Небесная скрижаль

(Тамерлан: подлинная история)

Жанровая характеристика романа: научно-фантастический исторический триллер с элементами мифологического эпоса, темпоральный палимпсест, хроно-дастан, исторический реставрационизм: научно-фантастический темпоральный триллер, исторический роман, шпионский детектив, философская притча, любовный роман.
Жанровая характеристика романа: научно-фантастический темпоральный триллер с элементами мифологического эпоса, а также: темпоральный палимпсест, хроно-дастан, исторический реставрационизм.
Логлайн. Чтобы предотвратить рождение мира вечного хаоса, историк-реставратор отправляется в прошлое спасти Тамерлана, но оказывается втянут в тайную войну с безжалостным Наблюдателем, где ставка — не просто жизнь императора, а сама душа истории.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Пролог. Завещание из века Праха

Часть I: ВОССТАНОВИТЕЛЬ
Сюжетная арка: «Дуэль в Отраре»

Глава 1: Целитель у врат смерти
Глава 2: Шепот и взгляды
Глава 3: Эмир и его тень
Глава 4: Дар Поэта
Глава 5: Отравленный манускрипт
Глава 6: Легочная хворь
Глава 7: Цена исцеления
Глава 8: Последствия
Глава 9: Гамбит Императора
Глава 10: Алхимик войны
Глава 11: День Огня
Глава 12: Суд Победителя
Глава 13: Цена Пламени
Глава 14: На Восток!
Эпилог ко Первой Части.

Часть II: ЗАВОЕВАТЕЛЬ
Сюжетная арка: «Завоевание Поднебесной»

Глава 15: Хребет Дракона
Глава 16: Змеиные тропы
Глава 17: Пыль и яд
Глава 18: Рождение Соколов
Глава 19: Крылья Империи
Глава 20: Цена знания
Глава 21: Сердце воина
Глава 22: Огненная река
Глава 23: Тень Императора
Глава 24: Прозрение
Глава 25: Лекарство для души
Эпилог ко Второй Части: Две победы

Часть III: ХРАНИТЕЛЬ
Сюжетная арка: «Тихая война»

Глава 26: Тишина
Глава 27: Караван на Самарканд
Глава 28: Стальная слеза
Глава 29: Огонь в святилище
Глава 30: Дорога домой
Глава 31: Щит и тень
Глава 32: Гнездо в Зеленом Городе
Глава 33: Шепот и клинок
Глава 34: Полет Сокола
Глава 35: Раздумья на Троне
Глава 36: Сталь в колыбели
Глава 37: Цена знания
Глава 38: Рассвет на плахе
Глава 39: Железная тишина
Глава 40: След на юг
Глава 41: Маска купца
Глава 42: Город на перекрестке
Глава 43: Гамбит купца
Глава 44: Внутри змеиного гнезда
Глава 45: Пять минут
Глава 46: Разбор полетов в Нулевом Секторе
Глава 47: Урок астрономии
Глава 48: Отравленная стрела
Глава 49: Яд слов
Глава 50: Змеиный след
Глава 51: Ловушка для Звездочета
Глава 52: Змеиное гнездо
Глава 53: Война купцов
Глава 54: Битва под городом
Глава 55: Пепел победы
Глава 56: Тишина и паутина
Глава 57: Война пророчеств
Глава 58: Змея в саду
Глава 59: Клинок целителя
Глава 60: Суд наедине
Глава 61: Свадьба Принца
Глава 62: Протокол «Арарат»
Глава 63: Испытание Наследника
Глава 64: Ковчег на вершине мира
Глава 65: Штурм небес
Глава 66: Эхо падения
Глава 67: Одинокий волк
Глава 68: Возвращение Волка
Глава 69: Прибытие
Глава 70: Глобус, которого не было
Глава 71: Ночь горящего глобуса
Глава 72: Пепел грёз
Глава 73: Клятва на пепле
Глава 74: Невозможный флот
Глава 75: Ткач и паук
Глава 76: Капкан для Наблюдателя
Глава 77: Дуэль в клетке
Глава 78: Трофей
Глава 79: Паутина над троном
Глава 80: Битва за душу
Глава 81: Первый урок
Глава 82: Первый проигрыш
Глава 83: Дорога в Самарканд
Глава 84: Война золота
Глава 85: Золото Императора
Глава 86: Севинч
Глава 87: Призрак в строю
Глава 88: Два фронта
Глава 89: Поездка в сердце империи
Глава 90: Прерванная партия
Глава 91: Гамбит Наблюдателя
Глава 92: Пир накануне бури
Глава 93: Гонка в подземелье
Глава 94: Гнев Императора

Часть IV: НАСЛЕДИЕ
Сюжетная арка: «Последний приказ»

Глава 95: Последний приказ Тимура
Глава 96: Первый Император-ученый
Глава 97: Первенец Океана
Глава 98: Прощание с Азией

Часть V: НОВЫЙ СВЕТ
Сюжетная арка: «По ту сторону заката»

Глава 99: Буря и предательство
Глава 100: Чудо в океане
Глава 101: Зеленый берег
Глава 102: Первый Контакт
Глава 103: Последняя дуэль

Эпилог



СЛОВО ОТ АВТОРА

Роман «Небесная скрижаль. Тамерлан: подлинная история», мой дорогой читатель, возник из моих глубоких сомнений и размышлений о подлинности той истории, которая, как говорят, пишется рукой победителя. Я не ощущаю себя ни победителем, ни проигравшим в этом мире, в котором я живу и творю, — скорее, я себя чувствую свидетелем истории, которой не должно было быть, но в которой мы вынуждены жить по волчьим законам, в то время, когда считаем себя людьми разумными.
Так называемые «победители истории» убеждают нас, что мы живём в мире ограниченных ресурсов при вечно растущих потребностях, мире, где большинство людей ходят с шорами на глазах, а проигравший уже таков до своего рождения.
Что, если тот мир, который мы считаем единственно возможным, — полный конфликтов, несправедливости и вечных войн — на самом деле лишь искажённая, отравленная временная линия, рождённая в результате одного-единственного преступления в далёком прошлом, которое не дало родиться великой и просвещённой цивилизации?
Эта мысль — мысль об «украденном будущем» — стала для меня наваждением. И я решил отправить в прошлое своего героя, чтобы он попробовал вернуть нам то, что было утеряно. Так родился Фархад, Хранитель времени. Так началась эта история…
Я, будучи человеком гамлетовской натуры, стоял перед выбором «быть или не быть», то есть, жить дальше в этом мире полном несправедливости, предательства и конкуренции, или уйти. Но что-то не давало мне покоя, было ощущение какой-то незавершённости, какой-то неведомой мне миссии. Иногда меня посещала мысль, что меня наказали в каком-то веке будущего, выбросив в этот несовершенный 20-й век, полный конфликтов и войн, где 21-й век ничем не отличается от прошлого, но с той лишь разницей, что «тьма» всё туже закручивает гайки.
И тогда я понял, что моя миссия — не в том, чтобы исправить прошлое в реальности, а в том, чтобы показать, каким оно могло бы быть. Я понял, что лучший способ бороться с несправедливостью — это не идти войной на тех, кто её создаёт, а показать им, что есть другой путь. И этот роман — мой способ вернуть нам то, что у нас украли. Это не просто история о попаданцах, это моя исповедь, моя попытка восстановить справедливость и вернуть нам надежду на лучшее будущее.

Джахангир Абдуллаев,
12 сентября 2025 год.


ПРОЛОГ. ЗАВЕЩАНИЕ ИЗ ВЕКА ПРАХА


Самарканд. 2185 год. Музей по имени Родина.
Фархад стоял на смотровой площадке и озирал величие Регистана. Величественные порталы медресе Улугбека, Шердора и Тилля-Кари были безупречны. Их бирюзовые и лазурные изразцы сияли первозданной чистотой. Но это была мертвая, стерильная красота. Вся площадь, жемчужина древнего мира, была накрыта гигантским климатическим куполом, защищавшим ее от пыльных бурь и ядовитого солнца. Воздух здесь был фильтрованным и безжизненным. Не было ни крикливых торговцев, ни запаха свежеиспеченных лепешек, ни гомона сотен учеников. Лишь тихий шепот туристов, бродящих по обозначенным дорожкам, и монотонный голос аудиогидов.
Его родина, вся Центральная Азия, превратилась в такой вот музей. После «Великого Раскола» , когда иссякли реки и старые нации распались, выжившие укрылись в нескольких городах-анклавах. Их правители, «Совет Хранителей», проповедовали идеологию «Мудрого Смирения»: забыть о былом имперском величии, которое вело лишь к войнам, и бережно хранить останки прошлого, зарабатывая на жизнь историческим туризмом.
Фархад ненавидел это смирение. В нем он видел предательство. Он, историк-реставратор, работавший в секретном Институте Времени, смотрел на эти прекрасные руины и чувствовал фантомную боль по тому живому, бурлящему, несовершенному миру, который был утерян.

Глубоко под землей, в лаборатории, находилось их главное сокровище и проклятие — «Темпоральное Зеркало». И однажды они это увидели. Они увидели не тот XV век, что был в их хрониках. Они увидели истинную историю. Видели, как империя Тамерлана не распадается, а превращается в могучую, просвещенную державу, где тюркские воины и китайские мудрецы строят вместе новую цивилизацию. Это был мир Возрождения, но его центром была Азия.
— Это невозможно, — прошептал тогда седой профессор Азимов, глядя на сияющее изображение. — Такая гармония... такой органичный рост... А затем они нашли его. Шрам. Крошечную временную аномалию в 1405 году. Они запустили симуляцию, и на их глазах сияющая ветвь их истинного будущего усохла, превратившись в ту пыльную реальность, в которой они жили.
Но чем дольше они изучали последствия этого «шрама», тем больше их охватывал холодный, метафизический ужас. Хаос, пришедший на смену порядку, был неправильным.
— Посмотри, Фархад, — сказал профессор Азимов, указывая на графики. — Войны, голод, эпидемии... все это было и в других эпохах. Это — естественный пульс истории. Но здесь... здесь другое. Это не пульс. Это — лихорадка. Лихорадка, которая не приводит ни к выздоровлению, ни к смерти. Она лишь поддерживает тело в состоянии вечной слабости.
Фархад видел это. Все конфликты в «искаженной» истории были словно кем-то срежиссированы. Они никогда не приводили к появлению новой, сильной доминанты. Любой, кто пытался подняться, тут же был утянут на дно десятком мелких войн. Любая попытка объединения тонула в море интриг. Это был не естественный хаос эволюции. Это был искусно управляемый хаос, чьей единственной целью было не дать родиться ничему великому.
— Это похоже... — прошептал Фархад, — на сад, в котором садовник не просто перестал ухаживать за цветами. Он начал тайно подливать яд в корни и разводить сорняки, чтобы доказать, что сад по своей природе должен быть уродливым.
Они поняли страшную вещь. Их мир был не просто результатом случайной катастрофы. Он был результатом диверсии. Кто-то не просто сломал их прошлое. Он подменил его, навязав ему свою, уродливую, но стабильную в своем уродстве, версию реальности.

Они поняли, что их мир — это фальшивка, построенная на фундаменте древнего преступления. Но попытка изучить этот «шрам» ближе привела к катастрофе. Враждебная временная линия, словно живой организм, защищала себя. Произошел темпоральный выброс.
Фархад в тот день работал в соседнем секторе. Он помнил лишь вой сирен, вспышку нестерпимо яркого, неземного света из лаборатории «Зеркала» и крик. Крик своей возлюбленной, Севинч.
Она была лучшим физиком-темпоралистом их команды. Именно она нашла способ стабилизировать изображение. И она была первой, кто принял на себя удар. Когда Фархад, прорвавшись через защитные поля, вбежал в лабораторию, там уже никого не было. Лишь обугленные стены и на полу, там, где она стояла, — горстка серого, переливающегося перламутром пепла. Она не просто умерла. Ее стерло из времени.
Ее смерть стала для Фархада не только горем, но и приговором. Он понял, что враг, совершивший диверсию в прошлом, все еще опасен. И он понял, что они больше не могут просто наблюдать.

Проект «Наследие» стал делом его жизни. Он сам вызвался стать тем единственным «реставратором», которого они могли отправить в прошлое. Он прошел месяцы изнурительной подготовки, в его тело были введены медицинские наниты, а в мозг — вся историческая база данных.
В день отправки профессор Азимов провожал его в главном зале темпорального туннеля. — Ты не просто меняешь прошлое, Фархад, — сказал старик, положив руки ему на плечи. — Ты возвращаешь нам украденное будущее. То будущее, за которое погибла Севинч. Помни о ней. — Я помню, — тихо ответил Фархад. В его руке был сжат маленький серебряный кулон в виде цветка лотоса — единственное, что осталось от нее.
Он повернулся и посмотрел в дрожащее, сияющее марево портала. Он не знал, что ждет его там. Он не знал, сможет ли он найти и остановить убийцу, изменившего ход истории. Он знал лишь одно. Его мир был ошибкой. И он шел, чтобы исправить ее.
Сделав глубокий вдох, Фархад шагнул в вечность. Он шел на войну не с прошлым, а за будущее.



ЧАСТЬ I. ВОССТАНОВИТЕЛЬ

ГЛАВА 1. ЦЕЛИТЕЛЬ У ВРАТ СМЕРТИ.


Зима 1405 года. Отрар.
Это был Час Быка, самое глухое, самое темное время ночи, когда мир живых почти соприкасается с миром мертвых. Ледяной ветер, «ветер-дракон», с воем бился в стены древней цитадели, словно стая голодных волков, чующих близкую смерть великого вожака.
В личных покоях эмира Тимура было жарко и душно. В массивных бронзовых жаровнях тлел уголь, смешанный с сандалом и смолой, но этот густой, пряный дым не мог скрыть другой, едва уловимый, кисловатый запах — запах лихорадки и угасающей жизни. На груде соболиных мехов и персидских шелков лежал Повелитель Мира. Его огромное, привыкшее сотрясать землю, тело казалось иссохшим и чужим. Его дыхание было хриплым и редким, каждый вздох — как скрип несмазанной двери в преисподнюю.
Он был не один. В полумраке, затаив дыхание, стояли его сыновья и внуки — могучие, бородатые воины, которые сейчас выглядели, как испуганные мальчишки. Они не смели приблизиться. Они ждали.
А у самого ложа, спиной к ним, склонился главный лекарь, Джалалуддин аль-Хорезми. Его лицо, освещенное пламенем свечи, выражало глубокую скорбь и сосредоточенность. Он осторожно прикладывал влажную ткань ко лбу императора, шептал слова утешения. Но если бы кто-то мог заглянуть в его душу, он увидел бы там ледяное спокойствие хирурга, завершающего сложную, но успешную операцию.
«Пульс падает, — думал он, его пальцы лежали на тонком, нитевидном запястье Тимура. — Аритмия. Температура критическая. Агония начнется в течение часа».
Каждое его действие за последние недели было выверено. Травы, которые он давал, лишь усиливали жар, сжигая остатки сил. Кровопускание, которое он провел накануне под предлогом «удаления дурной крови», лишь отняло у стареющего тела последнюю волю к борьбе. Он, агент-«Корректор», хладнокровно и методично исполнял свою миссию.
«Еще немного, — думал он, глядя на лицо величайшего завоевателя в истории. — И мир вернется на свой истинный, предначертанный путь. Путь хаоса, войн, страданий... но именно из этого хаоса родится Ренессанс, родятся великие открытия, родится мой мир. А тот рай порядка и застоя, что хочет построить другая сторона, эта „Аномалия“... он никогда не наступит».
Он не чувствовал себя убийцей. Он чувствовал себя спасителем.
Он взял со стола последнюю чашу. В ней был отвар маковых головок — чтобы, как он сказал принцам, облегчить страдания умирающего эмира Тимура. На самом же деле, это была доза, которая должна была окончательно остановить истерзанное сердце.
Оставались считанные мгновения.
В тот самый миг, когда Джалалуддин уже подносил чашу с последней, смертельной дозой к губам императора, тяжелая, обитая медью дверь в покои с грохотом распахнулась.
На пороге, отшвырнув в стороны двух изумленных гвардейцев-хешигов, как котят, стоял никому не известный человек. Он был высок, худ, его дорожный халат был покрыт пылью сотен дорог, а лицо — темное от ветра и солнца. Но не это заставило всех замереть. А его глаза. Спокойные, ясные и пронзительные, они, казалось, видели не роскошь покоев, а саму суть всего, что здесь происходило. Это был Фархад.
— Я принес лекарство для Повелителя, — сказал он, и его голос, не громкий, но полный несокрушимой власти, прорезал напряженную тишину. В нем звенела сталь.
Джалалуддин резко обернулся, его лицо исказилось от ярости на прерванный ритуал. И их взгляды встретились.
Это был не просто взгляд. Это был удар. Разряд молнии в душной, полной благовоний, комнате. В это одно бесконечное мгновение, в этом безмолвном поединке глаз, оба все поняли.
«Так вот ты какой, — подумал Фархад, мгновенно считывая ауру и микро-выражения противника. — Не просто завистливый лекарь. Спокоен. Пульс ровный. Зрачки не расширены. Он не боится. Он — профессионал. Он — „Корректор“. Убийца».
«Аномалия, — в мозгу Джалалуддина вспыхнуло красным. — Он здесь. Он успел. Профиль соответствует. Спокойствие, уверенность, взгляд, оценивающий не человека, а ситуацию. Это — „Реставратор“. Тот, кто пришел мне помешать».
Тайная война, длившаяся в теории столетиями, началась в эту секунду.
— Кто ты такой, чтобы врываться в покои умирающего Повелителя? — прошипел Джалалуддин, первым приходя в себя. Он сделал шаг, преграждая Фархаду путь к ложу. Его слова были обращены к придворным, но смысл их предназначался лишь одному человеку. — Кто ты такой, чтобы вмешиваться в волю Аллаха, который уже призывает душу великого эмира к себе? («Кто ты такой, чтобы мешать моей миссии?»)
— Я — лишь смиренный слуга, — так же тихо ответил Фархад, и его спокойствие было страшнее любой ярости. — Но я пришел, чтобы воля Аллаха не была искажена человеческой рукой и злым умыслом. («Я пришел, чтобы остановить тебя»).
Принцы и эмиры, стоявшие у стен, растерянно переглядывались. Они не понимали сути этого странного, полного скрытых смыслов, богословского спора. Они видели лишь одно: старый, верный, плачущий о своем господине табиб, и молодой, дерзкий чужак, который обвиняет его в злом умысле.

Тамерлан был во тьме. Его тело горело в огне лихорадки, а душа блуждала в сумрачных чертогах бреда. Он снова был на полях своих великих битв, но теперь не он был охотником, а смерть охотилась за ним.
Он видел, как из тумана его памяти поднимаются тени его великих врагов и соперников, призраки его побед и его жестокости.
Вот, в золотой клетке, сидел османский султан Баязид. Он не был мертв, он был сломлен. Его глаза, некогда метавшие молнии, теперь горели лишь бессильной, униженной ненавистью. Он не тянул к Тамерлану руки, он просто смотрел и смеялся беззвучным смехом, который говорил: «Смотри, Завоеватель Мира. Вот судьба всех, кто считает себя богом. Рано или поздно каждого ждет своя клетка».
А вот проносилась тень золотоордынского хана Тохтамыша — не убитого, а сбежавшего, предавшего. Он был как дым, как призрак предательства, который нельзя было поймать. Он кружил вокруг, и его шепот был похож на змеиное шипение: «Ты покорил царства, но ты не смог удержать верность одного человека! Твоя империя — колосс на глиняных ногах!»
А за их спинами поднималась кровавая река — тысячи безымянных индийцев, вырезанных при штурме Дели. Они не упрекали. Они просто молча тянули к нему свои костлявые руки, чтобы утащить его за собой в небытие, в ту безымянную массу, в которую он сам их и превратил.
Эти призраки — унижения, предательства и безвестной смерти — терзали его душу, шепча, что его час пробил, и что теперь он так же бессилен, как и они когда-то.
И он видел две фигуры, стоявшие у его смертного одра. Одна — знакомая, темная тень его старого табиба, Джалалуддина, которая шептала ему: «Покой, повелитель. Пришло время для покоя. Отдайся тьме». А другая фигура была незнакомой. Она сияла ровным, спокойным светом и говорила: «Борьба, повелитель. Твой путь еще не окончен. Борись».
И сквозь этот бред, сквозь вой призраков, до его слуха донесся спор. Спор этих двух голосов, но уже наяву.
С нечеловеческим усилием воли, которое когда-то позволяло ему вести в атаку армии, Тамерлан прорвался сквозь пелену бреда. Он открыл глаза.
И он увидел их. Своего старого, верного табиба Джалалуддина, от которого, как ему показалось, исходил запах тлена и бессилия. И этого нового, странного человека, от которого веяло незнакомой, почти озоновой свежестью и несокрушимой уверенностью.
Старый лев, привыкший доверять своему звериному чутью, сделал свой выбор. — Дайте... ему... — прохрипел он, и этот хрип прозвучал в тишине покоев, как приказ.
— Но, повелитель! — шагнул вперед его внук Мухаммад-Султан. — Мы не знаем, кто он! Это может быть яд!
 — Я сказал... дайте ему! — прорычал Тамерлан, и в его голосе на мгновение прорезалась былая, несокрушимая мощь.
Принц отступил. Джалалуддин, его лицо было искажено от злобы, был вынужден отойти в сторону. Фархад подошел к ложу. Он не суетился. Его движения были отточенными и спокойными, как у мастера, приступающего к любимой работе. Он достал из простого кожаного мешочка крошечный, граненый флакон из материала, похожего на хрусталь. Внутри него переливалась одна-единственная капля серебристой, светящейся жидкости.
На глазах у всего оцепеневшего двора, он вылил эту каплю в чашу с чистой водой. Вода на мгновение вспыхнула изнутри мягким, жемчужным светом, а затем снова стала прозрачной. Фархад осторожно приподнял голову императора и поднес чашу к его губам.
Тамерлан выпил. Мгновение ничего не происходило. Затем он глубоко, судорожно вздохнул, так, что его могучая грудь высоко поднялась. Еще раз. И еще. Хрип в его дыхании начал стихать. Смертельная бледность на его лице начала сменяться здоровым, землистым оттенком. На лбу, до этого сухом и горячем, выступили крупные капли пота. Лихорадка начала отступать.
В покоях стояла оглушительная тишина. Принцы и эмиры, не веря своим глазам, медленно, один за другим, опускались на колени. Они стали свидетелями чуда.
А Джалалуддин смотрел на все это, и в его глазах была не только ненависть. В них был профессиональный шок ученого, который увидел технологию, опережающую его собственную на столетия. Он понял, что столкнулся не просто с агентом. Он столкнулся с чем-то совершенно иным.
К утру Тамерлан уже сидел на подушках, его взгляд обрел ясность.
— Плова! — пророкотал он, и это было его первое осмысленное слово. — Принесите мне плова! И вина!
Эмиры и слуги радостно засуетились, готовые исполнить волю повелителя. Но Фархад, стоявший рядом, спокойно поднял руку.
— Нет, — сказал он тихо, но так, что его услышали все. Он обратился к главному повару: — Принесите повелителю крепкий бульон из бараньей головы. Его тело еще слишком слабо для пира.
Тамерлан метнул на него яростный взгляд. Но Фархад выдержал его, не моргнув. В его глазах было не почтение, а непреклонная воля врачевателя. И старый лев, впервые за много лет, промолчал.
Первая битва за будущее была выиграна. А первая битва за здоровье императора только что началась.



ГЛАВА 2. ШЕПОТ И ВЗГЛЯДЫ


Утро в Отраре было морозным и ясным. Но в покоях эмира было жарко не от лихорадки, а от кипения жизни. Тамерлан, с недовольным, но покорным видом пил из чаши жирный бульон. Он все еще злился, что этот мальчишка-лекарь запретил ему его любимый самаркандский плов, но он чувствовал, как с каждой ложкой бульона в его жилы вливается сила.
Его эмиры, еще вчера готовившиеся делить империю, теперь стояли у стен, бледные и испуганные, боясь поднять глаза. Они смотрели то на своего воскресшего повелителя, то на странного, молчаливого человека в простом халате, стоявшего у окна. На Фархада.
— Кто ты? — пророкотал Тамерлан, отодвигая чашу. Его голос был слаб, но в нем уже звенела прежняя сталь. — Ты же не табиб. Табибы умеют лишь бормотать молитвы и резать вены. Ты вернул мою душу в тело, когда она уже одной ногой стояла в мире ином. Говори правду, или я прикажу содрать с тебя кожу, спаситель ты мой или нет.
Фархад повернулся. Он спокойно встретил взгляд императора. — Я тот, кто пришел служить вашей великой судьбе, Повелитель Мира, — сказал он. — Мои знания не из тех книг, что хранятся в библиотеках этого мира. Я читаю знаки, которые другим неведомы. Ваша судьба — построить империю, какой еще не видел свет. Моя судьба — помочь вам в этом. Я пришел, потому что нить вашей жизни не должна была оборваться здесь.
Тамерлан долго, изучающе смотрел на него. Он не поверил ни единому слову о «знаках» и «судьбе». Но он увидел другое: несокрушимую уверенность и полное отсутствие страха. И он поверил в это. — Хорошо, — сказал он. — Пока моя судьба в твоих руках, твоя жизнь — в моих. Подойди.
Фархад сделал несколько шагов и остановился у самого ложа. Тамерлан, собрав силы, протянул свою тяжелую, изувеченную в боях руку и крепко схватил Фархада за предплечье. Его хватка была еще слабой, но в ней чувствовалась сталь. Он смотрел в глаза Фархада, словно пытаясь заглянуть в его душу. Он видел в них не лесть, не страх, а лишь глубину и спокойствие. Этот человек был его ключом к будущему. А старый ключ, ржавый и фальшивый, должен был быть сломан. Немедленно. На глазах у всех.
Он отпустил руку Фархада, но не сводил с него глаз. Затем он повернул голову к страже у входа.
— Позвать Джалалуддина! — приказал эмир.
Слово императора было исполнено мгновенно. Через несколько минут в покои ввели старого табиба. Он шел между двумя гвардейцами, и ему пришлось пройти через весь зал, мимо рядов эмиров, еще вчера искавших его расположения, а теперь смотревших на него со смесью презрения и страха. Он был бледен, его руки дрожали, но спину он держал прямо. Он бросил на Фархада один-единственный взгляд, полный чистой, концентрированной ненависти.
Тамерлан долго молчал, давая этой унизительной тишине сделать свою работу. — Ты почти уморил меня своими припарками, старик, — наконец произнес он, и его голос был тихим, беззлобным, но от этого еще более оскорбительным. — Сорок лет ты был моей тенью, ты лечил мои раны. Я доверял тебе свою жизнь. А в решающий час твои знания прокисли, как вчерашнее молоко.
Он сделал паузу, взяв со столика чашу с чаем. — А этот человек, — он кивнул на Фархада, — которого ты назвал бродягой, сделал за один час то, чего ты не смог за месяц. Он вырвал меня из лап смерти, в которые ты меня так усердно толкал.
Джалалуддин рухнул на колени. Он понял, что оправдываться бесполезно. Нужно было сеять сомнение. — Повелитель, я делал все, что мог! — его голос дрожал, но в нем звучала фанатичная убежденность. — Мои знания были бессильны, потому что это было не от мира сего! Это было колдовство! Темная магия, против которой бессильны травы и молитвы!
— Молчать! — оборвал его Тамерлан. — Единственное колдовство, которое я здесь вижу — это твоя некомпетентность, прикрытая суеверием. Я не буду тебя казнить. Ты слишком стар, и твоя былая служба защищает твою седую голову от плахи. Но твое время прошло.
Он посмотрел на Фархада, потом снова на коленопреклоненного старика. — Отныне Фархад — мой главный целитель и советник. А ты будешь ему прислуживать. Будешь подавать ему инструменты. Растирать для него травы. И учиться. Если, конечно, твой ум еще способен к учению.
Это было хуже смерти. Это было публичное, изощренное уничтожение. Джалалуддин склонил голову до самого ковра, скрывая лицо, искаженное беззвучным криком ярости. Он, агент из будущего, проиграл этому выскочке, этой «Аномалии». Но в его униженном, раздавленном сознании уже рождался новый, ядовитый план.
«Хорошо, — думал он, чувствуя холод каменного пола лбом. — Хорошо, повелитель. Ты хочешь, чтобы я был рядом с ним? Чтобы я учился? Я буду учиться. Я изучу его, как редкую болезнь. Я найду его слабость. Я найду трещину в его броне. Ты не смог убить его тело, хромой лев. А я убью его душу. Я уничтожу твое доверие к этому лжепророку. И ты сам, своими руками, отправишь его на костер».

Вечером, на скромном приеме в честь выздоровления, Фархад впервые почувствовал себя в настоящем змеином гнезде. Пир был нерадостным. Эмиры, сидевшие на подушках, ели молча, бросая на него косые, изучающие взгляды. Каждый из них пытался понять, кто он — святой, которому нужно поклоняться, или могущественный колдун, которого следует бояться? Его «чудо» нарушило привычный порядок вещей, и это пугало их.
Фархад ощущал на себе их взгляды, как физическое давление. Но его разум был спокоен. Он, как аналитик, сканировал зал, классифицируя придворных: вот Шейх Hyp ад-Дин, его ненависть почти осязаема; вот молодой Мухаммад-Султан, его взгляд полон восторженного обожания; а вот рассудительный Шахрух, который смотрит на него с холодным, расчетливым интересом. Но главное, его собственное внимание было приковано к тени в дальнем углу, где, исполняя приказ императора, стоял униженный Джалалуддин. Он не двигался. Он просто смотрел. И Фархад знал, что это — взгляд змеи, выжидающей момент для удара.
И в этот момент, когда все его существо было напряжено, как натянутая тетива, в зал вошли женщины, чтобы приветствовать своего воскресшего повелителя.
Среди них была она. Ширин.
Мир для Фархада исчез. Он не услышал, как смолкла музыка. Он не заметил, как эмиры почтительно встали. Он видел только ее. Она двигалась с тихой, плавной грацией, и в ней не было ни придворной жеманности, ни заискивания. Лишь спокойное, врожденное достоинство. Он смотрел на нее, и видел не просто поразительно похожее лицо. Он видел душу. Душу его погибшей Севинч. Тот же изгиб губ, та же легкая родинка у виска, тот же взгляд, полный тихой, глубокой мудрости.
И в тот же миг его накрыло видение «призрачной истории». Реальность пошла рябью, как вода. Он увидел этот же зал, но через несколько лет. Он почувствовал запах гари и запекшейся крови. Он увидел, как на этих самых коврах, где сейчас сидели эмиры, лежат их мертвые, изувеченные тела. Он увидел, как на том месте, где сейчас играл музыкант, валяется опрокинутый стол, а под ним — убитый гвардеец. Призрак гражданской войны, которую он пришел предотвратить, закричал в его душе. И в центре этого ада он увидел ее, Ширин, которую тащили за волосы солдаты победившего принца.
Его лицо побледнело, рука, державшая пиалу с чаем, дрогнула так, что несколько капель пролилось на шелковый халат.
И Джалалуддин, наблюдавший за ним из своего угла, это увидел. Он, в отличие от других, смотрел не на женщин. Он смотрел на своего врага. И он увидел эту внезапную, необъяснимую перемену. Он увидел, как лицо этого каменного истукана, этого всезнающего провидца, на мгновение стало лицом смертельно раненого человека.
Он проследил за взглядом Фархада и увидел девушку. Он не понял, почему. Он не знал ни о какой Севинч. Но ему и не нужно было знать. Он, как опытный диверсант, понял главное. У этого существа, которое казалось ему сделанным из стали и льда, есть сердце. А у всего, что имеет сердце, есть уязвимость. Точка, удар в которую может оказаться смертельным.
Старый диверсант впервые за этот ужасный день улыбнулся. Едва заметная, хищная улыбка тронула уголки его губ. Он проиграл битву за жизнь императора. Но он только что нашел оружие, с помощью которого выиграет войну за его душу.


ГЛАВА 3. ЭМИР И ЕГО ТЕНЬ


С того дня, как Тамерлан поднялся с одра болезни, мир в ставке перевернулся. Центр власти, который всегда находился там, где стоял трон императора, обрел второй, тихий полюс. Этим полюсом был Фархад.
Теперь утренние советы в главном шатре проходили иначе. Тамерлан, все еще бледный, но с вернувшейся в глаза стальной волей, выслушивал доклады своих полководцев. — Обозы с фуражом отстают на три дня, Повелитель! — докладывал эмир, отвечающий за снабжение. — Дороги раскисли от талого снега. Авангард скоро начнет терять лошадей от голода. — Пустое! — прорычал Шейх Hyp ад-Дин. — Пошлите мой тумен в ближайшие деревни. Мы возьмем все, что нам нужно! Наши кони не должны голодать из-за лени обозников!
Тамерлан не ответил ему. Он повернул голову к человеку, который молча стоял в тени у столба, поддерживающего купол. — Что говорят твои знаки, Фархад?
Фархад вышел на свет. Он не смотрел на Шейха. Он спокойно подошел к карте. — Ярость — плохой погонщик, великий эмир, — произнес он. — Она быстра, но загоняет коней до смерти. Есть путь лучше. Его палец, не колеблясь, указал на неприметную, тонкую синюю линию на карте, которую все считали пересохшим ручьем. — Эта река сейчас полноводна после таяния снегов в горах. Ее русло достаточно глубоко для ваших плоскодонных барж. Прикажите перегрузить фураж на них. Река сама доставит его в лагерь авангарда. Вы сэкономите неделю пути и не потеряете ни одного коня.
В шатре повисла тишина. Эмиры переглядывались. Никто из них и не думал использовать этот ручей для навигации. — Откуда ты можешь это знать? — проворчал Шейх, чувствуя, как его публично унизили.
Фархад спокойно подошел к карте. — Птицы, что летают над ней, поют иначе, когда река полна воды, — не моргнув глазом, ответил Фархад.
Позже, когда другой полководец, отвечавший за разведку, докладывал о пограничных крепостях, которые преграждали путь в Китай сразу за горами Тянь-Шаня, Тамерлан снова прервал его. — Фархад?
Фархад снова подошел к карте. На ней схематично была изображена первая линия обороны Мин — крепость Бешбалык . — Ваши воины храбры, — сказал он. — И они, без сомнения, возьмут эту крепость. Но они положат у ее стен не меньше тысячи своих братьев в долгой и кровавой осаде.
— Война требует жертв! — выкрикнул полководец.
— А мудрость требует избегать ненужных жертв, — парировал Фархад. — Мои источники, изучавшие пути караванов в те земли, доносят, что главный колодец в этой крепости почти пересыхает каждую зиму из-за особенности местных ледников. Их запасы воды к началу весны, когда мы туда подойдем, будут на исходе. Штурм не понадобится. Достаточно будет плотной блокады. Неделя жажды сделает то, на что у наших таранов ушли бы месяцы.
И каждый раз он оказывался прав. Баржи с фуражом приходили вовремя. А его прогнозы, основанные на данных «скрижали», а не на «знаках», оказывались безупречно точны. Эмиры и военачальники, поначалу смотревшие на него с презрением, теперь ловили каждое его слово со смесью страха и благоговения. Он не был воином. Он не был придворным. Он был чем-то иным. Он стал тенью императора, его вторым голосом, и эта тень была могущественнее многих армий.

