Ангел Таша. Гл. 52. Октябрь уж наступил!

                НАТАЛИ.  ЕКАТЕРИНА.  ДАНТЕС. 
    
                ИМПЕРАТРИЦА И УЛЬТРАФЕШЕНЕБЛИ
      
       «СВЯТОМУ БРАТСТВУ ВЕРЕН Я»: 19 ОКТЯБРЯ 1836

                Документально-художественное повествование о Наталье Николаевне и Александре Сергеевиче,
           их друзьях и недругах.
   
    Попытка субъективно-объективного  исследования.
             «Вступление» на http://proza.ru/2024/06/15/601
                ***

           Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
           Вступил он в этот свет завистливый и душный
           Для сердца вольного и пламенных страстей?
           Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
           Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
                Он, с юных лет постигнувший людей?..

                М.Ю. Лермонтов. 1837 г.
                ***

          Тебя бранят, но это не беда:
          Красу извечно оскорбляют сплетней,
          И клевета на прелести всегда
          Как черный ворон на лазури летней.
          Будь хороша – и, что прекрасна ты,
          В злословии найдет лишь подтвержденье.
          Тля избирает нежные цветы,
          А ты и есть нежнейшее цветенье.

                В. Шекспир. Сонет 70 в переводе А.Финкеля.
                ***

          «19 число праздновалось, по обыкновению, между нами... Приметно стареем мы! Никто лишнего уже не пьет, никто с избытком сердца уже не веселится. Впрочем, время провели мы весьма приятно…»

              М.Л. Яковлев – В.Д. Вольховскому. 1836
                ***

                Всему пора: уж двадцать пятый раз
                Мы празднуем лицея день заветный.
                Прошли года чредою незаметной,
                И как они переменили нас!
                Недаром — нет! — промчалась четверть века!
                Не сетуйте: таков судьбы закон;
                Вращается весь мир вкруг человека, —
                Ужель один недвижим будет он?

                А. Пушкин. 1836 г.
                ***

               
          Сердитый октябрь тиранил Петербург промозглой погодой, пригнав на крыльях холодных ветров унылые тучи с залива.  Но в небольшой буфетной на Мойке 12 тепло, уютно. 
          
       – Ах, Улюшка! – поджав губы, жалуется горничная Лиза. – Что за оказия нынче?! И полночи не довелось спать. Таша маленькая переполошила – животик, небось, болел… Барыня всех на ноги подняла… Хлопотунья она, труженица  беспокойная!

      Дородная кухарка Ульяна, подливая горячий чай из самовара, сочувственно хмыкает:

      – Зато её сестрицы – щеголихи, модницы ленивые! Спят, да наряжаются, да по гостям разъезжают…

       Рядом с разрумянившейся Лизой тщедушный Никифор Фёдоров, камердинер Александра, присоседился на  краю  лавки.

      Ему тоже хочется рассказать:
 
      – Лександр  Сергеич – вот уж кто подлинно труженик! Бывало, как бы поздно домой ни возвернётся – сейчас писать. Сядет у себя в кабинете за стол, а мне: "Иди, Никеша, спать».  И до утра всё сидит…

    – Божье дело, – кивает головой Ульяна, – молвить в добрый час  о добром человеке!
 
    – По ночам работает. Днём то гости, то хлопоты  одолевают.  Очень лимонад любит. Как ночью работать – сейчас ему лимонад и ставлю.  Встану, загляну в кабинет, а он сидит, пишет и устами бормочет, а то перо возьмет в руки, и ходит, и опять бормочет… Утречком заснет и тогда уж долго спит...
 
     – И на здоровье! – заключает Лиза. – Пойду  я!  Поди,  барышни проснулись, Наталью Николавну  разбудят…
                ***

     Постель ещё не заправлена. Атласное покрывало брошено на пуфик. В комнате Екатерины утренний беспорядок, в бронзовом канделябре на высоком столике ярко горят свечи. Вздыхая, девушка придирчиво разглядывает себя в зеркале.

