.
— Надолго,— ответил Ботев.
— А куда?
— В Браилу.
— Значит, съезжаете от нас? — обратилась ко мне Йорданка.
— Я еще вернусь в Бухарест? — спросил я Ботева.
— Вполне возможно,— ответил он.
— В таком случае я оставлю комнату за собой,— сказал я Йорданке.— Не беспокойтесь, я заплачу вперед.

Мы с Ботевым прошли ко мне в комнату.

— Что мне с собой взять? — осведомился я.
— У меня к вам просьба,— сказал он после некоторого раздумья.— Не могли бы вы прежде съездить в Одессу, а уж оттуда направиться в Браилу. Надо доставить один багаж, а послать некого. Других ждет провал, у вас одного хороший паспорт, вас не будут даже досматривать.

Я готов был выполнить поручение. Признаться, меня очень интересовало, что именно поручалось мне доставить. Но Ботев ничего не сказал, лишь предупредил:

— Не торопитесь. Подумайте, прежде чем согласиться. У вас меньше риска, чем у других, кому можно поручить это дело. Но вы должны знать, если попадетесь, вам грозит Сибирь.

— Я готов,— сказал я и не удержался, спросил: — А что... за багаж?
— Вы его получите,— уклончиво сказал Ботев.— А пока соберитесь, к вечеру я зайду за вами. Вы знаете Зиновьева?

Речь шла о русском после в Румынии. Встречаться с ним мне не приходилось.

— Слышал.
— Зайдите к нему, скажите, что вам нужно съездить в Одессу. Допустим... вам нужно там получить деньги. В сущности разрешения его не требуется. Со своим паспортом вы можете беспрепятственно съездить в Одессу и вернуться. Но вы спросите — не нужно ли вам отметиться. Пусть знает, что вы едете по своим делам,— все лишняя гарантия, что за вами никто не увяжется.

Русское посольство находилось на Французской улице,— белый особняк с зеркальными стеклами в окнах и со швейцаром в ливрее.

— Господин посол принимает?
— Как о вас доложить?

Хорошо, что я захватил с собой изготовленные еще в Москве визитные карточки.
Меня провели в комнату, уставленную мягкими, обитыми розовым штофом стульями, больше похожую на гостиную, чем на кабинет. Посол даже поднялся мне навстречу. Выглядел он довольно бесцветным господином. Хотя бесцветность эта была несомненно показной. В Румы-нии переплетался такой узел интересов Российской империи, что человека малоспособного вряд ли назначили бы сюда послом.
Я отрекомендовался еще раз:

— Павел Петрович Балашов, помещик Орловской губернии, изучаю славянский вопрос.
Зиновьев вздохнул, должно быть, я был не первым славянофилом, докучавшим в этом городе русскому послу.
— Чем могу служить?

Я залепетал что-то о деньгах, следуемых мне по векселям, которые необходимо подать в Одессе ко взысканию.
— Ну, и поезжайте, голубчик. Взыскивайте свои деньги, для этого вам не нужно никакого разрешения.

Мы расстались вполне довольные друг другом.
Вечером под моими окнами появился фаэтон. Ботев приехал за мной на извозчике.
Обычно он мало следил за своей одеждой. Но на сей раз в светлом костюме, в шляпе с высокой тульей, в пальто и с тросточкой в руке Ботев выглядел совершенным франтом.

Кажется, он остался доволен произведенным впечатлением.
— Ничего не поделаешь, обстоятельства требуют,— объяснил он свое преображение.— Вы готовы?

Вошел он с двумя одинаковыми дорожными чемоданами из свиной кожи.
— Один — ваш, другой — мой.
Бросилось в глаза, что один из них удивительно легок, второй — чрезвычайно тяжел.

— Который же мой?
— Сперва — этот,— Ботев указал на легкий чемодан. — Что у вас с собой?
Я указал на саквояж, — большая часть вещей оставалась «залогом» моего возвращения, — и пошел прощаться с хозяйками.
Йорданка протянула мне руку.

— Ездите, сколько надо, ваши вещи будут в полной сохранности.
— А где Величка?

Величка стояла тут же за дверью. Она покраснела, когда я к ней подошел, потупила глаза, да и я не знал, что ей сказать.
По пути на вокзал Ботев поинтересовался:

— Были у Зиновьева?
Я рассказал о своем посещении посла.
— Правильно поступили, что послушались,— похвалил Ботев.— В делах не надо пренебрегать мелочами.

На вокзале, несмотря на наш респектабельный вид, он не позволил взять носильщика: Мой легкий чемодан и нести было нечего. Но и свой, непомерно тяжелый, Ботев нес, как пушинку.

Я не знаю, были ли у Ботева деньги. Однако у билетной кассы он негромко, но твердо сказал:
— В первом классе.

Должно быть, так было нужно. При этом  денег мне он и не пытался предложить, возложив все расходы как само собой разумеющееся на меня.
Мы доехали до Журжево, приобрели билеты на пароход, тоже первого класса, и вскоре расположились в уютной каюте, отделанной полированным красным деревом и множеством позолоченных крючков и ручек.

Как только пароход отвалил от пристани, мы прошли на корму, в ресторан для пассажиров первого класса. Было сравнительно поздно, публики было немного. Мы не спешили, не торопился и обслуживавший нас официант. После ужина нас потянуло на палубу. Меня разморило от съеденного и выпитого, чего нельзя сказать о моем спутнике. Он, наоборот, ушел в себя, задумчиво смотрел на отражение пароходных огней в темной воде и молчал. Я не решался нарушить его молчание.

— Скажите, Павел, а кто ждет вас на родине? — обратился вдруг Ботев ко мне, не отводя глаз от воды.
Более горького вопроса он не мог мне задать.

— Никто,— ответил я, проглотив подступивший к горлу комок.— Отец умер давно, а матушка скончалась этой весной.
— А кем был ваш отец?
— Офицер, помещик.
— Богатый? — поинтересовался Ботев.
— Нет,— отвечал я.— Мы не роскошествовали, но и не бедствовали. Средние помещики.
— А братья, сестры у вас есть?
— Увы, нет.

Поплескивали темные дунайские волны, плицы однообразно пощелкивали по воде, паро-ходные огни то ныряли, то вновь появлялись на поверхности реки. И неожиданно Ботев начал говорить о себе.

Я сам никогда не расспрашивал Ботева, не хотел вторгаться в его личную жизнь. Он и без того вызывал по отношению к себе беспредельное уважение. А тут вдруг он стал рассказывать о себе. Почему? Возможно, располагала обстановка: ночь, Дунай, доносящаяся с кормы музыка, выпитое вино. А ведь даже очень замкнутому человеку порой хочется высказаться о себе самом. И потом, ко мне Ботев уже привык.

 Наконец, он любил Россию, был воспитан на русской литературе, а я был русским. И при этом — человеком, как мне кажется, интеллигентным, во всяком случае, способным понять запрятанные в его сердце чувства. С другой стороны, я был настолько далек от него, что не мог быть ему судьей.— А у меня был замечательный отец,— сказал Ботев, и это не выглядело хвастовством.— Он был учителем, настоящим просветителем. У нас была большая семья, девять детей. Отец умер два года назад, надорвался, а ведь ему еще и пятидесяти четырех не было.
Ботев безотрывно смотрел на плывущие за бортом огни.

— И мать у меня замечательная,— продолжал он.— Болгария богата песнями, у нас их множество, так, моя мать, поверьте, знает все песни и сказки нашего народа.
Оркестр давно смолк, вокруг сгущалась тишина. Вдалеке темнели безмолвные берега. И лишь плицы монотонно шлепали по воде, да где-то внутри парохода тяжело дышала паровая машина.

— Вы обеспеченный человек, и будущее ваше сравнительно ясно,— задумчиво произнес Ботев.— Неужели у вас нет любимой девушки?
— Но ведь и я не замечал возле вас ни одной женщины.
— Я — другое дело, я — изгнанник, бедняк, мое будущее — борьба, мне ли думать о любви?

Я несогласно покачал головой. Ботев не мог не привлекать к себе женщин.
— Неужели в вашей жизни не было женщин, которые говорили бы вам о любви?
— Если бы я им это разрешал!

Звезды плыли вверху, в черном бархатном небе, и внизу, в темной беспокойной дунайской воде...

В общем-то ничего необыкновенного не было сказано Ботевым. Но все мое существо пронизала необъяснимая нежность к этому красивому и, как мне казалось, такому же, как я, одинокому человеку.

Тут он повернулся ко мне, глаза его блестели, а лицо смутно белело в темноте.
— Любовь — странное чувство,— медленно заговорил он, отчетливо произнося слово за словом, точно читал стихи.— Была одна девушка, девочка даже, звали ее Райна. Это было еще в Калофере. Но я намерен был учиться, собирался в Россию. Да и было ли это любовью?

Глубокая ночь окутала и пароход, и реку, берегов уже не было видно. Голос Ботева звучал приглушенно и грустно.

— Потом Одесса. Меня гораздо больше интересовало не то, чему обучали нас в гимназии, а то, что происходило за ее стенами. Я встречался со студентами, читал Герцена, Добролюбова, Некрасова. «Непокорный и дерзкий юноша» сказали мне и отказали в финансовой поддержке. Пришлось покинуть гимназию. Приютила меня одна польская пани. Предложила стол и комнату за уроки с ее сыном. И вот между дочерью этой дамы и мною возникло что-то уже более серьезное. Эвелина...

Ботев говорил все тише, все глуше. Не для меня говорил, для себя. Точно еще раз отказывал-ся от всего, что могло помешать ему любить Болгарию.

— Эвелина... Пани Рудзиевская вместе с дочерью и сыном собиралась в Париж. Звала меня с собой. Она, кажется, тешила себя мыслью, что впоследствии я женюсь на ее дочери. Конечно, любовь красивой девушки, безбедная жизнь в Париже, может быть, судьба поэта... Но мог ли я изменить Болгарии, забыть о родине?
Ботев взялся за поручни и весь подался вперед, вглядываясь в беспросветный мрак, точно силился что-то в нем разглядеть, и сильным звучным голосом принялся читать — мне? себе? или кому-то еще? — незабываемые стихи:
 
Когда увидишь челн убогий,
Гонимый грозною волной,
Ты сердце не томи тревогой,
Не застилай глаза слезой!

Давно исчез корабль в тумане,
И уплыла надежда с ним,
Что толку в немощном рыданьи,
Когда конец неотвратим?

Нет, лучше с бурей силы мерить,
Последний миг борьбе отдать,
Чем выбраться на тихий берег
И раны горестно считать.

Будто наперекор ему откуда-то снизу, из чьей-то каюты, донесся веселый женский смех. Ботев вздрогнул.

— Рудзиевские отправились в Париж,— торопливо закончил он свой рассказ,— а я в Задунаевку — большое село на почтовом тракте между Аккерманом и Болградом.
Он поежился и взял меня под руку.
— Спать, спать,— сказал он категорическим тоном и повел меня в каюту.— Еще простудитесь...

Разбудило нас утро. Спали ту ночь мы мало, но спать как-то и не хотелось. Привели себя в порядок и вышли на палубу. Светило яркое солнце. Пассажиров первого класса оказалось гораздо больше, чем могло показаться вечером. На верхней палубе прогуливались нарядные барышни и молодые люди. Публика заполняла ресторан. От вчерашнего благодушия официантов не осталось и следа. Как угорелые носились они от столика к столику.

Ночное наваждение рассеялось, да и Ботев изменился. Недавней мечтательности как не бывало. Он был задумчив, но это была уже деловая задумчивость.

— Теперь самое время обговорить, что вам предстоит делать и как надлежит себя  вести,— сказал Ботев, возвратившись со мной в каюту.— Пока что все идет хорошо, без ненужных приключений, но это не значит, что мы избавлены от случайностей.
— Во всяком случае можете быть спокойны, я ни в кого не влюблюсь,— пошутил я, все еще находясь под впечатлением его ночной исповеди.

Но он тут же меня остановил, не желая обращать в шутку свои юношеские воспоминания.

— Похоже, Павел, вы не вполне меня поняли,— строго произнес он.— Я не играл. И Райна, и Эвелина не были для меня забавой. В любви я придерживаюсь взглядов Тургенева. Помните, вы говорили, что намерены отыскать в Болгарии одну женщину? Елену Стахову — тургеневскую Инсарову. Только такую любовь я и принимаю. Поэтому не будем шутить на эту тему.

— Значит, стихи, что вы вчера читали,— это программа?
— Если хотите, да.
— Стихи ваши?
— Мицкевича,— ответил Ботев.— В семье, о которой я рассказывал, благоговели перед Мицкевичем, и, возможно, это лучшее, чем одарила меня Эвелина.

Я не удержался:
— Лучше с бурей силы мерить, последний миг борьбе отдать?
Вот когда Ботев улыбнулся!
— Запомнили? Вы правы, от борьбы меня не отвлечет даже пламенная любовь!
Ботев замолк, а я не хотел ему надоедать.

— Мы везем ценный и очень нужный груз,— спустя минуту заговорил он, глядя на один из чемоданов.— Для полиции он представляет большой интерес.
Он поставил чемодан на стул.
— Идите,— сказал он.— Займите столик, я сейчас подойду.