И был лишь один человек, который смотрел на возвышение Фархада с ледяной, расчетливой ненавистью — Джалалуддин. Униженный, лишенный титулов, он был вынужден присутствовать на этих советах. Он стоял в тени, у самого входа в шатер, играя роль смиренного помощника, которому позволили слушать речи мудрейших. Он чувствовал на себе презрительные взгляды молодых эмиров и сочувствующие — старых. Каждое слово похвалы в адрес Фархада было для него ударом плети.
Но его разум не был сломлен. Он лихорадочно работал, прокручивая в голове каждое действие своего противника. Он, агент-«Корректор», оценивал другого агента. «Он не колдун, — думал Джалалуддин, наблюдая, как Фархад указывает на карту. — Колдовство — это хаос. А в его действиях — безупречная, нечеловеческая логика. Его „знаки“ — это данные. У него источник информации, превосходящий все, что есть в этой эпохе. Он видит мир иначе. Словно смотрит на него сверху. Он знает то, чего знать не может.»
Он понял, что его грубая попытка убить Тамерлана была ошибкой дилетанта. Против такого противника нельзя было действовать скальпелем. Его нужно было травить медленным, психологическим ядом.
Прямая же атака против Фархада была невозможна. Тамерлан защищал своего «провидца», как дракон — сокровище. Значит, нужно было найти другую дорогу. Найти трещину в его броне. И Джалалуддин снова и снова прокручивал в памяти тот вечер на приеме. Тот миг, когда лицо Фархада, это непроницаемое лицо божества, на долю секунды стало лицом смертного. Его разум, отточенный сотнями миссий в прошлом, работал с холодной и безжалостной точностью. Он закрыл глаза, прокручивая в памяти последнюю сцену. Он отбросил эмоции и анализировал лишь факты.
«Объект: «Фархад». Миссия Объекта: Сохранение жизни эмира Тимура, восстановление «истинной» временной линии. Текущий статус: Миссия успешно выполнена на первом этапе. Объект интегрирован в окружение цели, обладает абсолютным доверием. Проблема: Прямое устранение Объекта невозможно. Любая попытка навредить ему будет расценена эмиром как государственная измена.»
А затем — новая переменная.
«Событие: Визуальный контакт Объекта с женщиной (имя: Ширин, дочь эмира Худайдада). Реакция Объекта: Резкое нарушение психоэмоционального контроля. Физиологические признаки: бледность, тремор конечностей, потеря концентрации. Реакция краткосрочная, но интенсивная. Вывод: Объект имеет критическую уязвимость, связанную с данной женщиной. Природа уязвимости неизвестна, но ее наличие — подтвержденный факт.»
Джалалуддин открыл глаза. В них не было ни злости, ни ревности. Лишь холодный блеск хирурга, нашедшего на теле пациента точку для рокового надреза. Любовь, тоска, узнавание — для него это были лишь термины из психологического профиля, симптомы слабости, которую нужно использовать. Его миссия — смерть Тимура. И если для этого нужно будет сломать Фархада через эту женщину, он сделает это без малейших колебаний.
«Вот оно, — понял старый диверсант. — Его ахиллесова пята. Его эмоциональный якорь. Его протокольная ошибка». Это была его единственная зацепка, его единственный шанс.
Он вышел из шатра после совета, его лицо было все так же покорно и смиренно. Он затерялся в шумной толпе лагеря. Через полчаса, в неприметном переулке между шатрами торговцев, он встретился с неприметной пожилой женщиной, которая продавала лепешки. Это была Зайнаб, его давняя и самая верная осведомительница. — Мне нужна услуга, старая подруга, — прошептал он. — Я слушаю, табиб.
— Забудь о лепешках. У меня для тебя новая, долгая и очень тонкая работа. Ты должна попасть в свиту госпожи Ширин, дочери эмира Худайдада. Глаза Зайнаб удивленно блеснули. — Но как? Простая торговка… — Ты не будешь торговкой, — перебил ее Джалалуддин. — Ты будешь благочестивой вдовой из разорившегося рода, искусной травницей и вышивальщицей. Я обеспечу тебе рекомендацию через главу женской половины их дома. Но сначала нам нужно освободить для тебя место.
Он достал из складок халата крошечный, почти незаметный пузырек. — В свите Ширин есть молодая служанка по имени Гюльнар. Она прислуживает ей за столом. Завтра утром ты «случайно» угостишь ее лепешкой, в которую добавишь одну-единственную каплю из этого пузырька. Не бойся, это не яд. Это лишь вызовет у нее на коже безобразную, но безвредную сыпь, которая пройдет через пару месяцев. Ее немедленно отправят из лагеря. И место освободится для тебя.
Зайнаб молча кивнула, принимая пузырек. Ее лицо не дрогнуло. Она была профессионалом. — Когда ты будешь внутри, — продолжал Джалалуддин, — не лезь в душу. Не задавай вопросов. Слушай. Я не хочу знать, о чем она шепчется со своими подругами. Мне не нужны сплетни. Мне нужно другое. Я хочу знать, что заставляет ее смеяться. Что заставляет ее плакать. Какую поэзию она любит. Какой цветок ей нравится больше всего. Ты должна узнать о ней все, чтобы стать для нее незаменимой. Стань ее воздухом. Стань ее вторыми ушами.
Он вложил в ее руку тяжелый кошель с монетами. — Действуй.
Зайнаб молча кивнула и, не сказав ни слова, растворилась в толпе. Джалалуддин смотрел ей вслед.
Вернувшись в свою комнату, Джалалуддин сел за стол и начал составлять план. Он состоял из трех этапов.
Этап 1: Наблюдение. Собрать максимум информации. Понять природу связи между Фархадом и Ширин.
Этап 2: Провокация. Создать ситуацию, в которой Фархад будет вынужден проявить свои чувства более открыто. Идеальный вариант — мнимая угроза для Ширин, от которой ее сможет «спасти» только целитель.
Этап 3: Использование. Превратить привязанность Фархада в оружие. Скомпрометировать его в глазах эмира. Заставить его сделать выбор между миссией и женщиной. А если понадобится — устранить Ширин, чтобы нанести Фархаду психологический удар, от которого он уже не оправится.
Джалалуддин взял в руки тонкий хирургический скальпель и задумчиво повертел его в пальцах. Как врач, он знал все уязвимые точки на теле человека. Как агент, он только что нашел самую уязвимую точку в душе своего врага.
Да, о н проиграл битву. Но он только что начал новую, свою войну. Он больше не будет пытаться убить Тамерлана или спорить с Фархадом. Он будет плести свою паутину вокруг единственного существа, которое, как он теперь знал, было способно ранить этого неуязвимого пришельца. Паук начал свою работу. Охота началась.

Фархад задыхался. Не от недостатка воздуха, а от его избытка. От избытка лжи, лести, скрытой ненависти и подобострастия, которыми был пропитан каждый дюйм императорского шатра. Он, человек из мира, где ценилась прямая информация, чувствовал, как его разум вязнет в этой липкой паутине придворных интриг.
Однажды днем, не выдержав, он вышел подышать морозным, чистым воздухом. Он направился в небольшой внутренний сад цитадели, тихое, заснеженное место. Снег громко скрипел под его сапогами. Голые ветви урюка и яблонь были покрыты тяжелой бахромой изморози и походили на белые кораллы, выросшие на дне замерзшего моря. Тишину нарушал лишь скрип снега да хриплое карканье одинокого ворона, сидевшего на стене.
И в этой черно-белой тишине он увидел ее. Ширин.
Закутанная в теплый, расшитый серебром плащ из белого войлока, она медленно гуляла по тропинке со своими служанками. Она была единственным ярким пятном в этом монохромном мире. Она увидела его и на мгновение остановилась. Их взгляды встретились через заснеженный сад.
Для Фархада мир снова качнулся. Он смотрел на нее, и видел не просто живое лицо, так похожее на его погибшую Севинч. Его накрыло видение «палимпсеста». Зимний сад в его сознании вдруг взорвался буйством летней зелени, что было совершенно нелогично и оттого еще страшнее. Он увидел кровь, алую и горячую, на белом снегу, которого здесь уже не было. Хриплое карканье ворона в его ушах превратилось в отчаянные крики людей. Он увидел, как у этого самого фонтана, теперь замерзшего, лежит тело одного из эмиров, которого он только что видел на совете, с торчащим из груди обломком копья. Призрак гражданской войны, которую он пришел предотвратить, закричал в его душе.
«Вот что было бы, — пронеслась в его голове мысль, холодная, как лед под его ногами. — Вот цена моей неудачи. Этот сад, эти деревья, эта тишина — все это утонуло бы в крови. И она...»
Он снова посмотрел на Ширин. Она, словно почувствовав бурю в его душе, едва заметно склонила голову в знак приветствия и продолжила свой путь.
Он смотрел ей вслед. И он видел перед собой не просто прекрасную девушку. Он видел живое воплощение хрупкого, спасенного им мира. Символ той красоты и покоя, которая будет растоптана и уничтожена, если он проиграет свою тайную войну.
Его миссия в этот миг обрела для него не стратегический, а глубоко личный, почти священный смысл. «Этого не будет, — подумал он с холодной яростью. — Пока я жив, этого мира теней не будет».

Они не сказали друг другу ни слова. Лишь долгий, молчаливый взгляд. Но этот взгляд не остался незамеченным.
Высоко над садом, в стрельчатом окне своей башни в цитадели Отрара, стоял Тамерлан. Он отошел от стола, заваленного картами, чтобы дать отдых уставшим глазам. Его раздражали и эта затянувшаяся зима, и подковерная грызня эмиров, и эта новая, непонятная война теней, которую вел его провидец. Он смотрел вниз, на заснеженный сад, ища покоя. И он увидел эту безмолвную сцену.
Он увидел, как его всемогущий, невозмутимый Эмир Знаний, этот человек, который казался сделанным из льда и звездной пыли, замер, глядя на юную девушку. Тамерлан, мастер читать души людей, видел не просто интерес. Он видел, как на долю секунды с Фархада слетела его маска бесстрастного мудреца. Он увидел в его взгляде целую вселенную — тоску, нежность и отчаянную, почти звериную решимость защищать.
Старый император усмехнулся в бороду. Его первая мысль была мыслью полководца. «Так вот оно что. Ахиллесова пята. Его враги, если они умны, тоже это увидят. Это — слабость, которую можно использовать, чтобы ударить по нему».
Но тут же пришла вторая мысль, мысль императора, который строит династию. «Нет. Это — не слабость. Это — якорь».
Он, как никто другой, знал природу людей, пришедших из ниоткуда, людей, не имеющих корней. Они верны, пока им это выгодно. Их легко перекупить. Они могут просто исчезнуть, как дым. А Фархад был именно таким — гением без прошлого, без рода, без земли. «Человек, у которого есть женщина, которую он любит, — размышлял Тамерлан, — уже не просто гость в этом мире. Он пускает корни. Человек, который хочет построить здесь свой дом, будет защищать эту империю не из долга перед повелителем, а как волк защищает свое логово и свою волчицу».
Великий прагматик, он тут же оценил и политическую выгоду. «Она — дочь Худайдада. Верного, сильного, но до сих пор нейтрального эмира. Этот брак привяжет ко мне и к Фархаду весь его могущественный род. Он даст этому человеку без корней — корни. Мои корни. В моей земле. Он навсегда станет частью нашего мира».
Мысль о возможном браке, о которой Фархад еще и не смел мечтать, в этот день впервые родилась в голове у самого Тамерлана. Она была не романтической, а холодной, как сталь, и гениальной в своем расчете. Это был идеальный способ навсегда привязать этот бесценный и опасный инструмент к своему трону.
Он смотрел, как Фархад и Ширин расходятся, так и не сказав друг другу ни слова. — Глупые дети, — пробормотал он себе в бороду. — Ничего. Старики существуют для того, чтобы помогать детям и строить империи.
И ему понравилась эта мысль. Очень понравилась.


ГЛАВА 4. ДАР ПОЭТА


Прошло несколько дней. Фархад, с головой уйдя в работу, пытался заглушить голос сердца голосом разума. Он сидел в своем шатре, и перед ним лежали карты будущей кампании — стройные, логичные, безупречные. Но стоило ему на мгновение закрыть глаза, и он видел не их. Он видел заснеженный сад, и в нем — лицо Ширин.
Он боялся. Не врагов из будущего. Не жестокости Тамерлана. Он боялся этого чувства, которое расцветало в его душе, как ядовитый, прекрасный цветок. Он, Хранитель, оператор, чьим главным оружием был холодный расчет, терял его. Он знал, что она — его главная уязвимость. Он видел в «призрачной истории» ее страшную судьбу в огне гражданской войны, и это видение превратило его миссию из абстрактного долга в личную, отчаянную борьбу за ее жизнь. И поэтому он, как мог, пытался держаться от нее подальше.
Но у Тамерлана были другие планы.
Однажды утром, когда Фархад докладывал о готовности осадных машин, император прервал его на полуслове. — Довольно о камнях и бревнах, — сказал он, хитро прищурившись. — Поговорим о людях.
Он сидел не на троне, а в простом походном кресле у входа в свой шатер, и отсюда был виден весь кипящий жизнью лагерь. — Эмир Худайдод, — начал он, — старый и верный воин. Его сабля остра, а сердце — прямое. Но он из тех, кто больше доверяет стали, чем знамениям. Он боится тебя, Фархад. А я не люблю, когда мои военачальники боятся моих советников. Страх порождает недоверие. А недоверие в день битвы — это предательство.
Он сделал паузу, бросив на Фархада пронзительный взгляд. — Ты должен завоевать его доверие. Не как провидец, а как человек. — Что я должен сделать, Повелитель? — Ты отправишься к нему сегодня. От моего имени. — Тамерлан кивнул на великолепного белого аргамака, которого только что подвели ко входу. — Отведи ему этого скакуна. Дар за верную службу. Посиди с ним. Выпей чаю. Поговори о конях, о саблях. О том, что понятно старому волку. Успокой его. Покажи, что ты — не колдун из преисподней, а верный слуга моего трона, как и он.
Фархад молча слушал, и его сердце похолодело. Он понял все. Это был не просто приказ. Это была гениально разыгранная шахматная партия. Тамерлан, этот непревзойденный мастер интриги, решал сразу несколько задач: успокаивал своего верного, но строптивого вассала; укреплял авторитет своего нового фаворита; и, самое главное, — он снова, уже под неоспоримым предлогом, сводил его с Ширин.
Отказаться было невозможно. Это означало бы ослушаться приказа и выказать неуважение к эмиру Худайдаду. Фархад поклонился. — Воля твоя будет исполнена, Повелитель.
Он шел к своему коню, ведя за повод белоснежного аргамака, и чувствовал себя пешкой, которую передвинула по доске рука гениального, всевидящего игрока.

Павильон эмира Худайдада был прост и строг, как и его хозяин. Вместо персидских ковров пол устилали шкуры волков и медведей, вместо изящных ваз в углах стояли стойки с идеально начищенным, но видавшим битвы оружием. Воздух пах остывшим металлом и старой кожей.
Эмир встретил Фархада у входа. Он не улыбался. Его взгляд был тяжелым, изучающим. Но когда он увидел белоснежного аргамака, которого вели под уздцы гвардейцы, его суровое лицо воина на мгновение смягчилось. Он, как истинный степняк, знал толк в конях. — Повелитель щедр, — сказал он, проведя рукой по мощной шее скакуна. — Это — конь для царей.
Этот дар растопил первый, самый толстый слой льда. Он пригласил Фархада внутрь.
Они сидели на подушках, и их беседа была формальной и натянутой. Худайдод, как опытный полководец, вел разведку боем. Он расспрашивал Фархада о планах на кампанию, о новых осадных машинах, пытаясь понять, кто перед ним — мудрец или просто удачливый шарлатан. — Говорят, твои машины могут метать огонь, которого боится вода, — сказал он, глядя на Фархада в упор. — Мои машины лишь помогают воинам Повелителя быстрее доставить его гнев по адресу, великий эмир, — спокойно ответил Фархад, уходя от прямого ответа.
Он чувствовал себя не в своей тарелке. Он был на чужой, враждебной территории.
И тут в шатер, чтобы подлить им чаю, вошла Ширин.
Она двигалась бесшумно, и с ее появлением суровая, мужская атмосфера шатра словно потеплела. Ее лицо было скрыто легкой шелковой вуалью, но Фархад почувствовал ее присутствие, как тепло огня в морозную ночь. За ней, как тень, следовала ее старая служанка.
Ширин опустилась на колени, чтобы наполнить его пиалу. Когда она протянула ее ему, их пальцы на мгновение почти соприкоснулись. Для Фархада это было подобно удару молнии. Весь его самоконтроль, вся его маска невозмутимого мудреца чуть не рассыпалась в прах. Он с трудом заставил себя взять чашу, не выдав своего волнения.
Когда она, поклонившись, уже собиралась уходить, Фархад, в отчаянной попытке удержать ее хоть на мгновение, заметил на низком столике книгу в тисненом кожаном переплете.
— Простите мое любопытство, госпожа, — произнес он, и его голос, как ему показалось, прозвучал слишком громко. — Это же поэма великого Низами?
Ширин, уже собиравшаяся уходить, остановилась. Она медленно повернулась, и сквозь тонкую вуаль Фархад почувствовал ее удивленный, вопрошающий взгляд.
Эмир Худайдод тоже удивленно посмотрел на Фархада. Он, как и весь двор, видел в этом человеке либо безжалостного стратега, либо таинственного колдуна. Простой человеческий интерес к книге стихов никак не вязался с этим образом. Это было первое сомнение в его укоренившейся картине мира.
— Да, Эмир Знаний, — ответила Ширин, и в ее голосе прозвучало искреннее удивление. — Это «Хосров и Ширин». Книга моей покойной матери.
«Матери, — подумал Фархад, и его сердце на мгновение сжалось. — Значит, и она росла в тени потери».
— Она была персиянкой? — спросил он, и в его голосе прозвучала неподдельная теплота.
— Да. Из Исфахана, — ответила девушка, и ее голос тоже потеплел. Она сделала шаг обратно к столику. — Она говорила, что стихи — это лекарство для души, которое лечит то, до чего не дотянутся руки ни одного табиба.
— Она была права, — сказал Фархад. И он, глядя прямо в глаза Ширин, но обращаясь ко всем, начал читать наизусть, на чистейшем, певучем фарси, так, как читали при дворе великих шахов: — «О мир! Прекрасен ты, но все ж непостоянен! Твой ясный лик порой обманчив и туманен...»
Ширин ахнула. Она знала эту поэму наизусть. Ее мать читала ей эти строки сотни раз. И услышать их здесь, в военном лагере, из уст этого страшного и могущественного человека, было подобно чуду. Она закончила за него, почти шепотом, как молитву: — «...И тот, кто пьет вино из чаши бытия, тот пьет вино, в котором — капля яда».
Их взгляды снова встретились. И в этот миг между ними рухнула стена. Эмир Худайдод, смотревший на них, видел лишь, как два ценителя поэзии нашли общую тему. Но Фархад и Ширин чувствовали иное.
«Он видит не просто слова, — думала Ширин. — Он чувствует их горечь. Он знает о яде в чаше бытия. Он не такой, как они. Он не просто воин». «Она понимает, — думал Фархад. — Она понимает, что за каждым величием скрывается трагедия. Она — не просто красивая девушка. Она — душа этого мира, такая же древняя и мудрая, как эти стихи».
Это было мгновение абсолютного, почти интимного понимания. Он был не просто колдуном. Он был человеком, который знает и любит то же, что и она. Человеком, который понимает ее душу.
— В императорской библиотеке, — сказал Фархад, первым нарушив затянувшееся молчание, чтобы разорвать это почти невыносимое напряжение, — есть рукопись великого Руми, которую, говорят, не видел никто, кроме самого Повелителя. Она украшена лучшими миниатюрами гератских мастеров. Если позволите, я сочту за честь прислать ее вам.
— Это была бы великая честь для меня, — ответила она, низко склонив голову, чтобы скрыть румянец, заливший ее щеки.
Она ушла. Но атмосфера в шатре изменилась. Эмир Худайдод смотрел на Фархада уже не с подозрением, а с задумчивым, почти растерянным уважением. Этот странный человек только что нашел единственный ключ к сердцу его замкнутой, гордой дочери. И этот ключ был не из стали. Он был из слов.

Фархад ушел, и его душа пела и разрывалась от боли одновременно. Он шел по шумному, пахнущему дымом и железом лагерю, но не видел и не слышал его. Он видел лишь ее лицо. Он нашел родственную душу. В этом жестоком, примитивном, чужом для него мире он нашел человека, который понимал язык его сердца. Это было пьянящее, почти забытое чувство, эхо его прошлой жизни с Севинч.
Но тут же, следом за этой теплой волной, накатывала ледяная. Разум аналитика, разум Хранителя, безжалостно твердил ему: «Ты совершил ошибку. Ты позволил себе эмоцию. Ты создал привязанность. А привязанность — это уязвимость. Ты только что собственными руками вручил своему врагу, Джалалуддину, идеальное оружие против себя». В его сознании снова вспыхнуло видение «призрачной истории» — заснеженный сад, кровь на снегу, крики. Он понимал, что эта хрупкая, прекрасная связь — смертельная опасность и для нее, и для него.

…Ширин, оставшись одна в шатре, долго смотрела на дверь, за которой он скрылся. Ее отец, эмир Худайдод, что-то ворчливо говорил о дерзости этого выскочки-провидца, но она его не слышала. Она подошла к низкому столику и осторожно, словно боясь обжечься, коснулась пальцами книги великого Низами.
Впервые за долгие годы после смерти матери она встретила человека, который говорил с ней на одном языке. Не на языке приказов, как отец. Не на языке пустых комплиментов, как придворные щеголи. Не на языке сплетен, как ее подруги. А на языке поэзии, на языке души.
Все в лагере боялись его или преклонялись перед ним, видя в нем колдуна, сверхъестественную силу. А она, в его глазах, на одно короткое мгновение, увидела нечто иное. Глубокую, застарелую, почти вселенскую печаль. Она не знала, кто он. Но она чувствовала, что его тайна — это не тайна силы, а тайна боли. И ее сердце, полное сострадания, потянулось к нему.

…А в другом конце лагеря, в своей убогой палатке лекаря, Джалалуддин выслушивал доклад своей новой шпионки. Зайнаб, вернувшаяся из шатра эмира, стояла перед ним, и ее лицо было непроницаемо. — Он говорил с ней о стихах, мой господин, — шептала старуха. — Он цитировал Низами. А потом он обещал прислать ей книгу. Рукопись Руми из сокровищницы Повелителя.
Джалалуддин удовлетворенно кивнул. «Прекрасно, — подумал он, когда Зайнаб ушла. — Просто прекрасно». Его мозг, мозг диверсанта, мгновенно начал просчитывать варианты. «Книга. Идеальный повод для встреч. Идеальный способ передать яд — не быстрый, нет, а медленный, незаметный, что накапливается в организме. Или ложное послание, которое можно будет „случайно“ перехватить. Или можно будет подменить книгу и вложить в нее свиток с „предательскими“ стихами, а потом донести об этом Тамерлану... Вариантов — десятки».
План работал. Паук сидел в центре своей паутины и наблюдал, как красивая, ничего не подозревающая бабочка летит на огонь. Он проиграл битву. Но он только что начал новую, свою войну. Он больше не будет пытаться убить Тамерлана. Он будет плести свою паутину вокруг единственного существа, которое, как он теперь знал, было способно ранить этого неуязвимого пришельца.


ГЛАВА 5. ОТРАВЛЕННЫЙ МАНУСКРИПТ


Фархад вернулся в отведенные ему покои, но сон не шел к нему. Он, человек, чей разум был тренирован выдерживать невероятные перегрузки и анализировать миллионы единиц информации, чувствовал себя растерянным и разбитым. Его ментальная броня, выкованная в будущем, дала трещину.
Он снова и снова прокручивал в голове ее образ. Ширин. Это имя отдавалось в его душе сладкой болью. Он пытался быть аналитиком. Он заставлял себя думать, как агент. «Вероятность случайного фенотипического совпадения — 0,001%. Невозможно». «Вероятность, что это ловушка, подстроенная Джалалуддином? Низкая. Он не мог знать о Севинч. Он не мог создать двойника». «Вероятность, что это непредвиденный побочный эффект темпорального перемещения? „Эхо“ личности? Возможно, но не доказано».
Логика была бессильна. Его разум, его величайшее оружие, отказывался работать, когда дело касалось ее. Оставалось лишь одно — затопляющее все доводы чувство. Чувство, что он увидел призрака.
«Держаться подальше. Игнорировать. Это единственный правильный ход», — приказал он себе. — «Она — уязвимость. Враг это видел. Любой контакт — это риск. Миссия превыше всего».
Но, приняв это холодное, логичное решение, он не почувствовал облегчения. Наоборот, его душа взвыла от этого приказа. Он провел бессонную ночь, мечась по шатру. И под утро, с первыми лучами холодного солнца, к нему пришла другая, отчаянная мысль.
«Нет. Полное игнорирование — это тоже сигнал. Сигнал страха. Джалалуддин увидит это и поймет, что попал в цель. Он начнет действовать через нее, зная, что я боюсь подойти. Я не могу отдать ему инициативу».
Он понял, что должен действовать сам. Не как влюбленный, а как стратег. Он должен был взять их зарождающиеся отношения под свой контроль. Формальный, вежливый, придворный жест — это не проявление слабости, а демонстрация силы и уверенности. Он обещал ей книгу на глазах у ее отца. Не сдержать слово — значит потерять лицо. А сдержать — значит создать официальный, понятный всем повод для контакта, который он сможет контролировать.
И с первым лучом солнца, приняв это рискованное, но, как ему казалось, единственно верное решение, Фархад отправился в императорскую библиотеку.
Это был не дворец, а огромный, темный шатер, доверху забитый сундуками и ларями. Здесь хранились сокровища иного рода — тысячи рукописей, вывезенных из разграбленных городов: Багдада, Дели, Дамаска. Воздух здесь был густым, пахнущим старой бумагой, кожей и пылью веков.
С помощью старого хранителя-евнуха Фархад нашел то, что искал. Это была не просто книга. Это была поэма Руми, переписанная лучшими каллиграфами и украшенная гениальными миниатюрами гератских мастеров. Каждая страница была произведением искусства. Фархад осторожно перелистывал их, и на его лице, впервые за долгое время, появилось выражение чистого, незамутненного удовольствия. Это был привет из его мира, из мира знаний и красоты.

Фархад, завернув бесценный манускрипт в кусок шелка, позвал к себе молодого гвардейца по имени Баходир. Он приметил его еще в первые дни — юноша был не только силен, но и отличался редкой для воина сосредоточенностью.
— Это — великая ценность, — сказал Фархад, передавая ему сверток из шелка. — Она предназначена для госпожи Ширин, дочери эмира Худайдада. Ты должен передать ее лично в руки ее служанки у входа в женские покои. Никто не должен прикасаться к свертку, кроме тебя. Ты понял?
— Будет исполнено, господин! — ответил Баходир, и его сердце забилось от гордости. Это было не просто поручение. Это была честь.
Баходир, бережно, как младенца, неся сверток двумя руками, шел по лагерю. Он миновал тихий и строгий квартал гвардейцев и вошел в шумную, хаотичную часть лагеря, где жили торговцы, ремесленники и обозная прислуга. Воздух здесь был густым от дыма сотен костров, криков погонщиков и запаха жареного шашлыка. Баходир шел, зорко оглядываясь по сторонам, готовый в любой миг отразить атаку вора или разбойника. Он был готов к прямой, честной угрозе.
Но он не был готов к театру.
В тени шатра торговца коврами за гвардейцем наблюдал Джалалуддин. Он видел, как напряжен молодой воин, как крепко он прижимает к груди сверток. «Гордый петушок, — с презрением подумал старый диверсант. — Он ждет нападения тигра, и не заметит, как его обчистит стая воробьев.» Он подал едва заметный знак.
Джалалуддин подал едва заметный знак. В тот же миг из-за угла, прямо на Баходира, с плачем выбежал мальчишка-слуга. Он «случайно» споткнулся и опрокинул на безупречный парадный халат гвардейца целый кувшин с кислым, липким кумысом. — Прости, о великий воин! Не казни! — заголосил мальчишка, цепляясь за его ноги. Гнев и досада захлестнули Баходира. Его безупречный вид был испорчен. Осмотревшись, гвардеец увидел неподалеку вывеску известной чайханы, откуда доносился дразнящий запах свежеиспеченной самсы. «Ничего страшного, — решил он. — Я потрачу пять минут, чтобы отмыть это пятно, а заодно и перекушу. Кто посмеет меня торопить?»
Он вошел в полутемную, пахнущую луком и горячим тестом, чайхану, осторожно положил драгоценный сверток на дастархан рядом с собой, заказал чаю и две горячие самсы и, попросив у чайханщика таз с водой, принялся оттирать пятно.
Джалалуддин продолжал наблюдать за объектом из тени шатра. Все шло по плану. Чайханщик был его человеком. Пока Баходир, отвернувшись, ругался на свою испорченную одежду, другой «посетитель» чайханы — неприметный торговец — поднялся из-за своего столика. Он «случайно» качнулся, проходя мимо стола Баходира, и, чтобы удержать равновесие, оперся о дастархан, на мгновение прикрыв сверток полой своего халата. Этого мгновения было достаточно, чтобы подменить настоящий манускрипт на заранее подготовленную копию.
Настоящий сверток тут же был передан через заднюю дверь мальчишке-гонцу, который со всех ног бросился к палатке Джалалуддина.

…Не прошло и минуты, как как настоящий манускрипт оказался в палатке в руках Джалалуддина. «Поэзия, — подумал он, разворачивая шелк. — Прекрасный сосуд для яда.»
Старый диверсант работал быстро, но без суеты. Его движения были точными, как у хирурга. Он зажег еще одну свечу, и ее свет выхватил из полумрака ряды склянок, пучки сушеных трав и бронзовые ступки. Идеальное прикрытие для лекаря. Идеальная лаборатория для убийцы.
Он надел на руки тонкие, почти невидимые перчатки из кишок ягненка. Затем он достал из своего тайника, спрятанного в двойном дне сундука с трактатами, маленький, граненый кристалл иссиня-черного цвета. Он был холоден на ощупь, словно кусочек замерзшей ночи.
«Какая ирония, — подумал Джалалуддин, глядя на бесценную рукопись Руми, лежавшую рядом. — Они тратят годы, чтобы создать эту пеструю, бесполезную красоту. А я за несколько минут создам то, что разрушит их мир».
Он поместил кристалл в маленькую ступку из нефрита и начал медленно растирать его. Кристалл поддавался с трудом, издавая тихий, высокий звон. Вскоре он превратился в мельчайшую, переливающуюся пыль. Джалалуддин смешал ее с несколькими каплями бесцветного масла из другого флакона. Это был контактный нейротоксин из его времени. Медленный, коварный, не оставляющий следов. Он не убивал. Он медленно гасил жизненную силу.
«Они назовут это меланхолией, — размышлял он, наблюдая, как яд растворяется в масле. — Или сглазом. Придворные поэты будут слагать трагические газели о прекрасной деве, что угасла от тоски по своему возлюбленному. Ни один лекарь в этом веке не найдет и следа моего вмешательства. Это — не убийство. Это — произведение искусства».
Он взял тончайшую иглу. Он не чувствовал ни жалости, ни злости. Лишь холодное, профессиональное удовлетворение. «Она — ключ, — думал он. — Она — эмоциональный якорь, который удерживает „Аномалию“ в этой временной линии. Устранив ее, я не просто причиню ему боль. Я лишу его цели. Я сломаю его дух. Один мертвый цветок, чтобы предотвратить рост целого ядовитого сада его „идеального“ будущего. Цена приемлема».
Джалалуддин осторожно, кончиком иглы, нанес микроскопические капли ядовитого состава на уголки нескольких страниц в середине книги — тех, где были самые красивые, самые яркие миниатюры, которые, как он был уверен, девушка будет часто трогать и подолгу рассматривать. Масло мгновенно впиталось в пористую бумагу, не оставив ни запаха, ни следа.
Он снова аккуратно завернул книгу в шелк. Через десять минут подмененный сверток вернулся на свое место.

…Баходир с удовольствием доел вторую самсу. Пятно почти отмылось. Он бросил на пиалу для чайханщика четыре медных пула , взял со стола (уже подмененный и отравленный) сверток и, ничего не заподозрив, с гордым видом пошел дальше, чтобы доставить свой драгоценный и смертоносный дар по назначению.
А Джалалуддин получил от своего агента весть, что книга благополучно вернулась в руки гонца. План сработал безупречно. Паук смазал свою паутину ядом.

