Обвиняемый Толстой

   

Выражаю огромную признательность журналисту и историку Ирине Юрьевне Парамоновой за предоставление архивных документов, легших в основу данного рассказа.
               
К вечеру на территорию Земской больницы въехала повозка. Сидевший в телеге извозчик, бородатый лет пятидесяти крестьянин, с силой потянул на себя вожжи.
– Тпру-у-у, – остановил он взмыленную от быстрого бега лошадь. – Беги, Микитка, зови лекаря, – проговорил он, обращаясь к сидевшему здесь же в телеге мальчику лет десяти и тот, лихо, спрыгнув на землю, скрылся за большой обитой коричневым дерматином дверью.
Извозчик повернулся через плечо и взглянул на лежавшего в телеге на соломе крестьянина, лицо которого было бледным, зрачки полузакрытых глаз закатились, нос заострился. Свалявшиеся на голове волосы были перепачканы кровью,  а  из-под усов и броды раздавалось едва слышимое хриплое и редкое дыхание. Извозчик перекрестился, что-то пробормотал себе под нос и слез с телеги. Скрипнув дверью, из больницы вышли доктор, мальчик, а вслед за ними двое санитаров с носилками. Подойдя к телеге, доктор, высокий и худощавый на вид не более сорока лет, с аккуратной бородкой и усами, взглянул на лежавшего на соломе крестьянина с набухшей от крови рубашкой, а затем перевёл взгляд на извозчика.
– Ну-с, что с ним случилось? – спросил он.
– Бык яво забрухал, господин лекарь, – ответил крестьянин и, сняв картуз, вновь перекрестился. – Видать скоро ко Господу отойдёт.
– Быстро несите его в операционную, – распорядился доктор, обращаясь к санитарам, а затем вновь взглянул на крестьянина. – Кто вы и откуда привезли больного?
Крестьяне мы из сельца Ясная Поляна. Меня кличут Семёном, а енто сын мой младшенький – Микитка, – указал извозчик на мальчика.
– Как зовут больного? – вновь спросил доктор.
– Матвеем кличут, Афанасьевым, сын Васильев.
– Семьянин? – спросил доктор, поправляя очки.
– Да семейнай. Бабу яво Домной кличут,  а  детишек у их полон двор.
– М-да, – задумчиво произнёс доктор. – Чей же бык его покалечил?
– Графскай. Надысь и брата евонова, Ивана, тоже брухал. Насилу отогнали, а то, как и Матвея до смерти закатал бы. Буйная скотина, – проговорил Семён, махнув при этом рукой.
– Ну-с, вы поезжайте, а мне пора. Уже, поди,  уложили его, – проговорил доктор.
Семён взял из телеги охапку окровавленной соломы и бросил её тут же на землю. Затем снял картуз и поклонился доктору.
– Прощевайте, господин лекарь, – произнёс он, вновь надевая картуз. – Садись, Микитка, поехали домой, – проговорил он, обращаясь к сыну и влезая в телегу. – Но-о-о, пошла! – прикрикнул он на лошадь, слегка подстёгивая её вожжами. Вскоре телега выехала за ворота больницы.
Проводив их взглядом, доктор взглянул на брошенную окровавленную солому и быстрым шагом направился в операционную. Спустя час, он вернулся в свой кабинет-ординаторскую и вызвал больничного писаря.
– Пишите, любезнейший, справку, – проговорил он, после того, как писарь, молодой парень, недавно окончивший губернское реальное училище, сел за стол и взял в руку перо. – Сего двенадцатого июля одна тысяча восемьсот семьдесят второго года в больницу был доставлен в крайне болезненном состоянии яснополянский крестьянин Матвей Афанасьев, который в сей же день, представился. Ближайшей причиной смерти крестьянина Афанасьева стали оказавшиеся у него переломы одиннадцати рёбер и другие, безусловно, смертельные повреждения органов грудной полости, которые он получил при забрухании его до смерти быком, – при этих словах доктор замолчал и, сняв очки, стал тщательно протирать их белым носовым платком.
– При  забрухании  его  до  смерти  быком,  а дальше что писать? – прервал молчание доктора писарь.
– Дальше? Всё ставь точку.