Но едва я очутился в коридоре, как передо мной возник... Даже не знаю, откуда он взялся. Тем не менее, передо мной стоял князь Меликов.

— Павел Петрович! — воскликнул он, протягивая мне руки.— Какая приятная неожидан-ность!

Не могу сказать, что я был ему рад, но мне просто некуда было от него деться.
Князь, кажется, пребывал в отличном расположении духа.
— Далеко?
— В Одессу,— по возможности суше ответил я.
— Представьте себе, я тоже в Одессу.

Я промолчал, потому как не намерен был продолжать разговор.
— Вы один?
— Один,— зачем-то счел нужным солгать я.
— Я видел вас вчера издали, вы были с каким-то господином.
— Это мой сосед по каюте.
— Вы представите меня?

— Мы почти незнакомы. Я даже не знаю, как его зовут.
— Пустяки, перезнакомимся.
— Извините...

Я шагнул вперед. Он тотчас посторонился.
— Простите великодушно...
Я прошел в ресторан, занял столик, сделал заказ. Когда появился Ботев, я рассказал ему о встрече в коридоре, придав ей юмористический характер. Но Ботев отнесся к моему рассказу вполне серьезно.
— Покажите мне этого князя,— попросил он.
— Да вот он, легок на помине,— воскликнул я, увидев князя в дверях ресторана.

Однако Ботев не успел повернуться, как князь исчез.
— Вы сидите,— сказал, вставая, Ботев,— я ненадолго отлучусь.

Принесли кофе, но я, не притронувшись к нему, сидел гадал, с чего это Ботев  внезапно меня покинул.
Вернулся он через четверть часа. Я вопросительно взглянул на него, но он ничего объяснять не стал.
Выпив кофе и рассчитавшись с официантом, вернулись в каюту. Ботев сразу нагнулся к чемодану, выпрямился и опять улыбнулся.

— Все в порядке.
— Что в порядке?
— То, что чемодан проверили, пока мы с вами пили кофе.
— Какой же это порядок,— недоуменно спросил я,— если шарят в чемоданах?
Смотрю, — нет второго чемодана.

— А где?..
— Не беспокойтесь, я на время отнес второй чемодан к коридорному.
— Так ведь он пустой!
— Потому и отнес.

Ботев указал мне на стул и сел сам, кажется, настало время для объяснений.

— Слушайте внимательно. В Измаиле я сойду. Если я правильно рассчитал, тот, кто интересуется нами, тоже сойдет в Измаиле.
— Вы имеете в виду князя?
— Не знаю, какой он князь, но в том, что он полицейский агент, почти не сомневаюсь.
— И он сойдет в Измаиле?

— Сойдет, больше всего ему сейчас нужен этот чемодан.
— Он что, знает содержимое чемодана?
— Я позаботился об этом. Покинув вас, я выбежал в коридор и увидел его. Он скрылся при виде меня. Я вошел в каюту, отнес пустой чемодан коридорному и вновь вернулся в каюту. Побыл там немного, затем вышел, сделав вид, что спешу, забыл запереть дверь и отправился к вам.

Ботев приподнял чемодан, подержал его на весу и подал мне.
Да, это была тяжесть!

— Здесь литература. Очень нужная сейчас в России. Сойдете в Одессе, носильщика не берите. Постарайтесь нести чемодан так, будто в нем нет особого веса. На всякий случай, если его придется открыть для досмотра, положите сверху несколько рубашек. В крайнем случае дайте таможеннику взятку. Скажите, что везете коньяк.
— А если все же...

— «Все же» не должно быть.— Ботев нахмурился.— Иначе арест и… Для вас это первое испытание. Берете на пристани извозчика и едете в университет.
Ботев взял листок бумаги, написал на нем имя, отчество и фамилию, дал мне прочесть.

— Запомните фамилию. Назовете ее только в университете. Отдадите ему чемодан и тотчас постарайтесь выкинуть ее из головы. Потом можете провести день в Одессе и первым пароходом возвращайтесь в Браилу. Спросите там болгарскую школу.

Листок с фамилией он порвал на мелкие клочки и выбросил их в иллюминатор.
Я был несколько разочарован. Сказать по правде, я бы предпочел, чемодан с револьверами, бомбами, динамитом.

— И все?
— Все,— подтвердил Ботев.— Но это очень много. Так революция и делается. Каждый выполняет какую-то одну незамысловатую задачу, а все вместе приводят в движение могучий механизм революции. С этой минуты можете считать, что охрана груза доверена вам,— сказал Ботев и отдал мне ключи и от чемодана, и от каюты.— А теперь выйдем на палубу, проветримся, может быть, вам удастся познакомить меня со своим князем.

Однако познакомиться с князем ему не удалось. Хотя у меня не проходило ощущение, что тот где-то рядом и неотступно за нами наблюдает. Лишь перед самым Измаилом князь появился на палубе, стоял в отдалении и, казалось, был занят созерцанием приближающегося города.

Мы спустились на минуту в каюту, Ботев перекинул через руку пальто, зашел к коридорному за чемоданом-двойником, в котором не было ничего, и поволок его с видом, точно его наполнял свинец.

Пароход пришвартовался, мы подошли к трапу. В некотором отдалении за нами наблюдал князь. Он с таким напряжением сопровождал взглядом чемодан, что даже мне передались его муки и колебания. Едва Ботев сошел с парохода, как князь сорвался с места, пронесся мимо меня и тоже очутился на берегу.

Ботев верно все рассчитал. Я благополучно прибыл в Одессу. Меня никто не досматривал. Таможенник только махнул мне рукой, чтобы я не задерживался. Выйдя на набережную, я подозвал извозчика и отправился прямо в Новороссийский университет.
Вакации кончились, у входа царило оживление. В подъезде стояли два швейцара, один — с рыжими усами, другой — с седой бородой.

— Где я могу видеть профессора Мечникова? — обратился я к бородатому.
— Федор,— кивнул тот рыжеусому.— Проводи господина студента к Илье Ильичу, опять им посылочка.

Федор повел меня университетскими коридорами; я, еле поспевая за ним, тащился вслед со своим неподъемным чемоданом, на ходу объясняя провожатому, что у меня для господина профессора удивительно вкусное домашнее варенье и прочие сласти.
Мы остановились перед застекленной дверью, за которой явно находилась какая-то лаборатория.

— Пришли,— лаконично сказал Федор.— Стучите.

Дверь открыл молодой человек с пушистой черной бородкой.

— Мне нужен профессор Мечников,— сказал я.— Доложите, пожалуйста.
— Я и есть Мечников,— отвечал молодой человек.— Что вам угодно?
Тут взгляд его упал на чемодан, и он широко распахнул дверь:
— Заходите, заходите.

После чего обратился к моему провожатому:
— А вы идите, Федор Анисимович, этот господин побудет у меня.
Потом опять ко мне:
— Если я не ошибаюсь...
— Не ошибаетесь,— не дав ему договорить, сказал я,— я к вам от Петра Петровича из Киева.

Теперь он должен был осведомиться о здоровье мифического Петра Петровича.
— А как здоровье Петра Петровича? — участливо поинтересовался профессор.— Надеюсь, у него все в порядке?
— Ну, слава Богу, все,— облегченно вздохнул я.— Здесь литература. Вы знаете, что делать с ней дальше?
— Знаю,— улыбнулся Мечников.— Благодарю вас. Не нуждаетесь ли вы в какой-либо по-мощи с моей стороны?

— Нет,— сказал я.— Мне можно идти?
— Пожалуйста,— ответил профессор и добавил,— еще раз благодарю вас, и передайте от меня Петру Петровичу мой нижайший поклон.

Я покидал университет не без удивления. Профессор Мечников оказался моим сверстником. Я даже позавидовал — уже профессор, а я еще ничего не достиг.
Побродив по городу, я отправился на пристань, узнал, когда отходит ближайший пароход, приобрел билет, получил в камере хранения свой саквояж и через несколько часов отплыл из Одессы в Браилу.

...Разыскать в Браиле болгарскую школу не составило труда.
За низким забором, сложенным из розового ракушечника, шумела ватага подростков, и среди нее, как могучий дуб, окруженный молодой порослью, высился Ботев. Обращаясь к школьникам, он весело что-то говорил, а те в ответ кричали еще веселее и громче. Сразу было видно, что между учителем и учениками царит дружеское согласие.

Впрочем, он везде был на месте, где бы я его ни встречал. А в Браиле я встречал его в самых разных местах. Утром — в школе, днем — в типографии, вечером — в кофейне с друзьями, ночью — у себя дома, в тесной комнатке, за шатким столиком, заваленным рукописями и книгами, и часто — в присутствии какой-нибудь загадочной личности.

Не успел я помахать Ботеву рукой, как он сам заметил меня и направился в мою сторону в сопровождении школьников.

— Добрый день, Павел.
— Добрый день, Христо.
В его глазах светилось любопытство, но спросил он меня вовсе не о том, о чем я был готов услышать:

— Устроились?
— Нет еще.
— А где же ваши вещи?
— На пристани.
— А где собираетесь остановиться?
— Не знаю.

Я и в самом деле не знал. Полагал, если мое присутствие в Браиле необходимо, заботы о моем устройстве следует взять на себя Ботеву.

— У меня еще урок,— сказал он.— Проведете этот час вместе с моими учениками?
Он ввел меня в один из классов — просторную комнату, уставленную столами и скамейками. Я сел позади, чтобы не привлекать к себе внимание. Но едва начался урок, школьники обо мне забыли. Да и я тоже забыл о школьниках, вернее, сам превратился в школьника. Не помню, был ли то урок географии или истории. Помню только, что Ботев рассказывал детям о богатствах природы Болгарии и злоключениях ее истории. Он вел обычный урок с таким  вдохновением, точно вел своих слушателей в бой за освобождение народа. Это был удивительный урок, Ботев не говорил ученикам, что надо любить родину, он учил отдавать ей все силы своих разума и сердца.

Но вот урок кончился. Школа вновь зажила обыденной жизнью беззаботной детворы: одни разбегались по домам, другие шумели за дверью, кто-то затеял возню по пути на улицу.

— Давайте подумаем,— обратился ко мне Ботев, когда все более-менее стихло,— как вам лучше устроиться.
— У вас здесь, вероятно, немало знакомых,— отвечал я.— Наверное, будет нетрудно найти комнату?
— Я не советую вам селиться на частной квартире,— возразил Ботев.— Городок небольшой, и единственный жилец в доме просматривается всей улицей. Тут есть что-то вроде меблирован-ных комнат, наверное, там вы будете чувствовать себя гораздо свободнее.

Он проводил меня до этих «комнат», которые оказались заурядной захолустной гостиницей, какие встречаются во всех провинциальных городах России, разве что эта отличалась наличием жалюзи на окнах.

Выдерживая характер, Ботев не расспрашивал меня о поездке. Видимо, именно потому, что раз уж я ничего не говорю, значит, само собой разумеется, поручение я выполнил.
Первым не выдержал я:

— Посылку я передал.
— Я так и понял.
— Сказал профессору пароль...
— А он?
— Просил передать поклон Петру Петровичу.
— Все правильно.

Продолжать далее разговор на эту тему Ботев не стал. Полагаю, ему не хотелось, чтобы профессор Мечников задерживался в моей памяти.
Гостиница пустовала. Осень вступила в свою дождливую половину. Мне готовы были отвести лучший номер, похожий на приемную зубного врача, с массивной мебелью, со стульями, обитыми зеленым плюшем. Но я выбрал себе комнату поскромнее.

— Что же мне здесь делать? — спросил я Ботева.
— Как что? — удивился он.— Жить.

И ни слова о следующем поручении.
Он посидел со мной, дал оглядеться и пригласил:

— Я теперь на другую работу. Хотите со мной?
Он привел меня в местную типографию, чуть больше той, где печаталась каравеловская «Свобода». Навстречу нам вышел плотный мужчина с коротко подстриженными усами. Он дружески нас приветствовал.

— Господин Паничков,— представил его Ботев и пошутил.— Крупный браиловский капи-талист.

Оказалось, типография принадлежала господину Паничкову, он владел и зданием, и всем оборудованием: двумя печатными машинами, станком для резки бумаги и несколькими набор-ными кассами. Работало у него пять или шесть рабочих. Паничков издавал учебники, сборники песен, календари и обслуживал все местные административные учреждения.

— Здесь я провожу большую часть времени,— объяснил Ботев.— Издаю газету «Слово болгарских эмигрантов». Сам пишу, сам набираю, сам печатаю.
— С нашей помощью,— добавил Паничков.— А вы, что же, новый сотрудник?
— Нет, просто мой знакомый,— сказал Ботев.— Зашел посмотреть, как мы работаем.
— Милости просим,— пригласил Паничков.— А я-то подумал, пришло пополнение.

Ботев познакомил меня с одним из наборщиков — симпатичным молодым человеком, русоволосым, загорелым, с веселыми искорками в глазах:

— Семен Шапченко, ваш земляк, тоже из России.