…Зайнаб, шпионка Джалалуддина, уже ждала гонца у входа в женскую половину павильона эмира Худайдада. Она приняла из рук молодого гвардейца шелковый сверток с выражением подобострастного почтения. — Я немедленно передам его госпоже, — сказала она, низко кланяясь. — Она будет очень рада.
Она вошла в покои Ширин. Здесь, в отличие от грубого, мужского мира военного лагеря, царили покой и уют. В жаровне тлели благовония, на низком столике стояла ваза с веточкой цветущего миндаля, а на коврах были разбросаны свитки с поэзией.
Ширин сидела у окна, глядя на суету лагеря. Она была задумчива. — Госпожа, — тихо произнесла Зайнаб. — Вам... подарок. От Эмира Знаний.
Девушка обернулась, и ее лицо мгновенно озарила улыбка. Она увидела знакомый узор на шелке и, не скрывая нетерпения, взяла сверток. Она развернула его и ахнула от восторга. Рукопись была чудом. Ее переплет из темно-синей кожи был украшен сложнейшим золотым тиснением, а бумага была такой гладкой и белой, какой она никогда не видела.
Она провела пальцем по золотому узору на переплете, а затем, с замиранием сердца, начала осторожно перелистывать страницы. Каждая из них была произведением искусства. Искусный каллиграф вывел строки Руми, которые, казалось, не были написаны, а пели сами. А миниатюры... они сияли чистыми, глубокими красками, и в них была целая вселенная.
Ее взгляд упал на одну из страниц, и она, затаив дыхание, прочитала строки вслух. Ее голос был тихим, почти шепотом, но он наполнил комнату теплом. — «В любви и тернии розами становятся, в любви и уксус – сладким вином...»
Она замолчала, глядя на строки, но видя перед собой его лицо. «Он, которого все боятся, как колючий терновник, — подумала она, — для меня он... как роза». И ее палец, полный этой новой, сладкой мысли, снова лег на уголок страницы, впитывая безвкусный, бесцветный яд.
Зайнаб смотрела на эту юную, сияющую от счастья девушку, и в ее старом, выжженном интригами сердце на мгновение шевельнулось что-то похожее на жалость. Она видела перед собой не объект для шпионажа, а просто ребенка, радующегося красивой игрушке. И она знала, что эта игрушка — смертельна. Но она тут же подавила в себе эту слабость. Ее верность старому табибу, спасшему ее семью, была сильнее мимолетной жалости.
— Он... он удивительный, — прошептала Ширин, обращаясь больше к себе, чем к служанке. — Он единственный, кто... Она не закончила.
— Да, госпожа, — тихо и почтительно ответила Зайнаб, глядя, как ее госпожа снова проводит пальцами по отравленной странице. — Он очень... внимательный.

Фархад стоял на холме у ставки Тамерлана и смотрел, как его гвардеец, маленький силуэт в огромном лагере, скрылся за шатрами. Его миссия была выполнена.
Он смотрел на закат. Солнце садилось за горизонт, и его последние лучи окрашивали заснеженную степь в нежно-розовые и золотые тона. Внизу раскинулся многотысячный лагерь — живой, дышащий город, полный дыма от костров и людского гомона. Этот мир, который он спас. И в центре этого мира теперь был маленький, теплый огонек — душа, которая его поняла.
Разум агента, холодный и безжалостный, кричал ему: «Ты совершил ошибку. Ты позволил себе эмоцию. Ты создал привязанность. А привязанность — это уязвимость. Ты только что собственными руками вручил своему врагу, Джалалуддину, идеальное оружие против себя».
Но другая его часть, душа Хранителя, отвечала ему: «Нет. Я не могу спасти этот мир, оставаясь для него чужим, стерильным призраком. Чтобы защитить их человечность, я должен обрести свою собственную».
Он чувствовал, что сегодня, несмотря на всю опасность, построил маленький, хрупкий мостик к душе другого человека. И впервые за долгое, мучительное время он почувствовал не только тяжесть своей миссии, но и слабую, трепетную надежду.

…А в другом конце лагеря, в своей темной, убогой палатке лекаря, Джалалуддин сидел в тишине. В углу, под потолком, паук медленно плел свою паутину. Джалалуддин наблюдал за его неторопливой, методичной работой с холодным восхищением.
Перед ним на сундуке горела одна-единственная сальная свеча. Он достал из-за пояса свой острый хирургический скальпель. И на крышке старого, потрепанного сундука он медленно, с нажимом, процарапал первую черту.
«День первый, — подумал он. — Яд нанесен». Он не знал, сколько их понадобится — тридцать или сто. Его оружие было не похоже на яд скорпиона, который убивает мгновенно. Его яд был подобен печали. Он действовал медленно, капля за каплей, проникая в кровь, гася волю к жизни, превращая смех в тихую тоску, а румянец на щеках — в мертвенную бледность.
«Они не поймут, — размышлял он, глядя на царапину. — Они будут винить злой глаз, дурное предзнаменование, тоску по дому. А Фархад, их великий целитель, будет бессилен. Он будет смотреть, как его цветок медленно увядает, и вся его наука, вся его магия из будущего не смогут ему помочь. И это сломает его».
Паук в углу закончил свою работу и замер в центре, ожидая. Джалалуддин тоже был терпелив. Он был охотником. Он больше не будет гоняться за своей дичью. Он смазал свою паутину ядом и теперь будет спокойно ждать, пока прекрасная, ничего не подозревающая бабочка, трепеща от счастья, сама не умрет в его сетях.


ГЛАВА 6. ЛЕГОЧНАЯ ХВОРЬ


Зима вцепилась в степь мертвой хваткой. Великое Воинство, застрявшее в Отраре в ожидании весны, изнывало от безделья и холода. Эйфория от начала великого похода давно улеглась, сменившись серой, монотонной, изматывающей рутиной.
В шатрах эмиров и полководцев, устланных персидскими коврами, ярко горели бронзовые жаровни. Слуги разносили горячий, пряный чай, а вечера проходили в пирах, игре в шахматы и ленивых разговорах о грядущей добыче. Это был островок тепла и сытости, окруженный замерзающим морем.
За пределами этого островка, в тысячах простых солдатских палаток, царила другая реальность.
Для Джахана и его товарищей день начинался и заканчивался холодом. Пронизывающий, безжалостный степной ветер с ледяным воем проникал сквозь все щели в их грубом, прохудившемся войлоке. Солдаты, одетые в тонкие, потрепанные халаты, спали вповалку, прижавшись друг к другу, как овцы в буран, пытаясь согреться теплом собственных тел. Днем они часами стояли в карауле на стенах, и их лица превращались в обветренные, безжизненные маски.
— Еще одна такая неделя, и я сам превращусь в ледышку, — просипел друг Джахана, Рустам, пытаясь раздуть чадящий костер из сырого саксаула. Дым ел глаза, но давал лишь иллюзию тепла.
Но холод был не главным врагом. Главным врагом стала «легочная хворь».
Она приходила тихо, с простым, сухим кашлем. Затем начиналась лихорадка, бросая человека то в жар, от которого он сбрасывал с себя все одеяла, то в чудовищный озноб, от которого не спасали и три тулупа. Дыхание становилось хриплым, прерывистым, а губы синели. И через несколько дней воин, который мог выдержать удар сабли, умирал, задохнувшись в своей палатке.
В тот день Джахан видел, как из соседней палатки вынесли тело старого воина Али. Он умер ночью. Его не хоронили с почестями. Похоронная команда, состоявшая из таких же замерзших, апатичных солдат, просто завернула тело в старый ковер и унесла его за пределы лагеря, в общую, промерзшую насквозь могилу. — Уже третий из нашей сотни на этой неделе, — прошептал Рустам, глядя им вслед. — Это не хворь. Это — проклятие. Духи этой земли не хотят нас пускать в Катай.
Каждый день похоронные команды уносили десятки тел. Армия, не сделав и выстрела, несла потери, и этот тихий, невидимый враг был страшнее любой китайской армии.

В большом шатре-лазарете, самом длинном и самом холодном во всем лагере, стоял тяжелый, удушливый запах. Это была смесь запахов пота, крови, гноя и горьких отваров, которые кипели в котлах над жаровнями, наполняя воздух едким паром. Сотни воинов лежали на соломенных тюфяках, и их тихое, скорбное стенание сливалось в единый, бесконечный гул, похожий на гудение потревоженного осиного гнезда.
Джалалуддин, хоть и был унижен, оставался одним из главных врачевателей. Он метался от одного больного к другому, и его лицо, обычно непроницаемое, было серым от усталости и глухого, бессильного гнева.
— Табиб... воды... — прохрипел молодой воин, вцепившись в его халат костлявой, горячечной рукой. Джалалуддин молча дал ему чашу с отваром. Он, как врач из будущего, понимал, что происходит, с ужасающей ясностью. Холод, скученность, плохое питание — все это создало идеальную почву для бактериальной пневмонии. Он знал, что этим людям нужен не отвар из корня солодки, а простой, примитивный пенициллин, который в его времени был доступен каждому ребенку.
Но его методы — кровопускание, чтобы «выпустить дурную кровь», припарки из трав, чтобы «смягчить жар», и бесконечные молитвы — не помогали. Он видел, как могучие воины, выжившие в десятках битв, умирают от болезни, которую в его мире лечили за три дня. И он ничего не мог сделать.
«Я — врач! — думал он с яростью, переходя к следующему умирающему. — Я посвятил изучению медицины всю свою жизнь! А я стою здесь и бормочу молитвы, как невежественный мулла, потому что у меня нет нужных инструментов!»
К нему подошел молодой лекарь. — Учитель, мы теряем их, — прошептал он с отчаянием. — Ваши отвары не помогают. Может, стоит попробовать прижигание? — Молчи, глупец! — оборвал его Джалалуддин. — Мы делаем то, чему нас учили великие! Если воля Аллаха — забрать их, мы бессильны.
Это была маска. Маска смирения, которую он носил для этого примитивного мира. Но в душе его кипел иной, холодный расчет. «Это хорошо, — говорила одна его часть, часть диверсанта. — Пусть умирают. Армия слабеет. Моя миссия выполняется сама собой». Но другая его часть, гордость врача, уязвленного гения, страдала.
И все его бессилие, вся его ярость, вся его профессиональная униженность находили один-единственный выход. Глухую, тлеющую ненависть к Фархаду. К тому, кто одним своим появлением, одним своим «чудом» перечеркнул все его знания, весь его многолетний опыт. К тому, кто сейчас, наверняка, сидит в своем теплом, роскошном шатре, и ему нет дела до этих умирающих муравьев.
«Он может исцелить императора одним прикосновением, — думал Джалалуддин, и его зубы скрипели. — Но он не приходит сюда. Потому что ему плевать. Или... потому что он сам наслал эту хворь, чтобы ослабить армию?» Эта мысль, ядовитая и несправедливая, показалась ему спасительной. Да. Конечно. Это все он. Колдун.
Джалалуддин посмотрел на ряды умирающих. И его бессилие врача уступило место холодной решимости диверсанта. Он не мог победить эту болезнь. Но он мог ее использовать. Он мог направить гнев и страх этих людей на истинного, как он теперь считал, виновника их страданий.

Но болезнь, как и смерть, не разбирала чинов. Она, как слепая жница, шла по лагерю, и ее серп не делал различий между простым воином и знатным эмиром. Однажды вечером она нанесла удар в самое сердце «старой гвардии».
В просторном, устланном волчьими шкурами шатре Шейха Hyp ад-Дина было жарко от дыхания десятка могучих воинов и жара спора. Старый полководец собрал своих самых доверенных эмиров, чтобы обсудить грядущую кампанию. Среди этих седобородых, покрытых шрамами ветеранов, ярким пламенем горела молодость. Темур-Малик, семнадцатилетний племянник и любимец Шейха, был гордостью всего их рода. Красивый, сильный, отчаянно храбрый юноша, который уже успел заслужить уважение ветеранов. Старый Шейх, не имевший своих сыновей, видел в нем свое продолжение, свою будущую славу.
— Мы не должны ждать милости от этого колдуна Фархада! — с юношеским пылом говорил Темур-Малик, склонившись над картой. — Сила нашей армии — в стремительности! Мы должны ударить первыми, взять их пограничные крепости до того, как они опомнятся!
Шейх Hyp ад-Дин слушал его, и его суровое лицо смягчалось от гордости. «Настоящий лев, — думал он. — В нем течет кровь наших предков, а не чернила, как у этих книжников».
Внезапно, на полуслове, Темур-Малик замолчал. Его молодое, румяное лицо исказила судорога. Он согнулся пополам, и его сотряс глубокий, раздирающий грудь, сухой кашель, от которого, казалось, лопнут жилы на его шее. — Что с тобой, мальчик? — встревоженно спросил Шейх, поднимаясь. — Ничего... пыль... — прохрипел Темур-Малик, пытаясь выпрямиться. — Воды...
Когда ему поднесли чашу, все увидели, что его рука, еще минуту назад уверенно лежавшая на эфесе меча, сильно дрожит. На его лбу, несмотря на холод в шатре, выступили крупные капли пота, а щеки горели нездоровым, лихорадочным румянцем.
Старые эмиры, видевшие эту картину уже сотни раз за последние недели в палатках простых солдат, в ужасе переглянулись. Они смотрели на юношу, как на зачумленного. «Легочная хворь», «проклятие китайской земли», болезнь, которую они считали уделом простолюдинов, только что, на их глазах, перешагнула порог их элитного круга и вонзила свои невидимые когти в их самое дорогое сокровище.

Через два дня роскошный шатер Шейха Hyp ад-Дина превратился в склеп. Воздух был тяжелым от дыма благовоний, которыми пытались перебить запах болезни. Юный Темур-Малик горел в лихорадке. Он лежал на груде соболиных мехов, но его била неукротимая дрожь. Его дыхание было коротким, хриплым, и он уже не узнавал тех, кто склонялся над ним.
Лучшие лекари, включая самого Джалалуддина, не отходили от его постели. Но их искусство было бессильно. Они пробовали все: пускали кровь, чтобы «выпустить жар», ставили на грудь припарки из горчицы и меда, поили его десятками горьких отваров. Но болезнь, этот невидимый враг, лишь смеялась над их усилиями. Темур-Малик угасал на глазах.
Шейх Hyp ад-Дин, этот старый, страшный волк, чьего взгляда боялись даже принцы, превратился в отчаявшегося старика. Он сидел у постели племянника, и его огромное, привыкшее к доспехам тело, казалось ссохшимся и беспомощным. Он держал горячую, сухую руку юноши и смотрел на его пылающее лицо. Он видел не просто своего племянника. Он видел свое будущее. Он вспоминал, как учил этого мальчика сидеть в седле, как впервые вложил в его руку лук, как гордился, видя его первую победу в учебном бою. Вся его жизнь, вся его слава воина, казалось, была лишь прелюдией к славе этого львенка. И теперь этот львенок умирал у него на руках.
«Я брал штурмом города, — думал он с яростью и отчаянием. — Я рубил на куски тысячи врагов. А я не могу победить простую хворь. Я, который повелевает туменами, бессилен перед кашлем и жаром. Какая же цена всей моей силе?»
На третий день, на рассвете, Джалалуддин, после бессонной ночи, вышел из шатра. Он подошел к Шейху, который сидел у входа, и со скорбным, полным сочувствия лицом, положил руку ему на плечо. — О великий эмир, — произнес он. — Я использовал все знания, что оставили нам великие Ибн Сина и Ар-Рази. Мы молились всю ночь. Но злой дух, что вселился в тело юноши, сильнее наших лекарств и наших молитв. Мы сделали все, что могли. Теперь его судьба в руках Аллаха.
Эти слова были приговором. Джалалуддин, как опытный врач, знал, что до утра юноша не доживет. И он, как хитрый интриган, знал, что этими словами он не просто констатировал свое бессилие. Он подталкивал старого волка к последнему, единственному оставшемуся пути.
Шейх Hyp ад-Дин медленно поднял голову. Он посмотрел на Джалалуддина, потом на свой шатер, где умирала его надежда. А затем его взгляд устремился в другую часть лагеря, туда, где стоял высокий, одинокий шатер Эмира Знаний. Он принял решение.
Он поднялся. Его лицо было похоже на каменную маску, в которой были высечены горе и последняя, отчаянная, унизительная надежда. Он, который презирал и ненавидел Фархада, который считал его колдуном и самозванцем, который видел в нем угрозу всем старым устоям, теперь должен был идти к нему на поклон.
Он шел по лагерю, не замечая расступавшихся перед ним с сочувствием солдат. Он не видел их лиц. Он видел лишь лицо своего умирающего мальчика. И ради одного шанса на его спасение он был готов пожертвовать всем. Даже своей гордостью.
Он шел просить помощи у человека, которого ненавидел и презирал больше всех на свете. Он шел к колдуну. Он шел к Фархаду.


ГЛАВА 7. ЦЕНА ИСЦЕЛЕНИЯ


Фархад был в своем шатре вместе с Ширин. После тяжелого дня, полного интриг и докладов, эти тихие вечерние часы были его единственной отдушиной. Она читала ему вполголоса стихи, а он, прикрыв глаза, слушал, и на его лице впервые за долгое время было подобие покоя.
Этот покой был разорван в клочья.
Полог шатра откинулся так резко, словно его сорвало ураганом. В проеме, заслоняя собой ночную тьму, стоял Шейх Hyp ад-Дин. Он был без доспехов, в простом халате, и от этого казался еще огромнее. Его огромное тело, казалось, заполнило собой все пространство. Его лицо, изрубленное шрамами, было серым, а в единственном глазу стояла такая мука, что Ширин невольно ахнула.
Он не вошел. Он просто стоял и смотрел на Фархада. Казалось, он вел невидимую, страшную битву с самим собой. Его губы шевелились, но не издавали ни звука. Гордость, вековая гордость воина, аристократа, прямого потомка одного из сподвижников Чингисхана, не давала ему произнести те слова, ради которых он пришел. Он смотрел на Фархада, и в его взгляде была вся гамма чувств: ненависть, презрение, отвращение и, на самом дне, — последняя, отчаянная, унизительная мольба.
Наконец, он заставил себя говорить. Его голос был хриплым, как скрежет камня о камень. — Колдун... знахарь... — он выплюнул эти слова, как проклятия. — Мне... все равно, кто ты.
Он замолчал, с трудом переводя дыхание. — Они говорят... ты творишь чудеса. Мой мальчик... мой Темур-Малик... он умирает.
Фархад и Ширин молча смотрели на этого сломленного гиганта.
Он сделал шаг вперед, в шатер, и, к их изумлению, его огромное тело грузно опустилось на одно колено. Он, Шейх Hyp ад-Дин, которого боялся весь двор, перед которым заискивали принцы, стоял на коленях перед «безродным колдуном».
— Спаси его, — произнес он, и это был уже не рык, а стон, полный невыносимой боли. — Спаси его, и я, Шейх Hyp ад-Дин из рода Барлас, до конца своих дней буду твоим рабом. Я отдам тебе все — мое богатство, мой меч, мою честь. Только верни мне его.
Он склонил свою седую, гордую голову. Фархад смотрел на него. В этот миг он не чувствовал ни триумфа, ни злорадства. Он видел не своего врага. Он видел лишь отца, теряющего своего сына. И что-то в его душе, что-то человеческое, что он так долго пытался подавить в себе, отозвалось на эту боль.

Фархад смотрел на этого сломленного гиганта, на своего главного врага при дворе, который стоял перед ним на коленях. Первая его мысль, мысль человека, была — сострадание. Он видел не военачальника, а просто отца, раздавленного горем.
Но тут же, как удар холодного кнута, включился разум агента. И он увидел другое. Он увидел возможность.
«Он сломлен, — пронеслась в его голове мысль, холодная и острая, как его стилет. — Он унижен. Если я спасу его племянника, его ненависть ко мне никуда не денется. Но поверх нее ляжет слой унизительного, вечного долга. Он больше никогда не посмеет бросить мне открытый вызов. Я не просто спасу жизнь одному юноше. Я обезглавлю всю консервативную фракцию одним ударом».
Это был его шанс. Шанс не просто исцелить больного, а сломать хребет всей оппозиции, превратив их лидера в своего пожизненного, молчаливого должника. И соблазн был слишком велик.
В его сознании пронеслась сухая аналитическая сводка из его базы данных: «Пневмония. Бактериальная инфекция. Уровень угрозы для медицины XV века: критический. Уровень угрозы для медицины XXII века: нулевой». Для него это была не битва со смертью. Это была простая санитарная процедура. Одна инъекция широкополосного антибиотика, и через сутки юноша будет на ногах. Риск — минимальный. Выгода — огромная.
Он был так уверен в своем знании, в своем абсолютном технологическом превосходстве, что на мгновение забыл главное правило, которому его учили в Академии Времени: «Никогда не недооценивай хаос примитивной среды. Любая песчинка может сломать самый совершенный механизм». Это была его роковая ошибка.
— Я помогу, — сказал он, и его голос прозвучал ровно и спокойно, скрывая внутренний триумф. — Встань, эмир. Негоже воину стоять на коленях.
Шейх Hyp ад-Дин медленно поднялся. Фархад повернулся, чтобы взять свой медицинский набор, и встретился взглядом с Ширин. Она стояла рядом, и в ее глазах он увидел не радость, а тревогу. Она, с ее женским чутьем, почувствовала эту холодную нотку триумфа в его голосе.
— Будь осторожен, Фархад, — прошептала она, когда он проходил мимо нее. — Ненависть старого волка не лечится так же легко, как болезнь. Его гордость, которую ты сейчас растоптал, может оказаться страшнее любого яда. Он лишь едва заметно кивнул, отмахнувшись от ее предостережения. Он был абсолютно уверен в себе.
Он шел не лечить. Он шел побеждать.

Шатер Темур-Малика был полон людей. Увидев Фархада, лекари расступились перед ним, как простые смертные расступаются перед ангелом смерти или спасения.
Фархад подошел к больному. Его диагноз подтвердился — тяжелая форма пневмонии. — Его тело горит, а легкие полны воды, — со скорбным видом произнес Джалалуддин, выступая вперед. В его голосе звучало смирение и признание собственного поражения. — Вся моя наука здесь бессильна, о великий целитель. Он посмотрел на Фархада с показным, раболепным смирением. — Я осмелюсь предположить... возможно, твое чудесное, небесное лекарство, смешавшись с моим простым, земным отваром, даст нужную силу? Мои травы подготовят тело, как вспаханная земля, чтобы твое чудо могло бросить в него семя исцеления.
Это была гениальная, дьявольская ловушка. И Фархад, в отличие от всех остальных в шатре, видел ее во всей ее полноте. «Он не предлагает помощь, — подумал Фархад. — Он бросает мне вызов».
Он понимал, что Джалалуддин, такой же агент, как и он, не мог не знать, что смешивать две неизвестные медицинские технологии — это безумие. Это был публичный ход. Если Фархад откажется, Джалалуддин и его сторонники тут же заявят: «Смотрите, его колдовство настолько темное, что боится даже соприкосновения с благословенными травами!». Его отказ будет выглядеть как высокомерие и неуверенность.
Фархад, не подавая вида, на мгновение склонился над чашей с отваром, которую держал Джалалуддин, якобы чтобы вдохнуть аромат трав. В этот миг сенсоры на его запястье провели экспресс-анализ. Результат, появившийся в его сознании, был тревожным, но не смертельным: «Обнаружен сложный органический катализатор. Нетоксичен. Вероятное действие: временное ингибирование репликации нанитов. Цель: не убийство, а срыв исцеления, дискредитация».
Он, в своем высокомерии, попался. Он решил, что разгадал уловку. «Так вот в чем твой план, старик, — подумал он. — Ты хочешь не убить, а лишь помешать. Замедлить исцеление, чтобы потом сказать, что мое чудо не так уж и сильно. Ты хочешь устроить спектакль. Хорошо. Я подыграю тебе. Мои наниты достаточно сильны, чтобы преодолеть твой примитивный катализатор. Я исцелю юношу, а потом, на совете у Тамерлана, я расскажу о твоей „ошибке“ и уничтожу тебя окончательно».
Он не стал тратить время на дальнейший анализ. Что мог сделать этот диверсант со своей устаревшей технологией против мощи его науки? — Хорошая мысль, — кивнул он Джалалуддину. — Соединим силу земли и силу знания.
На глазах у всех он достал свой маленький флакончик. Он добавил одну-единственную, серебристую каплю своего «эликсира» прямо в чашу, которую ему с поклоном протянул Джалалуддин.
Он сам, своими руками, смешал лекарство и яд. Он думал, что ведет тонкую игру, но он не знал, что его враг просчитал не только его действия, но и его гордыню.
Фархад осторожно приподнял голову Темур-Малика. Юноша был без сознания, его губы были сухими и горячими. Фархад влил ему в рот целительную, как он думал, смесь. Шейх Hyp ад-Дин, Джалалуддин и остальные лекари, затаив дыхание, подались вперед, ожидая чуда.
И чудо произошло. Но страшное, черное чудо.
Сначала, казалось, все шло хорошо. Дыхание юноши стало глубже, ровнее. Лихорадочный румянец на его щеках начал спадать. — Смотрите! — с надеждой прошептал один из лекарей. — Жар уходит! Шейх Hyp ад-Дин, не веря своему счастью, подался еще ближе, его губы дрожали в беззвучной благодарной молитве.
А затем Темур-Малик широко открыл глаза. Но в них была не жизнь, а нечеловеческий, предсмертный ужас. Его тело вдруг выгнулось дугой с такой силой, что под ним затрещало деревянное ложе. Мышцы на его шее и руках вздулись, превратившись в каменные канаты. Он издал страшный, булькающий хрип, и из его рта, смешиваясь с кровью, пошла черная пена. Его лицо, еще минуту назад бывшее просто бледным, на глазах начало синеть, наливаясь трупной синевой.
— Что... что ты сделал?! — закричал Шейх Hyp ад-Дин, отшатнувшись.
Фархад в ужасе смотрел на умирающего. Его разум отказывался верить. Его скрижаль, которую он тайно активировал, кричала ему красными сигналами тревоги: «Критическая ошибка! Неопознанный катализатор! Цитотоксический шок! Каскадный отказ систем!».
«Ошибка... — стучало у него в висках. — Как?! Мой анализ показал лишь ингибитор! Он не должен был вызвать такую реакцию! Он... он создал катализатор, который не просто замедлил моих нанитов, а обратил их самих в яд! Его наука... она не примитивна. Она просто... другая. Он знал, как работает моя технология, и создал идеальное противоядие, идеальное оружие против нее. Он переиграл меня».
Через минуту, которая показалась вечностью, все было кончено. Тело Темур-Малика в последний раз содрогнулось и обмякло.
В шатре повисла мертвая, густая тишина, нарушаемая лишь одним звуком — тихим, воющим, похожим на скулеж раненого зверя, плачем Шейха Hyp ад-Дина. Он опустился на колени у тела племянника, качая его, как младенца. Джалалуддин, стоя позади, картинно закрыл лицо руками, изображая ужас. Но в его душе царил холодный, математический триумф.
Старый Шейх медленно поднял голову. Его плач прекратился. Он смотрел не на тело племянника. Он смотрел на Фархада. И в его единственном глазу больше не было ни мольбы, ни надежды, ни горя. Лишь бездонная, ледяная, обещающая страшную месть ненависть.
Фархад, впервые с момента своего прибытия в это время, потерпел полное, сокрушительное, публичное поражение. Он пришел спасти. Но вместо этого стал убийцей. И он понял, что рана, нанесенная ему сегодня, была куда страшнее той боли, что разрывала его тело на атомы во время прыжка сквозь время. Та боль была пыткой для плоти. Эта — была пыткой для его души и его миссии.


ГЛАВА 8. ПОСЛЕДСТВИЯ


Смерть Темур-Малика стала искрой, которая подожгла пороховую бочку. Весть о ней, приправленная ужасающими подробностями, разлетелась по лагерю за считанные минуты.
В главном шатре Тамерлана шел военный совет, но никто не говорил о войне. Воздух был наэлектризован. Эмиры, сбившись в кучки, перешептывались, бросая косые, полные страха и злорадства взгляды на Фархада. Он стоял один, в стороне, бледный, но несломленный, и молчал.
Внезапно полог шатра был разорван, и внутрь, отшвырнув стражу, ворвался Шейх Hyp ад-Дин. Он был не похож на себя. Его доспехи были расстегнуты, седая борода спутана, а единственный глаз горел безумным огнем. Он был не великим полководцем. Он был раненым, обезумевшим от горя зверем. В руках он тащил окровавленную простыню.
Он дошел до самого трона и с силой бросил эту страшную ношу к ногам Тамерлана. — Вот плоды твоего доверия, Повелитель! — взревел он, и его голос сорвался на крик. Он развернулся и ткнул дрожащим пальцем в Фархада. — Вот работа твоего «чудотворца»! Ты привел в наш дом змею, а она ужалила самого чистого из нас!
Он сделал шаг к Фархаду. — Этот колдун, этот пришелец, убил моего наследника! Моего мальчика! Он обещал исцеление, а принес черную смерть! Его магия вышла из-под контроля!
Он повернулся к эмирам. — Вы видели его тело?! Оно черно, как уголь! Его кости сломаны! Разве так лечат лекари?! Нет! Так убивают демоны!
— Кровь за кровь! — закричал один из его сторонников. — Смерть колдуну! — подхватил другой. В шатре поднялся гневный, ревущий гул. Эмиры «старой гвардии», ненавидевшие и боявшиеся Фархада, почувствовали свою силу. Они начали сжимать кольцо.
Фархад был один против всех. Он стоял, прямой и неподвижный, как скала в ревущем море. Он не мог рассказать им правду о диверсии Джалалуддина, о нанитах и катализаторах — это прозвучало бы как лепет безумца и лишь укрепило бы их веру в его колдовство. Он мог лишь молчать.
«Спокойно, — приказывал он себе, в то время как его сердце колотилось от ярости и бессилия. — Это — спектакль. Идеально разыгранный спектакль. Джалалуддин ждет, что я начну оправдываться, нести чушь про „несовместимость лекарств“. И это станет моим концом. Единственный, кто может остановить эту толпу — это он». И Фархад смотрел не на разъяренных эмиров. Он смотрел на Тамерлана.
— Я требую суда! — ревел Шейх Hyp ад-Дин. — Я требую его крови!

Новость о трагедии и об обвинении, брошенном Шейхом, разлетелась по лагерю мгновенно, быстрее лесного пожара. И тут же, словно из-под земли, появились те, кто умело раздувал это пламя. Люди Джалалуддина.
Вечером, у солдатских костров, где еще вчера пели песни о непобедимом Эмире Знаний, теперь говорили шепотом. Джахан из отряда «Соколов», пришедший к своим старым товарищам, чтобы разделить с ними ужин, почувствовал, как воздух вокруг него стал холодным.
— Черный день, — говорил старый, седобородый аксакал, ветеран десятка походов, который тайно получал серебро от Джалалуддина. — Великий Шейх потерял своего наследника. А мы все... мы все в опасности. — Как это? — спросил молодой воин. — А так, — вздохнул аксакал. — Колдун ошибся. Его темная магия, которой он так хвастался, вышла из-под повиновения. Сегодня она убила одного. А кто знает, на кого она обрушится завтра? Мы ходим рядом с джинном, которого выпустили из кувшина.
Джахан хотел возразить, сказать, что их Мастер — не колдун, но он промолчал, встретившись с испуганными, недоверчивыми взглядами.
— А может, он и не ошибся, — вкрадчиво добавил другой человек, купец из обоза, также человек Джалалуддина. Он говорил тихо, словно делясь страшной тайной. — Вы разве не заметили? Кто был самым любимым молодым воином в армии после царевичей? Темур-Малик. Кого слушали ветераны? Темур-Малика. А теперь он мертв. А путь к трону для любимца нашего «провидца», юного звездочета Улугбека, стал чуть-чуть... чище. Я ничего не утверждаю. Но это — очень удачное совпадение.
Две версии. Одна — для тех, кто верит в магию. Другая — для тех, кто верит в интриги. Обе были смертельным ядом для репутации Фархада.
Этот яд действовал. Фархад, выйдя из шатра Тамерлана после тяжелого разговора, почувствовал это физически. Когда он шел по лагерю, воины, еще вчера смотревшие на него с благоговением, теперь молча отводили глаза. Некоторые, самые суеверные, украдкой делали знаки, отгоняющие зло. Шумные кружки у костров замолкали, когда он проходил мимо. Он шел сквозь стену молчания и страха. Он, спасающий эту армию, стал для нее прокаженным.
Он был полностью изолирован. И он, анализируя эти слухи, понимал, насколько гениально действует его враг. Джалалуддин не просто обвинял. Он дал людям выбор, во что верить — в ошибку колдуна или в умысел интригана. И то, и другое было для Фархада смертным приговором.

Тамерлан, видя, что армия, расколотая горем и суеверным ужасом, на грани мятежа, был вынужден действовать. Он не отдал Фархада на суд, но приказал ему оставаться в своем шатре и не покидать его до особого распоряжения. Это был почетный арест.
Фархад был выведен из игры. Его враги торжествовали. Джалалуддин и Шейх Hyp ад-Дин ждали лишь дня, когда император, под давлением войска, отдаст приказ о казни «колдуна».
И в этот момент, когда казалось, что партия проиграна, свой ход сделала Ширин.
Она знала, что не сможет убедить воинов, ослепленных горем и страхом. Их сердца были глухи к логике. Поэтому она решила действовать через тех, кто управляет сердцами воинов — через их матерей и жен.
Облачившись в простые траурные одежды, без драгоценностей, она, в сопровождении лишь одной верной служанки, пошла не к Шейху, а в его гарем, в женскую половину лагеря, чтобы выразить соболезнования.
Ее встретили ледяным молчанием. В большом шатре, устланном коврами, сидели женщины рода Барлас — жены, сестры и тетки Шейха. Во главе их, прямая, как стрела, сидела его старшая сестра, почтенная Ойша-бегим, мудрая и властная женщина, управлявшая всем их огромным родом. Ее глаза были сухими, но красными от слез, и она смотрела на Ширин с откровенной, холодной ненавистью.
Ширин, не говоря ни слова, подошла и молча опустилась на колени перед старой женщиной. И заплакала. Ее слезы были искренними. Она плакала не о политике, не о своем возлюбленном. Она плакала о юноше, чья жизнь так страшно оборвалась.
Она сидела с ними несколько часов. Она не защищала Фархада. Она не спорила. Она слушала. Она слушала их рассказы о том, каким смелым и добрым был Темур-Малик, и поддакивала, и снова плакала вместе с ними. Она делила с ними их горе, и лед в их сердцах начал понемногу таять.
Лишь когда солнце начало клониться к закату, она, как бы в порыве бессильного отчаяния, обратилась к Ойше-бегим. — Сердце мое разрывается, матушка. Не только от горя по вашему мальчику, но и от вины, что гложет моего Фархада.
— Вины? — холодно переспросила старуха. — Хорошо, что он ее чувствует. — Он не спит, не ест, — продолжала Ширин, и в ее голосе звенела неподдельная боль. — Он винит во всем себя. Он твердит, что его наука оказалась бессильна. Он говорит, что не учел… что юноша перед этим три дня принимал отвар старого Джалалуддина.
При упоминании Джалалуддина женщины переглянулись. — Фархад говорит, — Ширин понизила голос до заговорщицкого шепота, — что отвар этот, видимо, был слишком силен для ослабленного тела, и новое лекарство лишь усугубило вред… Он твердит, что Джалалуддин, при всем его опыте, совершил врачебную ошибку, а он, Фархад, в своей гордыне, не смог ее вовремя распознать. Он корит себя не за колдовство, а за то, что слишком поздно понял, что старый табиб уже почти погубил юношу.
Это была искусная, тонкая интрига. Она не обвиняла Джалалуддина в злом умысле. Она лишь сеяла сомнение в его компетентности. Она переводила стрелки с ужасающего, сверхъестественного колдовства, в которое так легко поверить, на простую, понятную и куда более правдоподобную человеческую ошибку.
Она видела, как изменились лица женщин. В их глазах вместо ненависти к Фархаду появилось зерно сомнения, направленное на Джалалуддина. Ведь это он, их старый, доверенный лекарь, не смог спасти мальчика. А Фархад был лишь последней, отчаянной надеждой.
Ширин поднялась, поклонилась и ушла. Она не знала, сработает ли ее план. Но она сделала свой ход. Она бросила в стоячую воду отчаяния маленький камень. И теперь оставалось лишь ждать, какие круги пойдут от него по всему лагерю.