        – В кого я такая смуглая?!  Ташка вон бело-розовая, будто солнца для неё нет! Ай… морщинка… ещё одна…

      Отбросив зеркало, Катрин жадно смотрит в окно.   Может, мелькнёт на набережной знакомая фигура?… Гулко бьётся сердце, вздымая грудь. Всё на свете готова отдать, лишь бы оказаться рядом с тем, кто, вскружив голову, стал её  божеством. Вспоминает его дерзкие шутки:
   
  - D'antes, on vous dit un homme a bonnes fortunes (Дантес, про вас говорят, что вам очень везёт).
  - Mariez vous, m-r le comte, et je vous le prouverai (Женитесь, граф, и я вам это докажу)!

     Вспоминает конные прогулки в аллеях парка… Поездку в Парголово, и записочки, и обжигающий поцелуй в тесноте омнибуса.

        …А за окном лишь осенние вихри волнуют сизые воды Невы,  срывают последние сморщенные листочки с дерев  да  безжалостно подгоняют одинокого  посыльного в худой шинелишке и сером картузе до глаз…

       Насмешливый голос нарушает идиллию  мечтаний:

      – Наконец-то приглашение! Бал у княгини Бутеро!  И Жорж, конечно, будет… Не его ли высматриваешь? 

     Вздрогнув, Катрин оборачивается для упрёков, но Азя  ласково обнимает старшую сестру, усаживая на кушетку.

  – Знаешь, вспомнился мне  Полотняный Завод.  Вот так же две девицы грустно выглядывали из окон…

    – Выглядывали, – соглашается Коко, – ожидаючи  из похода драгун… Не дождались.

   – Но зато ныне  надежда…

   – Ах! – отталкивает её сестричка. – Не терзай ты меня!  Он такой непостоянный! Насмешник! То мне руку жмёт, то Ташке улыбается, то Мари Барятинской… я ведь  всё вижу!

    Из глаз злые слёзы готовы брызнуть.

     – А помнишь,  – успокаивающе шелестит голосок Ази, – Таша хотела свести тебя с Жуковским? Совсем было сосватали… Теперь бы с царскими особами ближе зналась.  Жаль, маменька и думать запретила!

        А всё оттого, что узнала Наталья Ивановна: жених  вовсе не богат. Один поэт, пеняла она, «осчастливил» – в долгах живут. Второго не надобно!

     – Ты ещё Семёна Хлюстина вспомни, сестрица…

     – А что? Сосед. Подходящая партия! За границей учился и не бедствует, как мы.

         Вздыхает Екатерина:

     – Маменька не возражала. Да уж больно горд Семён. О себе высокого мнения. При встречах по сю пору вовсе нас не замечает…
 
        Александрина сочувствует. Ей тоже есть в чём упрекать маман. Аркадий Россет готов посвататься, да счастья без благословения родительского не видать…

     – Таша поедет ли?

     – Не знаю. Малютка капризничала, и Гриша некстати простудился. Послали за доктором…

       Нервно, с гримасой недовольства вскакивает Катрин.

     – Ах, дети… обуза… вечные заботы! С кем ехать?!

      Она бросается к двери и на пороге, сталкиваясь с младшей сестрой, вскрикивает:

    – Голубушка, покровительница наша! Ты же не бросишь нас на произвол рока, не оставишь одних?

       У Таши усталый вид, но она понимающе  улыбается жалобной  тираде.

     – Жду доктора. Посмотрим, что скажет.  Но тётушка Катерина Ивановна… она  может вас сопровождать.

       Сестра умоляюще складывает руки, в глазах слёзная мольба:

   – Она на дежурстве, а я свободна. Ты  обещала!

     Лихорадочный блеск в глазах Екатерины  расстраивает  Наташу. Да, она обещала позаботиться о сёстрах, найти им хороших женихов…

    Одна мысль не увидеть вечером любимого приводит  Катрин в отчаяние. Только бы рядом быть, любуясь, видеть красоту ледяных глаз.  Готова в ноги Наташе упасть, лишь бы уговорить! Ну как тут не согласиться? 
                ***

      «Золотая молодежь», сливки общества… Такие особые группы всегда существовали при любой власти. При дворе Николая I им покровительствовала его жена. Избранные ею офицеры кавалергарды –  Адольф Бетанкур, Александр Куракин, Григорий Скарятин, Александр Трубецкой – свита и охрана шефа полка Её императорского величества.

