Настоящее искусство. Глава 30. Сон

     18+   В соответствии с ФЗ от 29.12.2010 №436-ФЗ
     Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий.
     Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет.


Глава 30. Сон

     Руки в тонких красноватых жалах порезов медленно закатывают матовость черной ткани брюк траурного костюма до колен. У Саши странно отнимаются будто покалывающие невесомыми иголками ноги, ставшие словно обособленной, слишком самостоятельной частью тела и его балластом, — ему неудобно на маленькой кровати, прикрытой небольшим дешевым клетчатым пледом, — кажется, его тело стало слишком большим для такого ложа?
     Он обнажает колени, подвергая их тщательному осмотру, освобождая от безусловно дорогого костюмного материала. Адамов брезгливо морщится, со скрываемым от самого же себя любопытством и со сладкой до внутренней дрожи жаждой боли то слегка гладит, то с нажимом трогает каждый сантиметр ран на натянутой коже — она вся покрыта густой грязью мокрых и пахнущих мертвой влажностью комьев земли, пропитанной кровяными сгустками из загнивающих глубоких ран. Саша с жадностью расковыривает увечья, детским полусонным сознанием представляя себя именитым хирургом: с важным лицом вытирает тканью скатавшегося пледа сочащуюся сукровицу, вытаскивает кусочки земли из блестящих алыми отблесками ссадин, щедро заливает их шипучей жидкостью перекиси водорода, так кстати оказавшейся под рукой.
     — Сестра, скальпель, — напряженно шепчет он, полностью погрузившись в еще один уровень вымышленного мира, обращаясь к стоящей около него поразительно похожей на реального человека кукле, одетой совсем не соответствующе затеянной им игре. — Скоро мы очистим эти раны от всякой дряни, и можно будет накладывать швы.
     Он поднимает на нее глаза, испачканные на мягких веках почти гуашево искусственными мазками крови, и смотрит требовательно и внимательно, мучительно стараясь понять, кого же все-таки она так сильно ему напоминает.
     Женственные изгибы куклы рождают в нем совсем не детскую заинтересованность: таких уникальных красавиц не делают для ребяческого потребления. Она скорее похожа на редкую коллекционную фарфоровую даму; догадка о материале, из которого она изготовлена, оказывается верной, когда он берет ее в руки и придвигает чуть ближе к себе, со странным содроганием марая робкими прикосновениями белоснежную, девственную чистоту ее гладкой и бархатистой, но скрывающей абсолютно полое пространство внутри кожи рубиновыми пятнами.
     Кукла, без сомнений, не просто красива — она кажется Саше пределом совершенства в каждой своей утонченной и будто математически выверенной детали: в тонких острых чертах аккуратного лица с тихим и хрустальным блеском глубоко зеленых глаз, в пепельных волнах не слишком дешево мерцающих волос, в покатых и чувственных, но не слишком полных, «ренессансных» линиях тела, прикрытых простым, но оттого еще более элегантным черным платьем с высоким разрезом по ноге. Даже шрам на ключице и бледная россыпь веснушек вызывают в Саше желание касаться и рассматривать, терзать и любить этот кукольный идеал — но чем больше он вглядывается, тем сильнее тревога охватывает его от страшного осознания одной из деталей ее цельного пазла, которой он предпочел бы никогда не замечать.

     Какой бы красивой она ни была внешне, она все так же остается абсолютно пустой внутри.