И это семя, брошенное Ширин, дало всходы.
В тот же вечер, в траурном шатре Шейха Hyp ад-Дина, где собрались женщины его рода, начался шепот. — А ведь дева говорит правду, — сказала Ойша-бегим, старшая сестра Шейха, обращаясь к остальным. — Старый табиб три дня ходил вокруг нашего мальчика, поил его своими отварами, а ему становилось только хуже. Он сам признал свое бессилие. — Он лекарь Повелителя! — возразила жена одного из эмиров. — Его знания велики! — Знания, которые не спасли нашего львенка, — отрезала Ойша-бегим. — А этот пришелец, Фархад, по крайней мере, попытался. Он взял на себя ответственность, которую сбросил с себя Джалалуддин. Возможно, горе нашего брата ослепило его, и он ищет вину не там, где она есть на самом деле.
Ночью, в своих шатрах, женщины говорили со своими мужьями. И эмиры «старой гвардии», которые еще днем готовы были разорвать Фархада на части, впервые услышали сомнение в голосах своих жен. Вера в виновность «колдуна», такая простая и ясная, начала подтачиваться.

…Джалалуддин, узнав об этом от своей шпионки Зайнаб, был в ярости. Он сидел в своей убогой палатке, и его лицо в свете сальной свечи было искажено злобой. «Девчонка! — думал он, сжимая кулаки. — Простая, невежественная девчонка! Я выстроил идеальную логическую ловушку, я просчитал реакцию воинов, я предвидел ход императора! А она... она просто пришла и заплакала! И вся моя безупречная стратегия рушится под тяжестью бабьих слез и сплетен!»
Он понял, что столкнулся с новым, непредвиденным противником. Не с воином, которого можно убить. Не с ученым, которого можно переспорить. А с умной, хитрой и преданной женщиной, которая играет по своим, иррациональным, непонятным ему правилам. Он понял, что недооценил ее. И что в своей следующей атаке он должен будет учесть и эту фигуру на доске.

…А в своей золотой клетке, в Северной башне, Фархад получил тайную записку от одного из своих «Глаз», переданную через верного гвардейца. Он прочитал о том, что сделала Ширин. И он, человек, который привык все просчитывать, был ошеломлен. Он, со всем своим знанием будущего, со своей совершенной логикой, был загнан в угол. А она, используя лишь сострадание, мудрость и идеальное понимание психологии своего народа, нашла единственно верный контрудар. Она не пыталась доказать его невиновность. Она просто заставила всех усомниться в виновности другого.
Он смотрел в окно на далекие огни лагеря, и на его губах впервые за эти страшные дни появилась слабая улыбка. Он понял, что он больше не один в своей войне. Рядом с ним был не просто объект любви, который нужно защищать. Рядом с ним был верный и опасный союзник. Настоящая королева.
Битва за репутацию, за доверие императора и армии, была проиграна. Но благодаря Ширин, война еще не была окончена. Она лишь перешла в новую, более сложную, подковерную фазу.

ГЛАВА 9. ГАМБИТ ИМПЕРАТОРА


После смерти Темур-Малика холод, сковавший степь, проник в самые сердца воинов. Лагерь Тамерлана раскололся. Это был уже не тихий ропот, а открытая, почти нескрываемая вражда, которая расколола армию надвое.
Фракция «старой гвардии» во главе с почерневшим от горя Шейхом Hyp ад-Дином превратила свой лагерь в гнездо скорби и ярости. Вечерами у их костров больше не звучали песни. Там, в кругу суровых, бородатых эмиров, звучали речи, полные ненависти и призывов к мести. — Он убийца! — рычал Шейх, и его единственный глаз горел багровым огнем. — Этот пришелец, этот колдун, принес в наш дом смерть! Он отравил моего львенка своей черной магией! — Император ослеп! — вторил ему другой эмир. — Он променял верных псов на ручную змею! Если он не вершит правосудие, то, может, пришло время нам самим напомнить ему о законах предков? Эти слова были опасны. Они пахли мятежом.
На другом конце лагеря сторонники Фархада — его будущие «Соколы», молодые офицеры, видевшие его мудрость, — сжимали кулаки. Они собирались в своих палатках, и их разговоры были полны отчаяния и бессилия. — Они лгут! — с горечью говорил юный Джахан своим товарищам. — Мастер пытался спасти его! Все видели! — Попробуй доказать это тому, кто ослеп от горя, — отвечал ему старый ветеран. — Они не хотят слышать правду. Они хотят крови. Нашей крови.
Факт был налицо, и он был страшен: Фархад дал лекарство, и Темур-Малик умер в страшных муках. Против этого простого, ужасающего факта были бессильны любые доводы.
Армия была парализована. Утренние учения прекратились. Воины из разных фракций больше не делили за одним столом еду, а проходили мимо друг друга с ненавистью во взглядах. Великий поход на Китай, о котором все так мечтали, был забыт. Вся энергия, вся страсть уходила на эту внутреннюю, пожирающую армию изнутри, грызню. Тамерлан еще не потерял свою империю в битвах. Он рисковал потерять ее здесь, в заснеженном Отраре, в войне своих собственных генералов.

Джалалуддин, видя, что плод созрел, и лагерь отравлен слухами, решил нанести финальный, сокрушительный удар. Он, заручившись поддержкой главного муллы Нур-ад-Дина, потребовал официальной аудиенции у Тамерлана.
Это был уже не совет. Это был суд.
Они вошли в главный шатер. Тамерлан сидел на троне, его лицо было непроницаемо. Рядом, в тени, стоял Шейх Hyp ад-Дин, чье молчаливое, полное горя присутствие было тяжелее любых слов.
Джалалуддин, изображая на лице глубокую скорбь, начал первым. — О Повелитель Мира, — произнес он, и его голос дрожал от фальшивого смирения. — Мое сердце разрывается от того, что я должен сказать. Как табиб, я клялся не вредить. Но как верный мусульманин, я не могу молчать, видя, как в наш стан проникает тьма.
Он сделал шаг назад и уступил место главному мулле. Нур-ад-Дин, высокий, худой старик с горящими фанатизмом глазами, выступил вперед. Он говорил не как проситель. Он говорил как пророк.
— Император! — прогремел его голос. — Мы пришли говорить не о медицине, а о спасении твоей бессмертной души! Ты приблизил к себе человека, чья сила — не от Всевышнего! Его так называемое «исцеление» Повелителя было не даром Аллаха, а сделкой с Иблисом!
Он воздел руки к небу. — И Всевышний явил нам страшный знак! Он покарал невинного, чистого юношу Темур-Малика, чтобы открыть нам глаза! Чтобы показать, что мы приняли в свой стан слугу тьмы! Кровь этого мальчика — это предупреждение всем нам!
Он посмотрел прямо на Тамерлана. — От имени всего духовенства, от имени всех правоверных воинов, мы требуем суда по законам шариата! Мы обвиняем Фархада в чернокнижии и ереси! Мы требуем испытания огнем и молитвой, чтобы отделить божественное чудо от дьявольского обмана!
Это было самое страшное обвинение. Оно било не по репутации Фархада. Оно било по благочестию самого Тамерлана, который его приблизил. Если Фархад — колдун, то император, который ему покровительствует, — либо глупец, либо, что еще хуже, — пособник тьмы.
Тамерлан молча слушал. Его пальцы медленно сжимались в кулак на подлокотнике трона. Он видел все. Он видел хитрый расчет в смиренных глазах Джалалуддина. Он видел слепой фанатизм муллы. Он видел, как горе Шейха Hyp ад-Дина превратили в политическое оружие. Они загнали его в угол. И теперь он должен был сделать свой ход.

Тамерлан собрал Великий Диван. В его огромном военном шатре, где решались судьбы царств, стояла звенящая, полная ненависти тишина. Это был не совет. Это был трибунал.
С одной стороны, на коврах, сидели разъяренный, почерневший от горя Шейх Hyp ад-Дин и его сторонники, эмиры «старой гвардии». Рядом с ними, придавая их гневу божественную легитимность, — главный мулла и духовенство. С другой — бледный, но несломленный Фархад. За его спиной, нарушая все придворные обычаи, стояла Ширин, и ее рука лежала на его плече, как безмолвное обещание поддержки.
Император выслушал всех. Он выслушал яростные, полные боли обвинения Шейха Hyp ад-Дин. Он выслушал витиеватые, полные цитат из Корана, речи муллы о недопустимости колдовства. Он молчал, и его лицо было непроницаемо.
«Они загнали меня в угол, — думал он, и его мозг работал с холодной яростью. — Эти старые волки и хитрые богословы. Они используют горе одного, чтобы бросить вызов моей власти». Он был в ловушке. Казнить Фархада — означало лишиться своего главного оружия, своего ключа к Китаю, и признать, что он, Тамерлан, был одурачен колдуном. Оправдать его — означало пойти против армии и духовенства, рискуя поднять мятеж в самый канун великой войны.
И тогда он, гений войны и интриги, сделал свой собственный, непредсказуемый ход.
Он медленно поднялся. — Вы хотите суда? — произнес он, и его тихий голос заставил всех в шатре замолчать. — Будет вам суд. Вы хотите знамения от Всевышнего? Будет вам знамение.
Он обвел всех своим ледяным взглядом. — Вы говорите, что сила Фархада — от Шайтана. Он говорит, что его знание — от Всевышнего. Словами этот спор не решить. Его решат дела. Но судить его будут не муллы, толкующие старые книги. Судить его будет война. Ибо война — это и есть главный суд Аллаха, где он отделяет сильных от слабых, а верных — от неверных!
Он повернулся к Фархаду. — Я объявляю не суд, а испытание. Если твое знание — от тьмы, оно служит лишь разрушению. Но если оно — от света, оно должно служить воинам Аллаха и моей империи! В древних книгах говорится об оружии румов — об огне, что горит на воде. Наши враги в Китае сильны своим флотом. Если твое знание — истинно, если оно — дар, то сотвори для моей армии это оружие. Сотвори для нас божественный огонь, который сокрушит врагов веры!
В шатре ахнули. Это было немыслимо. — Я даю тебе семь дней, — закончил Тамерлан, и его голос был подобен удару молота. — Если ты преуспеешь — значит, сам Аллах говорит твоими устами, и все твои обвинители будут молить у тебя прощения у твоих ног. Если же ты потерпишь неудачу — значит, ты лжец и еретик. И я сам, вот этой самой рукой, — Тамерлан, потрясая, показал свою здоровую длань, — отдам тебя в руки палача.
Он сделал свой ход. Он не принял ничью сторону. Он перевел спор из плоскости веры в плоскость пользы для империи. А в этом вопросе судьей был только он один.

Когда слова императора прозвучали в оглушительной тишине шатра, Джалалуддин едва сдержал торжествующую улыбку. Он опустил голову, скрывая лицо, но в его душе пел хор триумфа. «Гениально! — думал он. — Старый тиран, сам того не зная, придумал для него идеальную ловушку. Невозможно! Невозможно в этих условиях, с этими примитивными материалами, воссоздать такую сложную технологию. Он провалится. И его казнят как лжеца. А если... если каким-то чудом он преуспеет, то он вручит этому дикому народу оружие массового поражения. Он сам ускорит их путь к саморазрушению. В любом случае — я выигрываю».
Шейх Hyp ад-Дин тоже был вынужден согласиться. Он был уверен, что это — суд самого Всевышнего. — Мы посмотрим, чьи молитвы услышит Аллах, — прорычал он, глядя на Фархада с ненавистью. — Молитвы правоверных или бормотание колдуна.
Фархад, бледный, но прямой, стоял в центре этого круга ненависти. Он видел перед собой не один, а два эшафота. С одной стороны — реальная плаха палача, если он потерпит неудачу. С другой — моральная, если преуспеет. Он, который ужасался эффективности своих же стратегий, теперь был вынужден создавать самое страшное и бесчеловечное оружие, чтобы спасти свою жизнь. Это была чудовищная ирония судьбы.
Его взгляд метнулся к Ширин. Он увидел ее лицо — белое от ужаса. Она смотрела на него, и в ее глазах была не только паника, но и безмолвная, отчаянная мольба и вера. Она не знала, сможет ли он. Но она верила в него.
И этот взгляд решил все.
Он шагнул вперед и опустился на одно колено перед Тамерланом. — Воля твоя будет исполнена, Повелитель.
Он принял вызов. Он, который пришел исцелять и строить, теперь должен был создавать пламя, пожирающее все живое. Он, который хотел спасти этот мир от его жестокости, должен был сделать его еще более жестоким.
Он принял вызов. Последняя ставка в этой игре была сделана. И она будет огненной.


ГЛАВА 10. АЛХИМИК ВОЙНЫ



На рассвете следующего дня на берегу Сырдарьи, на пустом, продуваемом всеми ветрами месте, вырос новый шатер. Он был огромен, черен и лишен всяких украшений. Вокруг него, на расстоянии полета стрелы, гвардейцы-хешиги Тамерлана вбили в мерзлую землю колья и натянули красные веревки. Никто, под страхом смерти, не мог пересечь эту черту.
Это была новая лаборатория Фархада. И одновременно — его камера смертника. Весь день к шатру тянулись арбы. Солдаты, с опаской и отвращением, выгружали странные, пугающие грузы: тяжелые, запечатанные сургучом бочки, от которых пахло густой, незнакомой вонью — это была сырая нефть из Баку; мешки с ярко-желтой, пахнущей серой, пылью; комья липкой сосновой смолы; белая, похожая на соль, селитра.
Весь лагерь, затаив дыхание, следил за этим местом. Солдаты, забыв о тренировках, собирались кучками на безопасном расстоянии и заключали пари. — Десять серебряных таньга на то, что он — обманщик! — кричал один из ветеранов. — Он просто взорвет этот шатер вместе с собой и своими вонючими порошками! — Двадцать на то, что он заставит саму реку гореть! — отвечал ему молодой Джахан, и в его голосе звенела непоколебимая вера. — Я видел, на что способен Мастер.
Это было главное зрелище в их скучной лагерной жизни. Битва между чудом и смертью.
Фархад вошел в шатер, и полог за ним закрылся. Он огляделся. Внутри было пусто и холодно. На земляном полу стояли лишь примитивные жаровни, медные котлы и глиняные сосуды. Он, привыкший к стерильным лабораториям своего времени, к тихой работе синтезаторов, должен был творить чудо с помощью грязи, огня и средневековых инструментов. «В моей лаборатории это заняло бы час, — с горькой иронией подумал он. — Здесь... у меня есть семь дней и молитва».
Он был один. Но он знал, что за каждым его движением следят сотни глаз. И самые опасные из них только что вошли в шатер. — Я здесь, чтобы засвидетельствовать чистоту твоего эксперимента, целитель, — произнес Джалалуддин, и его голос был полон ядовитой вежливости. Тамерлан, в своей ядовитой иронии, назначил его «наблюдателем». — Я рад компании, табиб, — спокойно ответил Фархад, не оборачиваясь. — Возможно, ты научишься чему-то новому.
Джалалуддин усмехнулся про себя. «Посмотрим, чему ты научишь меня, Аномалия, — подумал он. — Посмотрим, как ты будешь творить свои чудеса без своих невидимых инструментов. На этот раз нет никакой магии. Есть лишь законы природы. И они — на моей стороне».
Фархад повернулся к своему врагу. Их взгляды встретились. Дуэль, начавшаяся в покоях умирающего императора, перешла в новую, последнюю фазу. Полем битвы стал этот холодный шатер. А оружием — огонь, химия и знание.

Дни и ночи слились для Фархада в один бесконечный, изматывающий ритуал. Шатер наполнился едкими запахами кипящей смолы и серы. Внутри было жарко, как в аду, от огня жаровен. Фархад, с лицом, почерневшим от копоти, двигался между котлами и перегонными кубами, которые он построил из глины и медных трубок. Он был похож на древнего алхимика, пытающегося разгадать тайну мироздания.
И за каждым его движением, как тень, следовал Джалалуддин. Играя роль смиренного помощника, он не отходил от Фархада ни на шаг, и его помощь была ядовитой.
— О великий целитель, — говорил он с елейной улыбкой на третий день, — позволь мне принести тебе селитры. Эта, из моих личных запасов, куда чище той, что хранится у артиллеристов. Она придаст твоему огню истинную ярость.
Он протягивал Фархаду мешочек. Фархад брал его, зачерпывал щепотку порошка и, как бы размышляя, бросал в огонь жаровни. Он видел, как пламя на мгновение окрашивается в нечистый, зеленый цвет. Соли меди. Джалалуддин пытался саботировать реакцию. — Твоя селитра слишком сильна, почтенный, — спокойно говорил Фархад, возвращая мешочек. — Духи огня сердятся на нее. Мы используем обычную.
На четвертый день, когда Фархад очищал нефть, медленно перегоняя ее, Джалалуддин «случайно» споткнулся и пролил в котел немного воды. — Ох, горе мне, старому неуклюжему ослу! — воскликнул он. — Я все испортил! — Ничего страшного, — отвечал Фархад, тут же прекращая нагрев. — Дух черного масла сегодня не в настроении. Он плачет. Мы дадим ему отдохнуть. «Он знает, — с ненавистью думал Джалалуддин. — Он не мог этого увидеть! Но он знает! Он почувствовал изменение температуры кипения!»
Это была безмолвная, смертельная игра. Джалалуддин пытался испортить смесь. А Фархад, используя свои фундаментальные знания химии, разгадывал его уловки и нейтрализовывал их, маскируя свои научные проверки под мистические «ритуалы». Он противостоял диверсиям XXII века с помощью суеверий XV-го, и это сводило Джалалуддина с ума. Он не мог понять, кто перед ним — гениальный ученый, притворяющийся колдуном, или настоящий колдун, притворяющийся ученым.
«Он играет со мной, — думал Фархад, смешивая очередную порцию смолы. — Он проверяет меня. Он хочет понять пределы моих знаний. Каждая его „ошибка“ — это вопрос. А каждый мой „ритуал“ — это ответ».
К шестому дню Джалалуддин прекратил свои попытки. Он понял, что это бесполезно. Он просто сидел в углу шатра и молча, с бессильной яростью, наблюдал, как Фархад смешивает последние компоненты. Он проиграл эту дуэль. Теперь ему оставалось лишь надеяться, что Фархад, даже обладая знанием, просто не успеет создать достаточное количество смеси за оставшееся время.

Ночи были самыми тяжелыми. Днем, в пылу работы, Фархад был машиной, аналитиком. Но по ночам, когда огонь в жаровнях ослабевал, а лагерь затихал, на него наваливалась усталость и сомнения. Он сидел на полу своего шатра-лаборатории, измазанный сажей и едкими химикатами, и смотрел на ряды глиняных горшков с пробными смесями.
«Не то, — стучало у него в висках. — Слишком много примесей в селитре. Нефть слишком тяжелая, фракции разделяются плохо. Температура горения нестабильна». Его разум ученого, привыкший к идеальной точности, к стерильным лабораториям, бунтовал против этих грубых, «грязных» компонентов. Он боялся, что у него не получится. Что он не сможет в этих примитивных условиях воссоздать точное пламя. Что его гений, его главное оружие, окажется бессильным.
На четвертую ночь, когда он, полностью опустошенный, сидел, уронив голову на руки, полог шатра тихо откинулся. Стража, выставленная Тамерланом, не остановила ее. — Гвардейцы Повелителя охраняют Эмира Знаний от врагов, а не от его невесты, — услышал он тихий, но твердый голос.
В шатер, миновав стражу, вошла Ширин. В руках у нее был кувшин с горячим молоком и сверток с лепешками и сыром. — Сокол не может летать, если у него не будет сил, — сказала она, ставя еду перед ним.
Он поднял на нее усталые, красные от дыма глаза. Она, не говоря ни слова, взяла чистую тряпицу, смочила ее в воде и осторожно, нежно стерла с его щеки черное пятно сажи. Этот простой, человеческий жест пробил его броню.
Она не спрашивала его о его работе. Она просто сидела рядом, пока он, впервые за много часов, ел. И она говорила. Она рассказывала ему о новостях в лагере, о своем отце, о том, как одна из ее служанок, пытаясь поймать сбежавшего попугая, смешно упала в грязь, вызвав хохот всей женской половины. Она говорила о простых, живых, человеческих вещах.
И этот тихий, спокойный голос, ее присутствие, были для него лучшим лекарством. Шум формул и страх провала в его голове постепенно стихли, сменившись ее голосом. Она напоминала ему, ради чего он борется. Не ради своей жизни. А ради того, чтобы в мире оставалось место для таких тихих, мирных вечеров, для таких простых, глупых историй о попугаях.
Когда он доел, она поднялась, чтобы уйти. У самого выхода она обернулась. — Я была сегодня в шатре моего отца, — сказала она, и ее голос стал серьезным, но в нем не было страха, лишь предупреждение. — Шейх Hyp ад-Дин был там. Он не говорил. Он молча смотрел, как у входа его личный палач точит свой огромный топор. Он ждет, Фархад. Он предвкушает твой провал. Не дай им повода для радости.
Она ушла. Фархад остался один. Но это был уже другой Фархад. Тепло ее заботы и холод ее предупреждения слились в его душе в единое целое, породив не страх, а холодную, белую ярость. Он посмотрел на свои котлы и реторты. Сомнения исчезли.
«Они хотят чуда? — подумал он. — Я дам им ужас. Они хотят испытания огнем? Я покажу им лицо нового бога войны».
Он кинул в жаровню новую порцию угля. Пламя взметнулось, осветив его решительное, беспощадное лицо. Теперь он знал, что справится.

Рассвет седьмого дня был холодным и серым. Густой туман стелился над рекой, и в нем, как призраки, тонули силуэты тысяч воинов, собравшихся на берегу. Никто не говорил. Стояла мертвая, выжидательная тишина, нарушаемая лишь редким ржанием коней и треском костров.
На высоком помосте, на своем походном троне, сидел Тамерлан. Его лицо было непроницаемо, как у каменного идола. По правую руку от него, скрестив на груди руки, стоял Шейх Hyp ад-Дин. Рядом с ним, изображая смирение, — Джалалуддин. — Сегодня мы увидим конец этого шарлатана, — прошипел Шейх, глядя на пустую плаху, установленную неподалеку. — Да свершится воля Аллаха, — елейно ответил Джалалуддин, но в его глазах плясали торжествующие огоньки. Они были абсолютно уверены в провале Фархада. Создать огонь, горящий на воде, за семь дней, в этих условиях — это было немыслимо.
В толпе придворных, бледные, как полотно, стояли Ширин и Улугбек. Они не спали всю ночь, молясь. Они смотрели в сторону черного шатра у реки, и их сердца сжимались от страха и надежды.
И вот полог шатра откинулся. Из него вышел Фархад. Он был страшен. Его лицо и руки были черны от копоти, одежда местами прожжена, а глаза на измученном лице горели лихорадочным, почти безумным огнем. Он был похож на духа огня, вышедшего из преисподней. В руках он бережно, как младенца, нес один-единственный, большой, герметично запечатанный воском глиняный горшок.
Он сделал.
Он медленно пошел сквозь строй воинов. Они расступались перед ним, и в их взглядах был немой вопрос. Он не глядел ни на кого. Его взгляд был устремлен лишь на помост, на императора, который был его единственным судьей.
«Ты хотел чуда, Повелитель, — думал он, и его шаги были тверды. — Ты хотел знамения. Но ты не знаешь, какую цену придется заплатить за это знамение. Сегодня я покажу тебе не просто оружие. Я покажу тебе новый лик войны. И я боюсь, он тебе слишком понравится».
Он дошел до помоста и, не кланяясь, поставил горшок на землю у самой воды. Он не смотрел на своих обвинителей. Он посмотрел в глаза Тамерлану. — Я готов, — сказал он.
Он был готов к своему последнему испытанию. К своему триумфу или к своей смерти.


ГЛАВА 11. ДЕНЬ ОГНЯ


Рассвет седьмого дня был холодным и серым. Густой туман стелился над широким, мутным течением Сырдарьи, и в нем, как призрак, едва виднелся темный силуэт старой, пустой баржи, нагруженной мокрым камышом — безмолвная жертва, приготовленная для огня.
Все войско было собрано на берегу. Сотни тысяч человек стояли в мертвой тишине, и это молчание огромной массы людей было страшнее любого боевого клича. На наскоро сколоченном помосте, покрытом коврами, на своем походном троне сидел Тамерлан.
Атмосфера была тяжелой, как грозовая туча. Воины, стоявшие в плотных рядах, перешептывались. — Смотри, вон плаха, — шипел один, кивая на помост, где рядом с троном стоял палач с огромным топором. — Ждет своего клиента. — Молчи, дурак, — отвечал ему Джахан. — Мастер не может проиграть. Но даже в его голосе, голосе преданного воина, звучала нотка отчаянной, почти истеричной надежды.
Их взгляды были прикованы к одинокой фигуре Фархада. Он в полном уединении совершал свои последние приготовления у самой воды. Он был спокоен и сосредоточен, его движения были медленными и точными. Рядом с ним стоял его странный медный аппарат с насосом и один-единственный, ничем не примечательный глиняный горшок.
На помосте, на почетных местах, сидели его обвинители. Шейх Hyp ад-Дин, с лицом, черным от горя и жажды мести, думал: «Да свершится правосудие. Сегодня кровь моего мальчика будет отомщена». Главный мулла, поглаживая бороду, размышлял: «Сегодня Всевышний сам покарает еретика и явит нам свою волю».
Рядом, чуть в стороне, стоял Джалалуддин. Его лицо было непроницаемо, но в глазах горел лихорадочный огонь. Он был единственным, кто догадывался, что может произойти, и его снедало черное любопытство и ненависть. «Шарлатан, — думал он. — Ты не сможешь. Ты не сможешь воссоздать такую сложную химию в этих условиях. Ты сейчас опозоришься. И я с наслаждением буду смотреть, как твоя голова покатится с этой плахи».
В толпе придворных, бледные, как полотно, стояли Ширин и Улугбек. Ширин молилась. Улугбек же, как юный ученый, пытался понять, что задумал его наставник, но не мог. Он видел лишь одного человека, идущего на верную смерть.
И над всеми ними, как скала, возвышался Тамерлан. Он не думал ни о боге, ни о дьяволе. Он, великий прагматик, смотрел на это, как на испытание нового вида оружия. «Покажи мне, пришелец, — думал он, глядя на Фархада. — Покажи мне, стоишь ли ты того, чтобы я рисковал ради тебя своей армией. Покажи мне чудо. Или умри».

Когда солнце поднялось над горизонтом, и его бледные лучи посеребрили мутную воду Сырдарьи, Тамерлан дал знак.
Фархад, который все это время стоял неподвижно у своего аппарата, начал действовать. Его движения были медленными, точными, почти ритуальными. Он проверил крепления кожаного шланга. Он повернул медный вентиль. Он с поклоном установил свой единственный глиняный горшок в специальное гнездо. Он не смотрел на толпу. Он был полностью сосредоточен на своей работе, словно вокруг не было никого, кроме него, реки и его странного механизма.
— Начинай, — донесся до него тяжелый, как приговор, голос императора.
Фархад кивнул двум воинам, стоявшим у насоса. Один из них был Джахан. Его лицо было каменным, но под халатом его сердце колотилось, как боевой барабан. Он вцепился в деревянную рукоять насоса, и его ладони мгновенно вспотели.
— Качай! — прорычал десятник.
Воины, как один, нажали на рычаги. Раздался натужный, протяжный скрип, который, казалось, был единственным звуком во всем мире. Все, затаив дыхание, замерли. Из медного раструба, направленного на баржу, вырвалась густая, черная, маслянистая струя. Она лениво пролетела по воздуху и со шлепком, похожим на издевательский смешок, ударилась о мокрый камыш на палубе баржи, оставив уродливое, грязное пятно.
И все.
Мгновение стояла ошеломленная тишина. А затем по рядам воинов пронесся сначала разочарованный вздох, который тут же сменился громким, издевательским хохотом. — Он решил закидать их грязью! — Ха! Великий колдун! Он плюется дегтем! — Верните нам наши деньги! Мы ставили на огонь, а не на грязь!
На помосте Шейх Hyp ад-Дин победно усмехнулся и повернулся к главному мулле. — Готовь свои молитвы, святой отец. А я — подготовлю палача.
Лишь один человек не смеялся. Джалалуддин нахмурился, вглядываясь в черное пятно на барже. Его разум ученого был в смятении. «В чем замысел? — думал он. — Это не так работает. Для огня нужен... огонь. Он не мог не знать этого. Он просто забрызгал их грязью. Он что, просто тянет время? Или он и вправду безумец и шарлатан?»
А Фархад стоял, не обращая внимания на смех и оскорбления. Он медленно, очень медленно, считал удары своего сердца. Он ждал, пока летучие фракции его смеси пропитают сухой камыш под мокрой поверхностью. Он позволял их неверию, их насмешкам, их торжеству достигнуть своего пика. «Пусть смеются, — думал он. — Пусть считают меня шутом. Тем страшнее будет их пробуждение».

Фархад не обращал внимания на рев толпы. Он был островом спокойствия в этом море насмешек. Он медленно и сосредоточенно отсчитывал удары своего сердца. Десять. Время пришло.
Он отложил свой медный аппарат и взял простой монгольский лук. Шейх Hyp ад-Дин, увидев это, презрительно хмыкнул. — Что, колдун, твоя грязная жижа не сработала, и теперь ты решил пустить в ход стрелы? — крикнул он. — Ты опозорил себя! Палач, готовься!
Фархад не удостоил его даже взглядом. Он достал из колчана одну-единственную стрелу. Но на ее наконечнике была не сталь, а просмоленная, уже зажженная от спрятанного в рукаве трута, тлеющая пакля.
Он наложил стрелу на тетиву. Весь смех, все крики мгновенно смолкли. Звенящая, напряженная тишина повисла над рекой. Он медленно натянул тетиву. И выстрелил.
Огненная стрела, прочертив в утреннем воздухе дымный след, взмыла ввысь и, описав идеальную дугу, вонзилась точно в центр черного, маслянистого пятна на палубе баржи.
И в этот миг мир взорвался.
Раздался не взрыв, а оглушительный, шипящий, ухающий рев, словно под водой, прямо под баржей, проснулся и выдохнул огонь древний, спящий дракон. Баржа, построенная из толстенных, просмоленных бревен, исчезла. Она не загорелась — она испарилась во вспышке неестественно-белого, слепящего пламени, которое на мгновение затмило собой солнце. Столб огня и черного дыма взметнулся к самым небесам.
Жар был таким сильным, что толпа на берегу с криком ужаса отхлынула назад. Воины в первых рядах падали на землю, закрывая лица руками, их волосы и бороды дымились.
На помосте Шейх Hyp ад-Дин и главный мулла, еще секунду назад полные торжествующей уверенности, рухнули с помоста, их лица были искажены от суеверного, животного ужаса. Джалалуддин застыл на месте, его рот был открыт в беззвучном крике. Его разум ученого отказывался понимать то, что видели его глаза. «Невозможно... — билось в его голове. — Такой температуры горения... такой детонации... не может быть!..»
Но самое страшное было другое. Горящая жидкость, выброшенная взрывом, огненным дождем упала на поверхность Сырдарьи. И продолжала гореть. Река горела. Огонь, вопреки всем законам природы, вопреки самому здравому смыслу, плясал на волнах, шипел, и от него поднимались черные клубы едкого, удушливого дыма, которые застилали небо.
Воины, видевшие за свою жизнь все — штурмы городов, кровавую резню, — теперь плакали, падали на колени, читали молитвы. Они видели не оружие. Они видели проявление божественного гнева. Конец света.