  Они вместе с закадычными друзьями,  так называемыми «ультрафешенеблями», самые желанные участники  развлечений, роскошных балов в Аничковом дворце и не только.
 
   … В архивных фондах династии Романовых есть  свидетельства того, что в интриге против Натальи Николаевны принимала участие жена Николая I. В её дневниках и записках к Софи Бобринской, опубликованных Э.Г. Герштейн,  Скарятин – «Маска»,  Трубецкой – «Бархат», много намёков и полупризнаний.

      Александра Фёдоровна любила нравиться, восхищая изысканностью роскошных нарядов и украшений, обожала танцевать, устраивать праздники. Но ей не чужды были и более чувственные наслаждения.

    Она записывала подробности дня в маленькие книжечки мелким, почти неразборчивым почерком, например:

    «28 февраля 1834… В 10.30 мы приехали к Фикельмонам, где я переоделась в комнате Долли в белое платье с лилиями, очень красивыми… мои лилии скоро завяли. Дантес продолжал смотреть на меня».

     «1 марта... К обеду Орлов и Раух. Захотелось в маскарад. Сперва в французский театр. Клотильда; ужинали; из ложи смотрели. Около часу уехали, но опять вернулись с Софьей Бобринской и Катрин [Тизенгаузен]. Немного интриговали. Дантес: здравствуй, моя милашка (bonj. m. gentille), но не так красиво, как в прошлом году».

        О! расчётливо предприимчивый  Жорж избирает верную тактику и, довольный, признаётся  Геккерну: «Императрица ко мне по-прежнему добра, ибо всякий раз, как приглашали из полка трех офицеров, я оказывался в их числе». Нет сомнения, что восторженный блеск больших, устремленных на неё голубых глаз статного красавца волновал сердце стареющей женщины. И огорчал, естественно, если был обращён не на неё…

      Деталь: узнав о дуэли, императрица записывает в своём дневнике 28 января 1837 года: «Плохо спала, разговор с Бенкендорфом, полностью за Дантеса, который, мне кажется, вел себя как бедный рыцарь, а Пушкин, как грубиян (wie ein grober Ker)».

       Пишет подробное письмо Софи Бобринской:

      «Нет, нет, Софи, какой конец этой печальной истории между Пушкиным и Дантесом. Один ранен, другой умирает. <…> Пушкин вел себя непростительно, он написал наглые письма, не оставя возможности избежать дуэли. С его (авт.: Дантеса) любовью в сердце стрелять в мужа той, которую любит, убить его — согласитесь, что это положение превосходит все, что может подсказать воображение о человеческих страданиях. Его страсть должна была быть глубокой, настоящей. Сегодня вечером, если вы придете на спектакль, какие мы будем отсутствующие и рассеянные…»
                ***

     Кроме балов и флирта с красавицами, у кавалергардов-фешенеблей много других забав.  Вспомните «Войну и мир» Л.Толстого, офицерские пирушки, в которых принимал участие молодой Пьер Безухов. И николаевский двор тоже развлекала лихость пресыщенных знатных гуляк, среди которых блистала  Идалия Полетика.  Они придумывали всё новые развлечения.

        Отнюдь не случайно  золотая молодёжь тесно «тусовалась»  вокруг барона-гомосексуалиста Геккерна. Один из мажоров, Трубецкой-«Бархат», оставил воспоминания:

    «Дантес был статен, красив; как иностранец, он был пообразованнее нас, пажей, и, как француз, остроумен, жив, весел. За ним водились шалости... Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккерном, или Геккерн жил с ним... В то время в высшем обществе было развито бугрство.
      Он был очень красив, и постоянный успех в дамском обществе избаловал его: он относился к дамам вообще, как иностранец, смелее, развязнее, чем мы, русские, а как избалованный ими, требовательнее, если хотите, нахальнее, наглее, чем даже принято в обществе».
                ***

