De Unicornis О зверях, которых мы заслуживаем

В год тысяча двести девяносто третий от Воплощения, когда папа Целестин V отрекся от престола (первый из пап — представьте!), а в Париже магистр Сигер Брабантский учил, что душа едина для всех людей, произошло то, о чём я сейчас поведаю.

Брат Амвросий был коллекционером парадоксов. В его келье, между Суммой Теологии и трактатом арабского врача Ибн Рушда, лежали засушенные крылья летучей мыши — той самой, которая видит в темноте лучше, чем святые в раю. Он переписывал Физиолог, но на полях оставлял заметки: «А что, если василиск убивает взглядом не от злобы, а от одиночества?» или «Пеликан кормит детей кровью — но кто накормит пеликана?».

Амвросий знал: каждый зверь в бестиарии — это вопрос, заданный Богом. Лев спит с открытыми глазами — значит ли это, что бодрствование и сон — иллюзия? Саламандра живёт в огне — но что есть огонь для саламандры: дом или тюрьма?

И вот однажды к нему пришла Маргарита.

Не девица в привычном смысле — ей было двадцать семь, и она уже побывала замужем за купцом из Брюгге, который умер от чумы, оставив ей долги и рецепт изготовления ультрамарина из ляпис-лазури. Она носила простое платье вдовы, но в волосах — странная заколка из рога нарвала. Или не нарвала?

— Отче, — сказала она, и Амвросий почувствовал, как слова её звенят, будто монеты неизвестной чеканки, — я видела единорога. Но он был неправильным.

Амвросий отложил перо. В трактате Исидора Севильского сказано: единорог бел, как первородный грех до грехопадения (да, такая вот загадка). У Плиния — он свиреп и неукротим. У Ктесия — рог его исцеляет от ядов. Но что значит — неправильный единорог?

— Он был чёрным, — продолжала Маргарита. — Чёрным, как обугленное Евангелие. И рог его был не прямой, а изломанный — трижды. Как путь души через чистилище. И он... он плакал.

Амвросий вздрогнул. В апокрифическом Евангелии от Спиридона есть строка: «Блаженны плачущие звери, ибо они помнят рай». Но церковь это отвергла.

— Где? — только и спросил он.

Она повела его через лес, где деревья росли так густо, что полдень становился сумерками, а сумерки — памятью о свете. К озеру, которое местные называли Speculum Mortis — Зеркало Смерти, потому что в нём не отражались звёзды.

И там он был. Чёрный единорог. Стоял по колено в воде, и вода вокруг него не рябила — застыла, как расплавленное стекло.

— Sancta Maria, — выдохнул Амвросий. — Это не единорог. Это его тень.

Он вспомнил слова Оригена Александрийского: «У каждой божьей твари есть тень в аду — не для мучения, но для равновесия». Вспомнил алхимика Николя Фламеля, писавшего, что чёрная стадия — nigredo — предшествует преображению. Вспомнил каббалистов, шептавших о клипот — скорлупах плененной святости.

— Почему он показался тебе? — спросил монах.

Маргарита молчала. Потом сказала:

— Я убила своего ребёнка. Не родившегося. Травами. Когда муж умирал, а долги росли, как проказа на коже. Я выпила отвар из спорыньи и руты. И теперь я не дева, не жена, не мать. Я — никто. Может, поэтому?

Амвросий понял. Обычный единорог приходит к чистым. Чёрный — к тем, кто потерял право на чистоту, но не потерял память о ней. К тем, кто живёт в зазоре между грехом и раскаянием.

Чёрный единорог подошёл ближе. Его глаза были как вывернутые наизнанку молитвы. Он опустил голову к Маргарите, но не на колени — к её рукам. К рукам, которые убили и которые больше никогда не смогут быть невинными.

И тут произошло то самое.

Рог — чёрный, изломанный — начал белеть. Не весь. Только в местах изломов — тонкие белые линии, как шрамы наоборот. Как японцы (хотя откуда Амвросию знать о японцах?) чинят разбитую керамику золотом, так этот рог чинился светом.

— Кинцуги, — прошептала Маргарита, и Амвросий не понял откуда она знает это слово. — Искусство ценить сломанное.

Потом единорог ушёл. Растворился — нет, не растворился. Впитался в сумерки, как чернила в пергамент.

Амвросий вернулся в келью и написал в своём тайном дневнике (том, что он прятал в выдолбленной Библии — кощунство? или высшая форма благочестия?):

     Видел сегодня доказательство ереси Маркиона: что есть два Бога. Но не
     Бог зла и Бог добра. А Бог первой невинности и Бог второго шанса. И второй —
     страшнее. Потому что первый прощает. А второй — преображает.

Годы спустя, когда инквизиция нашла его записи, Амвросия сожгли. Но перед смертью он улыбался. Говорят, в дыму костра кто-то видел очертания рога — не белого, не чёрного, а обоих сразу.

А Маргарита? Она стала повитухой. Принимала роды у тех, кого церковь отвергла. Блудниц, ведьм, евреек. И каждый ребёнок, которого она принимала, был для неё как белая линия на чёрном роге. Как шрам, ставший украшением.

Рассказывают, что перед смертью она сказала своей ученице:

— Есть два вида чистоты, девочка. Та, что не знает грязи. И та, что прошла через грязь и вышла... не чистой, нет. Другой. Единороги первого вида живут в раю. Вторые — среди нас. Просто мы их не видим. Потому что ищем белое. А надо искать — полосатое.

В манускрипте, найденном в Клюни, есть миниатюра: дева с единорогом. Но если присмотреться — а мало кто присматривается — у единорога две тени. Белая и чёрная. И они переплетены, как пальцы любовников. Или как вопрос и ответ. Или как грех и искупление, которые, может быть, одно и то же.

Просто мы ещё не доросли, чтобы это понять.