Тем же вечером Шапченко был у меня в гостях. Железнодорожный машинист, он работал на линии Киев — Одесса. Зачитывался Добролюбовым и Писаревым. Сблизился с нигилистами, вступил в Одессе в революционный кружок, привлек к себе внимание полиции. Когда возникла опасность ареста, перешел границу и, вот, застрял в Браиле, работает в типографии Паничкова. Владельца типографии он хвалил: хорошо относится к рабочим, очень уважает Ботева. Для самого Шапченко Ботев был непререкаемым авторитетом.

— Таких революционеров я лично у нас в России еще не встречал,— говорил он о Ботеве.— Умный, образованный, ничего для себя, все для людей.

На это я уже обращал внимание,— всех, кто думал не только о собственном благополучии, покоряли чистота и принципиальность Ботева.
На следующий день Шапченко повел меня в кофейню, где по вечерам встречались друзья Ботева.

Тяжелая дубовая дверь вровень с землей, несколько ступенек вниз, темное, плохо освещен-ное, закопченное помещение, низенькие столики и табуретки, бочки с вином возле прилавка, табачный дым, резкий запах горячего кофе, и в дальнем углу, за сдвинутыми столиками, окруженный внимательными слушателями, Ботев, читающий и комментирующий статьи, напечатанные в «Слове болгарских эмигрантов».

Я собрался было присоединиться к слушателям, как заметил Нечаева. Он сидел с таким скучающе-безучастным видом, точно Ботев был его нерадивым учеником, которого он снисходи-тельно выслушивает. Рядом с Нечаевым расположился не знакомый мне человек в широкополой шляпе. Они переговаривались между собой шепотом, почти неслышно, но во всем их поведении ощущалось какое-то неуважение к окружающим.

Надо ли говорить, как я был расстроен этой встречей!

...В Браиле я освоился довольно быстро. Обычный заштатный городишка с заурядными лавочками, магазинами, кофейнями. Впрочем, была особая гордость горожан — театр, вернее, помещение, приспособленное для театральных представлений, где иногда давали спектакли заезжие труппы. Словом, было все, что требуется для нормальной жизни, только почему-то я не находил в нем себе места.

Ботев почти не вмешивался в мою жизнь. И я вынужден был вести бездумное растительное существование, что, никак не могло меня удовлетворить. Один Шапченко пытался свести меня с жившими в Браиле болгарами, Наряду с румынами здесь, в Браиле, как и во многих других городах Южной Румынии, обитало много болгар. Но круг знакомых Шапченко был ограничен.

Я уже начал скучать по Бухаресту. Но тут как-то зашел Ботев.
— У меня к вам просьба,— сказал он.— Не могли ли вы одолжить мне на несколько дней свой паспорт?

Не расспрашивая, я вручил ему документ, который через несколько дней получил обратно. С того дня так и повелось: никакая серьезная работа мне не поручалась, но время от времени у меня брали паспорт, иногда просили встретиться с каким-нибудь незнакомцем и передать ему внешне ничего не значущую фразу. Правда, несколько раз меня все же отправляли в Болград, в Вилково, в Одессу с посылками, содержимое которых мне было неизвестно.

— А если кого-нибудь задержат с моим паспортом? — спросил как-то я Ботева.
— Ну и что! Могли вы его утерять? А то, что им кто-то воспользовался... Вы-то тут при чем?

Мною пользовались, обеспечивая в то же время мою безопасность.
С некоторых пор до меня начали доходить слухи о происходящих в городе экспроприациях, насильственном изъятии денег и ценностей у местных состоятельных людей. Что такое «экс», я уже знал из собственного опыта. Поэтому сочувствовал тем, на кого падал выбор грабителей, называвших себя революционерами. Румынская полиция равнодушно взирала на эти грабежи. Ее мало трогала судьба болгарских эмигрантов, пусть даже это были богатые купцы или домовладельцы.
Сперва я грешил на Нечаева. Но когда высказал свое предположение Ботеву, он решительно его отверг:

— Нет, он не станет рисковать вступать в конфликт с румынской администрацией. Чуть что, его вышлют из страны или хуже того — выдадут русским властям.
Как-то в моем присутствии Ботев и Шапченко в разговоре между собой назвали имя Петраки Симова.

— Негодяй,— говорил Ботев.— Года три назад к нему стекалось немало денег, он сам предложил себя в корреспонденты. Немало богатых болгар из Румынии и России жертвовали через него деньги на вооружение четников.

— А он эти деньги прикарманил? — догадался Шапченко.
— Надо бы их отобрать,— сказал Ботев.
— За чем дело стало?

Дня через четыре разнесся слух, что Петраки Симова ограбили.
Я узнал это от Шапченко, когда он зашел ко мне поболтать.

— Слышали? Симова, говорят, ограбили.
— Это Нечаев гуляет?
— Не думаю,— уклончиво ответил Шапченко.— Потому что Симов — грубиян и Нечаев — грубиян. Нечаев его просто убил бы.
— Симов все-таки отдал?
— С ним поговорили, он и отдал.
— Как поговорили?
— По-хорошему.— Шапченко усмехнулся.— Как и следует говорить с крысой. Подпалили хвост и спросили.

Дальше я не расспрашивал, понял, что с Симовым обошлись довольно круто.
Обычно потерпевшие случившееся с ними сносили втихую. Ничего иного не ожидали и от Симова, тем более сам виноват. Однако Симов поднял шум. Румынская полиция вынуждена была встрепенуться. Заподозрили никого иного, как Нечаева,— не Нечаева, конечно, Флореску, под чьим именем он жил.

Я ждал, чем все это кончится. Но дело обернулось так, как я и не мог подумать. Захожу днем в типографию Паничкова, я туда частенько захаживал днем. Ботев в роли метранпажа составляет газетную полосу из набранных статей. Весь погружен в работу и все же заметил меня.

— Рождество скоро, Павел.
— Скоро.
— А вам не хочется съездить куда-нибудь на праздники?

Он точно прочел мои мысли. Мне очень даже хотелось проехаться в Бухарест и навестить...
— Небось соскучились по Величке?

Я помялся.

— Вот и поезжайте, навестите Добревых.
— А здесь мне не нужно быть?
— Вот то-то и оно что не нужно. Слышали, жалобу подал Симов?
— Конечно.
— И, знаете, на кого пало подозрение?
— Слышал, на Флореску.
— Нет,— говорит Ботев.— Подозрение пало на вас.

Должно быть, я изменился в лице.

— Как на меня?
— Вот и уезжайте на недельку-другую, пока разберутся.

Ботев спасал Нечаева. Но это я понял много позже. Мой отъезд вел полицию по ложному следу. Через какое-то время мое алиби будет установлено. А тем временем...

Я так и поступил — уехал в Бухарест. Праздновал с Добревыми рождество, две недели вздыхал около Велички. И вернулся в Браилу, когда там все угомонилось, подозрение полиции на мой счет было снято.

Но не успокоились хыши, как называли себя бездомные эмигранты. Они не были бродягами в прямом значении этого слова. Хыши и рады были бы жить оседлой жизнью и трудиться на одном месте, но преследования турецких властей лишали их и работы, и крова, и самой родной земли.

Среди болгарских эмигрантов явно наметилось оживление. Все, кто мечтал о возвращении на родину, совершенно очевидно к чему-то деятельно готовились. Все чаще совершались экспроприации. И в городе догадывались, что они производятся отнюдь не в целях личного обогащения.

Что касается меня, то я в такие дела не вовлекался, и ничего мне о них не говорилось. Но по случайно оброненным словам, по некоторым намекам я нередко даже знал о готовящихся операциях.

В серии этих налетов дошла очередь и до Петреску. Это был орумынившийся болгарин, видный браильский богач, предметом поклонения и любви которого являлась несгораемая стальная касса-сейф, выписанная им из Лондона.

Январским солнечным днем — на дворе стоял легкий морозец — четверо в самодельных масках вошли в контору Петреску и, приставив к его горлу кинжал, на глазах владельца взломали хитроумно устроенную кассу, изъяли оттуда всю наличность и скрылись.

Толстый Петреску проявил несвойственную расторопность. Только успели налетчики исчезнуть, как он с не меньшей поспешностью очутился в полицейском управлении, угрожая поднять на ноги все бухарестское начальство. Уже вечером стали известны имена преступников — Владиков, Брычков, Хаджия и Бебровский. А к утру они уже сидели в каталажке. Тут не было особой заслуги полиции. Все тайны в этом провинциальном городке были шиты белыми нитка-ми. «Эксы», внешне выглядевшие, возможно, эффектно, имели множество упущений.

Ограбление Петреску вышло за рамки эмигрантских  междоусобиц. Слишком уж он был богат, слишком много было у него в Румынии деловых связей. Следствие пошло полным ходом. Преступников легко изобличили. Да и сами они не очень-то упорствовали в отрицании своего участия в налете. Вина арестованных была столь очевидна, что не прошло двух недель, как состоялся суд.

Суровый приговор висел над головами обвиняемых. Однако подсудимых спасло непредвиденное обстоятельство. На помощь им пришел Ботев. Он подал заявление, что берет на себя защиту четырех подсудимых.

Надо признать, что не было места, где Ботев не пользовался бы огромным авторитетом. Среди болгарских эмигрантов. Среди городских обывателей. Среди румынских чиновников. И даже среди полиции. Стоило ему подать заявление в суд, как весь город заговорил о том, что учитель Ботев не побоялся взять на себя защиту незадачливых разбойников, осмелившихся поднять руку на Петреску.


Ботева, конечно, отговаривали: Мол, не надо привлекать к себе внимание. Выражение открытого сочувствия к виновным может вызвать толки о причастности вас самих к ограблениям. Но разве можно было остановить Ботева подобными предостережениями?

— Совесть не позволяет мне оставить наших хышей в беде,— говорил он в кофейне друзьям.— Без помощи им несдобровать. А рисковали они ради общего дела.
Я был на том суде, не мог не пойти. Помещение суда не могло вместить всех желающих. Я пришел заранее. Сидел в первом ряду  и внимательно наблюдал за происходящим.

Судья — в кресле за столом. Прокурор — за деревянной решеткой, с одной стороны. Адвокат, Ботев — за такой же решеткой, с другой стороны. И чуть повыше — скамья подсудимых.

Судья и прокурор, молодые румынские чиновники, преисполнены чувством и собственного достоинства, и достоинства представляемого ими государства.
Надо сказать, что молодое румынское государство переживало весну своего существования. Немногим более десяти лет, как оно обрело независимость. К тому же в течение первых пяти лет им управлял такой прогрессивный государственный деятель, как Александр Куза. Снисходительное отношение к людям никому еще не вменялось в вину, а стремление соседней Болгарии к независимости вызывало симпатию и уважение.

Подсудимые еще моложе прокурора и судьи. От них веет чем-то деревенским. Юношеская наивность сочетается в них с покорностью обстоятельствам. Да, виноваты. Да, признаем. Не для себя брали, а для таких же бедняков, как сами. Нет, денег у нас нет. Все роздали людям. Каким? А кто попался по дороге. Кому именно? Всех не упомнишь... И глядя на Петреску:

— Жирная свинья он, а не человек, тьфу!

Судья призывает к порядку, запрещает оскорблять уважаемого человека.
Уважаемый человек держится поближе к прокурору. По мне, так противный тип. Вызывающе наглый, над всеми чувствами в нем заметно преобладает жадность.
И — адвокат. Он заслоняет собой подсудимых. Умело направляет следствие, когда судья предоставляет ему слово.

Всем очевидно, что ни один из подсудимых лично себе не взял ни копейки. Конечно, эти простодушные парни нарушили закон, но ведь не во имя наживы.
Прокурор вовсе не кипит негодованием. Он требует наказания виновных, но не настаивает на каторжных работах, как того хочется пострадавшему.

Судья предоставляет слово адвокату.
Ботев встает.

— Господин судья! — он обращается к судейскому чиновнику, но, складывается впечатление, что Ботев адресует свои слова иному, высшему, судье. — Где же справедливость? Один сыт, а сотни неимущих голодны.

Ботев поворачивается к находящимся в судебном зале:
— Обвиняемые... Кем обвиняемые? В чем обвиняемые? Как собака на сене, лежал господин Петреску на своих деньгах, а обвиняемые роздали их тем, кто в них нуждался.

Ботев обращается к чувствам молодых чиновников:
— Разве взяли они себе хоть копейку? Хоть дукат? Хоть червонец? Все роздано! Вглядитесь в эти простодушные лица! Полюбите их! Да вы их уже любите...
Ботев говорит что-то уже совсем несообразное, но его слушают.

— Одни берут, другие отдают. Кем предпочли бы быть вы, господин судья? Отнимающим или отдающим? Собственность есть кража! Это не я сказал. Это сказал господин Прудон. Ученый, исследователь, философ. Эта мысль запечатлена в его книге. Кто способен оспорить его утверждение?