      Не буду лишний раз фантазировать. Откроем «Листки из дневника» молоденькой фрейлины Мари Мёрдер:

       «В мрачном молчании я восхищенно любовалась г-жой Пушкиной. Какое восхитительное создание!
    Минуту спустя я заметила проходившего Пушкина (стоит только на него взглянуть, чтобы убедиться, что он ревнив, как дьявол). Какое чудовище! я подумала: если бы можно было соединить г-жу Пушкину с Дантесом, какая прелестная вышла бы пара!».
                ***

    Как удивительно, подумалось мне, что не заметила Мари ещё одну фигуру, застывшую у стены, и  взгляд, так же откровенно влюблённый, ревнивый, страдающе завистливый, – конечно, Екатерины Гончаровой!  Увы, её в сиянии  блестящих балов почти никто не замечал…
                ***

         А Мари не жалеет радужных красок для описания:
 
        «У  княгини Бутеро на лестнице рядами стояли лакеи в богатых ливреях. Редчайшие цветы наполняли воздух нежным благоуханием. Роскошь необыкновенная! Поднявшись наверх, мы очутились в великолепном саду. Перед нами анфилада салонов, утопающих в цветах и зелени.

     В обширных апартаментах раздавались упоительные звуки музыки невидимого оркестра. Совершенно волшебный,  очарованный замок! Большая зала с ее беломраморными стенами, украшенными золотом, представлялась храмом огня...

      Оставались в ней недолго; в этих многолюдных, блестящих собраниях задыхаешься... В толпе я заметила Дантеса, но он меня не видел. Возможно, впрочем, что просто ему было не до того. Мне показалось, что глаза его выражали тревогу – он искал кого-то взглядом и, внезапно устремившись к одной из дверей, исчез в соседней зале.
   
         Через минуту он появился вновь, но уже под руку с госпожою Пушкиной. До моего слуха долетело:

    – Уехать… думаете ли вы об этом?  Я этому не верю: вы этого не намеревались сделать...

         Выражение, с которым произнесены эти слова, не оставляло сомнения насчет правильности наблюдений, сделанных мною ранее. Они безумно влюблены друг в друга! Пробыв на балу не более получаса, мы направились к выходу. Барон танцевал мазурку с госпожою Пушкиной. Как счастливы они казались в эту минуту!»

        Вердикт  о «безумной любви», вынесенный завитыми  ловеласами и записными кокетками, всё основательнее утверждался в блестящих залах, будуарах светских львиц, в коридорах и гостиных вельмож …

      Правда или парадокс? А ни то, ни другое! Причина совершенно в ином!

      Александр и Наташа были счастливы в семейной жизни – именно это отравляло  существование «великосветской  тли», рождая гипертрофированную  зависть – к поэтическому гению, к красоте его жены, к гармонии их отношений.

       Возмутительно! – решили  единогласно. – Ах, он не  хочет жить по нашим правилам? Заставим страдать!

     Самое доступное, уязвимое, то, что на виду, – любовь к жене, вот туда били  прицельно, упорно, без жалости.

     Наталья Николаевна,  кроткая, доверчивая, так и не научившаяся разбираться в светских интригах, всегда была доступной мишенью, но до появления Дантеса поводов не было.  Откровенная бравада француза и неумение Натальи Николаевны поставить наглеца на место дали шанс для удара наверняка.

     А оружие известное, проверенное веками – отвратительная клевета. Вспомните классику: шекспировского подлеца  Яго. Недаром всё чаще Александра Сергеевича сравнивали с Отелло, и это не только из-за африканских корней.

     Виновата ли была Натали? Кокетничала ли она с Дантесом?  Или, может, всё-таки отвечала взаимностью?