Когда рев пламени немного стих, на берег опустилась тишина. Но это была не та тишина, что была до выстрела. Это была оглушенная, звенящая, полная ужаса тишина.
Воины, эмиры, сам Тамерлан — все смотрели на это адское зрелище, оцепенев. Джахан стоял на коленях, не помня, как упал. Он не видел больше ни баржи, ни реки. Он видел огненного джинна, которого их Мастер выпустил из глиняного кувшина, и этот джинн теперь плясал свой смертоносный танец на воде.
На помосте, в пыли, куда он упал, лежал Шейх Hyp ад-Дин. Его ненависть к Фархаду не исчезла. Но теперь к ней примешивался первобытный, суеверный страх. Он понял, что пытался затравить не простого колдуна. Он пытался затравить нечто, чему покровительствовали силы, способные сжигать реки.
Джалалуддин с трудом поднялся на ноги. Его научный, аналитический разум был раздавлен. «Термобарическая реакция... каталитический воспламенитель... — бились в его голове обрывки терминов из его времени. — Но как? Как он смог создать это в таких условиях?! Из грязи и палок! Его знания... они на столетия опережают мои...» Он смотрел на Фархада не как на врага. Он смотрел на него, как на представителя высшей, непостижимой цивилизации.
Лишь один человек не был парализован ужасом. Тамерлан. Он медленно, очень медленно, поднялся со своего трона. Он смотрел на ревущее пламя, и в его старых, волчьих глазах не было страха. В них разгорался другой, еще более страшный огонь. Огонь вожделения. Он, великий завоеватель, смотрел не на чудо. Он смотрел на оружие. На абсолютное оружие, которое только что было ему даровано. И его мозг, мозг гениального полководца, уже просчитывал, как с помощью этой силы он сокрушит не только Китай, но и весь мир.
Через несколько минут от баржи не осталось ничего, кроме обугленных, дымящихся обломков. А огонь на воде все еще плясал, не желая гаснуть.
И на фоне этого огненного апокалипсиса, в полном одиночестве, стоял Фархад. Его лицо было спокойным, но в его глазах отражалось пламя, и в них была бесконечная, древняя печаль. Он прошел испытание. Он спас свою жизнь.
Но, глядя на искаженные ужасом и восторгом лица воинов, он понял, что навсегда перестал быть для них просто человеком. Он стал чудом. И проклятием. Он стал для них божеством. И это изолировало его от них, от мира, который он пришел спасать, непроницаемой, огненной стеной.



ГЛАВА 12. СУД ПОБЕДИТЕЛЯ


Когда последний язык пламени на воде, шипя, погас, оставив после себя лишь отвратительную, переливающуюся всеми цветами радуги, маслянистую пленку, на берег опустилась тишина. Но это была не тишина облегчения. Это была тяжелая, оглушенная тишина, какая бывает после удара молнии, когда уши еще звенят, а разум отказывается верить в произошедшее. Воздух был холодным, но пах не речной свежестью, а едкой гарью и незнакомой, тревожной химической вонью.
Тысячи воинов, от простого солдата до великих эмиров, стояли, как каменные изваяния. Многие, не помня себя, опустились на колени. Джахан был одним из них. Он смотрел на свои руки, которыми он качал насос, и они казались ему чужими, руками, совершившими нечто, что не под силу человеку.
Они смотрели на одинокую, почерневшую от копоти фигуру Фархада. Он не торжествовал. Он спокойно, методично, как ремесленник после тяжелой работы, разбирал свой странный медный аппарат. И в его отстраненном спокойствии было нечто еще более страшное, чем в реве огня. Воины смотрели на него, и в их глазах был священный ужас. Они только что видели, как человек приказал огню гореть на воде. В их мире это было возможно лишь для пророков или для самого дьявола.
И в этой оглушительной тишине Тамерлан медленно поднялся со своего трона. Он не смотрел на Фархада. Он не смотрел на реку. Он смотрел на своих обвинителей, на Шейха Hyp ад-Дина и на главного муллу, чьи лица были белыми от ужаса.
«Они видели, — думал император, и его мозг работал с холодной, хищной скоростью. — Они все видели. Оружие. Силу. Теперь они боятся не только его. Они боятся меня, потому что эта сила — моя. Этот страх нужно ковать, пока он горячий. Нужно показать им всем, кто здесь хозяин. Не только врагов, но и чудес».
Он понял, что должен действовать немедленно. Не для того, чтобы наказать виновных. А для того, чтобы публично, на глазах у всей армии, подчинить эту новую, божественную или дьявольскую, силу своей собственной, земной, императорской воле.
Его лицо было лишено эмоций, и от этого оно было еще страшнее. Он сделал едва заметный жест капитану своей гвардии. — Позвать их, — приказал он, и его спокойный голос прозвучал, как удар топора.

Гвардейцы-хешиги грубо вывели Шейха Hyp ад-Дина и главного муллу в центр круга. Они стояли перед троном, бледные, их одежда была в пыли после падения с помоста. Они все еще пытались сохранить достоинство, но их гордыня, как разбитая чаша, уже не могла удержать страх, который плескался в их глазах. Джалалуддин стоял чуть позади, его лицо было пепельно-серым, и он, казалось, пытался слиться с воздухом.
Тамерлан медленно, с наслаждением, обвел взглядом своих поверженных врагов. — Мулла, — обратился он к главному священнослужителю, и его голос был тихим, почти вкрадчивым. — Ты — хранитель нашей веры. Ты учишь нас отличать свет от тьмы. Скажи мне, что мы только что видели? Было ли это деянием Шайтана?
Мулла молчал. Его губы дрожали. Он был раздавлен. Он, толкователь воли небес, только что увидел то, для чего в его священных книгах не было названия. — Я... я не знаю, Повелитель... — пролепетал он. — Ты не знаешь?! — в голосе Тамерлана появился металл, и мулла вздрогнул. — А я знаю! Я видел знак! Знак того, что Всевышний даровал моей армии оружие, чтобы покарать неверных! А ты, в своей слепоте и гордыне, назвал этот дар колдовством! Ты посмел поставить свое суждение выше воли Аллаха, явленной всем нам!
Он повернулся к Шейху Hyp ад-Дину. — А ты, мой старый волк! Ты, чья доблесть должна была быть примером, поддался бабьим страхам и завистливым нашептываниям! Твое сердце ослепло от горя, и ты позволил змее-табибу отравить твой разум! Вы оба, — он обвел их взглядом, — бросили тень на моего самого верного и самого ценного слугу. Но это — не главное. Вы совершили преступление не против него. Вы совершили преступление против моей воли! Вы поставили под сомнение мой выбор. А значит — вы поставили под сомнение и меня.
Он сделал паузу, давая своим словам впиться в сердца всех, кто его слышал. — Есть лишь один способ искупить вашу вину.
Он указал на Фархада, который молча стоял поодаль, наблюдая за этой страшной сценой. «Он не просто наказывает их, — с холодом в душе подумал Фархад. — Он привязывает меня к себе их унижением. Он делает их моими вечными врагами, чтобы я мог полагаться только на него одного. Гениально. И чудовищно».
— Идите, — приказал Тамерлан. — И молите его о прощении. На коленях.
Для этих гордых, могущественных людей это было страшнее казни. Шейх Hyp ад-Дин застыл, его лицо побагровело. В его единственном глазу вспыхнул огонь мятежа. Но, встретившись с ледяным, обещающим не просто смерть, а полное уничтожение всего его рода, взглядом Тамерлана, он понял, что выбора у него нет.
Медленно, как во сне, как приговоренные к смерти, два самых влиятельных человека в армии после императора подошли к Фархаду. Фархад смотрел на них, и в его душе не было ни триумфа, ни удовлетворения. Лишь горечь и тяжесть.
Шейх Hyp ад-Дин, великий воин, герой сотен битв, с хрустом опустился на одно колено в пыль. — Прости нас, Эмир Знаний, — процедил он сквозь зубы, и каждое слово было для него каплей яда. Фархад молча кивнул.
Он видел, как в глазах старого воина, вместе с унижением, рождается новая, холодная, вечная ненависть. Он выиграл суд. Но он только что приобрел смертельного врага, который будет ждать своего часа до конца своих дней.

Когда униженные вельможи, шатаясь, вернулись на свои места, Тамерлан перевел свой взгляд на последнего. На Джалалуддина. Старый табиб стоял, опустив голову, и, казалось, превратился в высохшую, серую тень.
— А ты, — сказал Тамерлан, и его голос, до этого гремевший, стал тихим и ядовитым, как змеиный шепот. — Ты — корень этого яда. Шейх и мулла — это лишь мои глупые, гордые псы. Они лаяли, потому что ты, как хитрая лиса, научил их этому. Ты — змея, что отравила их умы своей завистью.
Он встал и медленно, хромая, подошел к Джалалуддину. Он обошел его кругом, разглядывая, как купец разглядывает товар. — Я не буду тебя казнить, — продолжил он. — Смерть — слишком легкое избавление для тебя. И слишком почетное. Твоя смерть сделает тебя мучеником в глазах некоторых глупцов. А я хочу, чтобы ты стал живым уроком.
Он подозвал Арслан-агу. — Сорвать с него все знаки отличия.
Капитан гвардии шагнул вперед. Он грубо сорвал с головы Джалалуддина белоснежную чалму придворного табиба, бросив ее в пыль. Затем он сорвал с него дорогой, расшитый серебром пояс — знак его высокого статуса. Джалалуддин остался стоять в простом, заляпанном грязью нижнем халате, седой и жалкий.
— Отныне он — не придворный табиб, — провозгласил Тамерлан. — Он — простой знахарь в обозе. Он будет лечить не моих эмиров, а погонщиков верблюдов и кухонную челядь. Он будет есть то, что едят они, и спать на голой земле. Я хочу, чтобы он жил долго. И чтобы каждый день своей долгой, никчемной жизни он видел триумф того, кого он пытался уничтожить.
Это была изощренная, жестокая месть в истинном стиле Тамерлана. Он не просто наказывал. Он создавал живой монумент своему гневу.
Джалалуддина, сломленного и седого, вывели из круга. Его война была проиграна. Но когда его вели мимо Фархада, он на мгновение поднял глаза. И Фархад увидел в них не отчаяние. Он увидел холодную, нечеловеческую, терпеливую ненависть. «Ты победил сегодня, Аномалия, — думал Джалалуддин, пока гвардейцы толкали его в спину. — Ты выиграл битву с помощью огня и чудес. Но война еще не окончена. Ты можешь править при дворе. А я буду править в грязи. Среди простых солдат, среди слуг, среди обозников. И мы еще посмотрим, чья империя окажется прочнее — твоя, построенная на страхе и восторге, или моя, построенная на тихом шепоте и медленном яде».

Когда униженного Джалалуддина, спотыкающегося, повели прочь, Тамерлан, мастер театральной паузы, позволил тишине повиснуть над войском. Он хотел, чтобы урок был усвоен каждым, от эмира до простого воина. Затем он поднял голову, и его взгляд нашел Фархада. — Фархад, Эмир Знаний! — провозгласил он, и его голос прогремел над притихшим берегом. — Подойди!
Фархад сделал шаг вперед. Он шел к помосту, и тысячи глаз следили за каждым его движением. Он чувствовал их взгляды, как физическое давление. В них больше не было ни насмешки, ни сомнения. Лишь благоговейный, суеверный ужас.
Он поднялся на помост и остановился перед императором. Тамерлан подошел к Фархаду и, на глазах у всего войска, положил свою тяжелую, изувеченную в боях руку ему на плечо. Затем он снял со своего пояса личный, инкрустированный бирюзой кинжал — знак особого доверия, который он не дарил никому уже много лет. — Отныне, — провозгласил он, обращаясь к своей армии, — слово Эмира Знаний — это мое слово! Его враги — мои враги! Его знание — это меч моей империи! Тот, кто ослушается его, — ослушается меня. Тот, кто усомнится в нем, — усомнится в моем выборе!
Он вложил кинжал в руки Фархада. В этот миг по войску, как волна, прокатился единый вздох, и сотни тысяч воинов, как один, опустились на одно колено. Они преклонялись не только перед своим императором. Они преклонялись перед новой, непонятной и страшной силой, которая только что была явлена им.
В тот день власть Фархада стала абсолютной и неоспоримой. Он победил. Он сокрушил всех своих врагов.
Но, стоя на помосте, сжимая в руке холодную рукоять императорского кинжала, он смотрел в тысячи обращенных к нему лиц. Он видел в их глазах не уважение. Он видел страх и обожание, которые испытывают смертные перед божеством.
«Они больше не видят во мне человека, — с ледяным холодом понял он. — Они видят чудо. Огненного джинна. Пророка. Кого угодно, но не равного себе».
Он, который пришел сюда, чтобы спасти человечество, в этот миг своего величайшего триумфа, окончательно отделился от него невидимой, но непреодолимой стеной. Он стал чудом. И проклятием. Он обрел безграничную власть и абсолютное одиночество.


ГЛАВА 13. ЦЕНА ПЛАМЕНИ



После суда победителя Фархад вернулся в свой шатер. Это был долгий путь сквозь море людей. Он шел, и тысячи воинов, стоявших на его пути, расступались перед ним, как Красное море перед пророком Мусой. Они не просто давали дорогу. Они падали на колени, склоняя головы до самой земли, не смея поднять на него глаз.
Он видел это. Он видел, как могучие, закаленные в боях ветераны, чьи лица были покрыты шрамами, дрожат, когда его тень падала на них. Он видел, как молодые солдаты, вроде Джахана, смотрят на него со смесью благоговейного ужаса и фанатичной преданности. Они больше не смотрели на него, как на человека, даже как на великого эмира. Они смотрели на него, как на живое божество, как на воплощение неведомой и страшной силы, способной повелевать стихиями.
Он достиг вершины могущества. И он никогда не чувствовал себя более одиноким.
Он вошел в свой шатер. Полог за ним опустился, отрезая его от этого мира страха и поклонения. Ширин ждала его. Она не бросилась к нему с радостными криками. Она не поздравляла его с победой. Она просто стояла и смотрела на него, и в ее глазах, полных любви, он впервые увидел новую, едва заметную тень. Тень тревоги.
— Все кончено? — тихо спросила она. — Да, — ответил он. — Джалалуддин повержен. Шейх сломлен. Теперь никто не посмеет бросить мне вызов.
— Теперь тебя будут бояться еще больше, чем самого Повелителя, — прошептала она. — Я видела их лица. Они смотрят на тебя, как на идола из камня. Они забыли, что у тебя есть сердце.
Она видела не триумфатора. Она видела человека, который только что взвалил на свои плечи неподъемную ношу божественности. Она видела, как между ним и миром, который он пришел спасать, выросла огненная стена.
Фархад подошел к ней и крепко обнял. Он уткнулся лицом в ее волосы, вдыхая знакомый, родной аромат жасмина. И только здесь, в ее объятиях, он позволил себе на мгновение снова стать человеком. — Пока ты видишь во мне сердце, Ширин, — прошептал он, — я не превращусь в камень.

Не успел он даже умыться, как его вызвал к себе Тамерлан. Император был в своих личных покоях, и он не сидел на троне. Сбросив тяжелый парадный халат, он в одной кольчужной рубахе, полный новой, молодой, страшной энергии, расхаживал перед гигантской, расстеленной на весь пол картой Китая.
— Ты гений, Фархад! — воскликнул он, увидев его, и в его голосе не было обычной царственной сдержанности. Был лишь восторг хищника, получившего новые, несокрушимые когти. — Ты — мой истинный меч! Ты даже не представляешь, что ты нам дал!
Он схватил Фархада за руку и подвел его к карте. — Смотри! — он ткнул пальцем в линию Великого канала. — Их флот. Их водная стена. Я думал, это займет у нас месяцы. Осады, строительство наших собственных кораблей, тысячи погибших в болотах... А теперь? Мы сожжем их флот за один день! Мы пройдем по этой реке, как огненный смерч! Их города, их столица — все это, — он провел рукой по карте, словно стирая ее, — станет беззащитным!
В его глазах горел тот самый огонь завоевателя, который Фархад видел в исторических хрониках. Огонь, не знающий ни жалости, ни преград.
— Повелитель, — осторожно начал Фархад, и его голос казался слабым на фоне этой яростной энергии. — Этот огонь... это страшное оружие. Его нельзя контролировать. Оно пожирает все — и воинов, и мирных жителей, и женщин, и детей. Мы должны использовать его лишь в крайнем случае, как угрозу, для устрашения...
Тамерлан прервал его громким, хохотом. — Война — это и есть крайний случай, мой Эмир Знаний! Ты не понимаешь! Ты смотришь, как ученый. А я — как полководец! Ты подарил мне не просто оружие. Ты подарил мне скорость!
Он снова повернулся к карте. — Чтобы взять одну эту крепость, мне бы пришлось положить пять тысяч моих воинов. А теперь я сожгу ее ворота за час и потеряю сотню. Чем быстрее и страшнее будет наш удар, тем быстрее они падут на колени. Тем меньше продлится война. Тем меньше моих воинов погибнет! — он повернулся к Фархаду, и его глаза горели фанатичной, безжалостной правотой. — Твой огонь — это самое милосердное оружие, какое только можно было придумать! Он спасет десятки тысяч жизней. Жизней моих солдат.
«Он не понимает, — с ужасом подумал Фархад, глядя в это горящее лицо. — Он видит лишь цифры. Своих и чужих. Он не видит того, что вижу я». В его сознании на мгновение вспыхнуло видение «палимпсеста» — кадры из хроник его времени. Выжженные дотла города XX века после ковровых бомбардировок. Обугленные тела. Оплавленный камень. Он принес эту реальность сюда.
— Но та ненависть, которую мы посеем, Повелитель... — попытался возразить он. — Империя, построенная на таком ужасе... — Империи строятся на страхе, Фархад, — оборвал его Тамерлан, и его голос снова стал ледяным. — А любовь приходит потом. К победителю.
Он подошел и с силой хлопнул Фархада по плечу. — Ты — гений. Но ты слишком мягок. Оставь сомнения женщинам. Твое дело — ковать для меня мечи. А уж как ими рубить, я решу сам.
Он отвернулся, снова склонившись над картой, уже планируя свой огненный блицкриг. А Фархад стоял позади, и его охватил ледяной холод. Он понял, что джинн, которого он выпустил из бутылки — это не греческий огонь. Это — безграничная, не сдерживаемая больше ничем, воля к завоеванию, вспыхнувшая в душе этого старого, страшного человека.

Фархад замолчал. Он стоял, склонив голову, и слушал восторженные, полные предвкушения речи Тамерлана о грядущей огненной жатве. И с каждым словом императора в его душе рос ледяной, парализующий ужас.
Он смотрел на Тамерлана и видел не его. Его накрыло видение «палимпсеста», самое страшное из всех. Он увидел кадры из исторических хроник своего времени, которые изучал в Академии. Он увидел не просто Хиросиму или Дрезден. Он увидел конкретную, выжженную в его памяти картину: маленькая, бегущая по дороге вьетнамская девочка, ее одежда сожжена напалмом, ее лицо искажено от нечеловеческой боли.
«Это я, — с ужасом подумал он. — Я — тот безымянный ученый в стерильной лаборатории, что создал этот напалм. Я — тот пилот, что нажал на кнопку. Я принес этот огонь сюда. Я принес им ад XX века».
Он, человек из будущего, знавший о Хиросиме и Дрездене, о ковровых бомбардировках и выжженных напалмом деревнях, своими руками вручил оружие массового поражения величайшему и, возможно, самому безжалостному полководцу этого мира.
Он хотел спасти эту временную линию от хаоса междоусобиц. Но не прокладывал ли он сейчас дорогу к еще более страшному, «эффективному» геноциду? Он видел «призрачную историю»: да, в ней были войны, но они были войнами людей, с мечами и копьями. А он принес сюда войну стихий, войну, где человек — лишь топливо для пламени.
Он вышел из шатра Тамерлана, и его плечи сгибались под тяжестью этого осознания. Он шел по лагерю. Но это был уже другой лагерь. Страх и сомнения исчезли. Теперь повсюду царило буйное, почти религиозное ликование. Воины смотрели на него, и их глаза горели восторгом.
Он хотел укрыться в своем шатре, но его остановил звук. Громкий, дребезжащий звук домбры и сильный, звенящий голос, который собирал вокруг себя сотни слушателей. У самого большого костра, в центре огромного круга воинов, сидел на ковре молодой акын — народный певец и сказитель. И он пел новую песню. Сказание, рожденное всего день назад.
Фархад остановился в тени, и слова песни, подхваченные ветром, ударили ему в уши.

…Как собрались муллы, бородою трясли,
И на мужа из звезд наводили позор,
Мол, и знанья его, и дела — от земли,
От подземного мрака, где точит топор
Сам Иблис, враг Пророка, отец всякой лжи!
Но Тимур, сокол мира, наш хан и оплот,
Молвил слово свое, что острее ножа:
«Коль от Света твой дар — так его покажи!
Коль от Тьмы — то падет твоя голова!»
И смиренный наш Мастер к реке подошел,
Взял он каплю смолы и щепотку золы,
Он смешал в горшке серу, нефтяной щелок,
Прошептал тайный сказ повелителя мглы…
И взметнулось то пламя до самых небес!
И сама Сырдарья запылала огнем!
И бежал от него самый яростный бес!
Славься, Огненный Мастер, мы гимны поем!

Воины, слушая, восторженно ревели, вскидывая чаши с бузой. Они слышали героический эпос. Они обрели своего нового, живого богатыря, своего Рустама.
А Фархад стоял в тени, и его тошнило. «Слеза земли… гнев небес… — думал он с горечью своими мозгами XXII века. — Просто нитрат калия и неочищенные дистилляты нефти. Они поют о магии. А я дал им формулу напалма».
Он хотел спасти эту временную линию от хаоса междоусобиц. Но не прокладывал ли он сейчас дорогу к еще более страшному, «эффективному» геноциду? Он видел «призрачную историю»: да, в ней были войны, но они были войнами людей. А он принес сюда войну стихий.
Он победил Джалалуддина. Но, возможно, Джалалуддин, который пытался остановить Тамерлана, был прав? Возможно, Наблюдатель, который считает его мир «раковой опухолью», прав? Возможно, хаос и страдания «истинной» истории — это меньшее зло, чем тот идеальный, стерильный, но построенный на всесожжении мир, который он пытается создать?
Эта мысль была самой страшной. Она подтачивала самый фундамент его миссии. Впервые за все это время он усомнился не в своих силах. Он усомнился в своей правоте.

Он сидел на берегу реки, глядя на темную, неподвижную воду. Огонь давно погас, но воздух все еще был густым от запаха гари, а на поверхности воды, в лунном свете, переливалась радужная, маслянистая пленка — единственное, что осталось от могучего флота. В лагере ревел пьяный от победы пир, но здесь, у воды, царила тишина.
Фархад смотрел на свое отражение в этой черной воде, но видел не себя. Его накрыло видение. Он снова увидел ту знаменитую голограмму из учебника истории своего времени: маленькая, нагая вьетнамская девочка, бегущая по дороге, ее кожа сожжена напалмом. Он, Фархад, ученый из гуманного XXII века, только что, своими руками, принес этот огонь, этот ад, в наивный и жестокий XV век.
К нему подошла Ширин. Она была одна. Она нарушила все правила этикета, но понимала, что сейчас не время для правил. Она молча села рядом на холодный камень. — Ты не празднуешь со всеми, — тихо сказала она. Это был не вопрос, а констатация.
— Разве можно праздновать такое? — ответил он, не отрывая взгляда от воды. — Я в ужасе, Ширин. Я выпустил на волю джинна, и я не знаю, смогу ли загнать его обратно в бутылку. Я дал ему меч, который может сжечь весь мир.
Она взяла его холодную, пахнущую серой руку. — Ты дал ему меч, — сказала она. — Но рука, которая держит этот меч, — все еще его. Он — император. А твое слово — единственный закон для него. Он прислушивается к тебе так, как не прислушивается даже к голосу Аллаха.
Она заставила его посмотреть на нее. В ее глазах, сиявших в темноте, не было страха. Была лишь несокрушимая, мудрая вера. — Ты не просто создатель оружия, Фархад. Ты теперь — его хранитель. Твоя война не окончена. Она просто стала сложнее. Раньше ты сражался за его жизнь. Теперь ты должен сражаться за его душу.
Фархад смотрел на нее. На эту хрупкую женщину, чья мудрость оказалась глубже его собственных, сложных, измученных знаний из будущего. Она была права. Он не мог отнять меч. Но он мог и должен был направлять руку, которая его держит.
Его миссия снова изменилась. Из спасителя он превратился в создателя. А теперь, из создателя — в совесть завоевателя. И эта роль была самой тяжелой из всех.
Он крепче сжал ее руку. — Я боюсь, что не справлюсь, — прошептал он, и это было первое признание в своей слабости, которое он позволил себе за все это время. — Ты справишься, — ответила она. — Потому что ты будешь не один.






ГЛАВА 14. НА ВОСТОК!



После «Дня Огня» армия преобразилась. Уныние и ропот, вызванные долгой зимой и внутренними распрями, исчезли без следа, словно их смыло огненной рекой. На их место пришла горячая, почти безумная, фанатичная вера.
Солдаты больше не сомневались. Они знали. Они знали, что их ведет величайший завоеватель в истории, а за его плечом стоит пророк, которому подвластны стихии. Вчерашнее чудо стало для них неоспоримым доказательством божественного покровительства. Теперь они были не просто армией. Они были священным воинством, несущим врагам кару небес.
— Я сам видел! — говорил воин Джахан своим товарищам, и те слушали его, затаив дыхание. — Река горела! Камень плавился! Он не колдун. Он — воплощенный гнев Аллаха! С такой силой им не страшен был и сам дьявол, не то что какой-то китайский император.
Боевой дух взлетел до небес. Работа в лагере закипела с новой, удесятеренной энергией. Днем и ночью стучали молоты в мастерских, где по чертежам Фархада достраивались новые, усовершенствованные осадные машины. Кузнецы, ранее ворчавшие на «заморские выдумки», теперь работали с религиозным рвением, веря, что куют оружие для самого архангела.
А в изолированном, оцепленном лагере, который солдаты тут же прозвали «Адской Кузницей», начались самые странные и страшные тренировки. Беркут и Фархад отобрали три сотни самых хладнокровных и надежных воинов и начали учить их обращаться с греческим огнем. Это был не просто инструктаж. Это был священный ритуал.
Этот новый отряд, еще не имевший имени, одетый в специальные, пропитанные глиной кожаные одежды, учился обращаться с насосами, смешивать компоненты, целиться. Они учились повелевать огнем. Они перестали быть просто гвардейцами. Они становились «огненной гвардией», жрецами нового, страшного бога войны. Теми, кто понесет врагу новый, неведомый ад. И они были горды этой своей пугающей ролью.

Тамерлан собрал своих полководцев на последний совет в Отраре. И атмосфера в шатре была совершенно иной. Не было больше ни споров, ни сомнений, ни ядовитого шепота. Эмиры, еще вчера смотревшие на Фархада с подозрением, теперь смотрели на него с благоговейным трепетом. На их суровых, обветренных лицах была лишь жажда битвы и абсолютная, почти детская вера в своего повелителя и его чудотворца.
— Зима кончилась! — пророкотал Тамерлан, поднимаясь с трона. Его голос гремел, как весенний гром, и, казалось, сотрясал сам шатер. — Время сомнений и ожидания прошло! Всевышний явил нам свою волю! Он устал от нашей медлительности! Он даровал нам знание нашего Эмира Фархада, он даровал нам священный огонь, чтобы покарать язычников!
Он обвел всех горящим взглядом. — Наши кони сыты! Наши мечи остры! Наши сердца полны ярости! Я отменяю старый план. Мы не будем красться, как лисы, выискивая слабые места. Мы обрушимся на них, как лавина с гор! Мы не будем прогрызать их границу. Мы сотрем ее в порошок! Мы дойдем до их столицы за три месяца!
— Мы дойдем за два! — взревел в ответ Шейх Hyp ад-Дин, вскакивая на ноги. Его единственный глаз горел фанатичным огнем. — Веди нас, Повелитель! Веди нас, Эмир Знаний! Мы — ваш огонь! Мы — ваш меч!
По шатру пронесся восторженный, ревущий гул. Эмиры, стуча кулаками по своим щитам, скандировали имя своего императора.
Фархад, стоявший в тени, молча наблюдал за этой сценой. «Я хотел лишь спасти свою жизнь, — с холодом в душе подумал он. — А вместо этого я разжег пожар в их сердцах. Пожар, который теперь, возможно, не сможет потушить даже сам Тамерлан». Он видел перед собой не просто армию. Он видел стихию. И он был ее невольным создателем.

В ночь перед выступлением, когда весь лагерь гудел, как растревоженный улей, в шатре Фархада царила тишина. Он стоял перед Ширин. Его доспехи, отчищенные и смазанные, уже лежали на сундуке. Его «небесная скрижаль» была спрятана в походной суме. Он был готов.
— Ты уходишь, — сказала она. Это был не вопрос, а констатация факта, произнесенная с тихой, горькой печалью. — Да, — ответил он. — Теперь все начнется по-настоящему.
Она подошла к нему и поправила ворот его походного халата. Ее пальцы были холодными. — Будь осторожен, — прошептала она, глядя ему в глаза. — Я боюсь не китайских мечей. Я боюсь твоего огня. Он может сжечь не только врагов, но и твою собственную душу. Я видела, как изменились глаза воинов. Они смотрят на тебя, как на бога. Не позволь им превратить тебя в идола, Фархад. Не стань тем, кого они в тебе видят.
«Но может, они правы? — с холодом в душе подумал он. — Может, я и есть монстр, принесший в этот мир пламя, которого он не знал?»
— Я знаю, — ответил он, беря ее руки в свои. — Иногда, когда я смотрю на то, что я сделал, я сам себя боюсь. Но ты — мой якорь. Пока я знаю, что ты ждешь меня здесь, пока я помню твой голос, я не потеряю себя в этом пламени. Я обещаю.
Их прощание было тихим и полным нежности. Он уходил на великую войну, самую грандиозную войну этой эпохи, которую он сам и спроектировал. Но впервые в своей жизни, в этом чужом и жестоком времени, он знал, что у него есть дом. И у этого дома было имя — Ширин.


ЭПИЛОГ ПЕРВОЙ ЧАСТИ


На рассвете, когда первые лучи солнца окрасили заснеженную степь в багровый цвет, земля содрогнулась. По приказу Тамерлана тысячи боевых барабанов-нагора ударили одновременно, и этот грохот, подобный сердцебиению самой войны, стал сигналом. Великое Воинство выступило.
Это было грандиозное, незабываемое зрелище. Казалось, с места сдвинулась не армия, а целый народ, целая страна. Река из стали, дерева и человеческой плоти медленно, но неумолимо потекла на восток.
Над войском реяли тысячи знамен — синие, красные, зеленые, знамена родов, племен и городов. Но выше всех, в самом центре, развевались два: черное, как ночь, знамя Тамерлана с тремя серебряными кольцами, символ мира, который он уже покорил. И, рядом с ним, новое, личное знамя Эмира Знаний Фархада — темно-синее, с изображением сокола, держащего в когтях огненную стрелу. Символ мира, который ему еще предстояло создать.
Фархад ехал на своем аргамаке рядом с императором. Тамерлан, помолодевший от предвкушения великой битвы, был в своей стихии. Он видел перед собой инструмент для завоевания.
Фархад же видел иное. Он смотрел на эту несокрушимую армаду, которую он сам помог создать и вооружить, и его душа была полна не триумфа, а холодного, вселенского трепета. «Вот он, — думал он, глядя на уходящий за горизонт людской поток. — Инструмент, которым переписывают историю. Каждый шаг этого войска — это новая буква в летописи мира. Каждая пролитая капля крови — это чернила, которыми стирается одна реальность и пишется другая».
Его накрыло видение «палимпсеста», но на этот раз оно было иным. Он видел не просто призрачные картины. Он видел, как от их пути, от этой живой, движущейся реки стали, в сторону отходит другая, тусклая, едва заметная тропа — та самая «искаженная» история, полная хаоса и смуты. Он был в точке бифуркации. Он был не просто участником событий. Он был причиной, по которой река времени покинула свое старое русло.
«Я пришел сюда, чтобы исцелить рану, — продолжал он свой безмолвный диалог с вечностью. — Но чтобы заставить пациента выжить, я дал ему наркотик несокрушимой мощи. Я пришел, чтобы потушить пожар гражданской войны. Но для этого я вручил поджигателю факел, способный сжечь весь мир. В этом и заключается проклятие Хранителя: чтобы спасти мир от его собственных ошибок, ты должен совершить ошибки, куда более страшные».
Он выиграл свою дуэль в Отраре. Он устранил внутреннего врага. Но теперь он понимал, что это было лишь прелюдией. Его настоящая война — не с Джала-ад-Дином и не с Китаем. Его настоящая война — с последствиями его собственных действий. Он перестал быть просто «реставратором», возвращающим все на свои места. С этого дня, с первого шага этой армии на восток, он стал «творцом». Творцом новой, неизвестной, непредсказуемой реальности. И вся ответственность за нее, за каждую жизнь, спасенную и погубленную, отныне лежала на нем одном.
Настоящая война, война, которая изменит историю мира, только начиналась.
С этой главой мы завершаем Первую Часть нашего романа. Эпоха Восстановителя окончена. Начинается эпоха Завоевателя.

Конец Первой Части




Часть II. ЗАВОЕВАТЕЛЬ


Говорят, мир — это сад, который нужно возделывать. Ложь. Мир — это глина, из которой сильный лепит то, что желает. А глина сперва должна быть омыта кровью.

— Из приписываемого Эмиру Тимуру

И сошлись два мира: один, что был подобен степному пожару, не знавшему преград, и другой, что был подобен древнему, несокрушимому утесу. Никто не знал тогда, что огонь, ведомый знанием из будущего, может плавить камни.

— Из «Хроники Завоевания», автор неизвестен

Величайшая трагедия вмешательства заключается не в том, чтобы проиграть, а в том, чтобы победить слишком идеально. Ибо идеальная победа не оставляет места для милосердия, а ее цена — не кровь, а душа победителя.
— Из «Принципов темпоральной реставрации», XXII век

ПРОЛОГ

На западе, от соленых вод Арала до цветущих долин Хорасана, лежала молодая, яростная, скроенная из лоскутов десятков народов империя. Она была подобна степному пожару — неудержимая, вечно голодная, пожирающая все на своем пути. Вся ее мощь, вся ее воля была сосредоточена в одном человеке — старом, хромом льве, Эмире Тимуре, чья жизнь сама по себе была чудом, вырванным из лап смерти. И теперь, на закате своих дней, он обратил свой взор на последнюю, самую желанную добычу.
На востоке, за великим Хребтом Дракона, спала в своем тысячелетнем величии Поднебесная. Империя Мин. Она была подобна океану — древнему, глубокому, уверенному в своей безграничности. Ее император, Сын Неба, сидел на Драконьем Троне и с презрением взирал на суету варваров на своих границах. Он правил миром, а не просто царством. И мысль о том, что какой-то степной вождь может бросить ему вызов, казалась ему смешной.
Две величайшие силы на земле готовились к столкновению. Несокрушимая воля против несокрушимой гордыни.
И мир, затаив дыхание, ждал исхода этой титанической битвы. Но мир не знал главного. Он не знал, что в сердце степного пожара теперь горит иная, чужеродная искра. Что в ухо старому льву шепчет человек, чьи глаза видели падение империй, еще не рожденных. Что в походных кузницах варваров куется оружие, созданное по чертежам из немыслимого будущего.
Мир ждал ответа на вопрос, чей меч острее и чьи стены крепче. Но на самом деле, ответ зависел лишь от одного: что произойдет, когда прошлое, ведомое знанием из будущего, обрушится на настоящее, которое считает себя вечным?
Война за Поднебесную начиналась.