– Тогда руку приложите, – попросил писарь и протянул доктору справку.
– Да, да, конечно, – кивнул тот и поставил на справке свою размашистую подпись.

Безжалостно палящее солнце ненадолго спряталось за белые кучевые облака, но это не спасало от жары. Управляющий делами яснополянского имения Алексей Орехов спрятался в тень и спиной прижался к башенке у въездных ворот. От камней потянуло приятной прохладой. Со стороны Большого пруда слышались водные барахтанья, голоса людей, визг детворы. Хозяин имения купался вместе с крестьянскими детьми, когда мимо башенок на территорию усадьбы вошли двое мужчин. Они подошли к Орехову.
– Я судебный следователь Богословский, – представился один из них, тот, что был моложе по возрасту. – А это полицейский исправник Федотов, – представил следователь своего путника. – Нам нужен граф Толстой, проводите нас к нему, – распорядился следователь.
Вытерев наспех полотенцем мокрое тело, огорошенный неожиданным визитом следователя и исправника, Толстой пригласил гостей на террасу.
– Я судебный следователь Богословский, а это полицейский исправник Федотов, – вновь представил себя и своего путника следователь.
– Я знаю господина исправника, мы с ним знакомы по работе в Крапивне, – проговорил Толстой, и после его слов исправник, подтверждая сказанное Толстым, кивнул. – Вас же, юноша, я знать чести не имею. Не соизволите  ли  назвать своё сословие, и кто будут ваши родители? – спросил Толстой, внимательно рассматривая худое и бледное лицо следователя.
– Я судебный следователь Богословский, – недовольно повторил тот, уклоняясь от подробного рассказа о себе.
–  И что же вас привело ко мне, уважаемые господа? – спросил Толстой.
– Мы пришли допросить вас, Лев Николаевич, по случаю смертельного забрухания вашим быком крестьянина Афанасьева, – проговорил  следователь,  раскладывая  на  столе бумажные  листы  и  доставая  из   портфеля  чернильницу и перо.
– Ну, что же, спрашивайте, я к вашим услугам, – произнёс Толстой.
– Назовите вашу фамилию, имя и отчество? – задал первый вопрос следователь.
– Лев, Николаевич, Толстой.
– Ваше сословие? – спросил следователь, аккуратно записывая в протокол показания Льва Николаевича и не поднимая на него головы.
– Граф, поручик артиллерии.
– Законных ли вы родителей сын? – задал вопрос следователь, от которого на Льва Толстого нахлынуло чувство негодования.
– Да, рождён от законных родителей в сельце Ясная Поляна Крапивенского уезда. Крещён, веры Православной, сорока шести лет, женат, имею шестерых детей и орден Святой Анны четвёртой степени, под судом не был, – с трудом сдерживая гнев, резко отвечал Толстой, буравя взглядом из–под бровей аккуратно стриженную и склонившуюся над протоколом голову следователя.
– Что вы можете рассказать по поводу забрухания быком крестьянина Афанасьева? –  не реагируя на недовольный тон Толстого, задал очередной вопрос следователь.
– Я ничего не могу объяснить по этому вопросу. Это произошло в моё отсутствие, – ответил Толстой.
– Насколько мне известно, этот ваш бык ранее уже не раз бросался на людей, – то ли задал вопрос, то ли констатировал факт следователь.
– Да, молодой бык уже брухал водовоза крестьянина Ивана Афанасьева, родного брата умершего Матвея Афанасьева, – кивнул головой Лев Николаевич. – Сам я лично хозяйскими делами не занимаюсь, ими занимается мой управляющий Алексей Степанович Орехов, который должен был, если сделалось известным, что бык опасен, или сам принять какие-либо меры против него, или же доложить об этом мне.
– После того, как бык побрухал водовоза, какие применялись меры предосторожности от этого быка?
– Да, я приказывал принять против быка меры предосторожности и наказывал всячески наблюдать за ним. У меня дети часто гуляют около стада. Я думал и был уверен, что эти приказания в точности исполняются к этому быку.
– Скажите, Лев Николаевич, а где сейчас находится этот бык? – следователь оторвал взгляд от протокола и посмотрел на Толстого.
– В настоящее время он находится на привязи.
