Testudo Sciurus, или о камнях, которые помнят небо

В год 1247-й от Рождества, когда император Фридрих II лежал при смерти в Апулии, а в Париже Альберт Великий спорил с Фомой Аквинским о том, есть ли у ангелов материя (не уверен, так ли это было), купец Бартоломео из Венеции встретил в харчевне близ Триполи странного монаха.

Монах пил вино, разбавленное не водой, а собственными слезами — Бартоломео видел, как тот плакал прямо в кубок. Звали его брат Иларион, и был он из обители Мар Антониос, что в горах Ливанских, где кедры старше памяти Божьей.

— Что с тобой, святой отец? — спросил купец, подсаживаясь. Бартоломео любил странности — они часто оборачивались прибылью.

— Я видел скиурохелону, — прошептал монах. — Белку-черепаху. Ту самую, о которой писал Михаил Пселл в своих тайных комментариях к Халдейским оракулам.

Бартоломео оживился. Он слышал легенды. Существо с панцирем черепахи, но проворное как белка. С пушистым хвостом, который оно прячет под панцирь, когда спит — а спит оно по триста лет кряду. Живёт в дупле исполинского кедра, того самого, из которого царь Соломон хотел вырезать столб для Храма, но топоры ломались, ибо дерево отказывалось быть срубленным.

— И что же? — купец придвинулся ближе.

— Она собирает камни. Не простые. Те самые.

Иларион достал из рукава нечто, завёрнутое в кусок савана (настоящего савана, от мертвеца — монах не скрывал). Развернул. На ладони лежал камень размером с грецкий орех, тёмно-синий, почти чёрный. Но внутри — будто застывшее пламя. Нет, не пламя. Крик.

— Это осколок Небесного Сапфира, — выдохнул Иларион. — Престола Денницы. Когда Люцифер пал, его трон разлетелся на тысячи осколков. Большая часть сгорела при падении, превратившись в обычные метеоры. Но некоторые... некоторые сохранили память.

Бартоломео, человек практичный, спросил:
— И что они делают?

— Показывают правду. Но не ту правду, что есть. А ту, что могла бы быть. Если бы Люцифер не пал. Если бы гордыня не ослепила. Если бы...

Монах замолчал. Потом добавил:
— Ориген Александрийский верил в апокатастасис — что в конце времён даже дьявол будет прощён. Эти камни — доказательство. В них хранится тот Люцифер, который не выбрал падение. Параллельная благодать, понимаешь?

Бартоломео не понимал, но кивал. Его интересовало другое:
— Где дупло?

Иларион засмеялся — страшным смехом, от которого вино в кувшинах покрылось рябью.
— Я же говорю — я видел скиурохелону! Три дня шёл к кедру. Знал точно где — между Источником Трёх Плачей и Скалой Отчаяния Иова. Но каждый раз, когда приближался... что-то происходило. То облако в форме руки указывало в другую сторону. То тропа сама поворачивала. То я вдруг забывал, зачем иду. Раввин Моше бен Нахман писал: есть места, защищённые не стражей, а невозможностью их найти. Они существуют в складке между намерением и действием.

— Но камень у тебя откуда?

— Скиурохелона обронила. Она старая, ей больше тысячи лет. Панцирь треснул в трёх местах — там, где росли крылья. Да, у неё были крылья, но она их сгрызла сама, чтобы не улететь на небо. Чтобы остаться и собирать. Из чувства долга? Из жалости? Из любви к падшему ангелу? Климент Александрийский писал, что животные тоже способны на сострадание, превосходящее человеческое.

Бартоломео взял камень в руки. И увидел.

Себя — но не купца. Себя-монаха, переписывающего Псалтирь в скриптории. Себя, выбравшего не золото, а золотые буквицы. Себя, умирающего в святости, а не в роскоши. Себя возможного.

— Сколько? — хрипло спросил он.

— Не продаётся, — Иларион забрал камень. — Но я предложу сделку. Идём вместе к кедру. Ты — с твоей жадностью, я — с моей верой. Может, скиурохелона покажется тому, кто ищет не из любопытства, а из нужды.

Они шли семь дней. Через ущелья, где эхо повторяло не звуки, а мысли. Мимо развалин храма Астарты, где каменные львы плакали настоящими слезами (Иларион собрал их в флягу — слёзы идолов лечат слепоту, но только духовную).

На седьмой день они увидели кедр.

Нет, не увидели. Осознали. Он был всегда, просто они только сейчас получили разрешение его заметить. Ствол — толщиной с башню. Кора — как страницы ненаписанных книг. И там, на высоте тридцати локтей — дупло.

А в дупле — она.

Скиурохелона. Панцирь — как звёздная карта, только звёзды расположены неправильно, это небо до падения. Хвост — не просто пушистый, каждая шерстинка — застывший луч того света, которым светил Люцифер, когда был Светоносцем. Глаза — грустные, как у Бога на восьмой день творения, когда Он понял, что будет дальше.

Она смотрела на них. Потом медленно, будто нехотя, выкатила из дупла три камня.

— Один — для веры, которая сомневается, — прошелестело в воздухе. — Второй — для жадности, которая ищет не то. Третий — для того, кто расскажет.

Иларион взял свой камень и тут же ослеп. Но улыбался:
— Я вижу! Вижу мир, где грех — это не падение, а ступень! Где Иуда не предатель, а жертва! Где...

Он упал замертво. Но лицо его светилось.

Бартоломео взял второй камень. И обезумел. Но не злым безумием — смеющимся. Он раздал всё имущество, стал юродивым, ходил по базарам и кричал:
— Продаю! Продаю истину за ложь! Меняю реальность на возможность! Кто купит у меня то, чего нет?

Третий камень остался лежать.

Я взял его через сто лет. Я — библиотекарь забытого монастыря, переписчик апокрифов, собиратель ересей. В камне я увидел эту историю. Всю. И ещё — скиурохелону, умирающую от старости, но перед смертью прячущую последние камни в дупла обычных белок по всему миру.

Знаете, почему белки прячут орехи и забывают где? Это не орехи. Это замаскированные осколки небесного престола. И когда-нибудь, в конце времён, когда Люцифер попросит прощения (а он попросит — камни это показывают), белки принесут ему все осколки. И он соберёт свой престол заново. Не для власти. А чтобы сесть на него и заплакать.

И слёзы его будут как роса Эдема.

А скиурохелона? Арабский алхимик Джабир ибн Хайян писал: "Есть существа, созданные не Богом, а необходимостью. Они появляются там, где мир даёт трещину". Скиурохелона — шов между небом, которое было, и землёй, которая есть. Между полётом и ползанием. Между быстрым и медленным. Между памятью и забвением.

Климент Александрийский ошибался. Животные не способны на сострадание, превосходящее человеческое. Но они способны на служение, превосходящее ангельское. Потому что ангелы служат по природе. А скиурохелона — по выбору.

Если вы найдёте в лесу необычно тяжёлый орех — не раскалывайте. Это может быть один из камней. А может быть и просто орех.

Но разве не в этом "может быть" вся теология?