ГЛАВА 15. ХРЕБЕТ ДРАКОНА


На границе двух миров, там, где выжженная, пахнущая полынью степь уступала место плодородным, влажным землям Поднебесной, собралось Великое Воинство. Это была не просто армия. Это была река из стали, плоти и ярости, вобравшая в себя бурные ручьи десятков народов и племен. Чтобы понять ее мощь, нужно было пройти сквозь ее лагерь, раскинувшийся до самого горизонта.
В центре, подобно сердцу, бились полки из Мавераннахра. Здесь стояли смуглые, закаленные в боях тюрки из Самарканда, Бухары и родного для Тамерлана Кеша. Это была гвардия, опора трона. Вечерами они не горланили пьяных песен. Они сидели кружками у костров, и в воздухе стоял тихий звон — это воины методично, с любовью, точили свои кривые шамширы , проверяя остроту лезвия на волоске, сорванном с головы. Их кони, бесценные аргамаки, были укрыты вышитыми попонами, а старики-ветераны, чьи отцы помнили еще блеск сабли Чингисхана, рассказывали молодежи не о славе, а о дисциплине: «В бою побеждает не тот, кто громче кричит, а тот, чей клинок острее и чей строй крепче».
Восточный фланг лагеря занимали персидские вельможи и их отряды. Здесь все дышало роскошью и древней, утонченной культурой войны. Их шатры были из яркого шелка, а знамена украшала золотая вышивка. Сами эмиры, в своих чеканных, украшенных серебром доспехах, больше походили на царей, чем на полководцев. Они не чистили оружие сами. За них это делали слуги. А они, собравшись на коврах вокруг карт, вели изысканные споры о стратегии, цитируя труды древних авторов. Рядом с шатром одного из них седобородый поэт нараспев читал стихи из «Шахнаме», и воины, слушая о подвигах Рустама, наполняли свои сердца отвагой.
На западе же царил совершенно иной дух. Там раскинулся беспорядочный, шумный лагерь монголов. Воздух здесь был густым от запаха жареного мяса и кисловатого духа кумыса. Косматые, узкоглазые воины, потомки тех, кто когда-то покорил мир, не знали дисциплины персов и тюрков. Они знали лишь ярость и волю. Днем они боролись, и их хохот разносился далеко по степи, а по ночам, опьянев, они пели свои протяжные, дикие песни о ветре и свободе. Для них война была воздухом, а седло — домом.
Особняком, на каменистых холмах, стояли отряды афганских горцев. Суровые, бородатые люди с горящими глазами, они спустились со своих неприступных вершин, чтобы вкусить славы и добычи. Они не доверяли никому, кроме своих вождей, и держались обособленно. Весь их лагерь, казалось, жил по законам веры. Пять раз в день над их скалами разносился призыв муллы к молитве, и тысячи воинов, как один, падали ниц, обратившись к Мекке. Их оружием были не изящные сабли, а тяжелые, рубящие ятаганы, и в бой они шли с фанатизмом, который пугал даже их союзников.
И вся эта ревущая, многоязыкая, кипящая страстями масса — сотни тысяч душ — была объединена волей одного человека, эмира Тимура. И еще одним — низким, постоянным гулом, что доносился из центра лагеря. Там, в огромных шатрах-мастерских, днем и ночью стучали молоты. Там, под руководством таинственного Эмира Знаний, лучшие кузнецы и плотники империи ковали детали для невиданных осадных машин, которые должны были стать ключом, отпирающим врата Китая.

Главный шатер Тамерлана был подобен сердцу гигантского, многоголового чудовища. Снаружи доносился рев войска, но внутри, на персидских коврах, утопавших под ногами, царила напряженная, почти звенящая тишина. Воздух был густым от запаха кожи, оружейного масла и едва уловимого аромата сандала, курившегося в бронзовых светильниках.
В центре, на низком походном троне, сидел Тамерлан. Он не был просто повелителем. Он был мозгом, волей и яростью этой армии. Перед ним на ковре лежала подробная карта северных границ Китая, составленная Фархадом. Она была пугающе точна — на ней были отмечены не только башни и стены, но и русла пересохших рек, и тайные горные тропы.
— Дракон стар и ленив, — говорил Тамерлан, и его голос был подобен скрежету камней, сдвигаемых с места. — Он думает, что его чешуя, эта Великая Стена, вечна. Он привык, что враги бьются головой о его главные ворота, как глупые бараны. Но наш провидец, Эмир Знаний, нашел трещину в этой чешуе.
Он обвел взглядом своих главных полководцев, крылья своей несокрушимой армии, застывших в полукруге. — Мы не будем биться головой. Мы вонзим в эту трещину три кинжала одновременно.
Он указал на карту. — Центр (Кул), сердце нашего войска, поведу я сам. Рядом со мной — мой внук, лев Мухаммад-Султан. Наш кулак обрушится на врага, когда броня будет пробита. Мы — молот, что сокрушит их строй.
— Правое крыло (Барангар), — он посмотрел на своего старшего сына, Миран-шаха, человека с безумным, неукротимым огнем в глазах. — Ты, мой неукротимый сокол, поведешь своих воинов на восток. Твоя задача — связать боем их гарнизоны, создать шум, отвлечь их внимание на себя. Я хочу, чтобы они смотрели на твой огонь и не видели, где мы нанесем настоящий удар. Покажи им ярость Барласов!
— Мои воины уже точат сабли, отец, — с хищной усмешкой ответил Миран-шах. — Мы принесем тебе головы их генералов как закуски к ужину.
— Левое крыло (Джувангар), — взгляд Тамерлана смягчился, обратившись к другому сыну, Шахруху, рассудительному и хмурому. — Ты — мой ум. Твое крыло пойдет на запад. Ты не будешь ввязываться в бой. Твоя задача — обойти их укрепления по тайным тропам, что указал нам Фархад. Ты — змея, что незаметно подползает к врагу сзади. И когда они меньше всего этого ждут, ты вонзишь свое жало им в спину.
— Мы будем тенью, повелитель, — спокойно и весомо ответил Шахрух.
— А авангард (Харавал), острие нашего копья, — он посмотрел на старого волка, Шейха Hyp ад-Дина, — поведет мой самый верный пес. Тебе, Шейх, досталась самая грязная и самая славная работа.
— Я живу ради такой работы, повелитель, — прорычал старый воин, и шрамы на его лице, казалось, стали глубже.
— Твоя задача, Шейх, — прогрызть дыру в этой стене. Ты и твои лучшие воины, под прикрытием огненных машин нашего провидца, ударите в самое слабое место. Ты первым войдешь в земли китаев  или умрешь на ее камнях.
— Моя душа уже празднует пир в раю, повелитель, — ответил Шейх, и это не было хвастовством. Это была простая констатация факта.
Фархад, стоявший поодаль, в тени, молчал. Он не был воином. Он был глазами этой армии. Он указал им цель. Он дал им знание. Теперь в дело вступала сталь. И он чувствовал себя архитектором, который начертил идеальный план, но теперь должен был с замиранием сердца смотреть, как другие будут строить из этого плана башню победы или кровавую бойню.

Предрассветный час был холодным и серым. Над войском, затаившимся в предгорьях, висел туман, и в нем, как призраки, тонули сотни тысяч силуэтов. Стояла почти полная тишина, нарушаемая лишь редким фырканьем коней и тихим звоном сбруи. Это была тишина сжатой до предела пружины.
На главном холме, на своем боевом коне, застыл Тамерлан. Он поднял руку, в которой держал обнаженную саблю. Мгновение он держал ее так, словно взвешивая на ладони судьбу целого мира. А затем резко опустил.
И земля вздрогнула.
Сначала ударили барабаны. Тысячи барабанов-нагора, их грохот был подобен сердцебиению самой войны. И под этот грохот, с востока, правое крыло Миран-шаха ринулось в атаку. Десятки тысяч всадников с диким, гортанным гиканьем понеслись к стенам, поднимая за собой гигантское облако пыли. Они не пытались штурмовать. Это был танец смерти, призванный приковать к себе внимание. За мгновение до стен они разворачивались и, на полном скаку, осыпали башни тучами стрел. Небо почернело от этого смертоносного дождя.
В это же самое время, в центре, Фархад отдал свой приказ. — Огонь!
Десятки гигантских требюшетов , его чудовищное детище, со скрипом, похожим на стон титана, пришло в движение. Их длинные метательные руки взметнулись в небо. Но полетели не камни. Огромные глиняные горшки, наполненные «дыханием дракона», с воем прочертили высокую дугу и с оглушительным грохотом разбились о серые камни Стены.
На мгновение ничего не произошло. А затем древняя кладка вспыхнула. Защитники на стенах, до этого с насмешкой смотревшие на атаку конницы, замерли от ужаса. Они видели немыслимое. Камень горел. Греческий огонь, растекаясь по вертикальной стене, превращал ее в пылающий ад. Крики ужаса и боли смешались с ревом пламени.
Но главный удар был нацелен в одну точку, которую указал Фархад — в старую Башню Девяти Тигров. Ее фундамент, как показала сейсмическая разведка со скрижали, был подмыт подземными водами. Десятки тяжелых камнеметных машин били в эту единственную точку с математической, безжалостной точностью.
Один из минских солдат, стоявших на вершине башни, чувствовал, как вся она дрожит под его ногами с каждым ударом. Он видел, как по стенам, толщиной в три повозки, пошли тонкие, как волос, трещины. Из них начала сыпаться пыль. Пол под его ногами вибрировал. Он слышал, как внутри башни, в ее каменном чреве, что-то скрежетало и стонало, словно просыпался древний, заключенный в камень дух.
Башня держалась час. Два. А затем, с протяжным, душераздирающим скрежетом, который был слышен за много ли, она начала медленно, как уставший гигант, крениться внутрь. На мгновение она застыла под невозможным углом. А затем с оглушительным, апокалиптическим ревом рухнула, увлекая за собой огромный пролет стены и поднимая до небес гигантское, клубящееся облако из пыли, дыма и человеческого отчаяния.
Облако рассеялось, взору армии предстала зияющая, дымящаяся рана в несокрушимом Хребте Дракона. В наступившей после грохота тишине был слышен лишь треск догорающего греческого огня. Пружина разжалась. Путь был открыт.

Когда пыль от рухнувшей башни начала оседать, в наступившей оглушительной тишине раздался один-единственный, похожий на рык зверя, рев. — ВПЕРЕ-Е-ЕД! ЗА ПОВЕЛИТЕЛЯ!
Это был Шейх Hyp ад-Дин. Он, не дожидаясь общего приказа, первым вонзил шпоры в бока своего боевого коня и, как седой метеор, ринулся в дымящийся пролом. За ним, с ревом, который, казалось, мог бы обрушить и уцелевшие стены, хлынул его авангард.
И Джахан был среди них.
Девятнадцатилетний парень из кишлака под Самаркандом, он бежал, и его сердце колотилось о ребра, как пойманная птица. Воздух был густым от каменной пыли, пахло горелым камнем и страхом. Он сжимал в потной руке саблю, и она казалась ему чужой и неподъемной. Все, чему его учили, — все тактические приемы, все заветы мастеров, — вылетело из головы. Остался лишь один инстинкт: бежать вперед за спиной товарища и не умереть.
У пролома их встретила стена. Но не из камня, а из желтой стали, молчания и отчаяния. Императорская гвардия Мин. Джахан впервые увидел их так близко. Это были не те партизаны, которых они резали в лесу. Это были высокие, широкоплечие воины в безупречных ламеллярных доспехах, с лицами, лишенными эмоций. Они не кричали. Они молча, в идеальном строю, выставили вперед стену из щитов и длинных копий.
Первые ряды авангарда врезались в эту стену с чудовищным, мокрым хрустом. Копья пробивали кожаные доспехи, сабли со скрежетом скользили по щитам. Проход мгновенно превратился в адскую мясорубку. Джахан видел, как воина перед ним проткнули сразу три копья, как его тело дернулось и обвисло. Он споткнулся о чье-то отрубленное по колено тело, упал, вскочил, и тут же перед ним оказалось лицо.
Лицо молодого китайского воина, почти его ровесника. В его широко раскрытых, черных глазах не было ненависти. Был лишь чистый, животный ужас. Их взгляды встретились на долю секунды. А затем китаец, издав тонкий, похожий на плач, крик, ткнул в него своим коротким мечом. Джахан инстинктивно выставил щит. Меч с силой ударил в дерево. И Джахан, закричав от ужаса и ярости, нанес ответный удар. Он ударил неумело, плашмя, но со всей силы. Его сабля врезалась китайцу в шею, и брызнувшая горячая кровь ослепила его. Враг рухнул, захлебываясь.
Джахан стоял над ним, и его рвало. Но на это не было времени. Сзади напирали свои, и его, как щепку, втащило в самый центр бойни. Звон стали, крики раненых, предсмертные хрипы, хруст костей — все смешалось в один, оглушительный, сводящий с ума звук. Он больше не думал. Он действовал. Он бил, рубил, уворачивался, отталкивал. Его страх исчез, сменившись холодной, животной яростью, единственной целью которой было — выжить.
И в тот момент, когда казалось, что эта бесконечная резня захлебнется в собственной крови, с запада, из-за холмов, откуда их никто не ждал, ударила конница Шахруха. Это был не штурм. Это был расстрел. Тучи стрел обрушились на фланг минской гвардии. Джахан видел, как воины, стоявшие рядом с ним, вдруг падали, пронзенные стрелами в шею и в бок. Их идеальный строй распался.
И в этот самый миг в пролом, сметая все на своем пути, как удар гигантского тарана, ворвался железный кулак центра, ведомый самим Тамерланом.
К полудню все было кончено. Хребет Дракона был сломан. Великая армия, как неостановимый поток, начала вливаться в рану, растекаясь по плодородным землям Китая.
Джахан сидел на камне, пытаясь унять дрожь в руках. Он был жив. Он был весь в чужой крови. Рядом с ним лежал убитый им юноша, и его глаза все так же с ужасом смотрели в небо. Джахан больше никогда не будет тем парнем из кишлака, что пошел на войну за славой. Война сожгла его душу.
А высоко над ним, на вершине пролома, стоял Фархад. Он смотрел не на богатые долины. Он смотрел на кровь, пропитавшую древние камни, и на своих воинов, таких как Джахан. На мальчишек, которых его гений только что превратил в эффективных и безжалостных убийц. И он думал о том, что путь к его светлому, идеальному будущему, как и всегда в проклятой истории человечества, будет вымощен смертью и сломанными душами.

В это же самое время, за тысячи ли от пыльного военного лагеря, в Запретном городе Бэйпин , царила иная реальность. Здесь, в Павильоне Высшей Гармонии, воздух был неподвижен и прохладен. Он пах дорогим курительным деревом и холодным камнем. Сотни придворных в расшитых шелками одеждах стояли на коленях на идеально отполированных плитах, не смея поднять головы. Все в этом зале было символом незыблемого, божественного порядка.
На высоком Троне Дракона восседал император Чжу Ди. Он слушал донесение о том, что «хромой варвар» собрал войско у границ, и на его лице была лишь тень презрительной усмешки. Он, великий воин, который в кровавой гражданской войне вырвал трон у своего племянника, который отправлял флот к берегам Африки, — должен был воспринимать всерьез угрозу от какого-то степного вождя?
— Пусть собирает свою саранчу, — бросил он. — Тем легче будет ее раздавить.
Но один человек осмелился нарушить это высокомерное спокойствие. С земли поднялся старый генерал Чжан Юй , ветеран северных войн. — Сын Неба, позволь твоему верному слуге высказать свои опасения, — произнес он, и его голос, привыкший к командам на поле боя, тонул в роскоши тронного зала. — Тимур — не степной вождь. Это — гений войны. Мои лазутчики доносят, что его воины закалены в десятках битв от Индии до Руси. Они не знают ни усталости, ни жалости.
Он шагнул вперед. — Я предлагаю не идти им навстречу. Я предлагаю укрепить гарнизоны, заманить его армию вглубь нашей страны, как в ловушку. Лишить их воды, сжигать за ними поля. Их конница увязнет в наших пространствах, их воины ослабнут от голода и болезней. И лишь тогда мы нанесем удар.
Его прервал тонкий, язвительный смех. Смеялся главный евнух Ван Цзин, чье влияние на императора было безграничным. — Генерал, — произнес он елейным голосом, — кажется, песок северных пустынь иссушил не только вашу кожу, но и вашу отвагу. Прятаться? Нам, Срединной империи, прятаться от стаи оборванцев?
Он повернулся к трону и совершил глубокий поклон. — О Повелитель, чья слава подобна солнцу! Разве может саранча угрожать дракону? Прикажите нашей Великой Армии выступить навстречу! Один вид наших знамен, один звук наших барабанов обратит этих дикарей в бегство! Пусть весь мир еще раз увидит мощь Дракона и несокрушимость вашего трона!
Это была грубая, но искусная лесть. Она била прямо в сердце тщеславия Чжу Ди. Он, великий полководец, не мог позволить себе выглядеть трусом, который прячется за стенами.
Император поднял руку, призывая к тишине. — Генерал Чжан Юй прав в одном, — произнес он, и его голос был холоден, как нефрит его трона. — Этого врага нельзя недооценивать. Именно поэтому я не буду прятаться от него. Я не доставлю ему удовольствия умирать от голода в пустыне. Я хочу, чтобы он умер на моем мече. Я лично возглавлю армию, которая сотрет его имя из истории.
Он встал, и это означало, что решение принято и обсуждению не подлежит. — Великая Армия выступает на север. Мы встретим их у Канала. И река станет могилой для их костей.
Через несколько дней в ставку Чжу Ди, уже находившуюся в пути, примчался гонец с безумным от ужаса лицом и вестью о том, что Великая Стена пала за один день. Император не поверил ему. Он приказал отрубить гонцу голову за трусость и распространение панических слухов.
И его Великая Армия, абсолютно уверенная в своей непобедимости, продолжила свой путь. Путь навстречу своей гибели.


ГЛАВА 16. ЗМЕИНЫЕ ТРОПЫ


В ставке Сына Неба, императора Чжу Ди, развернутой в нескольких днях пути от павшей Стены, царил идеальный, выверенный порядок. Тысячи шатров стояли ровными рядами, шелковые знамена с драконами лениво трепыхались на ветру, а стража в лакированных доспехах двигалась с ритуальной точностью. Все здесь было символом незыблемой, могущественной и абсолютно уверенной в себе империи.
Но внутри главного шатра, расшитого золотыми драконами, бушевал ураган.
— ЗА ОДИН ДЕНЬ! — ревел Чжу Ди, и его голос, привыкший повелевать миллионами, срывался на визг. Придворные, бледные, как полотно, распростерлись на коврах, не смея дышать. — Они пробили Хребет Мира за один день! Кучка степных варваров, пахнущих конским потом, осквернила величайшее творение наших предков!
Гонец, принесший эту дурную весть, уже был обезглавлен на заднем дворе. Но это не принесло облегчения. Унижение было слишком велико. Это был не просто военный прорыв. Это была личная пощечина ему, Чжу Ди, великому воину.
В этот момент, когда гнев императора достиг пика, один человек осмелился подняться с колен. Это был старый генерал Чжан Юй. — Сын Неба, позволь твоему верному псу сказать, — произнес он, и его голос, хоть и был почтителен, звучал твердо. — Ярость — плохой советчик в войне. Мы еще точно не знаем, какой силой и какой хитростью враг смог сокрушить Стену. Бросаться на него вслепую — значит рисковать лучшими воинами империи.
Император впился в него взглядом.
— Ты предлагаешь проявить трусость, генерал?
— Я предлагаю проявить мудрость, Повелитель, — не дрогнув, ответил Чжан Юй. — Позволь мне повести авангард. Мы прощупаем их силы, узнаем их тактику. А Великая Армия ударит тогда, когда мы будем знать, куда бить.
Прощупать? — встрял главный евнух Ван Цзин. — Генерал, кажется, вас покинула отвага и гордость за нашего Дракона. Дракон не прощупывает змею, он разрывает ее на части!
Император одобрительно кивнул, а молодые, жаждущие славы полководцы, наперебой поддержали его.
— Наша артиллерия сотрет их в порошок еще на подходе! — выкрикнул один.
— А наша тяжелая конница растопчет то, что останется! — добавил другой.
Чжу Ди выслушал их. Мудрый и осторожный совет старого, верного генерала был неприятен его гордыне. А лесть и хвастливые крики льстецов были бальзамом для его уязвленного тщеславия. Он сделал свой выбор.
— Генерал Чжан Юй, — произнес он ледяным тоном, — твоя отвага в прошлом неоспорима. Но сегодня твое сердце полно сомнений. Ты останешься здесь и будешь охранять ставку. А я поведу настоящих воинов на битву, достойную их доблести.
Это было публичное унижение. Старый генерал молча поклонился и вернулся на свое место. Он понял, что его голос больше не будет услышан.
В хоре воинственных и льстивых кличей, наполнивших императорский шатер, слова генерала Се Цзиня прозвучали, как удар похоронного колокола. — Ваше Величество, это — безумие.
Он произнес это не громко, но в наступившей внезапно тишине его голос, казалось, заполнил все пространство. Он не кричал, как другие генералы. Он констатировал факт. И от этого его слова были еще страшнее.
Се Цзинь поднялся. Он не был придворным. Это был человек, выкованный из другой стали. Его лицо, темное от ветра и солнца северных границ, было неподвижно. Его глаза, узкие и пронзительные, смотрели прямо на императора, и в них не было ни страха, ни подобострастия. Он тридцать лет воевал с кочевниками и знал их повадки не по книгам. Он знал, что степь не прощает двух вещей: трусости и глупости. И сейчас он видел перед собой глупость в чистом виде.
— Что ты сказал, генерал? — голос императора Чжу Ди был ледяным. Он не привык, чтобы ему перечили.
— Я сказал, что это — безумие, — спокойно повторил Се Цзинь. — Повелитель, Тимур — это не просто вождь. Это — тигр, который сожрал полмира. А его армия — это стая голодных волков, которые не отступали ни перед кем, ни перед индийскими слонами, ни перед русскими зимами. Они не знают слова «осада». Их дом — седло. Их закон — скорость.
Он шагнул к карте. — Вы предлагаете встретить их нашей Великой Армией в чистом поле. Что произойдет? Мы выстроим наши порядки. А они, — он сделал круговое движение рукой, — обойдут нас с флангов своей легкой конницей. Они осыплют нас тучами стрел. Они не вступят в бой. Они будут кружить вокруг нас, как стервятники, выматывая, отрезая от воды и припасов. А когда наша армия, измученная и деморализованная, превратится в неповоротливого, издыхающего быка, вот тогда их хромой тигр и нанесет свой удар. Идти на них в открытое поле — значит бросить стадо овец на растерзание этой стае. Мы проиграем.
В шатре повисла мертвая тишина. Слова генерала были холодны, как сталь, и так же неоспоримы.
— Ты предлагаешь бежать? Прятаться за стенами, пока нашу землю топчут варвары? — прошипел евнух Ван Цзин, пытаясь превратить стратегический анализ в обвинение в трусости.
Се Цзинь медленно повернул на него голову, и во взгляде его было столько ледяного презрения, что евнух невольно попятился. — Я предлагаю воевать, как змея, а не как бык, — ответил генерал, снова глядя прямо на императора. — Нельзя сражаться с тигром в поле. Нужно стать змеей в траве. Нужно жалить его в пятку, пока он не ослабнет от яда. Нужно лишить его еды, лишить его сна, превратить каждый шаг по нашей земле для него в пытку. И лишь когда тигр, израненный и обессиленный, рухнет на землю, вот тогда змея и нанесет свой смертельный укус.
Он закончил. Его план был ясен, логичен и абсолютно противоположен тому, чего жаждала уязвленная гордость императора. Чжу Ди смотрел на него, и в его глазах боролись разум и тщеславие. И, к несчастью для династии Мин, тщеславие победило.
Император ударил кулаком по столу. — Собрать все знамена! Мы не будем ждать! Мы сами выйдем им навстречу и раздавим эту саранчу! Я хочу видеть их хромого царька в железной клетке у ворот Бэйпина!
Решение было принято. И Великая Армия, гордость Поднебесной, начала свой величественный, парадный марш. Марш навстречу своей гибели.

Позже, когда шумный и хвастливый совет у императора закончился, Се Цзинь вернулся в свой шатер. Он был не похож на шатры других полководцев. В нем не было ни ковров, ни шелковых подушек, ни серебряной посуды. Лишь походная кровать, грубый стол и огромная, испещренная пометками карта северных провинций на стене. Это было жилище солдата, а не вельможи.
Здесь его уже ждали его офицеры. Десяток закаленных, обветренных мужчин, чьи лица были похожи на старую, потрескавшуюся кожу. Это были не придворные генералы, а командиры пограничных сотен, те, кто, как и он, тридцать лет смотрел в глаза степи. Они были верны не титулу, а человеку.
Се Цзинь молча налил в глиняные пиалы дешевого, терпкого чая. — Ну что, старые волки? — сказал он, глядя на своих соратников. — Вы все слышали. Наш Сын Неба решил, что лучший способ убить тигра — это закричать на него погромче.
По шатру пронесся горький, злой смех. — Он поведет нашу Великую Армию на убой, — продолжил Се Цзинь. — Он бросит наших мальчиков в пасть варварам. И через месяц от нашей армии останутся лишь кости, белеющие на равнине, да позорное пятно в хрониках. Мы давали клятву верности Драконьему Трону, — он обвел всех тяжелым взглядом. — Но наша высшая клятва — это верность самой Поднебесной. И наш долг — спасти ее. Даже если для этого придется ослушаться приказа того, кто сидит на троне.
Один из офицеров, молодой и горячий, нахмурился.
— Но, генерал, это… это почти измена.
— Измена — это сидеть сложа руки и смотреть, как твою страну ведут к гибели из-за гордыни одного человека, — отрезал Се Цзинь. Он подошел к своей, другой карте. Она была не такой красивой, как у императора, но куда более подробной. На ней были отмечены не города, а горные тропы, болота, заброшенные деревни и источники.
— Пока Великая Армия будет величественно идти по главным дорогам, мы уйдем в тень. Мы — не армия. Мы — яд в крови врага. Мы — ржавчина на его клинке. Мы — бессонница в его лагере.
Он начал излагать свой план, и его офицеры, сначала хмурые, слушали со все возрастающим, хищным вниманием. — Мы разделим наши отряды на сотни. Каждая сотня — самостоятельная стая. Мы не будем вступать в бой. Мы будем нападать на их обозы. Лошадь без фуража — это не воин, а просто мясо. Мы будем сжигать за ними траву. Мы будем обрушивать камни на их отряды в ущельях. Мы будем травить воду не только трупами, но и ядовитыми травами, которые знают только наши местные охотники. Мы будем нападать на их лагеря по ночам и исчезать до рассвета.
Он посмотрел в глаза молодому офицеру, говорившему об измене. — Да, это война без славы. Без знамен. Без почестей. Поэты не сложат о нас песен. Они назовут нас разбойниками и трусами. Но пока Великая Армия будет героически гибнуть в одной большой битве, мы, бесчестные змеи, выиграем для империи время. Мы не убьем тигра. Мы доведем его до истощения. И когда он, израненный, голодный и обезумевший от наших укусов, рухнет без сил, вот тогда мы и нанесем свой смертельный удар.
Офицеры молчали. Этот план был бесчестным, грязным, жестоким. Он не сулил ни славы, ни наград. Но они, старые волки, знавшие войну не по парадам, а по запаху крови и смерти, понимали — он был единственно верным.
— Мы с тобой, генерал, — просто сказал один из них. И остальные молча кивнули. Это была их новая клятва. Клятва теней.

На следующий день, на глазах у всего двора, император Чжу Ди отдал свой приказ. Генерал Се Цзинь, с лицом, непроницаемым, как камень, стоял перед ним на коленях.
— Если ты так любишь змеиные тропы, генерал, — произнес император, и в его голосе звенело ледяное презрение, — то и ползай по ним! Я даю тебе под командование десять тысяч ополченцев — крестьян и всякий сброд, который не годится для настоящей битвы. Делай, что хочешь. А я поведу настоящих воинов на битву, достойную их доблести.
Это была публичная пощечина. Ссылка. Унижение. Придворные евнухи и молодые генералы едва сдерживали самодовольные усмешки. Се Цзинь не ответил. Он молча совершил глубокий, безупречный поклон, коснувшись лбом земли. Затем он встал и, не глядя больше ни на кого, вышел из шатра. Его спокойствие было более пугающим, чем любой гнев.
В тот день Великая Армия Мин, сверкая на солнце шелком знамен и сталью десятков тысяч доспехов, величественно двинулась навстречу армии Тамерлана. Земля гудела под копытами их коней. Воздух дрожал от боя сотен барабанов. Это был не поход. Это был парад. Река из стали и гордыни, уверенная, что она сметет на своем пути любую преграду. Это была армия, идущая на свою последнюю битву, чтобы умереть с честью.
А в это же самое время, на западе, из неприметных боковых ворот лагеря, без барабанного боя и без знамен, вышел небольшой, одетый в серую, пыльную одежду отряд. Десять тысяч человек, чьи лица были такими же темными и нечитаемыми, как у их командира, генерала Се Цзиня. Они не пошли по главной дороге. Они свернули на едва заметную тропу и, не поднимая пыли, молча, словно призраки, растворились в предгорьях. Это была армия, идущая на свою первую битву, чтобы выжить.
Змея ушла в траву.
И теперь на пути Фархада и Тамерлана стоял не один, а два врага. Один — могучий, ревущий, предсказуемый тигр, идущий прямо на их копья. А второй — невидимая, хитрая и смертельно ядовитая змея, которая уже начала обвивать своими кольцами их лагерь, выжидая момента для своего единственного, смертельного укуса.


ГЛАВА 17. ПЫЛЬ И ЯД


Великая армия Тамерлана, оставив позади разрушенную Стену, двинулась вглубь Поднебесной тремя могучими колоннами. Эйфория от легкой и славной победы все еще пьянила солдат. Они шли по плодородной, ухоженной земле, и их разговоры были полны предвкушения. Старики-ветераны, бывавшие в Индии, рассказывали молодежи о городах, где золото лежит на улицах, как простая галька, а во дворцах ждут тысячи шелковых красавиц. Они ждали богатой добычи, плодородных земель и испуганного врага, который падет на колени при одном виде их знамен.
Они получили пустоту.
Первая деревня, к которой подошел авангард, встретила их мертвой тишиной. Дома были целы, но пусты. В очагах еще тлели угли, но не было ни людей, ни скота. Вторая деревня. Третья. Картина повторялась с жуткой, монотонной точностью. Генерал Се Цзинь начал свою войну. Его невидимая армия теней действовала с безжалостной эффективностью.
Амбары с зерном были сожжены дотла, и горький, едкий запах гари на многие дни стал постоянным спутником завоевателей, въедаясь в одежду и души. Поля риса были затоплены, превратившись в грязное, непроходимое месиво.
Но самым страшным ударом был удар по воде. В первом же колодце, куда солдаты, измученные жаждой, бросились с ведрами, они нашли раздувшиеся, гниющие туши свиней. Вода была отравлена. Во втором колодце было то же самое. В третьем — вода была прозрачной, но, когда один из воинов, не выдержав, сделал глоток, он закричал от боли — в колодец были высыпаны мешки с солью. Мелкие ручьи и речки были перегорожены плотинами из камней и глины, превратив окрестности в зловонные, кишащие мошкарой болота.
Через несколько дней марша Великое Воинство, не встретив ни одного вражеского солдата, оказалось на грани катастрофы. Люди и лошади страдали от чудовищной жажды. Начали вспыхивать отдельные очаги болезни. Сначала это был лишь понос, но вскоре он сменился страшной «кровавой болезнью». Воины, еще вчера бывшие несокрушимой силой, теперь корчились от боли в животе, и их стоны разносились по ночному лагерю.
Ропот, поначалу тихий, становился все громче и грознее. Солдаты смотрели на эту богатую, но мертвую землю с ненавистью и суеверным ужасом. Им казалось, что они воюют не с людьми, а с самой страной, с ее духами, которые не желали принимать чужаков.

…Пик «кровавой хвори» начался через несколько дней. Воины, пившие из отравленных источников, падали сотнями. Лагерь превратился в стонущий, умирающий лазарет.
Тамерлан, старый воин, видевший реки крови, застыл в ужасе. Это была унизительная, грязная агония. — Что это, Фархад?! — прорычал он. — Что это за проклятие?!
Фархад не отвечал. Он шел по рядам умирающих, и его лицо было маской. Но в его голове бушевал шторм. Он видел не просто больных солдат. Его накрыло видение из «призрачной истории» его собственного мира. Он увидел хроники XXII века: высохшие русла рек, пересохшие колодцы. И он увидел водные бунты у ворот его родного Самаркандского анклава. Он увидел толпы обезумевших от жажды людей, штурмующих очистительные станции. Увидел, как солдаты в герметичных доспехах избивают женщин и стариков, пытающихся прорваться к воде. Увидел, как люди убивают друг друга за грязную лужу.
Он вздрогнул, возвращаясь в реальность. Этот ад, который он видел в архивах, начинался здесь, на его глазах. Его приказ о кипячении воды, который он отдаст через несколько минут, был не просто советом мудреца. Это была отчаянная, яростная попытка предотвратить ужас, который он знал слишком хорошо.
Паника в лагере нарастала. Солдаты, обезумев от страха и мучений, начали кричать, что их прокляли. И тут один из них, увидев Фархада, указал на него пальцем. — Это он! — закричал солдат, указывая на Фархада дрожащим пальцем. — Это его вода! Он — колдун! Сначала он дал нам воду, чтобы мы поверили ему, а теперь он убивает нас ею, чтобы отдать нас своим демонам!
Десятки, сотни голов повернулись в сторону Фархада. В их глазах больше не было благоговения. Был лишь страх и зарождающаяся ненависть. Толпа, готовая разорвать на части своего вчерашнего спасителя, начала медленно сжимать кольцо.