Аккуратно выводя буквы, следователь дописал протокол допроса и дал прочесть его Льву Николаевичу, а затем протянул ему ещё один документ.
– Будьте так любезны, граф, подписать и этот документ, – холодно вежливо проговорил он.
– Что это? – спросил Толстой, принимая  из рук следователя документ и вчитываясь в его текст.
– Это решение о возбуждении уголовного дела по факту ненадлежащего содержания животных, повлекшего смерть человека и обязательство впредь до окончания дела не покидать пределов Ясной Поляны.
– Это что, домашний арест? – удивлённо спросил Лев Николаевич.
– Нет, это всего-навсего подписка о не отлучении  с  места жительства впредь  до  окончания дела, – уточнил следователь.
– А если я откажусь подписывать?
– Если не подпишете, граф, то вас могут взять под стражу, – вместо следователя ответил молчавший до этого исправник, вытирая носовым платком вспотевшие лицо и шею.
Толстой внимательно посмотрел на исправника, затем перевёл взгляд на следователя.
– Ну что же, коли так обстоит дело, то я подпишу, – вздохнув, проговорил он и, обмокнув в чернильницу перо, расписался.
После того как визитёры ушли, Лев Николаевич вызвал управляющего имением Орехова.
– Вот что, Алексей Степанович, вы поезжайте сейчас же в Пирогово, там находится приехавший с Кавказа на отдых муж моей свояченицы Александр Михайлович Кузминский. Скажите ему, не соизволит ли он приехать ко мне? Скажите ему, что он мне сейчас крайне необходим.
Александр Михайлович Кузминский состоял в браке с Татьяной Андреевной Берс, родной сестрой Софьи Андреевны,  уже около десяти лет. Жили Кузминские в городе Кутаиси, где Александр Михайлович занимал пост прокурора Кутаисского окружного суда и, как считал Толстой, мог бы помочь ему советом в сложившейся для него неприятной ситуации. Дело в том, что Толстому вскоре предстояло выехать в город Крапивну на выездную сессию Тульского окружного суда в качестве присяжного заседателя, но данная им подписка о невыезде юридически запрещала ему это делать. А потому Лев Николаевич был в замешательстве и не знал, как поступить. Узнав от Орехова о происшествии, случившемся в Ясной Поляне, Кузминский немедленно выехал к Толстому.
– Вы, уважаемый Александр Михайлович и представить себе не можете, до чего я рассержен и взволнован в эти дни, – возбуждённо проговорил Толстой, как только Кузминский к нему приехал. – Я раздражён так, что болен физически и нравственно и не могу ни о чём думать, кроме того, как о том, за что мучают человека, который всех оставил в покое и только об одном просит, чтобы и его оставили в покое.
–   Не   волнуйтесь  вы  так,   уважаемый  Лев Николаевич, всё образуется, – успокаивая Толстого, проговорил Кузминский.
– Да как же не волноваться?! Приезжает какой-то юноша, говорит, что он следователь, спрашивает меня: законных ли я родителей сын?! – эмоционально проговорил Толстой. – Объявляет мне, что я обвиняюсь в действии противозаконном, от которого произошла смерть, и требует, чтобы я подписал бумагу, что не буду выезжать из Ясной до окончания дела.
– Вы подписали постановление? – спросил Кузминский.
– Я долго колебался подписывать или не подписывать это постановление о домашнем аресте, но следователь сказал, что если я не подпишу, то меня посадят в острог. Мне ничего не оставалось делать, как подписывать, – развёл руками Толстой.
– Правильно сделали, что подписали, – проговорил Кузминский. – А по поводу заданного вам вопроса о том, законных ли вы родителей сын или не законных, не обращайте на это внимания. Следователь всего лишь выполнял требования уголовно-процессуального закона.
– Скажите, Александр Михайлович, а долго ли продлится это моё домашнее заточение?
– По закону товарищ прокурора в неделю срока должен закончить дело, то есть прекратить его или составить обвинение, – ответил Кузминский.