       Нет и нет! Прежде всего потому, что всем сердцем любила сестру, знала о её чувстве, а во-вторых, была истинно, глубоко  верующей христианкой (прелюбодеяние – смертный грех!). И, безусловно, любила Пушкина, отца их детей, уважала его, понимала, жалела. Вспомните письмо брату Дмитрию. Наташа  готова была уехать в Михайловское, но – кабальный долг поэта Министерству финансов!... Бенкендорф крепко держал поэта  на поводке…

      Да, Натали по-прежнему посещала балы и рауты, но не по собственному желанию – по слёзным просьбам сестёр или по приглашениям императорской семьи.  Александра Фёдоровна, щедро рассылая приглашения, от которых нельзя было отказаться, обожала наблюдать за интригами придворных, чтобы  потом с верными подругами сравнить, сделать выводы и, если надо, принять меры.  Некоторых фрейлин, между прочим,чтобы скрыть грешки, именно она выдавала замуж, обеспечивая приданым.

      А чем ещё ей заниматься в свободное от танцев и инспекций время? У неё и кабинет был специальный – так называемая «красная комната» в Аничковом дворце. Сюда иногда приглашались фавориты кавалергарды…

       После роковой дуэли Николай Первый прикрыл этот тайный кабинет.  А то, что он был, и то, как именно относились в нём к Наталье Николаевне, поясняют воспоминания первейшего фаворита Её императорского величества,  Александра Трубецкого-«Бархата»:

     «Манера Дантеса не нравилась Пушкину, и он не раз высказывал желание отделаться от его посещений. Nathalie не противоречила ему в этом. Быть может, даже соглашалась с мужем, но, как набитая дура, не умела прекратить свои невинные свидания с Дантесом. Быть может, ей льстило, что блестящий кавалергард всегда у ее ног. 
    
      Если б Nathalie не была так непроходимо глупа, если бы Дантес не был так избалован, все кончилось бы ничем, так как в то время, по крайней мере, ничего собственно и не было – рукопожатия, обнимания, поцелуи, но не больше, а это в наше время были вещи в свете обыденные».

         Для развращённой компании  фешенеблей жена Пушкина стала глупой пешкой в «ужасно комическом» фарсе.  Таким же было мнение и высокопоставленных дам,  смаковавших  промахи Натали. А то, что избалованный вседозволенностью Дантес демонстративно преследовал Наталью Николаевну, посылая друзьям намекающие на более близкие отношения жесты и взгляды, заставляет думать о заключённом пари, столь распространённой забаве в подобной среде.

      Наталья Николаевна вежливо  улыбалась каламбурам и шуткам Дантеса.  Но, к несчастью,  не умела оттолкнуть. В последние месяцы заметно пыталась это сделать, а любопытствующим со стороны казалось, что между ними искусная игра.
    
      Он откровенно наглел, и это уже переходило границы обычного флирта, да и вообще джентльменского  отношения к замужним дамам.

      Заметив оскорбительные пассажи, Вяземские отказались принимать француза. Отказал и Александр, как ни упрашивала, как ни молила Екатерина. 
                ***

      Однако были в том октябре не только балы, интриги, злословие и кривотолки.  Был для Александра душевный праздник – свидание с лицейскими друзьями.

    Другой мир! После душных аристократических салонов, заполненных ядом сплетен и клеветы развлекающейся толпы царедворцев он с открытым сердцем шёл на встречу с теми, кто помнил лекции Куницына об общественной пользе, кого в 1817 году благословил горячими, искренними словами директор Егор Антонович Энгельгардт  после вручения Свидетельств об окончании курса наук в Лицее:

      "Храните правду, жертвуйте всем за нее; не смерть страшна, а страшно бесчестие; не богатство, не чины, не ленты честят человека, а доброе имя, храните его, храните чистую совесть, вот честь ваша".
                ***

      19 октября 1836 года. Четыре часа пополудни.

  Скупые лучи солнца ещё блестят на Ангеле шпиля Петропавловки, но в теснинах серых зданий уже накапливается осенняя мга.

      К каменному дому на Екатерининском канале подъезжает коляска, и невысокий человек в цилиндре и тёмной крылатке с длинной пелериной легко спрыгивает на тротуар. Размахивая тростью, проходит мимо типографии, где печаталась «История Пугачёвского бунта», поднимается в казённую квартиру Михаила Лукьяновича Яковлева.

       И с каждым шагом память словно переносит его на 25 лет назад… Вздрогнувшее сердце шепчет давние строки:

       И исчезают заблужденья
       С измученной души моей,
       И возникают в ней виденья
       Первоначальных, чистых дней!
 