В тот самый миг, когда разъяренная толпа была готова разорвать Фархада на части, когда паника грозила превратиться в кровавый бунт, сквозь ряды стонущих и кричащих солдат прошел отряд. Но это были не воины.
Это была Ширин.
Она шла, и за ней, как за своей предводительницей, следовал целый караван женщин — ее служанки и жены других эмиров, которых она успела собрать. Они несли котлы, охапки чистой ткани, бурдюки с родниковой водой, которую Фархад нашел накануне, и связки горько пахнущих трав. Ширин двигалась с таким спокойным и властным достоинством, что ревущая толпа невольно расступилась перед ней.
Ее лицо было скрыто вуалью, но в ее глазах, устремленных вперед, не было ни страха, ни отвращения. Была лишь стальная решимость.
— Что ты здесь делаешь?! — закричал на нее отец, эмир Худайдод, бросаясь к ней. — Уходи! Это не место для женщин! Здесь проклятие!
— Это место для тех, кто хочет помочь, а не кричать, — спокойно ответила она, и ее голос, хоть и был тихим, прозвучал так властно, что ее отец отступил. — Если мужчины могут лишь бегать в панике и искать виноватых, значит, пришло время для женщин.
Она видела, как Фархад, бледный, но сосредоточенный, пытается пробиться сквозь толпу, чтобы продолжить свое исследование. И она поняла, что должна дать ему время. Она должна отвлечь на себя ярость и отчаяние толпы.
Она подошла к первому попавшемуся умирающему солдату, молодому парню, который корчился на земле. Она, дочь эмира, не побрезговав, опустилась перед ним на колени в грязь и пыль. — Огонь! — приказала она своим служанкам. — Немедленно! Разводите костры! Кипятите всю воду, что у нас есть! — Чистые тряпицы! — командовала она другим женщинам, которые, видя ее пример, начали к ней присоединяться. — Промывайте им рты от этой скверны! Обтирайте их лбы холодной водой!
Она организовала то, что не смогли организовать военачальники — порядок. Она приказала расстелить на земле чистые ковры, превратив грязную площадь в подобие госпиталя. Она сама, своими руками, обтирала лица солдат, говорила с ними, успокаивала.
Она не была лекарем. Но она была дочерью, сестрой и будущей невестой императорского сына. И в ее действиях было больше мудрости и сострадания, чем во всех приказах эмиров. Солдаты, которые мгновение назад готовы были убить Фархада, замерли. Они смотрели, как знатнейшая госпожа их лагеря, не боясь заразы, ухаживает за простым воином. И их ярость сменилась стыдом.
Фархад, получив эту драгоценную передышку, смог, наконец, сделать свою работу. Он понял природу болезни и знал, что делать. Но он также смотрел на Ширин, и в его глазах было нечто большее, чем любовь. Было восхищение. Он видел перед собой не просто свою возлюбленную. Он видел настоящую императрицу.

Пока Ширин, подобно ангелу-хранителю, наводила порядок в главном лагере, в нескольких ли позади, в хаосе гигантского обоза, свою, тихую войну вел Джалалуддин.Его мир изменился. Вместо роскошных шатров и бесед с эмирами — убогая палатка лекаря, затерянная среди тысяч повозок, погонщиков верблюдов и кухонной челяди. Вместо тонкого аромата благовоний — вонь немытых тел, навоза и гниющей еды. Его, бывшего придворного табиба, сослали сюда, в самое чрево, в грязный кишечник армии.
К нему принесли двоих солдат, корчившихся от «кровавой хвори». Он молча осмотрел их. Его лицо было бесстрастным. Он приказал своему помощнику дать им вяжущий отвар из коры дуба. Он знал, что это не поможет. Но он должен был играть свою роль.
«Дизентерия, — с холодной точностью поставил он диагноз. — Простейшая бактериальная инфекция. В моем времени — лечится за один час. Здесь — смертный приговор».
Часть его души, гордость врача, страдала от этого бессилия. Но другая, главная его часть — душа диверсанта — холодно анализировала. «Это — результат его действий, — думал он, глядя на мучения солдат. — Его „чудо с водой“ заставило их поверить в свою неуязвимость. Они пошли вперед, вглубь этой проклятой земли. И эта земля начала их пожирать. Этот хаос, эта болезнь — мои союзники. Они ослабляют армию лучше любого яда».
В этот момент к нему подбежал один из его информаторов. — Табиб, — прошептал он. — В главном лагере паника утихла. Говорят, невеста Эмира Знаний, госпожа Ширин, сама вышла к больным. Она организовала лазарет, приказала всем кипятить воду...
Джалалуддин замер. «Ширин, — подумал он, и в его глазах блеснул ледяной огонь. — Снова она».
Он понял, что снова недооценил ее. Она была не просто уязвимостью Фархада. Она была его вторым оружием. Она делала то, чего не мог он — она говорила с сердцами этих примитивных воинов. Она превращала их страх в веру.
В этот миг, стоя посреди грязи и стонов своего убогого лазарета, Джалалуддин принял окончательное решение. Его ненависть обрела новую, ясную цель. Ослабить армию — это хорошо. Но этого было недостаточно. Чтобы сломать Фархада, нужно было сломать ее.
Он посмотрел на умирающего солдата. — Дай ему еще отвара, — бросил он помощнику. — И молись. Больше мы ничем не можем помочь. И он вышел из палатки, чтобы начать плести свою самую страшную, самую ядовитую паутину.

В главном шатре Тамерлана, на драгоценных бухарских коврах, царило мрачное настроение. Воздух был тяжелым. Запах сандала из курильниц не мог перебить едкий запах гари, приносимый ветром с выжженных полей, и едва уловимый, кисловатый запах болезни, казалось, пропитавший саму ткань шатра.
Эмиры и военачальники, еще неделю назад хваставшиеся своими победами, теперь сидели с темными, осунувшимися лицами. Первым не выдержал Шейх Hyp ад-Дин. Он вскочил, и его огромная тень метнулась по шелковым стенам. — Они воюют, как трусливые шакалы! — прорычал он. — Их генерал, этот Се Цзинь, о котором доносят пленные, — бесчестный трус! Мои воины, что не дрогнули под стрелами османов, умирают от кровавого поноса! Мои кони, что топтали индийские царства, пьют гнилую жижу и падают! Это не война! Это — подлость!
Он повернулся к Тамерлану, и в его единственном глазу горела ярость. — Повелитель! Позволь мне взять мой тумен и пройтись огнем на пятьдесят ли вглубь. Я вырежу все живое, я сожгу их леса и деревни, но я добуду для войска чистую воду и еду! Лучше умереть в бою, чем сгнить заживо в этой проклятой пустыне, которую они создали!
— И мы увязнем здесь навеки, сражаясь с ненавистью каждого крестьянина, — устало возразил рассудительный Шахрух. Он сидел, откинувшись на подушки, и его лицо было серым от усталости. — Мы не можем пить кровь вместо воды, Шейх. Ты предлагаешь вырезать сто тысяч человек, чтобы напоить нашу армию на три дня. А что потом? Ты вырежешь еще сто тысяч? Эта страна — не крошечное грузинское царство. Она — как океан. Пытаться выжечь ее — все равно что пытаться высушить океан огнем. Мы лишь превратим каждого жителя, каждую женщину, каждого ребенка в солдата их невидимой армии.
Тамерлан молча слушал своих полководцев, сцепив пальцы на рукояти своего меча. Он, величайший завоеватель мира, впервые в жизни оказался в ловушке. Он был похож на льва, которого поймали не в яму с кольями, а в огромную, липкую паутину. Любое резкое движение лишь запутывало его еще больше. Его армия, его несокрушимый меч, была бесполезна против врага, который не принимал боя. Врага, чьим оружием были пустота, грязь и яд.
Он чувствовал не только гнев, но и тень уважения к этому невидимому генералу, Се Цзиню. Тот нашел его единственное слабое место. Он воевал не с его армией. Он воевал с ее желудком.
Император смотрел на своих лучших воинов — на их растерянные, злые, испуганные лица. Его непобедимая армия таяла с каждым днем. И он, их повелитель, их бог войны, не знал, что им приказать.

В наступившей тишине, полной отчаяния и сдерживаемой ярости, Тамерлан медленно повернул свою седую голову. Его взгляд, тяжелый и пронзительный, остановился на единственном человеке, который все это время молчал. — Твои звезды, Эмир Знаний. Что они говорят? — его голос был глух, как удар далекого барабана. — Неужели они не видели этой подлости?
Фархад вышел в центр круга. Он двигался спокойно, и это его спокойствие было вызывающим на фоне общего смятения. Он не стал оправдываться. Он развернул на столе свою «небесную скрижаль» под видом старой, потрепанной карты. На пергаменте, испещренном непонятными символами, линии рек и гор, казалось, слабо светились в полумраке шатра.
— Повелитель, генерал Се Цзинь мудр, — сказал Фархад, и все эмиры изумленно посмотрели на него. Он начал с похвалы врагу. — Он воюет не с нашей армией. Он воюет с нашей природой. Он знает, что конь не может жить без воды, а человек — без хлеба. Он очень умный противник.
Он сделал паузу. — Но мудрость земли древнее любой мудрости генералов. Они отравили колодцы, которые вырыли сами. Но они не знают о тех реках, что текут под землей, и о тех озерах, что спят в ее чреве.
Его палец скользнул по карте. Для эмиров это был просто палец на пергаменте. Но Фархад видел тепловую карту подземных вод, которую сканировала его скрижаль. — Здесь, — он ткнул в точку посреди выжженной равнины, — земля складывается в чашу. Вся дождевая вода, что пролилась за сто лет, собирается тут, в трех локтях под землей. Там бьет чистый родник. А здесь, у подножия того холма, — он указал на другое место, — проходит русло древней, высохшей реки. Но ее подземная жила все еще полна воды. Она стоит так близко, что ее можно достать, копнув лишь раз.
Эмиры смотрели на него, как на безумца. — Ты предлагаешь нам рыть всю степь в поисках твоих сказок? — прорычал один из них.
— Вам не придется, — невозмутимо ответил Фархад. — А что до отравленной воды, — он обвел всех взглядом, — то генерал Се Цзинь, отравляя ее, оставил нам и противоядие. Он думал, как воин — отравить. Но не подумал, как ученый — как очистить. Смотрите.
Он указал на заросли ивняка и камыша у берегов заболоченных рек. — В этих зарослях — тысячи тонн чистого топлива для наших костров. А уголь, оставшийся от сожженных ими деревень, — лучшее средство для очистки, известное еще древним грекам. Он, как губка, впитывает в себя любой яд. Я научу ваших людей древнему ритуалу, который превратит мертвую воду в живую. Мы пропустим их отраву через песок и уголь, а затем вскипятим ее на огне, который они же нам и оставили. Огонь убьет всех злых духов болезни.
Он закончил. В шатре стояла тишина. Он только что, за пять минут, предложил решение проблемы, которая поставила на колени непобедимую армию. Он говорил не как пророк. Он говорил, как учитель на уроке, объясняющий детям простые и неоспоримые истины. И эта спокойная, научная уверенность была сильнее любого мистического пророчества.

Тамерлан, не имея другого выбора, поверил ему и отдал приказ. И армия, разделившись, начала свой странный, отчаянный труд.
В нескольких ли от лагеря, посреди выжженной, растрескавшейся равнины, где, казалось, и змея не нашла бы тени, с десяток воинов во главе молодого Джахана с недоверием смотрела на точку на земле, отмеченную белым камнем. Это было место, указанное Фархадом.
— Копать здесь, — сказал десятник, и в его голосе не было уверенности. — Приказ Эмира Знаний.
Солдаты переглянулись. Это было безумие. Земля была твердой, как камень. Вокруг не было ни единого признака влаги.
— Он, верно, пошутил, — пробормотал один из воинов. — Или окончательно сошел с ума от жары.
— Меньше слов, больше дела! — оборвал его десятник. — Приказ есть приказ!
Они начали копать. Работа была адской. Лопаты и кирки с трудом входили в спекшуюся глину. Солнце палило нещадно. Час проходил за часом. Они вырыли яму глубиной в человеческий рост, потом в два. Но земля была сухой и мертвой. Ропот становился все громче. Джахан, работая наравне со всеми, чувствовал, как его собственная вера в «колдуна» начинает иссякать.
И в тот момент, когда они уже были готовы бросить все и вернуться в лагерь с вестью о провале, кирка одного из солдат издала странный, чавкающий звук. Он ударил еще раз. Из-под земли показалась темная, влажная глина. — Вода! — закричал он, и его голос сорвался. Все, забыв про усталость, бросились к яме. Они начали рыть руками, как обезумевшие звери. И вот оно! Сначала тонкая струйка, потом сильнее, и вот уже со дна ямы забил чистый, холодный, благословенный родник. Воины, крича от восторга, падали на колени, подставляя под воду свои пересохшие губы, плеская ее себе на лица. Джахан смотрел на это чудо, и в его душе рождался не просто восторг. Рождался священный трепет. Человек, сидевший за много ли отсюда, увидел воду сквозь толщу земли. Он был не просто провидцем. Он был повелителем самой жизни.

…Тем временем на берегу отравленной реки Фархад показывал тысячам других солдат свой «ритуал». Он был спокоен и методичен, как учитель в медресе. — Ваш страх — главный яд, — говорил он, обращаясь к солдатам, которые с отвращением смотрели на гнилую воду. — А знание — лучшее противоядие.
Под его руководством они строили простые, но гениальные фильтры: в дне больших бочек проделывали отверстия, устилали их тканью, а затем слоями засыпали чистый песок и толченый древесный уголь из сожженных врагом деревень. — Уголь впитает в себя всю грязь и яд, что видны глазу, — объяснял он. — А песок задержит то, что не видно. Затем очищенную, но все еще опасную воду переливали в огромные походные котлы. — А теперь — огонь, — говорил Фархад. — Огонь убивает невидимых, крошечных демонов болезни, которые живут в воде и вызывают кровавую хворь.
Когда первая партия воды была прокипячена, солдаты все равно боялись к ней притронуться. Она выглядела чистой, но они помнили, что в этой реке плавали трупы. Тогда Фархад, на глазах у всей замершей толпы, взял черпак, зачерпнул из котла горячую, дымящуюся воду, налил себе в пиалу и медленно, спокойно выпил ее до дна. Мгновение стояла тишина. А затем толпа взревела и бросилась к котлам.

…К вечеру армия была спасена. Голод еще терзал ее, но чудовищная жажда, которая уже начала сеять смерть и панику, была побеждена. В тот день авторитет Фархада в войске взлетел до небес. Он был не просто мудрым советником. Он был провидцем, способным находить жизнь в мертвой пустыне.
А Тамерлан, стоя на холме и глядя, как его воины пьют, как к лагерю тянутся вереницы с бурдюками, наполненными у новых колодцев, смотрел на Фархада. И он окончательно понял, что этот странный человек — его главный ключ к победе не только в этой войне, но и в самой истории.
Война логистики была выиграна. Теперь пришло время для войны стали.

В своем тайном горном убежище, генерал Се Цзинь выслушивал донесение своего лазутчика. — Они нашли воду, генерал, — говорил запыленный разведчик. — Там, где ее отродясь не было. Они роют колодцы в сухой степи. И они научились очищать отравленную воду. Их армия снова на ногах.
Се Цзинь долго молчал, глядя на карту. Его лицо было непроницаемо. План выжженной земли, его самая сильная карта, был бит. — Это не Тамерлан, — наконец, произнес он тихо, обращаясь больше к себе, чем к лазутчику. — Старый тигр не обладает такой хитростью. Он умеет лишь рвать когтями. В их стане есть кто-то другой. Кто-то, кто умеет слушать землю и разговаривать с водой. Новый мозг.
В этот момент в шатер ворвался второй гонец. — Генерал! Варвары разделили силы! Они идут тремя колоннами!
И тут на лице Се Цзиня впервые появилась тень улыбки. Холодной, хищной, как у змеи. — Вот оно, — прошептал он. — Они разделились. Они считают, что победили. Глупцы. Они думают, что я буду нападать на их обозы. Но я буду охотиться на их головы. Он посмотрел на своего офицера. — Узнай мне все о том крыле, что ведет их принц-безумец Миран-шах. Он — их самое слабое и самое яростное звено. Мы нанесем удар именно туда.



ГЛАВА 18. РОЖДЕНИЕ «СОКОЛОВ»



Глубокая ночь окутала лагерь Великого Воинства. Армия, утолившая жажду и уверовавшая в своего нового покровителя, спала. Но в главном шатре, в круге света от единственной масляной лампы, не спал один человек.
Фархад сидел на ковре, и перед ним были разложены не карты великого похода, а донесения, от которых пахло кровью и пылью. Отчеты командиров сотен, чьи отряды попали в засады. Список воинов, умерших не от мечей, а от яда в колодцах. Карта, на которой флажками были отмечены сожженные обозы.
Он смотрел на все это, и чувство триумфа от недавнего «чуда с водой» сменилось холодным, аналитическим беспокойством. Он закрыл глаза и мысленно обратился к своей «скрижали», к «призрачной истории». Он запросил данные о потерях Тамерлана от партизанских действий в его прошлых, реальных кампаниях. Цифры, вспыхнувшие в его сознании, были ужасающими — десятки тысяч воинов за годы походов, умерших от болезней, голода и внезапных налетов. Тамерлан побеждал в той, другой, истории. Но он побеждал, заплатив страшную цену, просто задавив врага массой.
«У меня нет этих лет», — с холодной ясностью подумал Фархад. — «Мой план — это стремительный, хирургический удар. Он не предполагает долгой, гнойной раны партизанской войны. Моя армия, движущаяся с неестественной скоростью, подобна гончей. Она сильна в беге, но, если ее остановить и заставить драться со стаей блох, она истечет кровью».
Он понял, что Великое Воинство было подобно гигантскому льву — невероятно сильному в открытом бою, но уязвимому для укусов тысяч мелких, ядовитых скорпионов, которых генерал Се Цзинь выпускал из-под каждого камня. Нельзя научить льва охотиться на скорпионов. Это глупо и унизительно.
Партизаны Се Цзиня, действуя хитро и точечно, почти поставили их на колени. Фархаду нужны были не просто солдаты. Ему нужны были волки, способные охотиться на скорпионов. Люди, которые могли бы действовать в тени, понимать его нестандартные приказы и выполнять задачи, немыслимые для обычной армии.
Он понял, что ему нужен свой собственный, личный инструмент. Свой скальпель, чтобы вырезать эту заразу, пока она не распространилась по всему телу его похода.
Он поднялся и подошел к выходу из шатра. Он посмотрел на спящий лагерь, на тысячи костров, уходящих во тьму. Где-то там, среди этих спящих воинов, были те, кто ему нужен. Не самые знатные. Не самые сильные. А самые хитрые, самые быстрые, самые отчаянные. Те, кто сможет стать его тенью и его клинком.
В эту ночь, в тишине китайской степи, родился замысел отряда, который войдет в легенды под именем «Соколы».

На следующее утро Фархад пришел в личный шатер Тамерлана. Император не спал. Он сидел, ссутулившись, над столом, усыпанным донесениями. Перед ним лежали списки: список воинов, умерших от кровавого поноса; список лошадей, павших от недостатка воды; карта, на которой красным были отмечены места нападения партизанских отрядов. Его лицо было темнее грозовой тучи. Он, привыкший видеть врага в лицо и сокрушать его в открытом бою, чувствовал себя в бешенстве от этой тихой, подлой войны укусов и яда.
— Они смеются над нами, Фархад, — прорычал он, не поднимая головы. — Эта змея, Се Цзинь, ползает в траве и жалит моих воинов в пятки, а я, старый лев, не могу даже увидеть его, чтобы сломать ему хребет.
— Повелитель, — сказал Фархад, — вы — лев. Ваша армия — это ваш прайд, и ему нет равных на открытой равнине. Но нельзя послать льва охотиться на скорпионов. Он лишь изранит себе лапы. Он шагнул ближе. — Я пришел с просьбой. Позвольте мне отточить для вас когти, способные вытаскивать скорпионов из их нор.
— Говори яснее, — нахмурился Тамерлан.
— Дайте мне право, — продолжил Фархад, — отобрать из всей вашей армии пять сотен лучших. Не самых знатных. Не самых сильных. А самых хитрых, самых быстрых, самых выносливых и, главное, самых верных. Тех, кто умеет читать следы и двигаться бесшумно. Тех, кто вырос в горах и в пустыне. Дайте мне их. И я создам из них отряд, который станет вашими глазами в ночи и вашей бесшумной саблей в стане врага. Они будут охотиться на змей, пока лев отдыхает перед решающим броском. Они будут выполнять те задачи, которые не под силу целым туменам.
Тамерлан, который уже видел, как Фархад находит воду там, где ее нет, медленно поднял голову. Его взгляд был острым и подозрительным. — Ты хочешь создать свою личную гвардию? — в его голосе прозвучала нотка стали. — Отряд, верный только тебе?
Фархад спокойно выдержал его взгляд. Он ожидал этого вопроса. — Нет, Повелитель. Я хочу создать ваше тайное оружие. Отряд, который будет подчиняться только мне, потому что их задачи и методы будут непонятны другим. А я, — он сделал паузу, — подчиняюсь только вам. Поводок от этой стаи волков всегда будет в вашей руке. Я лишь научу их кусать тех врагов, на которых вы укажете.
Тамерлан долго молчал, изучая его лицо. Он видел в глазах Фархада не честолюбие, а холодную, аналитическую необходимость. И он ему поверил.
— Делай, — наконец кивнул он.
Он поднялся и подошел к Фархаду вплотную, положив тяжелую руку ему на плечо. — Но знай, мой Эмир Знаний. Если эти твои «когти» когда-нибудь хотя бы из любопытства повернутся в сторону моего трона... если я почувствую хоть тень их непослушания... я не просто отрублю их. Я прикажу с каждого из них содрать кожу живьем, набить ее соломой и выставить на всех площадях моей империи как чучела, напоминающие о том, что бывает с теми, кто забывает, чья рука держит поводок.
Это не было угрозой. Это было обещанием. — Я помню об этом, повелитель, — тихо ответил Фархад, склонив голову.
 
Отбор был не жестоким. Он был невидимым. Неделями Фархад и Беркут ходили по гигантскому, кишащему жизнью лагерю. Они были как два охотника, ищущие редкого зверя.
Беркут, старый волк, искал привычное. Он видел могучего борца, который одним броском укладывал на лопатки троих, и говорил: «Вот сила, эмир». Он видел молодого рубаку, чья сабля в учебном бою мелькала, как молния, и говорил: «Вот ярость». Но Фархад качал головой. — Нам не нужны медведи, Беркут, — отвечал он. — Нам нужны лисы.
И он показывал на другого. На неприметного горца, который мог часами сидеть у ручья, не шелохнувшись, наблюдая за повадками рыбы. — Терпение, — говорил Фархад. — Он умеет ждать. Это важнее любой силы.
Он показывал на городского воришку из обоза, который умудрялся проскользнуть сквозь любую толпу, не задев никого, и чьи глаза, казалось, видели все сразу — и кошелек купца, и стражника за углом, и путь к отступлению. — Внимание, — говорил Фархад. — Он видит не то, что перед ним, а то, что вокруг. Это ценнее любой ярости.
Они взяли охотника, который по сломанной ветке и едва заметному следу на мху мог рассказать, какой зверь прошел здесь, когда и был ли он ранен. Они взяли старого караванщика, который знал все тайные тропы и все диалекты отсюда и до самого Хорасана.
И они взяли Джахана. Беркут сам нашел его. Юноша сидел один, в стороне от шумных костров, и методично, с какой-то холодной сосредоточенностью, чистил свой меч от запекшейся китайской крови. Беркут подошел и сел рядом.
— Ты хорошо дрался в той засаде, — прорычал он. Джахан лишь кивнул, не отрываясь от своего дела. — Ты испугался, — продолжил Беркут.
— Все боятся, — тихо ответил юноша.
— Да. Но не все, испугавшись, бросаются вперед, — сказал старый воин. — Эмир Знаний собирает отряд для охоты на тени. Там не будет ни славы, ни добычи. Лишь тьма и опасность. И, возможно, быстрая смерть. Ты пойдешь?
Джахан на мгновение перестал чистить клинок. Он посмотрел на Беркута, затем на свои руки, все еще помнившие чужую, горячую кровь.
— Пойду, — сказал он. В нем был стержень.

…Через две недели пять сотен отобранных человек были тайно выведены из лагеря и собраны в уединенном, скалистом ущелье. Это была странная, разношерстная толпа. Здесь были монголы и персы, тюрки и афганцы. Ветераны со шрамами стояли рядом с безусыми юнцами. Охотники в звериных шкурах — рядом с городскими щеголями. Они смотрели друг на друга с недоверием и непониманием.
Когда взошла луна, перед ними, на вершине скалы, появились две фигуры. Фархад и Беркут. — Вы здесь, — сказал Фархад, и его тихий голос, усиленный эхом, донесся до каждого, — потому что каждый из вас в чем-то лучше других. Кто-то видит дальше. Кто-то бежит быстрее. Кто-то умеет быть невидимым. Но все это — ничего не стоит.
Он сделал паузу. — С этой ночи ваша старая жизнь окончена. Ваши имена забыты. Ваши привычки будут сломаны. Мы заберем у вас все, что вы умели. А взамен дадим новое. Мы превратим вас из одиноких охотников в стаю. В единый организм.
Он посмотрел на Беркута. — Завтра на рассвете мы начнем вас ломать. Выживут не все. Но те, кто выживет, станут когтями самого Повелителя Мира. Вы станете его «Соколами».

Пока мужчины в лагере занимались войной — настоящей и будущей, — в женской половине текла своя, тихая жизнь. Шатер Ширин был островком мира и культуры в этом ревущем море стали. Здесь пахло не потом и конями, а сухими травами и старыми книгами.
Ширин сидела за низким столиком, и перед ней лежало сокровище, с которым она не расставалась ни на день в этом долгом походе — подаренная Фархадом рукопись Руми. Она не просто читала. Она, как учила ее покойная мать, медленно, с наслаждением копировала своей тонкой каллиграфической вязью бессмертные строки на чистый лист бумаги.
Это было ее убежище. Ее способ говорить с ним, когда его не было рядом. Ее пальцы легко скользили по драгоценным, украшенным миниатюрами страницам, снова и снова касаясь тех самых уголков, которые Джалалуддин много месяцев назад смазал своим безвкусным, бесцветным ядом. Она вдыхала аромат старой бумаги и кожи, не чувствуя ничего постороннего.
«Он сейчас там, на совете, среди этих грубых, крикливых воинов, — думала она, выводя очередной сложный росчерк. — Он один. Единственный, кто говорит на языке разума и поэзии. Как же, должно быть, ему тяжело в этом мире стали».
Для нее эта книга была не просто подарком. Это была их общая тайна, их общий мир, понятный только им двоим. Она не знала, что на самом деле это — сосуд с ее медленной, неотвратимой смертью.

Тренировки «Соколов» были не похожи ни на что, что знала любая армия мира. Это была не муштра, а перековка души и тела.
Беркут отвечал за тело, и его уроки были уроками самой природы — жестокой и беспощадной. Он не заставлял их маршировать на плацу. Он будил их среди ночи и гнал в ледяную горную реку. — Волк не боится холода! — ревел он, стоя на берегу, пока его воины, стуча зубами, пытались бесшумно перебраться на другой берег. — Тень не оставляет брызг! Если враг услышит вас — вы трупы!
Он заставлял их по-пластунски ползти через зловонные болота, дыша через камышинку. Он учил их сражаться на ножах в пещере, в абсолютной, кромешной тьме, где ухо становилось важнее глаза. Он оставлял их в пустыне на трое суток с одним лишь бурдюком воды и ножом. Он превращал их в совершенных хищников, способных выжить в любых условиях, стать частью земли, ветра и тени.
А Фархад тренировал их разум. Его уроки были еще более странными и мучительными. Он приводил отряд в самый центр шумного самаркандского базара. — Вы здесь на час, — говорил он. — Ваша задача — не смотреть. Ваша задача — видеть.
Через час, в лагере, он начинал допрос.
— Джахан, — обращался он к молодому воину. — Купец в синем халате у входа в караван-сарай. Сколько раз он коснулся своей бороды, когда говорил с покупателем?
— Я... я не заметил, эмир, — растерянно отвечал Джахан.
— Он коснулся ее четыре раза, — холодно произносил Фархад. — Каждый раз, прежде чем солгать о цене своего шелка, вы смотрите, но не видите. Ваши глаза — ваше главное оружие, но они ленивы. Отныне вы будете учиться видеть мир таким, какой он есть — полной лжи, тайн и знаков.
Он показывал им десять видов ядовитых растений. Он учил их читать карты, ориентироваться по звездам и даже основам китайского языка, чтобы они могли допросить пленного или прочесть вражеский указ.
В конце первой недели тренировок, когда из пяти сотен отобранных остались лишь четыреста самых стойких, Фархад собрал их на вечернем построении. — Обычный солдат смотрит на землю под ногами, — сказал он им. — Ястреб видит поле. Но сокол, — он поднял голову к темнеющему небу, — видит все, от небес до мыши, что прячется в траве. Вы должны видеть дальше других. Вы должны наносить удар с небес, когда враг вас не ждет. Отныне вы — «Соколы».

…Прошел месяц. И это были уже не просто солдаты. Это было братство. Элитное, спаянное нечеловеческими тренировками и общей, великой тайной. Они научились понимать друг друга без слов, по одному движению, по одному взгляду. Монгол, перс, тюрок — это больше не имело значения. Они все были «Соколами».
Они смотрели на Фархада не просто как на командира. Он был для них создателем, почти богом, который сломал их старый мир и открыл им новый, полный невероятных возможностей.
Однажды вечером Джахан сидел у костра рядом с ветераном. — Скажи, ата, — спросил он шепотом. — Кто он на самом деле? Он... джинн? Старый воин долго смотрел на далекий шатер Фархада, где горел одинокий огонь. — Не знаю, — ответил он. — Но, когда он рядом, сама смерть боится подходить близко. Это все, что я должен знать.
Они были готовы. Их тела были из стали, а души — полны фанатичной преданности. И их первое настоящее боевое крещение должно было состояться на берегах реки, которой суждено было превратиться в огонь.


ГЛАВА 19. КРЫЛЬЯ ИМПЕРИИ


Приказ императора, отданный еще у подножия Великой Стены, ждал своего часа. Несколько недель, пока армия боролась с жаждой и болезнями, он лежал, как сжатая пружина. И вот, когда Фархад своим знанием вернул войску жизнь и силы, Тамерлан отдал приказ.
На рассвете следующего дня над огромным лагерем пронесся низкий, гулкий рев гигантских боевых барабанов. Это был сигнал. Сигнал к движению. Весь лагерь, этот многотысячный город из шатров и юрт, зашевелился, как разбуженный левиафан. Скрипели тысячи арб, ржали кони, командиры сотен и тысяч выкрикивали приказы, собирая свои отряды.
На высоком холме, откуда вся долина была видна как на ладони, стоял Тамерлан. Рядом с ним, на своем скакуне, застыл Фархад. Они наблюдали за рождением бури.
Великое Воинство, подчиняясь железной воле, разделялось на три могучих потока.
На восток, поднимая за собой гигантский столб пыли, который был виден за десятки ли, устремилось правое крыло. Во главе него, на черном, как ночь, коне, нетерпеливо гарцевал Миран-шах. Его воины не шли. Они неслись. С их уст срывались яростные боевые кличи, а в воздухе трепетали багровые знамена. Это был не поход. Это был бросок хищника, выпущенного из клетки. Они шли сеять огонь.
На запад, в противоположную сторону, двинулось левое крыло. Их движение было иным. Шахрух вел свою армию в строгом, почти парадном порядке. Его легкая конница шла ровными колоннами, без лишнего шума. Их знамена были темно-синими, как ночное небо. Они не кричали. Они двигались молча, и эта молчаливая, размеренная поступь огромной массы людей и коней внушала, возможно, еще больший ужас, чем яростный рев их собратьев. Они шли нести не огонь, а закон.
А по центру, медленно и величественно, двинулась главная колонна, ведомая самим Тамерланом. Здесь шла элитная гвардия, хешиги, в своих черных доспехах, здесь скрипели гигантские осадные машины, и здесь, рядом с императором, ехал Фархад.
Он смотрел, как два крыла его стратегии, два могучих потока, расходятся к разным горизонтам. Он, как архитектор, видел, что его план приведен в исполнение. Но его проклятое знание «призрачной истории» не давало ему покоя. Он смотрел на удаляющиеся стяги Миран-шаха и Шахруха, и видел палимпсест. Он видел, как эти два крыла одной имперской птицы, улетающие сейчас в разные стороны, однажды, в той, другой реальности, повернут назад, чтобы вонзить свои когти друг другу в сердце в кровавой борьбе за престол.
Эта мысль причиняла ему почти физическую боль. Он был вынужден использовать их вражду, их разность, как оружие. Но он понимал, что играет с огнем, который однажды может сжечь все, что он строит.
Так началась великая охота. Два львенка, спущенные с поводка, ринулись вглубь чужой страны, а старый лев, выжидая, двинулся следом.