Прошло три недели, но дело по обвинению Льва Толстого из Крапивны в Тулу товарищу прокурора отправлено не было. Он по-прежнему не мог покидать пределы своей усадьбы. А тем временем пришло время для выезда в Крапивну на выездное заседание Тульского окружного суда. «Ехать ли мне на заседание или не ехать? Если я поеду, то нарушу данную мною подписку о неотлучности. Если не ехать, то получу штраф за неявку в судебное заседание», – терзался Толстой сомнениями. Наконец, не придя к какому-либо решению своего вопроса, он решил обратиться письменно за разъяснением к председателю Тульского окружного суда Николаю Ивановичу Ягну. Вскоре от того пришёл ответ, что Толстой будет юридически прав, оставшись в имении. Граф так и поступил. Он остался в Ясной Поляне и написал  в  суд сообщение, что  он  не  может  приехать, так как находится под следствием. Однако суд оштрафовал Толстого  и официально потребовал от него лично приехать на заседание, иначе он будет предан суду.

Пройдясь напоследок остывающим красным закатом над усадьбой, крестьянскими деревенскими избами, осветив золотые купола Свято-Никольского Храма и могильные кресты Кочаковского погоста, солнце медленно закатилось за горизонт. Ночью неожиданно поднялся сильный ветер и пошёл  дождь, который под шквальным порывистым ветром бил своими  холодными струйками в окно, стучал по подоконнику, барабанил по железной крыше флигеля, грязным ручьём бежал вниз по «прешпекту» и стекал в Большой пруд, где растворялся в бурлящей и вздувающейся пузырями тёмной мутной воде. Озарив на мгновение яркой вспышкой чёрное ночное небо, вспыхнула и погасла молния и в тот же миг, оглушая округу раскатным грохотом из поднебесья, разразилась гроза. Льву Толстому не спалось. Он лежал на своей кровати, прикрыв глаза и не зажигая огня. «Что за дурные законы? Такая в них путаница, что подчас не знаешь, как и поступить?! Не поеду на заседание – предадут суду, поеду – нарушу данную мною подписку о неотлучности, и тоже предадут суду. И так и эдак всё одно буду виновен. Что за нелепица? Что они все от меня хотят? Кому я сделал что-то плохое? Уеду. Брошу всё продам имение и уеду куда-нибудь в Англию, куплю дом и буду жить спокойной жизнью», – мысленно рассуждал он. Уже ближе к утру, когда яркие всполохи молний потеряли свою ослепительную силу, а гроза напоминала о себе далёкими глухими раскатами, под тихий шум ослабевшего дождя, к Толстому подкрался и овеял своими колдовскими чарами крепкий и глубокий сон.
Утро выдалось солнечным и спокойным. Ночной дождь, порывистый ветер, изрядно прополоскавшие усадьбу, посшибали ветки с деревьев и разбросали их по «прешпекту». Толстой велел подавать извозчичью пролётку и когда лакей доложил, что она готова, он, не притронувшись к поданному ему завтраку, и махнув рукой на подписку о невыезде, отправился в Тулу в окружной суд, лично к его председателю Ягну.
– Николай Иванович, я возмущён неразберихой, нелепицей и волокитой, связанной с моей неявкой в суд присяжных, – начал он с порога, как только вошёл в кабинет председателя. – Вы мне пишете, что я буду юридически прав не ездя на заседание, а суд накладывает на меня штраф и требует, чтобы я явился, иначе предаюсь суду, – с возмущением проговорил Толстой.
– Лев Николаевич, любезнейший, я понимаю ваше возмущение. Но и вы войдите в наше положение. Так сложились обстоятельства, что закон в вашем случае получился двояким. Наложение на вас штрафа незаконно и оно будет отменено. Случившееся с вами – это скорее исключение из правил, нежели сами правила.
– О каких исключениях из правил вы, Николай Иванович, ведёте разговор, если на суде товарищ прокурора публично заявляет, что я не могу быть присяжным, потому, что обвиняюсь в преступлении по статье одна тысяча четыреста шестьдесят шестой, то есть в убийстве?! Вы понимаете, как это неприятно?!
– Да, я вас понимаю, – кивнул головой Ягн и, встав из-за стола, подошёл к Толстому. – Лев Николаевич, дорогой мой, вы же сами прекрасно понимаете, что высказывание товарища прокурора – это не что иное, как маленькие несовершенства, свойственные человечеству. Да вы не стойте, Лев Николаевич, присядьте, присядьте, я сейчас распоряжусь насчёт чая, – проговорил Ягн, предлагая Льву Николаевичу присесть в кресло, а затем взял со стола медный колокольчик и начал им звонить.