   Там, за дверью, – «лицейское подворье», и друзей встретит не солидно спокойный  директор типографии Министерства юстиции, но… Мишук, вертлявый мальчишка, искусно гримасничавший, веселивший всех Комедиант, «Паяс 200 номеров»! И, однако, прилежный ученик, талантливый музыкант, сочинитель романсов и басен...

     Но более всего – верный товарищ, хранитель  лицейских архивов, дружеского  духа, смешных прозвищ и имён, умилительно даривших отцам семейств юношеские годы. Под его аккомпанемент  на встречах любили петь  «национальные песни», орали их громко, превращаясь в беспечно проказливую лицейскую семью.
 
    В тот день  первым  на подворье прибыл Егоза, Француз и Обезьяна с тигром – в одном лице, по-африкански смуглом и выразительном.
 
    В комнатах ещё безлюдно, лишь Надежда Ивановна  командует  горничными, накрывая широкий стол. Хозяин в кабинете достаёт из шкапа  драгоценные реликвии – свидетельства беспокойной поры взросления, чудачеств, каверз, увлечений.

     Дружеские объятия прерывает дверной звонок. Верен лицейскому братству отставной военный, раздобревший на вольных хлебах,  богатый помещик Павел Николаевич  Мясоедов. А ведь, признаться, ему да Кюхельбекеру  от острых на язык «скотобратцев» более других доставалось и карикатур, и обидных кличек.
 
     Ну,  Мясожоров, Мясин – это ещё понятно, а Глупон  и Осло-Домясоев – за что?! Подростки бывают в своих насмешках ох, как безжалостны! Пашка злился, пылко возмущался, потом мирился, но по-христиански зла не хранил, и слава Богу! За его  очками в прищуренных глазах светятся искренняя любовь и уважение.
                ***

    Следом за ним ещё два Павла занимают места за столом, неразлучные друзья, Гревениц (учёный-ботаник) и Юдин (управляющий архивом МИДа). Оба, приближаясь к сорока годам, по-прежнему молчаливы, скромны, далеки от карьерной, семейной и прочей суеты. У них и прозвищ-то не было. 
    
     И Аркадий Иванович Мартынов – чиновный молчальник-нелюдим, не льстец властям, не карьерист. Наверное, в этом была своеобразная нота оппозиции, когда бороться со злом сил нет, а участвовать в нём – нет желания.
   Яковлев – Вольховскому: "Мартынов трудится с утра до вечера. Ужасно исхудал. Сидит дома и не видится даже с лицеистами». Лишь Паше Мясоедову удалось расшевелить его.

      В отличие от них ленивый упрямец, драчун, рыжий Константин Карлович Данзас,  отрастивший в армии усы, когда-то издавал вместе с Дельвигом журнал «Лицейский мудрец». Прозвища имел – Медведь, Осада Данцига. Боевой офицер принимал участие в сражениях, ранен и, кроме орденов, награждён Золотой шпагой с надписью «За храбрость».

    С рукой на перевязи, в отпуске по случаю ранения, он занимает место рядом со Шведом, под густыми бровями которого в больших выпуклых глазах светятся добродушие и ум.

    Фёдор(вообще-то Фридрих) Христианович Стевен с удовольствием приезжал на лицейские встречи, и, хотя тоже не отличался красноречием и карьерным рвением, позже, уехав в Финляндию, где жили его родные, дослужил до тайного советника и товарища министра Великого княжества Финляндского. 
                ***

       А вот, надменно выпрямившись и слегка отодвинувшись от бывших однокашников, восседает (по-другому и не скажешь) Модест Андреевич Корф – Модинька, Дьячок-мордан…  Увы, восклицаю со вздохом: в семье не без урода!

     Пример благонравия,  прилежания и беспредельного тщеславия, себялюбия.  Окончил лицей с «Похвальным листом» и «Правом на получение серебряной медали».