Ботев берет со скамьи книгу и протягивает судье. Тот в растерянности не знает, что с ней делать. А Ботев продолжает:

— Господин судья! Похожи ли эти молодые люди на бродяг? Загляните им в глаза! Грех молодости, вот что мы в них видим! Видим молодость, верующую в правду, бескорыстие и справедливость. Видим, что именно бескорыстие толкнуло их на дерзкий поступок. Справедливость побуждает нас оправдать их...

Прокурор снисходительно улыбается, он сам лишь недавно сбросил с себя студенческую форму, он еще не успел очерстветь.

— Святость цели оправдывает недозволенные средства! — заканчивает свою речь защитника Ботев.

Все в зале, затаив дыхание, смотрят на судью. Судья задумывается.
— Не виновны...

Что творилось после этого в зале, трудно себе представить.

После суда мы с Ботевым по каким-то обстоятельствам, не припомню, каким, некоторое время не виделись. Затрудняюсь объяснить, но отсутствие рядом Ботева вызывало во мне ощущение одиночества. В сущности, все время, что я жил в Румынии, не так и часто я его видел. Мы встречались от случая к случаю. Но во мне никогда не исчезала потребность его видеть. Общение с ним заполняло во мне некую пустоту. Есть такие люди на свете, которые удивительным образом заряжают жизненной энергией всех,  кто с ними соприкасается. Ботев был из их числа.

Я не переставал удивляться Ботеву. Он был добросовестным учителем и только в исключи-тельных случаях пропускал занятия в школе. Он был издателем, выпускал газету, что требовало поистине каторжного труда и уйму времени. Он был связан со множеством болгарских эмигрантов, руководил их собраниями в Браиле. Он вел обширную переписку, его корреспонденты были разбросаны по всей Румынии. К тому же он получал письма из Белграда, из Женевы, из Парижа, из Лондона. Наконец, он, что было труднее и сложнее, постоянно находился в курсе всего происходившего в Болгарии. Однако, поглощенный болгарскими делами, он умудрялся оказывать помощь еще и русским революционерам, переправляя через границу людей и лите-ратуру.
Не знаю, как он успевал, когда ел и спал, но при всем том неизменно был спокоен, ровен, внимателен. Внимателен ко всем.

Меж тем обстановка в Браиле становилась все напряженнее. Нет, ничего особенного не происходило. Разве что участники рассеянных болгарских чет почему-то начинали стекаться именно в Браилу. Они искали и находили здесь друг друга, искали и не находили своих воевод, из которых кто погиб, кто состарился.

Многих в Браилу, предполагал я, привлекал никто иной, как Ботев. Вокруг сильных и талантливых личностей обычно собираются ищущие и беспокойные люди. Хотя сам Ботев не давал к тому повода.

Не только для меня было несомненно, что он выдающийся человек. Однако Ботев держался с исключительной скромностью. Он не только не стремился стать руководителем людей, готовых признать его своим вождем, напротив, давал понять, что он даже не член Болгарского Центрального революционного комитета, во главе которого стоят Любен Каравелов и...

Тут Ботев не договаривал. А почему не договаривал, я понял год спустя.
Помимо болгарских четников слетались в Браилу довольно случайные и совсем не случайные лица, рассказывающие о себе всякие небылицы и пытающиеся войти в доверие.
Появился как-то такой неожиданный посетитель и в типографии Паничкова. Мне с восторгом рассказал о нем Шапченко:

— Офицер, участник покушения на царя, беглец с сибирской каторги...
— Откуда известно?
— Он сам говорит.

За год, прожитый в Румынии, я научился ставить под сомнение романтические биографии, особенно, если их рассказывали сами герои этих жизнеописаний. Но на Шапченко он произвел впечатление.

— Князь-нигилист!
Я так и ахнул:
— Он сам так отрекомендовался?
— Да!

Я отправился искать Ботева.
— Появился князь. Тот, помните, на пароходе? Это не к добру.
Ботев отлично все помнил. Но мои опасения не взволновали его.
Князь Меликов не замедлил нанести мне визит. Появился в гостинице, сказал, что рад возобновить наше знакомство, и попросил ссудить на пару дней пятьдесят рублей.

Я объяснил, что жду перевода из дома и располагаю всего десятью. Он согласился на десять. А вечером сидел в кофейне и угощал на мои деньги своих новых знакомых с типографии.

...Как-то днем за мной прибежал Ангел, славный парнишка, он находился у Паничкова на выучке, его обучали работе на печатной машине.
— Дед Паничков зовет.

Никогда прежде Ангела не посылали за мной, в том не возникало нужды. Появление Ангела означало, что что-то стряслось.
Паничков стоял у наборной кассы.
— Что случилось, Димитр?

Он только указал в глубину типографии. Там находилась каморка с разным инвентарем, и стояли деревянные козлы для ночевок непредвиденных посетителей. На козлах на сей раз разбирал какие-то бумаги Ботев.

— Перебираюсь в Галац,— обратился он ко мне без лишних проволочек. Сегодня деда Паничкова пригласили в полицию. Румынам до него дела нет, встретили его два господина из России, предложили четыре тысячи, если выдаст Нечаева.

— И что же дед?
— Если бы согласился, вряд ли я об этом знал.
— А что делать мне?
— Пока ничего. Задержитесь на некоторое время в Браиле. Ведите обычный образ жизни. И ни с кем никаких разговоров. Спросят обо мне, скажете, что я уехал вместе с Флореску в Галац.

Вечером кофейня наша опустела. Лишь пятеро или шестеро эмигрантов прихлебывали кофе. Я присоединился к ним. Все были не в настроении. Разговоры, начавшись, тут же сами собой увядали.
Позже возник князь. Пододвинул стул к моему столу и без приглашения сел. Заказал вина.

— Выпьем за Россию? — неожиданно предложил он.— Что-то сегодня народу мало. А где Ботев? — с напускным безразличием поинтересовался князь.
— Уехал,— спокойно ответил я.
— А Флореску?
— Тоже уехал.
— Далеко? — заволновался князь.
— В Галац.
— Вы не ошибаетесь?
— При мне нанимали пролетку.

Князь задумчиво уставился в середину стола, встал.
— Пойду,— сказал он.— Что-то ночью мне плохо спалось.
— Весна, всем не спится,— посочувствовал я.

Меликов помедлил ради приличия и удалился. Так и не довелось нам с ним выпить за Россию. В тот вечер, слава Богу, он исчез для меня навсегда.

Несколько дней до меня не доходили никакие новости. Я коротал время за чтением. От книг меня оторвал Ангел.
— К деду?
Он кивнул, и я поспешил в типографию.
Паничков покусывал усы.
— Посадили нашего Христо, арестовали в Галаце.
— Так он действительно уехал в Галац? — удивился я.
— А зачем ему врать? — пристыдил меня Паничков.— Христо вранья не терпит.
— Что же делать? — разволновался я.— Ехать в Бухарест, искать хорошего адвоката?
— Христо сам себе адвокат,— возразил Паничков.— Все образуется.

Паничков прищурился. Он, показалось мне, хитрил, но я так и не разобрался, знает ли он больше того, что говорит.

Вскоре он сообщил, что Ботев переведен в Фокшаны, в более надежную тюрьму. И опять посоветовал ждать дальнейших вестей.

И вести не замедлили прийти. Хотя и не оттуда, откуда я их ожидал. Меня вызвали в полицию.

Разговаривал со мной полицейский чиновник, смазливый мужчина, больше похожий на актера, чем на полицейского.

— Павел Петрович, я — следователь Бибулеску. Позвольте поинтересоваться, вы давно живете в Румынии?
— Около года.
— Извините, и что вас здесь у нас держит?
— Мне нравится Румыния.
— Простите, а что вас привело в Браилу?
— Желание ближе познакомиться с бытом и культурой вашей страны.

Он задал еще несколько вопросов и, наконец, тот, который его интересовал, надо полагать, больше других.
— Вы встречались здесь с господином Флореску?
— О, да!
— И давно с ним знакомы?
— Несколько месяцев.

— А где познакомились?
— В Бухаресте.
— Что его привело в Браилу?
— Не имею понятия.
— А чем он здесь занимался?
— Ни малейшего представления.

— Но вы же знакомы с господином Флореску?
— Как с завсегдатаем кофейни, в которой мы оба бывали по вечерам.

Мой собеседник посмотрел на меня с укоризной:
— У нас к вам просьба. Не проедете ли вы со мной в Фокшаны? Господин Флореску содержится в Фокшанской тюрьме. Это опасный преступник. Русское правительство требует его выдачи, и мы хотим возможно точнее установить его личность.

Я подумал, что раздражать румынскую полицию не стоит, и согласился на поездку в Фокшаны.
Всю дорогу я мучительно думал о предстоящем свидании: надо или не надо узнавать Нечаева, и не поврежу ли я чем-нибудь Ботеву, ведь их часто видели вместе. Признать Флореску — подтвердить догадки полиции. Не признать — рискованно, найдутся люди, которые уличат ме-ня. Я терялся, не зная, как мне поступить.

Узнать — Нечаева разыскивает царская охранка, его отправят в Россию, где его ждут каторга или смертная казнь. Но... ведь я уже сказал, что знаю Флореску. Скажу, что это не тот Флореску, которого я знаю, когда приведут Нечаева. А если Нечаев признался, что знаком со мной? И все же я склонялся к мысли, что лучше Флореску мне не узнавать.

Фокшаны понравились мне меньше Браилы — совсем захолустный городок. Но Фокшанская тюрьма, массивное двухэтажное здание, где содержались преступники со всей Восточной Румынии, украсила бы и более цивилизованный город.

В тюрьму нас пропустили без труда, проводили в канцелярию. Бибулеску оставил меня на попечение начальника тюрьмы и на некоторое время исчез. Пока он отсутствовал, начальник тюрьмы занимал меня разговорами о собаках, он оказался любителем комнатных собачек.

Бибулеску появился с извинениями.
— Я надеюсь на вас,— сказал он.— Сейчас принесут.

Принесут? Если он избит или ранен, почему бы меня не отвести к нему?
Унылый надзиратель внес в комнату и поставил передо мной обитый серебристой жестью сундучок с металлической ручкой на крышке.

— Узнаете?
— Нет,— обескураженно ответил я.

Бибулеску пытливо взглянул на меня.
— Знаете, что в нем находится?
— Откуда,— пожал я плечами.

Я и в самом деле не знал, что находится в сундучке.
Бибулеску откинул крышку. В сундучке лежали слесарные инструменты: отвертки, стамески, плоскогубцы.

— Орудия для взлома, вот что это такое,— сказал Бибулеску, глядя мне в лицо, вздохнул и приказал надзирателю:
— Привести!

Его ввели два надзирателя...
Ну какой же это Флореску?! Это же Меледин. Из русских революционеров, обретавшихся в Браиле, он, пожалуй, был мне симпатичнее других. Интеллигентный человек, подобно мне находившийся под обаянием Ботева.
Ботев меня с ним и познакомил:

— Николай Филиппович Меледин. Революционер, социалист, милый человек, вы понрави-тесь друг другу.

И вот такая неожиданная встреча. Почему его приняли за Флореску? Меледина я сразу решил не узнавать. Тем более, что его задержали с орудиями для взлома.
— Вы знакомы? — обратился ко мне Бибулеску.

«Нет» уже чуть было не сорвалось у меня с языка. Однако успел заметить, что Меледин вдруг усиленно заморгал. Веки его опускались, поднимались и опять опускались. явно что-то сигнализируя мне. Меледина, надо понимать, почему-то принимали за Флореску, но он просил меня отвечать «да!»

— Да,— сказал я.— Мы знакомы с господином Флореску.
— Вы уверены, что это господин Флореску? — спросил Бибулеску.
— Мы выпили с ним не одну чашку кофе,— объяснил я.— Это тот самый господин Флореску, с которым я знаком почти год.
Бибулеску задумчиво посмотрел на меня, потом повернулся к Меледину и неожиданно завопил:

— Для чего вам понадобились эти инструменты?
— Я же говорил уже, хочу открыть в Галаце слесарную мастерскую,— спокойно отвечал Меледин.— Нужно же мне как-то зарабатывать на жизнь.
— Какую еще мастерскую, голодранец!
— Слесарную, господин хороший...

Бибулеску, совершенно выведенный из себя, пнул сундучок носком ботинка и заорал надзирателям:
— Увести!!!

Меледина увели, а сундучок так и остался посреди комнаты.
— Подпишите протокол опознания и можете отправляться на все четыре стороны,— сказал Бибулеску.— Я задержал Флореску, и вы подтверждаете, что это Флореску,— теперь следователь чувствовал себя обескураженным,— но это не тот Флореску, который нужен русской полиции!

Нечаев появлялся и исчезал на моих глазах с ловкостью иллюзиониста. Я порадовался за него, хотя лично мне он был несимпатичен.
По возвращении в Браилу я отправился в типографию.
Паничков испытующе глянул на меня:

— Далеко вас возили?
— В Фокшаны, в тюрьму.
— На очную ставку?
— Полиция хотела, чтобы я опознал Флореску.
В голосе Паничкова прозвучала тревога:
— И вы... опознали?
— Опознал,— я не удержался и спросил,— но ведь это же не Флореску?
— Вы же сами сказали, что опознали Флореску.
— А настоящий, ну, тот, другой Флореску?
— Не понимаю... Но это не важно. Пока же мне поручено передать, что вы можете возвращаться в Бухарест.