– Я представляю, какое доставляет удовольствие этим господам забавляться мною, – вздохнув, проговорил Толстой, усаживаясь в обитое чёрной кожей мягкое кресло.
– То, о чём вы поведали мне, не более чем формальности, соблюдение закона. Я от имени окружного суда и от себя лично приношу вам, любезнейший Лев Николаевич, свои добросердечные извинения, – проговорил Ягн, слегка склонив перед Толстым голову.
– Я продам всё, что имею в России, и уеду в Англию. Поселюсь сначала около Лондона, а потом выберу  красивое и здоровое местечко около  моря, где бы были хорошие школы и куплю дом и земли, – махнул рукой Толстой.
– Полноте вам, Лев Николаевич, вы же не сможете жить без России, без Ясной Поляны, – улыбаясь, проговорил Ягн.
– Да, Николай Иванович, без своей Ясной Поляны я не могу представить себе Россию, а без России себя, – вздохнув, проговорил Лев Николаевич и, опустив голову, замолчал.
В это время дверь отворилась и в кабинет вошёл секретарь Ягна, молодой лет двадцати парень с аккуратным пробором в причёске.
– Андрюшенька, голубчик, сделай нам с Львом Николаевичем чай, а потом пригласи ко мне прокурора, – распорядился Ягн. Секретарь кивнул головой и вышел из кабинета. – Хороший юноша, исполнительный, – высказал Ягн Толстому мнение о своём секретаре, усаживаясь за обитый зелёным сукном рабочий стол.
Прокурор Тульского окружного суда Эдуард Яковлевич Фукс пришёл спустя десять минут. Войдя он, как и секретарь, стал, словно по стойке смирно в ожидании разговора.
– Эдуард Яковлевич, любезнейший, в имении графа Толстого, в Ясной Поляне, произошёл несчастный случай. Там бык забрухал до смерти крестьянина. В настоящее время судебный следователь проводит в отношении графа следственное дело и вынес ему подписку о неотлучении. Моё мнение таково, что следователь ошибся. Я прошу вас, Эдуард Яковлевич, прекратить в отношении Льва Николаевича Толстого следственное дело, а провести его по отношению к управляющему делами, потому что именно управляющий делами занимается в имении графа Толстого хозяйственными нуждами. А самого же графа я полагаю можно освободить от обязанностей, не отлучаться из своего имения, – проговорил Ягн и взял с небольшого серебряного подноса стоявший в подстаканнике стакан с чаем. –  Ну-с, дорогой мой Лев Николаевич, надеюсь все ваши неприятности закончены, – произнёс он, обращаясь к Толстому и, взяв из вазы небольшой кусочек сахара, положил его себе в рот, затем  с удовольствием отпил немного чая. – Люблю пить чай вприкуску, – по-приятельски улыбнулся он Толстому.
– Прошу учесть, господа, что мой управляющий делами Алексей Степанович Орехов человек в своём деле опытный, служит у меня не один год, и все мои указания выполнял. В том числе и по этому быку. Я сам видел, как он надел быку на рога деревянную колодку.
– Хорошо, хорошо, Лев Николаевич, мы во всём разберёмся, – произнёс прокурор.
Допив чай и поблагодарив председателя суда, Лев Толстой выехал к себе в имение, по закону, он ещё продолжал находиться под домашним арестом.

Обласкав тёплым сентябрьским ветерком разнотравья Калинового луга, и надев на деревья красивые жёлто-красные наряды, в Ясную Поляну пришла осень. В имении графа Толстого всё было готово к сбору урожая.