     Не решаясь проверить свое предположение на деле, Саша бережно ставит куклу на ее исконное место — она продолжает опираться о стену его комнаты, освещенной тусклым и тошнотворно желтым светом старой люстры, скривив красные губы в мягкой манящей полуулыбке.
     Он завороженно окунает палец в каплю собственной крови из ран и, сначала нерешительным и гибким движением языка слизнув капельку, подносит ее бордовость к губам омертвевшей в статичности своей привлекательности куклы.
     — Наверное, это странно, — говорит он шепотом, прислушиваясь к нарастающей сумятице криков за стеной: ему кажется, будто все резкие слова, произносимые мужским и женским голосами, транслируются его мозгом наоборот, справа налево. — Но кровь очень вкусная. Напоминает немного железо, которое я лизнул на морозе, пока папа возился с нашей большой белой машиной. Попробуй.
     Пока фарфоровая девушка наслаждается, по его мнению, изысканным деликатесом из жидких рубиновых переливов, он резво встает на свои непослушные ноги, одергивая ткань брюк —  чтобы никто не заметил разодранных колен и сочащегося с них черного — не очищенного до конца из-за бездействия медсестры — от земли гноя и алой жидкости.
     — Я схожу пока к папе, хорошо? Не убегай. Мне нравится быть с тобой. Ты очень красивая, но я боюсь, что у тебя внутри ничего нет. Это ведь не так? — с надеждой произносит Саша, в волнении ломая мокрые от обеспокоенности происходящим руки.
     В ответ — взгляд бездонной мути зеленых глаз и все такая же очаровательная улыбка.
     — Ладно, — сдается он и капризно прикусывает нижнюю губу, однократно топнув ногой в дорогих туфлях из натуральной кожи. — Но ты все равно когда-нибудь мне откроешься. Уж будь уверена в этом, — оканчивает он безапелляционно, пародируя интонации взрослого разумного человека, и, развернувшись, бежит на нещадно саднящих конечностях в коридор дома, покрытый белесой туманной дымкой, минув дверь с уныло висящим на ней металлическим крестом.
     Он успевает как раз вовремя: сквозь густые ватные облака тумана он видит в прихожей не спеша собирающегося куда-то отца. Его лицо не искажено гримасой злости, радости, печали, да вообще каких-либо чувств — и этим оно до дрожи пугает Сашу, замершего в своей неуверенности в нескольких метрах от него:
     — Папа?
     Алексей бросает на перемазанного красными засохшими мазками сына потрясающе равнодушный взгляд — «будто мимо пролетела муха», подмечает Адамов в своих путаных от смятения мыслях — и продолжает свои неожиданные и уж точно внеплановые сборы.
     — Пап, ты куда?
     Женский голос подозрительно затихает, и эхо слов человека в траурном костюме звонким эхом разбивается о стены коридора, пронзая плотные слои тумана, и осыпается стеклянным дождем на голову Саши.
     — Пап, подожди меня, я хочу с тобой.
     Он подходит к отцу ближе, но его отталкивает абсолютно непроницаемое, безразличное выражение лица. Алексей завязывает шнурки на черных туфлях, накидывает пиджак официального костюма, долго смотрится в зеркало, обитое красным бархатом и до боли напоминающее младшему Адамову внутреннее убранство гроба, и, наконец, направляется к входной двери.
     — Папа, — голос Саши срывается, но подойти к отцу он не в силах — он сам не может толком понять, по какой причине. — Не уходи.
     Его попытка выдавить запланированную фразу «ты мне нужен» терпит полный и безоговорочный крах, застыв непроизнесенным месивом неясных слов на его губах.
     Скрежет открываемой двери, последний взгляд отца — ему показалось, или в нем мелькнуло что-то по-родительски нравоучительное? — на застывшего в проходе сына, и Адамов остается один: потерявшийся молодой человек в черном смокинге, перемазанный цветом закатного солнца ребенок среди тишины и нескончаемого коридора знакомого дома.
     Опомнившись, он бежит к двери.
     Пытается ее открыть — не дается. Но отец же не закрывал ее на ключ?..
     Адамов колотит, пинает, царапает ее ногтями, обезображенными скопившейся под ними землей.
     Падает на колени, чувствуя, как омерзительно хлюпает под ними поток крови из истерзанных ран.
     Плачет — слезы жгут кожу, мешаясь с красными бликами на щеках.
     Кричит, разрывая глотку в единственном повторяющемся слове:
     — Папа! Папа…
     Адамов просыпается в холодном поту, не в силах унять бьющую в такт сердцу дрожь.
     Ева целует его мокрые волосы.
     Ее прикосновения безупречные, гладкие и фарфоровые.