…И я вновь очутился у Добревых. Йорданка и Величка встретили меня как родного. Все в моей комнате находилось на месте. Верхняя одежда — на вешалке, белье постирано и выглажено, книги аккуратно сложены, обувь начищена и поставлена у стены.

Следом за мной зашла Йорданка, узнать, все ли нашел я в порядке.
— О! — только и смог я сказать.
— Набойки бы надо набить,— сказала она, заметив мой взгляд, брошенный на стоптанные ботинки.— Хотела отдать их сапожнику да засомневалась, будете ли вы их носить.

У меня даже сердце защемило.
— Я их почти не ношу, но они дороги мне как воспоминание,— сочинил я.

Долго ли еще придется мне хранить стаховские бриллианты?! Я швырнул ботинки на дно баула и отправился с визитом к Каравеловым.
Они встретили меня с неизменной приветливостью. Но сам Любен выглядел озабоченнее, чем обычно.

— Вам еще не наскучило здесь? — спросил он, имея в виду мое затянувшееся пребывание в Румынии.
— Нисколько,— возразил я.— Хотя мне еще больше хочется побывать в Болгарии.

Каравеловы расспросили меня о Браиле, о настроениях живущих там болгар, о Ботеве.
Я поделился впечатлениями, не распространяясь о поручениях Ботева, которые довелось выполнять.

Как и раньше, вечером в этом доме оказалось многолюдно. Разные люди сошлись в столовой, по-прежнему пили крепкий турецкий кофе и дешевое крестьянское вино, по-прежнему среди гостей то и дело возникали и гасли споры. Гости, и даже не гости, а собиравшиеся у Каравелова единомышленники вели себя как и шесть или семь месяцев ранее и, должно быть, как два или три года назад. В то же время чем-то нынешнее собрание все же отличалось от предыдущих. Мне показалось, в воздухе над присутствующими висело ощущение приближающейся грозы.

Каравеловых я покидал, когда расходились самые засидевшиеся посетители. Шел по опу-стевшим улицам ночного города и уже никого не боялся. Я привык к Бухаресту.

...Безделье располагало ко сну, проснулся я поздно. За окном сиял весенний день. Вскочил с кровати, распахнул оконные рамы, и в лицо повеяло слабым ароматом отцветающих абрикосов. По всей улице, где я жил, за каждым домом росли абрикосы, и каждой весной розовая пена цветов разливалась по всему Бухаресту.

Неодетый, в нижнем белье, я стоял у окна, когда в дверь ко мне постучали. Я поспешно нырнул под одеяло.
— Павел,— раздался за дверью глуховатый нежный голос Велички, но тут же она поправи-лась и назвала меня на русский лад,— Павел Петрович, доброго утра! К вам гость...

Она спешила меня предупредить, но гость уже сам появился передо мной. Христо! Вот уж кого не ждал!
— Одевайтесь!

Но я и сам вскочил, было стыдно, что меня застали в постели в столь поздний час.
— Господи, как я рад,— бормотал я, просовывая руки в рукава рубашки.— Как вам удалось выбраться из тюрьмы? Не думал, что вас так скоро выпустят...

— А за что им меня задерживать? — весело отвечал Ботев.— Я не совершил никакого преступления.
— Но ведь за что-то вас посадили!

Ботев рассмеялся:
— Превентивный арест. С той стороны границы за мной следят ревностнее, чем местная полиция. Русские агенты уверяли своих румынских коллег, что опаснейшие преступники ускользают от них лишь благодаря мне.
— Они имели в виду Нечаева?
— Флореску! Не так уж трудно было установить подлинное имя владельца этого паспорта.

— Но Флореску, которого мне показали в тюрьме, оказался Мелединым.
— Теперь он владеет паспортом Флореску.
— И его выдадут русской полиции вместо Нечаева?
— Зачем? Меледина освободили вместе со мной. Этот Флореску им не нужен. Он даже в Одессу съездит по этому паспорту, чтобы успокоить полицию.
— А Нечаев? — я тут же прикусил язык: правила конспирации не позволяли задавать лишние вопросы.
Но Ботев счел возможным ответить:

— Когда стало очевидно, что Нечаев обнаружен и румынская полиция намерена выдать его царским властям, мы выпустили на сцену нового Флореску.
— Его нетрудно было опознать.
— Однако вы этого не сделали.
— Едва не сделал,— признался я.
— Едва — не считается.
— Но ведь Нечаева все равно будут искать по всей Румынии.
— Думаю, он давно уже где-нибудь в Женеве или Цюрихе.

Так закончилось пребывание Нечаева в Румынии. Поэтому я поставлю здесь на Нечаеве точку. Хотя, не буду лгать даже в малости, однажды в одном из разговоров с Ботевым мне случилось вернуться к имени Нечаева. Но продолжу по порядку.

В течение нескольких дней, последовавших за нашей встречей, мне довелось видеть Ботева только мельком. Он снова погрузился в кипучую деятельность: кого-то разыскивал, с кем-то виделся, писал корреспонденции в «Независимость», встречался с воеводами распущенных чет, раздобывал книги, о которых кроме него никто в Бухаресте и слыхом не слыхивал. И лишь только я был Ботеву не нужен.

И вот в один из таких дней, встретив под вечер Ботева при выходе из типографии, я увязался проводить его до дому.
Ботев шагал размашистым шагом и разговаривал, вернее, отвечал на мои вопросы, но гораздо больше, я чувствовал это, был погружен в какие-то свои думы.
— Пришли,— сказал Ботев, останавливаясь перед узорчатой чугунной оградой.

Не столь большой, но удивительно соразмерный, с чистыми белыми стенами и синими куполами, храм стоял в ограде, и дальше, в глубине двора, белело еще несколько особняков. Весь архитектурный ансамбль напоминал богатую помещичью усадьбу, перенесенную сюда из средней полосы России.

— Резиденция митрополита Панарета Рашева,— Ботев указал на один из особняков.— Умный, дальновидный человек, один из руководителей «Добродетельной дружины». Слыхали о такой?

Как не слыхать! Поминал о ней и не раз Каравелов, да и другие рассказывали о сообществе состоятельных болгарских патриотов, ратующих за освобождение родины от чужеземного ига. Однако деятельность «Дружины» вызывала усмешки со стороны молодых  революционеров.
— Умный, дальновидный человек,— повторил Ботев.— Заглядывает в даль, какая даже астрономам не снится, а того, что перед глазами, не видит. Просветитель,— добавил он, и я не понял, — звучало в его голосе уважение или осуждение.

Ботев придержал калитку, приглашая войти за ограду, указал на широкую скамью в тени сереброствольного платана.

— Теперь это и моя обитель,— сказал Ботев.— Здесь находится болгарское училище, а я поступил сюда учителем.

На дорожках, выложенных белыми каменными плитами, возникали, исчезали и вновь возникали, точно гоняясь друг за другом, солнечные блики.
Светлые тени пробегали у Ботева по лицу.

— Мне теперь надо находиться в Бухаресте. Приближается время жатвы,— сказал он.— Долго мы ждали этого часа. Не все еще понимают, что народ больше не в силах ждать. Скоро поднимется вся Болгария.

Такие разговоры он заводил нечасто. Ботев вообще редко отвлекался от действительности. Дел, которые предстояло переделать ему самому или которым он должен был дать направление, существовало множество,— я ждал, что он и ко мне обратится сейчас с каким-либо поручением. Заговорил он, однако, совсем о другом. Будто накопилось внутри, и приспела пора высказаться перед самим собой.

— Болгария — крестьянская страна. Отсюда ее достоинства и недостатки,— говорил Ботев.— Мы добры, как сама природа, а природа добра к нам. Представьте себе нашу страну, наши горы, наши леса, наши долины, поля, сады, виноградники,— земля щедро одаривает земледельца, отдающего ей свой труд. Болгары — поэтический народ, сказывается воздействие благодатной природы. Но крестьянская натура, крестьянский склад характера слишком сильно пригибает нас к земле. Власть земли принижает наши души. Иной хозяин пожертвует женой, чтобы сохранить корову. Отсюда страх перед всеми, кто может увести корову или вырубить сад. Но сегодня у болгар нет ничего, им нечего терять, они живут свободнее, они стали непримиримее к врагам, им легче совершить революцию.

Я все ждал какого-то поручения, а Ботев меж тем замолчал, задумался, глядя сквозь кружево веток в далекое поднебесье. Потом вновь посмотрел на меня.
— Существует поговорка: человек человеку — волк,— он произнес ее по-латыни.

Я знал эту латинскую фразу, но не понял, к чему ее привел Ботев.
— Это же неверно,— продолжал он.— Человек человеку — друг, друг и помощник. Так было и так будет. Человек по своей природе добр и отзывчив, и это клевета, что люди норовят друг друга сожрать. В том-то и беда наша, что мы слишком мягки и добросердечны. Мы прощаем обидчиков и миримся с обидами, нам не хватает твердости и непримиримости, а без этого нам не победить.

Ботев поднялся, и мы медленно пошли вглубь двора. Мне показалось, в движении ему легче было сосредоточиться.

— Если видишь цель,— продолжал он,— надо двигаться к ней, не поддаваясь соблазнам или сомнениям.

Внезапно Ботев остановился.

— Нечаев был вам очень несимпатичен? — спросил он.

Я не ответил. В самом вопросе уже заключался ответ. Мое отношение к Нечаеву определилось с первой встречи. Мне с трудом удавалось скрывать свою неприязнь к нему. Я считал его плохим человеком, и дружба между Нечаевым и Ботевым всегда казалась мне более чем странной.

— Со стороны могло казаться,— точно услышав меня, сказал Ботев,— что нас связывает дружба, но это не так, мы слишком разные люди.

После исчезновения Нечаева Ботев сам счел нужным объяснить смысл своих отношений с ним. Почему? Не знаю. А почему вообще он не считал потерянным временем общение со мной? Почему, разговаривая со мной, он обычно не учил меня, что было бы вполне логично, а объяснял, растолковывал? Я часто задавал себе эти вопросы.

— При первом знакомстве я просто чувствовал себя обязанным ему помочь. Я люблю Россию и желаю ей свободы не меньше, чем Болгарии. Когда спустя два года он появился в Румынии, преследуемый агентами царского правительства, какой честный революционер отказал бы ему в помощи?

Все сказанное было понятно. Против покровительства Ботева Нечаеву нельзя было возразить. Но покровительственного тона держался скорее Нечаев по отношению к Ботеву.

Но Ботев снова предупредил мой вопрос, хотя я, возможно, и не осмелился бы его высказать.
— Я учился у него,— сказал Ботев.— Учился и многому научился. Целеустремленности, напористости, беспощадности. Его ничто не остановит, если он к чему-то стремится. Лично для меня все средства никогда не будут хороши, но нацеленность Сергея Геннадьевича не может не впечатлять...

Может быть, Ботев в последний раз осмысливал свои отношения с Нечаевым. Я подметил за ним эту способность мысленно переноситься туда, где ему хотелось быть в данную минуту. Это был дар его поэтического воображения.

— Сергей Геннадьевич многим не нравился,—  говорил Ботев.— Впрочем, это не то слово. Нравится — не нравится... Я и сам не скажу, что он мне нравится. Но люди, наделенные такой внутренней силой,— большая редкость. Он предан одной идее, она целиком им владеет. Ни сбить, ни увести его в сторону невозможно. Все у него подчинено одному — революции. Хотя саму суть революции мы с ним понимаем по-разному. Он хочет весь мир загнать в какой-то монастырь...
— А себе оставляет в нем роль игумена? — не удержался, спросил я, не скрывая иронии.
— Вы не ошиблись,— согласился Ботев.— Он революционер, но не демократ. Произойди революция, он будет стремиться захватить власть в свои руки и легко превратится в диктатора.

— И вы нашли с ним общий язык? — упрекнул я Ботева.
— Нечаев помог мне понять свое предназначение,— задумчиво сказал Ботев.— В беседах с ним я понял, что политика и поэзия мало совместимы. Революция требует напряженного кропотливого труда и трезвого рассудка, а поэзия дает волю чувствам. Народные восстания возглавляют политики, а не поэты. Болгария нуждается в освобождении и преобразованиях. И для того, чтобы это произошло, нужно изо дня в день вести разъяснительную работу в народе, создавать подпольные организации, собирать вооруженные отряды. Только тогда добьешься результата.

— Но ведь революция — это поэзия!
— Для тех, кто хочет читать о ней книги, а не делать ее собственными руками.
— И вы отказываетесь от поэзии?
— Ради освобождения родины.

Трудно было представить себе человека более поэтичного и впечатлительного, чем Ботев. Но он сознательно отрекался от поэзии, и делал это в соответствии со своим пониманием высшей цели.

— Ради освобождения родины человек должен быть готов к любым жертвам,— продолжал Ботев.— Счастье не приходит само, его завоевывают. Смешно выглядело бы, если борец за свободу отказался бы возводить баррикаду, чтобы не затоптать цветы. Пойдемте!