Пройдя вниз по «прешпекту» Лев Толстой остановился и, присев на берегу Большого пруда, стал смотреть, как по покрывшейся рябью водной глади, словно кораблики ветерок гонял опавшие листья. Его внимание привлёк конский топот и шум голосов, раздавшийся от въездных башенок. Вскоре от башенок к Толстому в окружении его прислуги подошёл пристав второго стана Крапивенской городской полиции. Поздоровавшись с графом, он извлёк из портфеля лист бумаги и, кашлянув в кулак, прочёл: «Сего сентября двадцатого дня одна тысяча восемьсот семьдесят второго года распоряжением господина товарища прокурора объявляется вам, граф Лев Николаевич Толстой, что вы освобождаетесь от обстоятельства неотлучении с места жительства, взятого с вас по поводу забрухания до смерти вашим быком крестьянина Афанасьева. Так как должен сообщить вам, граф, что по опросу крестьян сельца Ясная Поляна выяснилось, что крестьянин Матвей Афанасьев двенадцатого июля одна тысяча восемьсот семьдесят второго года, в честь празднования Святых первоверховных апостолов Петра и Павла, употребил спиртное и, находясь под его воздействием, принялся дразнить быка и запустил в него палкою, тот и накинулся на него. То есть смерть Матвея Афанасьева наступила по его же собственной глупости, а посему в этих обстоятельствах товарищ прокурора заявил, что он отказывается от обвинения управляющего делами вашего имения Алексея Степановича Орехова».
Уже  на  следующее  утро  Толстой  выехал  в Крапивну к председателю Крапивенской уездной земской управы Игнатову с прошением на имя губернатора Тульской области Арсеньева об освобождении его от должности участкового мирового судьи Крапивенского уезда.
– Я напишу представление от имени земского собрания о вашем освобождении, но вы же, Лев Николаевич, сами понимаете, что прошение о своём увольнении вы должны ходатайствовать через местный съезд мировых судей, – проговорил Игнатов, после того как внимательно изучил прошение Толстого и отложил его в сторону. – Позвольте полюбопытствовать, любезнейший Лев Николаевич, а что же послужило причиной вашей отставки?
– Нахождение меня под следствием и несостоятельность наших судов, – ответил Толстой.
– Позвольте?! – Игнатов неумело изобразил на своём лице удивление.
– Пожалуйста. Я неоднократно посещал судебные разбирательства и пришёл к мнению, что наши суды выносят приговоры без учёта морально-нравственных обстоятельств дела. Меня возмутил оправдательный вердикт суда присяжных по делу об убийстве девкой нечестного поведения своего мужа – старого и некрасивого вдовца, которому в упрёк она ставила только то, что он был сопливый. И изумил обвинительный приговор цирюльнику, который зарубил топором свою жену, развратного поведения женщину, которая пришла домой под утро полупьяная и заявила мужу, что была у любовника. Цирюльник был обвинён в сильнейшей мере без смягчающих обстоятельств, – резко проговорил Толстой. – Наша система привлечения к уголовной ответственности, при которой по случайному обвинению и из-за проволочек судебных чиновников есть риск оказаться и сгнить в остроге, – вздохнув, подытожил он.
– Но ведь во всех странах мира существуют судебные ошибки и имеются отклонения. Покамест они не изжиты и у нас, – попытался возразить Толстому Игнатов.
– Если исполнитель закона имеет право на волос отклониться от него, то закон не есть ограждение, а бедствие. Уклонение всеми принятое, взошедшее в обычай, есть не умоление, а уничтожение закона. Вора следует наказать, может быть, одним годом тюрьмы, а он уже просидел три. Ужасно, что легче жить в Турции, где мой револьвер мне судья, но нельзя жить в России, где нас уверяют, что мы обеспечены законом, – тихим голосом и с расстановкой слов, произнёс Толстой. Игнатов молчал, и лишь изредка вздувающиеся под его бакенбардами желваки, выдавали в нём волнение.
– Хорошо, граф, мы рассмотрим ваше прошение, – произнёс Игнатов сквозь зубы. – Честь имею, – кивнул он головой, давая понять Толстому, что разговор окончен.
– Честь имею, господин Игнатов, – ответил Лев Николаевич и, круто развернувшись, вышел из кабинета...

Просьба Толстого была удовлетворена лишь в октябре одна тысяча восемьсот семьдесят четвёртого года. Указом Правительствующего Сената поручик граф Лев Николаевич Толстой, согласно прошению, был уволен с должности участкового мирового судьи, после чего великий писатель полностью отдался своему любимому делу – служению литературе.