      Целенаправленно, не спотыкаясь, продвигался по службе вверх – лицемерный молчалинский тип (вспомните «Горе от ума» Грибоедова). О лицейских преподавателях и одноклассниках (единственный!) вспоминал недружелюбно, пристрастно, но на встречи с теми, кого он не уважал, всегда являлся, надутый, серьёзный, и я даже догадываюсь, с какой целью являлся. Дослужил до высо-оких чинов: статс-секретарь императора! Граф! Награжден орденом Андрея Первозванного.

     Не жалея его спеси, спели наследнику курляндских баронов куплет из «национальных песен»:

         Корф дьячок у нас исправный
         И сиделец в классе славный.
         Мы ж нули, мы нули,
         Ай, люли, люли, люли!         
                ***

   Уже почти все стулья заняты в гостиной. Шумок от обмена дружескими репликами вмиг умолк, когда в дверях появился…словно видение, лицеист!  Голову под синей фуражкой наклонил – не узнать. Гордо стоит, выставив ногу в начищенном до блеска сапоге.

   Ах, лицейский  мундир! Как много он напомнил собравшимся! Сидит как влитой! Синие панталоны. Жилет. Синий приталенный сюртук до колен. Красный воротник-стойка и красные же  обшлага. Позолоченные гладкие пуговицы...

      Яковлев подбежал к гостю, горячо обнял. Аплодисменты и крики «Браво!»  приветствовали довольного сюрпризом Сергея Дмитриевича Комовского.  А хозяин подворья уже у рояля. Грянули знакомые звуки, и дружный хор подхватывает:

         Смотрите – вот и наша птичка,
         Вот проповедница Лисичка!

  Пора-адовал, однако, Сергей одноклассников: костюм на заказ сшил! Да и сам почти не изменился. Такой же худощавый, чем-то действительно смахивающий на лиску из сказок, миловидно  женственный, а рыжая лисица была и на его фамильном гербе.

      Но было у него и другое прозвище – Смола: любил, подражая Корфу,  приставать к товарищам с назидательными нравоучениями!  И ещё – Фискал: за то, что ябедничал надзирателям. Вот и пошёл по окончании лицея по просветительской части: работал правителем канцелярии Смольного института благородных девиц. С  удовольствием поучал безропотных девушек.
                ***

      Вновь дверной звонок оповещает о прибывшем. Яковлев ещё за роялем, но мелодия уже другая. Хор приветствует Олосеньку. Гимном! Почему такое ласковое прозвище было у язвительного карикатуриста, вот уж не знаю.

             Слава, честь лицейских муз,
             О, бессмертный Илличевский!
             Меж поэтами ты туз!

    Алексей Дамианович Илличевский не мог не ответить стихами. Солидный в талии гость с надменной гордостью декламирует:

        Я для забавы пел, и вздорными стихами
        Не выпрошу у славы ни листка,
        Пройду для зависти неслышными шагами
        И строгой Критики не убоюсь свистка;
        Стрела, разящая орла под облаками,
        Щадит пчелу и мотылька.   

     Стихи со смыслом!  Уловив уничижительную грусть, разве  может Александр безмолвствовать? Бросается к Алексею, пожимает пухлую руку.

                Остряк любезный! по рукам:
                Полней бокал досуга!
                И вылей сотню эпиграмм
                На недруга и друга.

     Кто в лицее мастерски рисовал самые смешные шаржи, не жалея даже преподавателей? Олосенька!  Кто был в поэтических конкурсах  первым  в начальные годы учёбы? Олосенька!

    Но, к счастью, увидев Истину, он принял её без желчи, уступил Егозе пальму первенства без разъедающей душу зависти. Ещё в 1816 году он пишет о Пушкине в письме другу поистине пророческие слова:
 
    «Дай Бог ему успеха – лучи славы его будут отсвечиваться в его товарищах…». Как же он прав!

    Ну а сегодня дружески восклицает:

                Опять мы на лицейский праздник
                Соединились в круг родной,
                Спасибо, Яковлев-проказник,
                Ты староста у нас лихой!               
                ***

      …Протокол встречи.
      Оригинал его бережно сохранён в музее на Мойке, 12. Прочитаем и мы его, расцветив несколькими титрами к кинокадрам.