И он решительно повернул вглубь двора. Мы миновали дом с высокими окнами и подошли к постройке куда более скромной. Через просторные прохладные сени вошли в невеселую темноватую комнату.

— Мое обиталище.

Невеселую... Я не оговорился. Комната напоминала суровую монастырскую келью: пусто и неуютно, узкая кровать, стол и стул, один единственный стул — более чем спартанская обстановка. Разве что под окном сложенные стопками книги и в углу пачки старых газет.

Впрочем, прежнее жилище Ботева в Бухаресте, как и его квартира в Браиле, выглядели не лучше — никаких лишних вещей, только самое необходимое.

Он склонился над одной кипой газет, принялся их перебирать, вытянул какой-то номер.
— Прочтите,— сказал он, протягивая мне газету.— Вот эта статья написана после разгрома Парижской коммуны. В ней — мои взгляды на революционный процесс, ответ лицемерам, проливающим слезы над своими утерянными сокровищами. Вся европейская пресса подняла тогда истошный вопль по поводу разрушений, нанесенных Парижу восставшими рабочими. Смешной плач! Прочтите!

...Буквально спустя, может быть, дня два или три состоялась еще одна встреча с Ботевым. В тот день, поистине необычный не для меня одного день, я рано проснулся. Утро только вступило в свои права. Я проснулся с легкостью на душе и предвкушением  еще одного светлого безоблачного дня.

Встать я, однако, медлил. Приятно было понежиться в теплой постели. Я сладко потянулся и, повернувшись на другой бок, вновь принялся было дремать, как услышал приятный голос:
— Довольно сибаритствовать! А я-то думал, он давно уже помогает своей Величке по хозяйству.

Веселый и удивительно элегантный, передо мной стоял прифранченный Ботев.
— Почему моей? — спросил я и шутливо упрекнул гостя:— Право, у вас дурные мысли.
— Почему же дурные? — возразил Ботев.— Я же вижу, как смотрите вы на Величку и как стреляет она в вас глазами.

Он не продолжал, а я не хотел говорить о Величке даже с Ботевым.
— Зашел за вами, утро чудесное, предлагаю пройтись со мной по городу,— объяснил он свой приход. Но я сразу почувствовал, что зашел он неспроста.
— А куда? — поинтересовался я, пытаясь проникнуть в скрытый смысл приглашения.
Но Ботев и не собирался от меня таиться.
— Хочу познакомить вас с одним человеком. Даю на сборы пять минут.

Я сбегал в сени, ополоснул лицо холодной водой, по пути захватил с кухни кувшин с простоквашей. Мы с Ботевым выпили по стакану и через пять минут очутились на улице.
— Знаете, куда мы идем? — с хитрой улыбкой обратился ко мне Ботев.
— К Каравеловым! — воскликнул я, не задумываясь.

Где еще мог находиться любой примечательный человек, с которым надлежало познакомиться?
Мы прошли через типографию, постучали в дверь столовой или горницы, как называл ее Ботев, и вошли к Каравеловым. В комнате находились Любен, Наташа и третий, ранее никогда не виденный мною человек.

Незнакомец и Ботев сделали движение друг к другу, мне подумалось, они сейчас обнимутся, но они обменялись лишь крепким рукопожатием.
— Прибыл? — негромко, но необычно радостно спросил Ботев.
— Прибыл,— как-то многозначительно подтвердил незнакомец.

Любен тоже улыбчиво смотрел на незнакомца.
— По этому случаю...

Но Наташа уже разливала вино.
Ботев поднял стакан.
— Будь здрав,— произнес он, обращаясь к незнакомцу.
— Будем,— ответил тот.
Мы выпили, сели.

— Познакомься,— сказал Ботев гостю и перевел глаза на меня.
— Москвич, друг Аксакова, приехал сюда по зову своего славянского сердца.

Я смутился, я не был другом Аксакова, и вообще это звучало слишком торжественно.
Незнакомец приподнялся и протянул мне руку.
— Васил,— коротко назвался он.

— Васил Левский,— пояснил Ботев.— Он только что   оттуда.

Мне не надо было объяснять —  откуда.  Левского не забывали в Бухаресте, болгарские эмигранты отзывались о нем с неподдельным уважением, хотя имя его всегда произносилось осторожно и вполголоса. Я слышал, что Левский в течение двух последних лет готовит народное восстание, что действует он в самой Болгарии, что он неуловим и вездесущ и что с каждым днем все чаще и чаще одно его имя становится призывом к действию. Для болгар Левский был не просто человеком, а человеком-знаменем, таким же, каким был для итальянцев Гарибальди. Я с нескрываемым интересом принялся рассматривать нового знакомого.

Среднего роста, стройный, он напоминал тонкий стебель камыша. Русоголовый и белокожий, с лицом, украшенным рыжеватыми усами, он проигрывал рядом с высоким и сильным Ботевым.

Левский тоже рассматривал меня. И чем дольше он смотрел на меня своими синими глазами, тем в большее замешательство я приходил.

Ботев с первого взгляда отыскивал в каждом человеке что-то хорошее. По-моему, он даже был склонен преувеличивать положительные людские качества. Ботев, да позволено мне будет так выразиться, романтизировал людей. А сидящий сейчас напротив меня Левский смотрел пытливо и спокойно. Это был взгляд реалиста, отлично все замечающего и трезво взвешивающего особенности привлекшего его внимание человека.

Неожиданно Левский усмехнулся:
— Так куда же вас влечет ваше сердце?
В его вопросе мне послышалась ирония. Похоже было, что он не любит красивых слов и не привык судить людей по одним словам.
Я смешался еще сильнее.

— Павел Петрович помогает нам в меру своих возможностей,— ответил вместо меня Бо-тев.— У него есть небольшие средства, и он даже субсидирует нас...
Левский еще раз внимательно на меня поглядел.

— Что ж, того, кто дает деньги и вооружает болгарский народ, можно считать болгарским патриотом,— задумчиво произнес он.— Иногда это даже важнее, чем самому стрелять по врагу.

Любен снова потянулся к бутыли с вином, но Левский предупредительно поднял руку.
— Погоди, сперва поговорим, потом мне надо отоспаться.

Только тут я обратил внимание, какой у Левского изможденный вид: щеки ввалились, бледное лицо отсвечивает нездоровой небесной голубизной.
Серьезный человек только что приехал, не успел даже отдохнуть с дороги, а его на тебе, знакомят с кем-то, не представляющим для него никакого интереса. Хотя в том не было моей вины, меня привел Ботев, должно быть, очень уж ему не терпелось показать мне Левского.

Тут мне на помощь пришла Наташа. Мягкая и добрая, она во многих случаях проявляла и находчивость, и такт, а в случае необходимости и волю.

— Павел Петрович, кстати,— сказала она,— только вчера доставили с оказией свежие газеты из Женевы. Я сразу подумала о вас. Поможете мне разобраться?
Она увела меня в кабинет Любена, и я занялся там не столько разбором почты, сколько чтением новостей.

Вскоре Наташа оставила меня, у нее всегда было множество дел.
Отвлек меня от чтения Ботев.
— Павел Петрович, пойдем?
— А проститься?
— Васила уложили спать, он глаз еще не сомкнул за последние двое суток.

Я думал, мы заглянем в «Трансильванию», там всегда хорошо разговаривалось за чашкой кофе, но Ботев повел меня к себе.

— Запомните этого человека,— сказал мне Ботев, он говорил о Левском.— Васил один стоит всего нашего Революционного комитета. Такие выдающиеся личности не часто появляются на исторической сцене.

Ботев не был щедр на похвалы, но превосходство Левского над всеми он признавал безого-ворочно.
Как выяснилось, они познакомились в 1868 году и сразу друг другу пришлись по душе, дружба вспыхнула и никогда уже не затухала.

— Если бы вы могли представить себе объем деятельности и степень опасности, какой подвергается Левский,— говорил Ботев.— Он без преувеличения обошел всю Болгарию, нелегально появляясь в городах и селах то под видом странствующего торговца, то скупщика скота, то угольщика или батрака. Это он заложил основы Внутренней революционной организации и вплотную занялся подготовкой восстания. Он — уникальный организатор. По стране им создано свыше пятиста комитетов с разветвленной сетью связных. Это настоящая организация, а не просто болтовня, какой мы все здесь занимаемся. В Бухарест Левский прибыл с целью объединить усилия Внутренней революционной организации и известного вам Болгарского революционного центрального  комитета, руководимого Каравеловым.

…На несколько дней я перестал быть гостем Каравеловых. В их квартире проводились заседания Революционного комитета.

Ботев, не входивший в состав комитета, не принимал непосредственного участия в заседаниях, но был в курсе всего там происходившего. Именно от Ботева и я знал, что Левский занял там резкую позицию, осуждая всех, кто привык ждать и откладывать. После долгих споров Болгарский революционный центральный комитет и Внутренняя революционная организация, созданная Левским, объединились. Была утверждена программа, председателем был избран Каравелов, а Левский получил неограниченные полномочия представлять центральный комитет во всех комитетах Болгарии.

В те дни обычно каждый вечер я шел к резиденции митрополита Панарета, заходил к Ботеву в комнату и дожидался его возвращения.

В один из таких вечеров я долго ждал и уже собрался было уходить домой, когда в комнату вошли возбужденные Ботев и Левский. Впрочем, кипел и то и дело повышал голос Ботев, Левский был само спокойствие.

— Признайся, тебе его просто навязали? — кипятился Ботев.
— А что мне оставалось делать? — хладнокровно возражал Левский.— Их заворожили его дела.
— Как же! — насмешливо отозвался Ботев.— Годится в герои романа. Сражался в легионе Раковского, служил волонтером у Гарибальди, участвовал в восстании на Крите. Куда как замечательно! Только я что-то не встречал свидетелей его подвигов.

— Ты не прав,— рассудительно возражал Левский.— Обштий — отчаянный человек, в смелости ему не откажешь. Меня беспокоит его самоуверенность. И потом — он совсем не умеет слушаться.

Как я понял, речь шла о только что назначенном помощнике Левскому. Оба, и Ботев, и Левский, сомневались в деловых качествах нового помощника и не слишком были рады этому назначению.

Только тут они заметили меня.
— Заждались? — сочувственно спросил меня Ботев.
— Нет, отчего же, — ответил я.— Я и читал, и мечтал...
— Что ж, буду рад, если ты не обманешься в Обштем и он не испакостит все дело,— закончил разговор Ботев и вдруг спохватился: — Однако соловья баснями не кормят, схожу на митрополичью кухню, может, добуду чего-нибудь, если не спят.

Вернулся он со скудной добычей: куском брынзы, ломтем хлеба и несколькими стручками перца.
— Больше ничего,— виновато сказал Ботев.— Даже неудобно потчевать.

Левский улыбнулся белозубой улыбкой, потянулся за алым стручком. Мгновение любовался перцем:
— Помнишь? Нам бы такой ужин на мельнице...
И с хрустом надкусил стручок.

Он так аппетитно ел, что мне самому захотелось и брынзы, и перца, и хлеба, хотя я и поужинал дома.

Разговор как-то сам собой вернулся к Обштему.
— Нет, Ангела он мне не заменит,— вздохнул Левский.
— А кто этот Ангел, и зачем его заменять? — тихо спросил я Ботева.
— Потому что он сделал уже все, что мог,— так же тихо ответил Ботев и повернулся к Левскому, указывая на меня глазами.— Он ведь ничего не знает об Ангеле.

Левский ничего не сказал и этим как бы позволил Ботеву поведать мне об Ангеле.
Ангел Кынчев был, оказывается, ближайшим помощником и преданным другом Левского все время, что тот нелегально пребывал в Болгарии. Выполнял множество поручений и счастливо ускользал от полиции. Однако, как часто бывает, ему не повезло. Его выследили, и Ангелу ничего другого не оставалось, как бежать в Румынию. В Рущуке он добрался до пристани, купил билет, очутился на пароходе. Еще полчаса, — и он плыл бы посреди Дуная. Но то ли кто указал, то ли жандармы сами случайно решили обыскать пароход, но преступник — с их точки зрения, злейший преступник — оказался, как говорится в их руках. Вернее, обнаруженный, Кынчев понял безвыходность своего положения, но сдаться живым в руки врагов не захотел и застрелился на глазах уже торжествующих жандармов.

— Два месяца прошло. А ведь ему не исполнилось и двадцати двух,— выговорил Левский.

Мы помолчали. В раскрытое окно пахнуло сыростью, и Ботев притворил раму.
— Павел Петрович,— перевел разговор Ботев,— вы думаете, я случайно познакомил вас с Василем? Помните, я вам обещал встречу с человеком, который знает Болгарию вдоль и поперек? — взмахом руки он указал на Левского.— Человек этот перед вами. Если он не ответит, то, боюсь, никто не сумеет вам ответить. Задавайте же ему свой вопрос.

У меня вылетело из головы, по какому поводу мне была обещана встреча с Левским. Мысли мои двигались совсем в другом направлении. Я решил, что Ботев дает мне возможность по-настоящему включиться в борьбу, которую до сих пор я как бы наблюдал со стороны.

— Христо прав, вероятно, только вы можете мне помочь,— обрадовался я, с надеждой глядя на Левского.— Возьмите меня с собой!
Я увидел, как удивился Левский:
— Куда?
— В Болгарию,— сказал я.— К себе в помощники. Или в какую-нибудь чету. В гайдуки.

Левский широко улыбнулся.
— Павел Петрович, дружок,— ласково сказал Ботев.— Я не о том...
— А я о том! — перебил я.— Я приехал бороться за освобождение славян, я уже почти два года живу в Бухаресте, выполняю какие-то несущественные поручения, но ничего серьезного не сделал.
— Но вы не готовы к нашей борьбе,— возразил Ботев.— Вы думаете, что все болгары — братья, а это не так...

Ботева остановил Левский:
— Подожди, Христо, я объясню нашему другу его ошибку.
Он с минуту подумал и спросил:
— Скажите, вы разделяете взгляды Аксакова?
— Да,— неуверенно сказал я.
— А убеждения Чернышевского?
— Да,— растерялся я.
— Вот потому-то я вас с собой и не возьму,— произнес Левский.— Когда постигнете разницу между Аксаковым и Чернышевским, продолжим разговор.— Так для чего же я нахожусь на Балканах? — закричал я, до того мне показались обидными его слова.
— Для того, чтобы учиться,— объяснил Ботев.— Мы все постоянно чему-нибудь учимся. Вы искренний человек, и потому-то я пытаюсь уберечь вас от неосмотрительных шагов.

Вот, оказывается, что. Я предлагаю им свою жизнь, а они... они... они считают, что я к жертве не подготовлен.

— Так для чего же тогда задавать вопрос? — обиделся я на Ботева.
— Да я не о том, воскликнул Ботев.— Как-то вы говорили, что у вас поручение передать одной женщине, находящейся в нашей стране, драгоценные серьги. Я не знаю, ни где она, ни что с ней, но если она верна памяти своего мужа, думаю, сейчас эти бриллианты очень даже пришлись бы ей кстати.

Теперь уже ничего не понимал Левский. И Ботев рассказал ему о поручении Анны Васильевны Стаховой и о том, что я хотел бы найти вдову тургеневского Инсарова.
— А знаете, пожалуй, я попробую вам помочь,— не слишком уверенно произнес Левский.— Я слышал о женщине, у которой вроде бы такая судьба, как вы говорите. У нее, насколько я знаю, другая фамилия, и, может быть, это вовсе не она. И все же я попытаюсь...

Так закончился этот немаловажный для меня разговор.
А недели две спустя Ботев предложил мне встретиться с Левским еще раз:
— Если хотите проститься с Левским, приходите завтра днем ко мне. Через несколько дней Васил уезжает.

…Тополя уже отцвели, ровными рядами высились они вдоль дорожки. Я миновал здание школы. Из-за приоткрытых окон доносился мелодичный гуд громадного улья, подошел к дому, где жил Ботев. В нем тоже были распахнуты окна, и в комнате Ботева звучала протяжная, но вовсе не грустная песня.
Я перегнулся через подоконник. На полу сидел Левский и раскладывал перед собой какие-то бумаги.

— День добрый,— сказал я.
Левский поднял голову и махнул мне рукой.
— Заходите, Христо сейчас придет.
— Собственно говоря, я к вам,— признался я.
— Прощаться? — весело спросил Левский. Видимо, он был предупрежден Ботевым.

Я бы не сказал, что в комнате царил беспорядок, но все свидетельствовало о том, что здесь заняты дорожными сборами.

— Как, Павел, не передумали ехать со мной? — весело спросил Левский, явно не придавая серьезного значения своему вопросу.

Я безнадежно пожал плечами.
— Я бы поехал...
— Увы! — Левский сочувственно улыбнулся.— В моей посудине нет места двоим.

Тут раздался всплеск детских голосов. Десяток мальчишек орали за окном. Крики «Васил, Васил, спой!» заглушили голос появившегося в дверях Ботева.

За те дни, что Левский захаживал к Ботеву, он, оказывается, успел подружиться со школьниками.

Левский оторвался от сборов, вышел на тротуар и... запел. Такой непосредственности я еще не встречал в жизни. В моей голове не укладывалось: признанный вождь нарастающего восстания и такая простота.

Ботев подошел ко мне, и мы вдвоем, улыбаясь, смотрели на поющего с ребятней Левского.
— Удивительный человек! — только и сказал Ботев.— Веселится, точно пришел на свадьбу, а сам всю ночь занимался брошюровкой.

— Какой брошюровкой?
Ботев указал на связанные пачки.
— Свежеотпечатанный устав революционного комитета. Он берет его с собой.
Тут Левский поднял руку, и — удивительное дело! — детвора сразу стихла.
— А теперь прощаемся. Завтра я уезжаю в Болгарию. Что передать от вас родине?
— Хай живе!

Я вполголоса обратился к Ботеву:
— Разве это не конспиративная поездка?
— Конспиративная.— Ботев согласно кивнул.— А от кого таиться? От детей? Они еще не знакомы с предательством.

Это тоже поражало меня в болгарских революционерах: с одной стороны — чрезвычайная предусмотрительность, а с другой — детская наивность.
Левский распростер руки и, как наседка птенцов, привлек к себе стоящих рядом мальчишек.
— Прощайте, друзья!

Задиристо поглядел на меня, на Ботева и озорно подмигнул ребятам.
— Вот они нам нос и утрут! — крикнул он Ботеву.— А сами мы еще ничего не сделаем!
Затем слегка оттолкнул от себя детей:
— А теперь по домам!
И повернулся ко мне:
— Спасибо, что пришли проводить. Вас я тоже не задержу. Извините, сборы,  хлопоты, множество дел. Вернетесь в Россию, поклонитесь ей от меня. А пока живите здесь, держитесь Ботева. Христо — это такой человек...
Он протянул мне руку и сильно пожал мою.
Через несколько дней Ботев поделился со мной новостями:
— Васил уже там. Переплыл Дунай на лодке.
— А если бы его задержали пограничники?
— Задержали, — он назвался бы турком, бежавшим из Румынии.
— А багаж? Он же собирался взять с собой устав.
— Он не рискнул брать его с собой. На помощь пришла бабушка Тонка.

— Что за бабушка?
— Великая болгарка! Вы еще недостаточно знаете наших женщин. Ей уже лет пятьдесят. У нее пятеро сыновей и две дочери. Она — жена крупного купца Тихо Обретенова. Связной рассказывает, что вместе с дочкой Петраной и еще с четырьмя женщинами они в большой лодке приплыли в Журжево, погрузили литературу, патроны, порох и поплыли обратно в Рущук. Когда лодка пристала к болгарскому берегу, появился турецкий жандарм.
— Эй, мать, что ты там привезла? Что это с тобой за орава?
Но бабушка Тонка — это бабушка Тонка. Говорят, что она никого не боится, зато ее — многие.

— Идите, идите вперед! — крикнула она женщинам.— Не задерживайтесь.
А сама подошла к жандарму.
— Тебе же известно, эфенди, дочь у меня на выданьи. Сватает ее один парень из Журжево. А эти женщины приехали со мной на смотрины. Обычай! Милости прошу, заходи и ты на чашку кофе.

Ботев всегда был прекрасно осведомлен о том, что происходило на том берегу.
— Значит, все благополучно?
— Пока. А завтра...
Что будет завтра, не мог предсказать никто.

...Ночь давно наступила, но сна не было. Я лежал и злился на себя за то, что я такой никчемный. Все вокруг меня заняты делом, а я слоняюсь меж этих людей ни Богу свечка, ни черту кочерга. Если откровенно, все же я был не столько участником, сколько свидетелем событий.

Где-то в глубине дома мне почудилось движение, точно кто-то нарушил покой моих хозяек. По вечерам обычно я их не слышал. На этот раз до меня донесся посторонний мужской голос. Потом я услышал приближающиеся шаги, за моей дверью кто-то остановился, прислушался и постучал.

Я поднялся.
— Войдите.
Кем окажется странный посетитель?
Им оказался хозяин дома Дамян Добрев.

Он редко появлялся в Бухаресте. Я лишь мельком видел его раза два-три. Жена и дочь не вспоминали о нем в моем присутствии, и поэтому его появление было для меня полной неожиданностью.
— День добрый,— сказал я вопреки тому, что за окнами давно уже была темень.
Приземистый, смуглый, с резкими чертами лица, с черными свисающими усами, в папахе из черного каракуля, он мало походил на жителя большого города.

— Жена сказала, вы спите, но уж извините меня,— продолжал он, не обратив никакого внимания на мое странное приветствие.— Нехорошо будить доброго человека, но ежели случился пожар...
— Пожар?!
Сдержанное поведение хозяина дома меньше всего соответствовало его тревожному сообщению.
— Не волнуйтесь,— успокоил Добрев,— я сказал «пожар» в том смысле, что надо спешить.

Я пока ничего не понимал. Тем более, что он говорил бессвязно.
— У вас, говорят, бывает Христо. Я только что приехал. Так не будете ли вы столь ласковы сходить до него и пригласить до нашего дома? — и добавил: — Мне самому не стоит показываться у Христо.

Короче, он послал меня за Ботевым. Торопливо идя по засыпающему Бухаресту, я думал, что пожарные обстоятельства, о которых помянул Добрев, вряд ли связаны с его торговыми операциями.

Ботев не спал. Я со двора постучал в окно его комнаты. Он на мгновение прильнул лицом к стеклу и тут же вышел на улицу.
— Вас просит к себе мой хозяин.

Ни о чем не расспрашивая, Ботев пошел со мной.
— Давно он появился? — только и спросил по пути.
— Кто? — переспросил я.
— Дамян,— нетерпеливо сказал Ботев.— Давно он появился у себя в доме?
— Только что.

И Ботев, ничего больше не говоря, прибавил шагу.
Мы нашли Добревых на кухне. Дамян ужинал. Жене с дочерью хлопотать особенно не приходилось, ужин был скромный — лепешки, сыр, помидоры и баклажка с вином.

При виде Ботева хозяин дома тотчас поднялся.
— Христо!
Ботев проницательно на него посмотрел.
— Плохие новости?
— Почему ты думаешь, что плохие?
— С хорошими новостями не торопятся.

На это Добрев ничего не ответил, допил из стакана вино и лишь тогда сказал:
— Пойдем? — он кивнул на меня.— Ну, хотя бы к нему.
Я гостеприимно заторопился к себе.

— Не все скажешь при женщинах,— сказал Добрев, прикрывая за собой дверь.
Я собрался было оставить Христо и Добрева вдвоем, но Ботев остановил меня:
— Можете остаться.
Он точно наперед знал, о чем пойдет речь.
— Димитр арестован,— вдруг выпалил, точно выстрелил, Добрев.
— Обштий? — уточнил Ботев.
— Кто же еще! Васил послал меня известить комитет, но прежде я решил сказать тебе.

Димитра Обштего, нового помощника Левского, я видел всего один раз. Меня познакомили с ним в кафе Фраскатти. О нем ходили почти что легенды. Но меня он не очаровал. Бретер и дуэлянт, похож на заносчивых французских мушкетеров Дюма, подумалось тогда мне.

— Рассказывай,— приказал Ботев.
И мы услышали в общем-то необыкновенную историю.
По возвращении в Болгарию Левский вместе со своими молодыми соратниками взялся за создание новых окружных комитетов, тайной почты и тайной полиции Внутренней революционной организации. Движение приобретало невиданный размах. Будущие боевые отряды занимаются стрелковой и тактической подготовкой, вооружаются, покупают оружие и порох, шьют специальную повстанческую форму. Левский успевает бывать всюду. Он странствует по городам и селам, напутствует, ободряет, собирает средства и оружие.

Разумеется, для покупки оружия требовалось много денег. Их добывали разными путями. Часть передавали верные, давно известные Левскому люди, часть давали богачи, сочувствующие делу национального освобождения, часть Левский принимал от гайдуков, отнимавших их у богачей, равнодушных к судьбе своего народа. Но всегда Левский старался как можно меньше рисковать, следуя давно выработанному в подполье правилу: большому делу риск не помощник.
Обштию же осторожность была не по душе, и он все время пытался вырваться из-под опеки Левского. Через подчиненных ему четников Обштий узнал, что турки должны привезти в Ловеч крупную сумму денег.
— Они будут нашими,— загорелся он.

В конце сентября в горном проходе Арабаканак Димитр Обштий в мундире турецкого офицера, сопровождаемый четниками, переодетыми турецкими солдатами, производит «экс».

Сперва турецкие власти приписали нападение на правительственную почту уволенным со службы солдатам. Однако розыски оказались безуспешными, задержанные там и тут солдаты показывали, что если они кого и грабили, так только болгар. Тогда власти пришли к выводу, что ограбление совершено обычной шайкой грабителей.

И все бы ничего. Операция прошла бы, возможно, без каких-либо последствий. Но Обштий не смог сдержать своего характера. Со дня нападения не прошло и месяца, как он собрал своих подельников и они отправились в харчевню отметить удачную операцию.