      После того, как гости оставили на чистом листе свои автографы, рука Александра начертала:

      «Собрались вышеупомянутые господа лицейские в доме у Яковлева и пировали следующим образом: 

1) обедали вкусно и шумно:

     Покатывались от хохота, вспоминая обеденную присказку, её басом пропел невозмутимый Швед:

         Блажен муж, иже
         Сидит к каше ближе!
         Как лексикон,
         Растолстеет он.

    Тут же отвечает Поль Мясожоров:

        Ну вот усач,    
        Наш Швед пугач
        В сердцах мычит телёнком…

   Мишук-паяс, размахивая кулаками, искусно являет физиономию сердитого Ивана Кузьмича Кайданова с его любимым словечком:

     – Потише, животины! Да долго ль? говорю!
     Ах, Мясин господин, животина господня!
     И все вы, господа, животины истинные!
   
2) выпили три здоровья (по-заморскому toasts)
 
                а) за двадцатипятилетие лицея:

              Вы помните, когда возник лицей,
              Как царь для нас открыл чертог царицын,
              И мы пришли.  И встретил нас Куницын
              Приветствием меж царственных гостей…

                б) за благоденствие лицея:

     О,сколько слёз, и сколько восклицаний,
     И сколько чаш, подъятых к небесам!
     И первую полней, друзья, полней!
     И всю до дна в честь нашего союза!
     Благослови, ликующая муза,
     Благослови: да здравствует лицей!

                с) за здоровье отсутствующих:

       Большой Жанно Пущин и Кюхля – на каторге, в Сибири; «Волн и бурь любимое дитя» Матюшкин – в океане; «пылкий и незлобный» Казак Малиновский, «защитник вдов и сирот», в Изюмском уезде под Харьковом; Суворочка Вольховский на Кавказе;   дипломаты Горчаков и Ломоносов где-то за границей…

          И за здоровье тех, кто ушёл: «семь мест упраздненных стоят»...

3) читали письма, писанные отсутствующим братом Кюхельбекером к одному из товарищей(ясно - к кому):
 
                Шумит поток времен. Их темный вал
                Вновь выплеснул на берег жизни нашей
                Священный день, в который полной чашей
                В кругу друзей и я торжествовал...
                ……
                Пусть созерцает вас душа моя,
                Всех вас, Лицея нашего семья!
                Я с вами был когда-то счастлив, молод, –
                Вы с сердца свеете туман и холод!
 
4) читали старинные протоколы и песни и проч. бумаги, хранящиеся в архиве  у старосты Яковлева:

        На уроке, получив от Кошанского задание описать в стихах ВОСХОД солнца, Мясоедов, сочинил единственную строчку: "Грядет с заката  царь природы". А Илличевский окончил:

 "И изумленные народы
не знают, что им предпринять:
ложиться спать или вставать".

    В рукописном журнале "Лицейские мудрецы» – "Исповедь Мясожорова" и шаржи на него… Улыбается довольный Павел Николаевич.
      
5) поминали лицейскую старину:

                Мишук не устает смешить,
                Что час, то новое проказит,
                Теперь затеял умным быть…
                Не правда ль,
                Мастерски паясит?

6) пели национальные песни, /Ох, уж эти песни, заноза для педагогов – так и не смогли их, запретив, изничтожить!/

           Пусть об них заводят споры
           С Энгельгардтом профессОры.
           И они те же нули,
           Ай, люли, люли, люли! 

       Пели, конечно, и прощальную песню, сочинённую Дельвигом:

                Простимся, братья! Руку в руку!
                Обнимемся в последний раз!
                Судьба на вечную разлуку,
                Быть может, здесь сроднила нас!

          /Далее дописывал Яковлев./
   
 7) Пушкин начал читать стихи на 25-летие лицея…

Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче и смелей,
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех её затей…

      Слёзы покатились из глаз его...

           /Дрогнул лист в тонких пальцах. Положив лист и не вытирая слёз, Александр, не глядя на друзей, отошел от стола...
                ***

       Ещё три месяца и десять дней – неумолимый метроном Судьбы продолжал отсчёт времени…