Выпито было немало, но, как известно, если выпито много, хочется еще больше. Обштий решил продолжить пирушку в более тесном кругу. Перебрались к священнику Крыстю Недялкову, снисходительному пастырю, который хорошим гайдукам не ставил в вину ни один грех. В гостях у хорошего человека Обштий дал себе волю, принялся со смехом вспоминать подробности нападения. Вот и вышло: свой не продаст да хвастаться горазд.

Нельзя было дознаться, кто проговорился о пирушке, только 27 октября Обштий был выслежен, схвачен, связан и препровожден в тюрьму. Ему грозила виселица, сомнений в том не было. Но умирать обычным разбойником? Захотелось Обштию посмертной славы. И решил он придать делу политическую окраску. Вскоре весь Ловеч знал, что Димитр Обштий — руководитель тайной патриотической организации и что на почту напал он не из корысти, а ради великого дела освобождения родины.

— Авантюрист! — резко высказался Ботев.— Не захотел умереть как подобает революционеру.
— А как подобает умирать революционеру? — обратился я к Ботеву, не стесняясь задать ему наивный вопрос.
— Когда нужно — громко, когда нужно — молча,— произнес Ботев.— В данном случае он обязан был умереть молча.
— Почему? — удивился я.— Он ведь и в самом деле не разбойник!
— А умереть должен был как разбойник. Потому что разбойниками тайная полиция не интересуется. Революционер должен кануть в безвестность, когда этого требуют интересы дела. А теперь Обштий тянет за собой цепочку.
— Вы думаете, он может предать товарищей?
— Ботев не ответил, повернулся к Добреву и сам спросил в свою очередь:
— Как, Дамян?

Добрев поправил папаху и покачал головой.
— Димитр — гордый человек, из одной гордости не назовет никого. Только теперь они,— Дамян не сказал, кого он подразумевает, но это было ясно и без объяснений,— теперь они переберут всех, кто пировал у попа Крыстю. Аресты уже пошли. Значит, из кого-то нужные имена выбивают.

Лампа начала коптить, в ней почти уже не осталось керосина, и Ботев подвернул фитиль повыше.
— Помните,— я не понял, ко мне одному, или к нам обоим обращается Ботев,— доверять можно только тому, кто обладает четырьмя достоинствами: рассудительностью, постоянством, бесстрашием и великодушием. И если в человеке отсутствует хоть одно из этих качеств, он обязательно испакостит все дело.

Фитиль зачадил, Ботев резко повернул его в обратную сторону и задул лампу. Стало темно и в комнате, и на душе.
— Что ж, Дамян, похоже, пора спать,— произнес в темноте Ботев.— Плохо все, о чем ты сообщил. Боюсь только, не было бы еще хуже. Завтра с утра иди к нашим руководителям, расскажешь им, что произошло.

Добрева не послали бы в Бухарест с известием об аресте Обштия, если б не предвидели последствий его провала. Увы, заносчивости Обштия не было предела, он преподносил себя с такой многозначительностью, что невольно заставлял жандармов копать еще глубже. Турки начали хватать всех, с кем Обштий хоть как-то общался. Как их допрашивали, описывать не берусь. Позже мне рассказывали об этих допросах, и я не верил, что люди способны на такие зверства. Самая жестокая фантазия не выдумает тех пыток, каким подвергали арестованных болгар. Расскажи я об этих допросах, уверен, мне не поверят. Естественно, кое-кто не выдерживал, признавался, называл новые имена... Созданной с таким трудом организации угрожал разгром.

Левский скрывался в Рущуке у бабушки Тонки, когда до него дошло известие об аресте Обштего. Вряд ли он изменил свое мнение, ранее высказываемое им не раз:
— От того, кто воображает себя героем, только и жди беды людям.


Сначала Левский перебрался в Ловеч, в дом Велички Поплукановой, верной помощницы Левского. Оттуда отправился по городам и селам, чтобы не пропали результаты долгой работы по созданию организации и налаживанию связей. Затем вновь вернулся в Ловеч, желая разобраться, кто все-таки виновен в предательстве.

Нити так или иначе тянулись к дому священника Недялкова. И многое указывало на него самого. Но проговорился или донес? Это важно было установить. Тем более, что до сих пор отец Крыстю никогда не отказывал гайдукам в помощи, случалось, даже прятал беглецов, хранил оружие.

Навестить священника Левский решил в день Рождества Христова.

Отец Крыстю отслужил обедню и только что вернулся домой, когда Левский без стука вошел к нему в горницу.
— С праздником, отец!
— Васил, какими судьбами? — обрадовался тот.— А я думал, ты сейчас где-нибудь там, по ту сторону Дуная.
— Как видишь, здесь и к тебе неспроста,— сказал Левский.— Не думаешь, отец, что приспело отвечать тебе за Димитра?

Отец Крыстю вздрогнул.
— Как ты можешь так говорить, Васил?
— Посуди сам,— объяснил Левский.— Зачем было приглашать к себе такую компанию? Зачем не пожалел вина? Зачем позволил горлопанить?

— Не звал я, поверь, сами пришли. Вина же у меня на всех и не нашлось бы, — с собой принесли. А что до их речей, так они меж собой говорили. Посторонних, кроме меня, почитай, не было. Дак какой я посторонний! Ты ж меня давно знаешь! Мало что ли я добра вам делал?
— То-то и беда, что посторонних не было,— посетовал Левский.— Завелась паршивая овца в стаде. Именно с той пирушки пошли разговоры о Димитре. Чем кончились, сам ведаешь.
— Чего ты от меня хочешь? — всполошился отец Крыстю.
— Хочу знать, кто донес на Димитра,— прямо сказал Левский.— Переберем всех, кто был там, на ком-нибудь да остановимся.
Отец Крыстю забрал в горсть бороду, упер кулак в подбородок.
— Всех не надо, есть один у меня на примете, приведу к тебе, сам допросишь.
— Кто такой? — быстро спросил Левский.
— Сам увидишь,— уклонился от прямого ответа священник.
— Когда приведешь?
— Завтра.
— А почему не сегодня?
— Надо его еще найти.
— Хитришь, отец? — забеспокоился Левский.— Пожалеешь, предупредишь, и тот скроется.
— Что я — плохой болгарин что ли? — обиделся отец Крыстю.— Завтра же приведу. Не ручаюсь, правда, что именно он виноват. Но это уж тебе разбираться.
Осторожничал отец Крыстю. Но это-то и убеждало Левского, позволяло думать, что священник вряд ли ошибался. Значит, есть у него какие-то подозрения, зря человека на суд не приведет.

Отец Крыстю поинтересовался:
— Ты где остановился?
— Пока нигде, вот, у тебя думаю.
— У меня не самое надежное место,— покачал головой отец Крыстю.— Особо вроде бы не замечал, и все же... Лучше я тебя устрою на постоялом дворе. Там всякий народ крутится, для тебя же безопасней — не так заметен будешь. Отведу тебя к самому хозяину. Верный человек, проверенный. Поместит тебя в укромной каморке, а утром приду к тебе в гости.
— И не один.
— Не один,— подтвердил отец Крыстю.

Левский согласился. Ночевал в каморке, которую действительно трудно было найти, даже зная о ее существовании. Только утром все жандармы Ловеча окружили постоялый двор, ворвались в каморку и увели Левского в тюрьму.
Весть о том, что Левский схвачен, в одночасье пронеслась по всей Болгарии, пересекла Дунай, поразила всех эмигрантов, — вождь национального движения в застенке!

Турецкие власти были того же мнения, сочтя именно Левского «главным бунтовщиком империи». В сравнении с ним поимка Обштия уже никак не могла выглядеть в глазах начальства большим успехом полиции, и незадачливого организатора шумного «экса» быстренько и без особого шума повесили в Ловече 15 января 1873 года.

Левского же увезли в Софию. Он был столь важным преступником, что полиция пошла на разоблачение своего провокатора. Отец Крыстю был вызван в качестве одного из главных свидетелей обвинения. Многого он не знал, но и то, что знал, подтверждало, насколько опасен Левский.

Эмигранты в Бухаресте замерли. Никогда еще я не видел Ботева таким... Трудно подобрать слова. Он молчал. Одиноко, неумолимо, страшно. Казалось, его томила какая-то невысказанная мысль.
Каравелов, тот, напротив, все время говорил. Советовался с друзьями, придумывал планы спасения Левского, даже пытался обращаться за помощью в русское посольство.
Как-то зимним вечером, будучи у Каравелова, Ботев не выдержал:

— Мне надо быть там!
— Где? — спросил Каравелов, хотя, было видно, прекрасно понял, что имеет в виду Ботев.
— В Софии. Он там один. А мы здесь лишь говорим, говорим...
— Ты с ума сошел! — воскликнул Каравелов.— Не хватает только, чтобы и тебя...
А время меж тем неумолимо шло. Эмигранты отсчитывали день за днем в обсуждениях и спорах по поводу, что надо предпринять. Миновал январь, наступил февраль.

Как раз тогда я часто заходил к Ботеву. В иные дни, правда, от него и слова нельзя было услышать. Но мне казалось, что ему становилось легче, когда возле него находился кто-нибудь, в чьей верности и незримом сочувствии он не сомневался. Помню, стоял теплый день. Таяло. Уроки в школе только что кончились, навстречу мне бежали дети.  Я на несколько минут опере-дил Ботева и уже стоял перед его квартирой, когда подошел он. Молча кивнул мне, молча про-пустил в дверь, вошел сам и встал у окна.

В ту минуту он показался мне еще выше и крупнее, чем обычно. Какое-то время стоял, точно окаменев, с ледяным выражением лица. Потом оно дрогнуло и не то что потеплело, но как бы немного оттаяло.
— Сегодня я рассказывал ученикам о Гоголе,— неожиданно заговорил он.— Вы любите Гоголя?
— Очень,— опешил я.
— Помните «Тараса Бульбу» — казнь Остапа? — спросил Ботев.— Как желалось ему увидеть твердого мужа, который разумным словом освежил бы его и утешил при кончине. Как воскликнул он в духовной немощи: «Батько! Где ты? Слышишь ли ты?» И как среди всеобщей тишины раздалось: «Слышу!»

Со странным всплеском проглотил он сжавший ему горло воздух и отвернулся от меня.
— Вчера в Софии повесили Васила Левского,— произнес он шепотом, неотступно глядя в окно.

Что я мог сказать?
— Вот для этого мне и надо было быть в Софии. Чтобы крикнуть ему: «Слышу!» — негромко сказал Ботев.— Только сыном был ему я, а он мне — батькой.
Ботев, весь какой-то напружиненный, оторвался от окна, шагнул к двери и позвал:
— Пошли к Каравеловым. Болгария все же ждет хоть чего-то от нас...

У Каравеловых известие о случившемся принимали совсем иначе. Там царил настоящий мрак. Наташа плакала. Это было естественно, свое неподдельное горе она выражала по-женски. Сам Каравелов переживал гораздо сильнее Наташи. Он был буквально убит, раздавлен скорбной вестью.

— Все пропало,— стонал он, глядя на Ботева покрасневшими глазами.— Это такая утрата. Кто сможет его заменить?

Все были растеряны, потому как, даже зная, что положение Левского безнадежно, эмигранты все это время тешили себя несбыточными надеждами.

Подробности гибели еще не были известны. Они дошли позже. Очевидцы казни рассказывали, что плотники, сбивавшие виселицу на окраине Софии, не знали, для кого она предназначена. Не мудрено — турки часто вешали людей. Слух о том, кого казнят, пришел вместе с осужденным. Но многие, даже прослышав про казнь Левского, не вышли из домов, не хотели быть свидетелями жестокой расправы. Тем не менее власти  нагнали столько солдат, что людей, пришедших на пустырь, где была сооружена виселица, и хотевших хоть как-то выразить свое сочувствие, было трудно разглядеть меж солдатскими шинелями. Казнили быстро и отлаженно. Когда Левский возник на помосте, руки его были стянуты за спиной веревкой. Февральский ветер приглаживал его русые волосы. Потом кто-то говорил, что истерзанный Левский, сверху глянув на толпу у эшафота, усмехнулся. Возможно, так оно и было на самом деле. Левский умел смеяться даже тогда, когда ему было совсем плохо. Когда стали надевать петлю, он попытался что-то сказать. Кто-то даже расслышал слово «отечество». Но ему не дали договорить...

— Что же будем делать? — глухим голосом спросил Ботев.
Каравелов только безнадежно махнул рукой.
Наташа подошла к мужу, хотела утешить, а у самой не просыхали глаза.
Глазницы Ботева были сухи, его гнев нельзя было выплакать. Он повернулся в мою сторону и сказал, обращаясь именно ко мне и ни к кому другому, веря, что я его пойму:

— Запомните этот день,— четко выговорил он.— Болгария потеряла одного из величайших своих сынов.
— Христо прав! — вскрикнул Каравелов.— Теперь нам не оправиться...
— Болгария была бы недостойна Левского, если бы не нашла в себе силы продолжать борьбу,— чеканил Ботев.— Наш народ никогда не забудет день 6 февраля 1873 года.