Поход правого крыла был похож на личный марш самого Миран-шаха — яростный, непредсказуемый и кровавый. Он не вел войско. Он несся во главе него, как сорвавшийся с цепи ураган.
Их целью была крепость Чанпин, гордая цитадель, веками охранявшая восточные проходы. Миран-шах не стал тратить время на долгие приготовления, на хитроумные планы, которые так любил его братец Шахрух и этот выскочка Фархад.
— Камень ломают камнем! — ревел он своим инженерам. — Подтаскивайте все, что у вас есть!
Под градом стрел и камней со стен, его воины, как муравьи, потащили к стенам гигантские, обитые мокрой кожей осадные башни. Сам Миран-шах, в черных, забрызганных грязью доспехах, был в самом пекле. Он стоял на верхней площадке главной башни, уклоняясь от стрел, и, смеясь безумным, восторженным смехом, выкрикивал приказы и оскорбления в адрес защитников. В его глазах горел не тактический расчет, а чистая, первобытная радость битвы.
«Вот она, настоящая музыка! — думал он, и его сердце билось в такт ударам таранов. — Не стихи, которые читает этот Фархад, не чертежи, которые рисует мой братец. А крики умирающих и скрежет стали! Вот язык, на котором говорят настоящие цари!»
Когда мост башни с грохотом упал на стену, он первым, с двумя саблями в руках, ринулся на врага. За ним хлынула его гвардия. Началась резня на стенах. Это была не битва, а свалка — крики, хрипы, звон стали, мокрый хруст ломающихся костей.
— Пусть эта башня из черепов, — сказал он своим эмирам, глядя на свое чудовищное творение, — расскажет остальным городам о том, что бывает с теми, кто смеет перечить воле моего отца.
К полудню крепость пала. Миран-шах, верный старым монгольским обычаям, сдержал слово, данное воинам. Он отдал им город на три часа. Три часа криков, грабежа и насилия.
А когда все стихло, он приказал привести к нему выживший гарнизон. Две тысячи израненных, но несломленных воинов. Он не стал их допрашивать. Он приказал отрубить им головы и сложить из них пирамиду у главных ворот. — Пусть эта башня из черепов, — сказал он своим эмирам, глядя на свое чудовищное творение, — расскажет остальным городам о том, что бывает с теми, кто смеет перечить воле моего отца.
Ужас, который он посеял, летел далеко впереди его армии. Следующие несколько городов сдавались ему, едва завидев пыль от его конницы на горизонте.

В то самое время, когда армия Миран-шаха оставляла за собой след из пепла и отрубленных голов, левое крыло, ведомое Шахрухом, подошло к стенам Цзиньчжоу. Это был богатый торговый город, известный на всю Поднебесную своими шелками и хитрыми купцами. Его стены были не так высоки, как у военных крепостей, но его амбары были полны зерна, а казна — золота.
Шахрух не стал готовиться к штурму. Его лагерь, разбитый на почтительном расстоянии, был образцом порядка. Не было ни пьяных криков, ни грабежей в окрестных деревнях. Он приказал своим воинам заплатить местным крестьянам за каждую курицу и каждую лепешку. Он вел войну не как разбойник, а как будущий правитель.
Затем он выслал вперед послов.
В главном зале городского совета Цзиньчжоу царило напряжение. Наместник города, старый и гордый мандарин по имени мастер Ли, и главы купеческих гильдий, чьи лица были серыми от страха, встретили посланника Шахруха.
Посол, пожилой и мудрый перс, говорил не как завоеватель, а как купец, предлагающий сделку. — Мой повелитель, принц Шахрух, сын великого императора Тамерлана, — начал он, совершив вежливый поклон, — шлет вам не угрозы, а приветствие. Он предлагает вам мир и процветание.
— Мы верны императору династии Мин! — гордо ответил наместник Ли. — Мы будем защищать этот город до последнего камня и последней капли крови!
«Глупец, — с тоской подумал глава купеческой гильдии, старый торговец по имени Шэнь. — Твоя верность — это товар, у которого есть цена. И цена эта — наши жизни и наши склады. Этот варвар предлагает нам сделку. Нужно слушать».
Посол вежливо кивнул. — Ваша храбрость достойна восхищения. И она, без сомнения, войдет в легенды, которые будут рассказывать у костров... те немногие, кто выживет после штурма.
Он сделал паузу, давая словам впитаться. — Повелитель Шахрух предлагает вам выбор. Вы можете выбрать почетную смерть, разрушенный город и нищету для ваших детей. А можете выбрать жизнь, торговлю и порядок. Откройте ворота. Присягните на верность новому императору, и ни один волос не упадет с головы ваших горожан. Ваши законы, ваша вера и, самое главное, ваше богатство останутся при вас. Империи моего повелителя нужны не мертвые герои, а живые, богатые подданные, платящие налоги.
Наместник Ли хотел снова возразить, но посол поднял руку. — Но если вы откажетесь... то мой повелитель, будучи человеком рассудительным, не станет рисковать своими воинами. Он будет вынужден просить о помощи своего брата, доблестного принца Миран-шаха. Его армия сейчас всего в одном дне пути к востоку отсюда. Он очень... нетерпелив. И он не понимает ценности торговли. Он понимает лишь ценность пирамид, сложенных из голов. Посмотрите на восток, когда сядет солнце. То зарево, что вы увидите на горизонте, будет не закатом. Это будет догорать крепость Чанпин. Выбор за вами, мудрые правители Цзиньчжоу.
Посол закончил и замолчал. Старейшины переглянулись. Они были купцами. Они умели считать прибыль и убытки. И они поняли, что им предлагают самую выгодную сделку в их жизни. Они выбирали не между верностью и предательством. Они выбирали между полным уничтожением и жизнью.
Вечером того же дня, когда на восточном горизонте действительно появилось слабое, зловещее багровое свечение, ворота Цзиньчжоу медленно открылись.
Шахрух вошел в город. Его встретила не резня, а молчаливая, покорная толпа. Он не позволил своим воинам грабить. Он выставил стражу у складов и храмов. Он вошел в этот город не как завоеватель, а как новый, строгий, но справедливый правитель. Он завоевал богатейшую провинцию, не обнажив меча.

Но не везде путь был так прост. Центральная колонна, ведомая Тамерланом и Фархадом, двигалась через густые, древние леса, которых не было на картах. И здесь их поджидал невидимый враг. Генерал Се Цзинь не оставил этот фланг без внимания. Его «змеи» не вступали в открытый бой. Они нападали на обозы, устраивали засады в узких ущельях, и исчезали, как призраки.
Однажды отряд из сотни «Соколов», высланный Фархадом на разведку под командованием молодого лейтенанта, не вернулся в назначенный срок. Связи с ними не было. Фархад, чувствуя неладное, не стал ждать. Он взял с собой Улугбека, чтобы показать ему войну вблизи, и полсотни лучших гвардейцев и помчался по их следу.
Они нашли их в лесной лощине. Это была ловушка. «Соколы» были окружены вдесятеро превосходящими силами партизан Се Цзиня. Они стояли спина к спине на небольшом холме, отбивая яростные атаки со всех сторон. Их было уже меньше половины. Это была не битва, а агония.
— Наставник, мы не можем! — крикнул Улугбек, видя это. — Их слишком много! Мы должны отойти и привести основные силы!
— Пока мы приведем основные силы, моих братьев порубят на куски, — ответил Фархад. Его лицо было спокойным, но в его глазах горел холодный огонь.
Он увидел, что его люди, его лучшие, специально обученные воины, гибнут. И в этот миг в нем умер стратег. И родился воин. — Оставайтесь здесь, царевич! — приказал он Улугбеку. — Гвардия, за мной!
Он во главе своего маленького отряда, как ястреб, врезался во фланг атакующих. И здесь, в этой грязной, кровавой лесной свалке, все впервые увидели другого Фархада.
Это была первая битва, где он использовал свой клинок из будущего — узкий, без гарды, из темного, не отражающего свет металла. Он не махал им, как саблей. Он двигался с нечеловеческой скоростью и точностью. Его удары были короткими, почти невидимыми, и всегда — смертельными. Он не пробивал доспехи. Он находил их уязвимые точки — сочленения, щели в шлемах, незащищенные артерии на шее. Его меч, казалось, проходил сквозь врагов, как нож сквозь масло. Он был не воином. Он был хирургом смерти.
«Соколы», увидев своего эмира, сражающегося рядом с ними, взревели и удвоили свои силы. Они прорвали окружение. Но в самый разгар боя, когда Фархад прикрывал отход одного из своих раненых воинов, один из китайских офицеров, спрятавшийся на дереве, выпустил арбалетный болт.
Фархад успел увернуться, но болт все равно пробил его плечо, пройдя насквозь. Он пошатнулся, и его левая рука безвольно повисла. Боль была ослепляющей. Но он, стиснув зубы, продолжил сражаться одной правой рукой.
К вечеру они вернулись в лагерь. Они принесли с собой своих раненых и убитых. Фархад, бледный от потери крови, но с прямой спиной, слез с коня и лично доложил Тамерлану о провале разведки.
Но для выживших «Соколов» это был не провал. Это был триумф. Они смотрели, как лекари обрабатывают рану их командира. Они видели его кровь, алую и настоящую. Они видели боль на его лице. И они поняли. Он был не джинном. Он был не колдуном. Он был одним из них. Он был воином, который готов умереть за своих людей.
В тот вечер, в глазах его элитного отряда, он из могущественного, но чужого повелителя превратился в их вожака. В их брата. И эта верность, рожденная в крови и боли, была крепче любой стали…

Прошло несколько недель с начала раздельного похода. Центральная колонна, медленно продвигаясь, создавала укрепленные лагеря, которые становились базами для всей армии. Вечерами, после получения донесений от своих сыновей, Тамерлан был доволен. Война шла по плану.
Фархад, свободный от тактических задач, наконец, смог уделить время Ширин. Он нашел ее в ее шатре, где она сидела над книгой Руми, которую он ей подарил.
— Я принес тебе свежих фиников, — сказал он, ставя перед ней блюдо. — Караван пришел из Бухары.
Она подняла на него глаза и улыбнулась, но ее улыбка показалась ему... усталой. Он заметил, что под ее глазами залегли легкие тени, а кожа, обычно персикового цвета, была необычно бледной.
— Ты плохо спала? — спросил он с беспокойством.
— Просто... немного устала, — ответила она. — Долгая дорога, пыль... Ничего страшного.
Он сел рядом с ней.
— Мы скоро остановимся в большом городе. Ты сможешь отдохнуть в настоящем дворце, а не в этом тряпичном доме.
— Мой дом там, где ты, — тихо ответила она, кладя свою голову ему на плечо.
Он обнял ее, и его пальцы невольно легли на ее запястье. Ее пульс был ровным, но каким-то... слабым, замедленным. Его разум врача мгновенно зафиксировал это отклонение. Но тут же разум стратега, измученного десятками более важных проблем, нашел простое объяснение.
«Конечно, она устала, — подумал он. — Тяготы походной жизни. Постоянное напряжение. Непривычная еда. Это естественно. Ей просто нужен покой».
Он, человек, который мог видеть скрытые реки под землей и предсказывать падение крепостей, проигнорировал самый важный, самый опасный симптом. Он списал его на простую усталость. Он видел перед собой первую, едва заметную тень болезни, но его разум, занятый великой войной, отказался признавать ее.
Это была первая, роковая ошибка Хранителя.

Через две недели, когда центральная колонна разбила лагерь у слияния двух рек, в ставку Тамерлана почти одновременно прибыли два гонца. Их появление стало главным событием дня, и все высшие эмиры собрались в шатре повелителя.
Первым в шатер, едва сдерживая триумфальную улыбку, вошел сотник от Миран-шаха. Он был весь в пыли, а на его щеке алел свежий шрам. Он бросил на ковер перед троном тяжелый мешок, из которого выкатилось несколько отрубленных голов с косичками — знак знатных минских офицеров. — Повелитель! — зычно крикнул он. — Принц Миран-шах шлет тебе привет и головы твоих врагов! Восточный путь очищен! Пять крепостей пали! Сопротивление сломлено! Армия ждет приказа идти на юг!
По шатру пронесся одобрительный, яростный гул. Это была победа, которую понимали и любили эти старые волки. Победа, пахнущая кровью и сталью. Тамерлан удовлетворенно кивнул. — Твой принц — истинный лев из моего прайда. Наградить гонца!
Но не успел тот выйти, как в шатер вошел второй посланник, от Шахруха. Он был не похож на первого. Это был не воин, а седобородый персидский дипломат в чистом халате. Он не бросал на пол головы. Он, совершив поклон, молча развернул перед императором огромный свиток. — О Повелитель Мира, — произнес он спокойно. — Принц Шахрух шлет тебе не мертвых врагов, а живых подданных. Вот список из шести городов и целой провинции, которые отныне признают твою власть и готовы платить налоги в твою казну. Западный путь открыт. Мы не потеряли ни одного воина.
В шатре повисла тишина. Эмиры, не зная, как реагировать на такую «бескровную» победу, хмуро молчали. Тамерлан долго смотрел на свиток, потом на гонца, потом на карту. — Твой принц — мудрый лис, — наконец, произнес он. — Он тоже хорошо послужил мне. Можешь идти.
Когда послы ушли, Тамерлан был доволен. Оба его сына, каждый по-своему, выполнили свою задачу. Империя расширялась. Но Фархад, стоявший в тени рядом с молодым Улугбеком, использовал этот момент для урока. Он наклонился к своему ученику. — Смотри, царевич, и запоминай, — сказал он тихо, так, чтобы слышал только он. — Перед тобой — два пути. Две победы. Но какая из них истинно великая?
Он указал в сторону, куда ушел первый гонец. — Победа, что куплена кровью тысячи наших воинов и породила сто тысяч врагов, чьи дети и внуки будут веками проклинать наше имя? Это слава, которая быстро превращается в пепел.
Затем он указал на свиток, лежавший у трона. — Или победа, что не стоила нам ни одного солдата и принесла нам сто тысяч новых подданных, которые уже завтра начнут платить налоги и возносить твоему деду молитвы? Это — не такая громкая слава, но она — фундамент, на котором строятся вечные империи.
Он посмотрел на юношу. — Завоеватель должен уметь быть и львом, как твой дядя Миран-шах, и лисом, как твой отец Шахрух. Но истинный император, — он сделал паузу, — должен знать, когда выпустить на охоту льва, а когда — послать лиса.
Тамерлан, стоявший неподалеку и делавший вид, что изучает карту, слышал каждое слово. Он ничего не сказал, лишь хмуро кивнул своим мыслям. Он видел, что его провидец учит его наследника не просто науке о звездах, а главной науке на земле — науке управления.
Три крыла армии начинали свое соединение. Впереди их ждала последняя преграда — Великий канал и его несокрушимый флот.


ГЛАВА 20. ЦЕНА ЗНАНИЯ


Три крыла армии Тамерлана, подобно трем могучим рекам, наконец, слились в один сокрушительный, мутный поток у стен древнего города Линьцин. Здесь начинался Великий канал — не просто река, а чудо инженерной мысли, главная водная артерия, сердце и душа Китая. Его широкое, спокойное течение, обложенное серым камнем, казалось воинам-степнякам чем-то неестественным, созданным не Богом, а циклопами.
Лагерь Великого Воинства раскинулся на многие ли по берегу, превратив ухоженные поля и рощи в грязное, вытоптанное месиво. Днем над ним стоял неумолчный гул — ржание сотен тысяч коней, крики погонщиков, скрип колес, стук молотов. А ночью, когда зажигались бесчисленные костры, казалось, что Млечный Путь упал с небес на землю и тлеет на ней мириадами беспокойных углей.
В лагере царил триумф. Победа была быстрой, добыча — богатой. Солдаты, чьи руки еще вчера сжимали сабли, теперь перебирали трофеи: разворачивали хрустящие свитки шелка, дивились на тонкий, как яичная скорлупа, фарфор, примеряли на своих степных коней сбрую, украшенную нефритом. Вино, захваченное в подвалах покоренных городов, лилось рекой.
Каждый вечер у костров рождались новые легенды. Воины Миран-шаха, хвастаясь и смеясь, рассказывали о пирамидах из отрубленных голов и о том, как их принц-лев первым врывался в каждую крепость. Воины Шахруха, более сдержанные, с важным видом рассуждали о дипломатии и о том, как их мудрый принц-лис брал города одним лишь словом.
Но громче всех звучало новое имя. Имя, которое произносили с суеверным, почти религиозным трепетом. Имя Эмира Знаний, Фархада.
— Я сам видел, как он указал на сухую землю, а оттуда ударил родник! — клялся один солдат.
— А я слышал, как он одним словом исцелил раненого, от которого отказались все лекари! — вторил ему другой.
— Это не человек, — подытоживал старый, седой ветеран. — Это — наш талисман. Наша судьба. Пока он с нами, мы непобедимы.
Они славили его как мудреца, как воина, как чудотворца. Он был их гарантией победы. И никто из них не видел, как этот самый «талисман», архитектор их триумфа, в эту ночь в одиночестве стоял на берегу великой реки, и его лицо было темнее, чем ее глубокие, неподвижные воды.

Вдали от шумного веселья, от запаха вина и криков празднующих солдат, в своем большом, но аскетичном шатре, сидел Фархад. Его шатер был не местом отдыха, а нервным центром, мозгом всей кампании. Здесь не было ни ковров, ни шелковых подушек. Лишь грубые походные столы, уставленные картами, донесениями разведчиков и странными, нездешними инструментами из полированного металла. Снаружи ревел лагерь победителей. Внутри царила тишина чистого разума.
Он склонился над донесениями. Перед ним лежали сухие, но красноречивые свидетельства его гения. Список захваченных в Цзиньчжоу складов с шелком. Отчет о минимальных потерях при штурме Чанпина, обеспеченных точным огнем его осадных машин. И самое главное — медицинский отчет, в котором говорилось, что за месяц похода от болезней в полумиллионной армии умерло меньше ста человек. Это был неслыханный, почти волшебный результат, достигнутый лишь одним его приказом о кипячении воды.
С точки зрения стратегии, кампания была безупречной. За один месяц они сделали то, на что, по расчетам самого Тамерлана, должно было уйти полгода. Он, Фархад, взял грубую, яростную силу армии Тимура и превратил ее в хирургически точный, совершенный инструмент. На мгновение он почувствовал холодную, отстраненную гордость инженера, который смотрит на безупречно работающую машину.
Он развернул на столе свою «небесную скрижаль». Для постороннего взгляда это был лишь старый свиток из темной, гладкой кожи. Но когда Фархад коснулся его, на поверхности, видимые лишь ему одному, загорелись тонкие линии света. Он запустил симуляцию. Он ввел данные этой, новой, созданной им реальности. А рядом, для сравнения, он вызвал из архива данные «призрачной истории» — той, что должна была случиться.
На экране развернулись две картины. Справа — рваная, хаотичная линия «искаженной» истории: долгие, многомесячные осады, огромные потери от голода и болезней, несколько тяжелых поражений, которые Тамерлан исправлял лишь своей железной волей и морем крови. Слева — его, новая история. Прямая, стремительная, элегантная линия, ведущая от одной быстрой победы к другой.
Симуляция закончилась. На экране вспыхнули итоговые цифры, и Фархад почувствовал укол той самой гордыни, с которой он боролся в других.
Потери армии Тамерлана (реальные): 4 850 человек. Потери армии Тамерлана (прогноз «призрачной истории»): 52 300 человек.
Он спас почти пятьдесят тысяч жизней своих воинов. Он выполнил свою задачу. Он исцелил историю, сделав ее менее кровавой. А затем его взгляд упал на вторую строку.
Потери армии Мин (реальные): 215 000 человек. Потери армии Мин (прогноз «призрачной истории»): 140 000 человек.
Он замер. Цифры не лгали. В той, старой, хаотичной войне, полной ошибок и долгой резни, у китайцев было больше шансов выжить. Сбежать. Дезертировать. Отсидеться в своих крепостях. А он, со своей идеальной стратегией, со своими обходными маневрами и точечными ударами, лишил их этой возможности. Он превратил войну в бойню. В эффективную, быструю и тотальную бойню.
Гордость инженера в его душе сменилась ужасом создателя, впервые увидевшего истинное лицо своего творения.
А потери врага...

Именно в этот момент его накрыло. Он смотрел на сухие цифры потерь минской армии — десятки тысяч убитых в штурмах Миран-шаха, тысячи пленных, умерших от ран, — и эти цифры в его сознании превратились в лица.
Его накрыло видение «призрачной истории». Но на этот раз он видел не то, что могло бы случиться, а то, что случилось по его вине. Он видел штурм крепости глазами ее защитников. Видел ужас в их глазах, когда несокрушимая конница Шахруха, обойдя их по тайной, указанной им тропе, ударила в незащищенную спину. Он слышал крики женщин и детей в городе, который Миран-шах взял за один день, вместо того чтобы вести долгую, изматывающую осаду.
Его историческая база данных выдала холодный, безжалостный факт: в реальной, «искаженной» истории, войны Тамерлана были кровавыми и жестокими, но его несовершенная тактика, его прямолинейность давали врагу шанс. Шанс сбежать. Шанс сдаться. Шанс выжить.
А он, Фархад, лишил их этого шанса. Его совершенная стратегия, его идеальная логистика, его знание всех слабостей противника превратили эту войну в совершенную бойню. Он не оставил им ни единой лазейки. Он превратил армию Тамерлана в идеальную машину для убийства.
«Я пришел сюда, чтобы спасти этот мир от хаоса, — с ужасом подумал он. — Но не стал ли я сам самым эффективным орудием этого хаоса? Я предотвратил медленную смерть империи от болезни, но взамен вручил ей острый, безупречный меч. Разве быстрая, чистая казнь милосерднее, чем долгая, мучительная агония?»
Он, человек из гуманного будущего, стал архитектором самой эффективной и кровопролитной кампании в истории этого мира. Цена его знания была оплачена чужой кровью.

В шатер вошла Ширин, сопровождаемая своей верной старой служанкой, которая, поклонившись, осталась у входа, и принесла ему чашу с горячим чаем.
Ширин увидела его лицо, серое, как пепел, и замерла. — Фархад, что с тобой? — тихо спросила она. — Воины поют твое имя. Они говорят, ты — величайший полководец после самого императора.
Фархад медленно посмотрел на свои руки. — Эти руки, Ширин... — прошептал он. — Они не держали меча. Они лишь чертили карты и двигали фишки. Но на них крови больше, чем на руках самого жестокого палача.
— Ты спас тысячи наших солдат, — сказала она, садясь рядом. — Ты сократил войну. — Сократил ли? — его голос был пуст.
— Или просто сделал убийство более быстрым и эффективным?
Ширин, дитя своей жестокой эпохи, не до конца понимала глубину его терзаний. Но она понимала другое. Она видела боль человека, которого любила. — Это война, Фархад, — сказала она, и ее голос был тверд. — Война — это всегда выбор между злом и еще большим злом. Ты выбрал путь, который спасет наш народ и наше будущее. Это — единственная правда, которая имеет значение здесь и сейчас. Ты не можешь судить себя по законам того мира звезд, откуда ты пришел. Ты должен судить себя по законам этого, нашего мира. А по нашим законам, ты — спаситель.
Он посмотрел на нее. Ее слова не стерли его вины. Но они дали ему опору. Они вернули его из бездны абстрактной морали в жестокую, но понятную реальность. Он должен был закончить эту войну. Как можно быстрее. Чтобы этот кошмар эффективности больше никогда не повторился. Он встал и взял со стола чертежи осадных машин, предназначенных для битвы с флотом. — Ты права, — сказал он. — Пора заканчивать.


ГЛАВА 21. СЕРДЦЕ СОКОЛА
 

Для Джахана война изменилась. Она потеряла свой оглушительный, всепоглощающий грохот. Она обрела тишину.
Он больше не шел в пыльной, ревущей, пахнущей потом и конями колонне авангарда. Он стал тенью. Он и его десяток «Соколов» двигались в нескольких ли от основной армии, пробираясь по звериным тропам, по колено в вязкой грязи речных заводей, сквозь густые, влажные леса, где гигантские деревья, увитые лианами, скрывали небо. Их задача была не сражаться, а видеть — быть глазами и ушами Фархада, нервными окончаниями огромного, слепого тела армии.
Его реальность теперь состояла не из монотонного топота, а из напряженной тишины. Из хруста сухой ветки под ногой, который в этой тишине звучал, как выстрел, и мог означать смерть. Из внезапного крика ночной птицы, который мог быть просто криком птицы, а мог — сигналом вражеского дозора. Он научился спать урывками, прижавшись спиной к стволу дерева, сжимая в руке рукоять ножа, и просыпаться от малейшего шороха, от изменения направления ветра.
Его тело, измученное бесконечным напряжением, стало легким и сильным. А чувства обострились до предела. Он научился различать запахи — запах сырой земли, запах гниющей листвы и едва уловимый, чужой запах дыма от далекого, скрытого костра. Он был уже не парнем из кишлака. Он был хищником, выслеживающим другого хищника.
Но была и другая сторона этой новой жизни. Ледяное, всепроникающее одиночество.
Однажды их отряд пересекся с колонной снабжения из основного войска. Среди солдат-охранников Джахан увидел нескольких парней из своей старой сотни. Он подошел к ним, и на его губах была готовая расцвести улыбка. Но она увяла. Они смотрели на него странно. Они смотрели на его бесшумные, обмотанные тканью сапоги, на его темный, без знаков различия, халат, на его слишком внимательные и усталые глаза. — А, Джахан... — протянул один из них. — Один из «ведьмаков» Устада. Ну что, нашел нам сегодня воду под землей? Или, может, поговорил со звездами? В их словах не было злобы. Был лишь страх и отчуждение. Старая, простая солдатская дружба исчезла. Между ними и им теперь стояла тень их командира, Эмира Знаний.
Вечерами, укрывшись в глухом овраге, они не пели песен и не травили шутки. Они молча, сосредоточенно чистили оружие и ели свой скудный паек. Они были братством. Но это было братство теней, братство изгоев. Они были элитой, но они были чужими в своей собственной армии.

Их первая настоящая битва в новом качестве случилась на рассвете, в холодном, влажном тумане, стелившемся над рекой. Разведка донесла о небольшом отряде минских партизан, устроивших засаду у переправы. Они ждали обоз, который должен был пройти здесь утром. Но «Соколы» не пошли в ловушку. Они сами стали ловушкой.
Джахан лежал в густых, пахнущих тиной зарослях камыша, и его сердце билось ровно и холодно. Он уже не был тем испуганным юнцом, которого рвало от вида крови. Он был охотником. Он видел, как партизаны, человек тридцать, прячутся среди камней на том берегу, готовясь к нападению. Он видел их — одетых в лохмотья, с плохим оружием, уставших и голодных. И он не чувствовал к ним ни ненависти, ни жалости. Лишь холодное презрение профессионала к дилетантам.
Рядом с ним, такой же неподвижный, как камень, лежал Беркут. Старый воин поднес к губам сложенные ладони и издал тихий, точный крик речной птицы. Это был сигнал.
И со всех сторон — из воды, из камышей, с обрывистого берега — бесшумно, как водяные духи, поднялись «Соколы». Они не кричали. Они просто пошли вперед. Бесшумно и стремительно.
Это была не битва. Это была работа. Партизаны, застигнутые врасплох, не успели даже построиться. Джахан выскочил из своего укрытия, пробежал по мелководью и, прежде чем его цель, пожилой мужчина с охотничьим луком, успел издать крик, вонзил свой кинжал ему под ребра, в то самое место, куда учил бить Беркут. Он не чувствовал ни страха, ни ярости. Лишь холодную, отстраненную эффективность, которой их учил Мастер. Он выдернул клинок, оттолкнул обмякшее тело и тут же развернулся, ища новую цель.
Через минуту все было кончено.
— Обыскать, — коротко приказал Беркут. — Искать письма, знаки, все, что может указать, кто их послал.
Джахан подошел к убитому им человеку. Это был не воин в доспехах. Это был пожилой крестьянин в простой, поношенной одежде. Его руки, лежавшие на земле, были руками фермера — мозолистыми, с въевшейся землей под ногтями. Его лицо, застывшее в предсмертном удивлении, было худым и изможденным.
Джахан, обыскивая его, нашел в кармане не золото, а лишь маленький, грубо вырезанный из дерева амулет — неуклюжую фигурку ребенка, отполированную сотнями прикосновений.
Джахан смотрел на этот амулет, и его не вырвало, как в тот, первый раз. Он почувствовал нечто худшее. Ледяную, сосущую пустоту в груди. Тогда, в той первой схватке, он был испуганным мальчишкой, который в ярости убил, чтобы выжить. Сейчас он был хладнокровным профессионалом, который эффективно и безэмоционально зарезал отчаявшегося отца.
Он понял страшную правду. Он, воин великой армии, только что убил не солдата. Он убил человека, который, возможно, до последней минуты защищал свою землю и думал о своем ребенке. Слава и добыча из дастанов обернулись вкусом пепла во рту. Он стал идеальным солдатом. И это было страшно.
Беркут подошел и посмотрел на амулет в его руке.
— Не думай об этом, парень, — прорычал он, но в его голосе не было обычной жесткости. — Он сделал свой выбор, когда взял в руки лук. Джахан медленно поднял на него глаза.
— А у него был выбор, командир?
Беркут ничего не ответил. Он просто положил свою тяжелую ладонь на плечо своему молодому товарищу и сильно сжал. Иногда молчание говорило больше, чем любые слова.

Через неделю их отряд, понесший первые потери в этой тихой, грязной войне, вышел к Великому каналу. Джахан, стоя на высоком берегу, смотрел на несокрушимую армаду минского флота. Сотни кораблей, огромных, как плавучие крепости, стояли на якоре, и их бесчисленные знамена гордо реяли на ветру. После недель, проведенных в болотах и лесах, в борьбе с невидимым врагом, эта открытая, наглая демонстрация силы казалась почти оскорбительной. Но Джахан, глядя на это, не чувствовал страха. Он не чувствовал ничего. Он был инструментом, ожидающим приказа.
В ту же ночь приказ пришел. Всю их сотню, выживших в партизанской войне, вызвали в ставку Фархада.
Они шли через огромный, шумный лагерь, и другие воины расступались перед ними, провожая их взглядами, в которых смешались зависть, уважение и суеверный страх. Они были «Соколами». Они были людьми Мастера.
Шатер Фархада был островом тишины и порядка в этом хаосе. Внутри горели не сальные свечи, а ровным, белым светом светили странные фонари. Воздух пах не потом и кострами, а пергаментом и незнакомыми травами. Сам Мастер стоял у огромной карты, и его лицо было уставшим и отрешенным. Он не смотрел на них, когда они вошли и замерли в строю. Он смотрел на карту, на реку, которую ему предстояло убить.
— Вы — лучшие из лучших, — сказал он, не оборачиваясь. Его голос был тихим, но проникал в самую душу. — Вы первыми видели истинное лицо этой войны. Вы видели ее грязь и ее подлость. И поэтому именно вам я доверю нанести решающий, самый грязный удар.
По его знаку слуги внесли в шатер десятки запечатанных глиняных горшков. Внутри плескалась густая, черная, пахнущая серой жижа. — Это — наше главное оружие, — продолжал Фархад. — В этих горшках — огонь, который не боится воды. Огонь, который превратит их деревянных драконов в пепел. Каждая лодка, — он указал на схему, — возьмет по десять таких горшков. Ваша задача — подойти как можно ближе и забросать их флагманские корабли.
Джахан взял в руки один из горшков. Он был тяжелым и холодным. Он уже не задавался вопросом, как эта штука может победить флот. Он знал, что она победит. И он знал, какую цену за это заплатят те, на другой стороне. Он вспомнил лицо крестьянина, которого убил, его мозолистые руки, деревянный амулет. Он подумал о тысячах таких же крестьян, которые сейчас служили матросами на тех кораблях.
Он посмотрел на спокойное, уверенное, но бесконечно усталое лицо своего повелителя. И в этот миг он увидел в нем не джинна и не колдуна. Он увидел такого же, как он сам, солдата, которому приказали сделать страшную, но необходимую работу.
И в его душе не было ни веры, ни страха. Была лишь глухая, покорная решимость. Он был «Соколом». Он был оружием в руках своего хозяина. И он исполнит приказ. Этой ночью ему и его товарищам предстояло стать для врага той самой божьей карой, о которой шептали в лагере. И он был к этому готов. Потому что он уже был мертв внутри.



ГЛАВА 22. ОГНЕННАЯ РЕКА



На борту гигантского, девятипалубного флагманского корабля «Небесный Дракон» царила атмосфера полной, почти ленивой уверенности. Это было не просто судно. Это был плавучий дворец, вырезанный из лучшего нанмуйского дерева, покрытый лаком и позолотой. Его шелковые паруса, расписанные драконами и фениксами, гордо реяли на ветру, а с высоких бортов на мутные воды Великого канала смотрели десятки бронзовых жерл пушек.
В просторной адмиральской каюте, стены которой были украшены панелями из сандалового дерева, а пол устлан персидскими коврами, адмирал Чэнь Хуэй играл в го со своими капитанами. Он, покрытый шрамами ветеран морских битв с японскими пиратами, человек, который знал этот канал лучше, чем свои пять пальцев, был абсолютно спокоен.
В каюту вошел молодой капитан разведывательной джонки. Его лицо было серьезным. — Адмирал, — произнес он, совершая поклон. — Варвары подошли к каналу. Вся их орда вытянулась вдоль северного берега. — Прекрасно, — лениво ответил Чэнь Хуэй, не отрывая взгляда от доски и делая очередной ход белым камнем. — Что у них на воде?
— Ничего, адмирал, — ответил капитан. — У них нет ни одного боевого корабля. Мы заметили лишь несколько сотен рыбацких лодок, которые они согнали из прибрежных деревень. Адмирал, услышав это, откинулся на подушки и громко, от всего сердца, рассмеялся. Его смех, грубый и раскатистый, подхватили остальные офицеры. — Рыбацкие лодки! — вытирая слезы, выступившие от смеха, произнес он. — Они собираются штурмовать мой флот на рыбацких лодках!
Он встал и подошел к окну, глядя на свою несокрушимую армаду, растянувшуюся по воде на несколько ли. — Значит, крысы прибежали к воде, но плавать не умеют, — сказал он. — Они в ловушке. Их хваленая конница бесполезна против высоких бортов моих кораблей. Их лучники не добьют даже до половины реки.
Он повернулся к своим капитанам, и в его глазах зажегся хищный огонь. — Они оказали нам услугу. Они собрали всю свою армию в одном месте, как рис в мешке. И мы перевяжем этот мешок. Приготовьте десант. Завтра на рассвете мы высадимся на их берегу и ударим им в тыл. А пока — пусть наши пушки немного позабавятся. Я хочу видеть, как их рыбацкие скорлупки разлетаются в щепки. Я хочу видеть их страх.
Он взял чашу с вином. — Мы повесим их хромого царька на главной мачте моего корабля! За победу Сына Неба!
Офицеры с восторгом осушили свои чаши. Он был абсолютно уверен в победе. Его флот был несокрушимой стеной, а враг — лишь толпой сухопутных варваров, которые совершили роковую ошибку, подойдя к воде. Он не мог знать, что именно вода, его стихия, его крепость, через несколько часов станет для него и для всего его флота огненной могилой.

Под покровом ночи, в глухой, заросшей камышом притоке реки, кипела тихая, адская работа. Воздух был тяжелым и влажным, пахло гнилой водой, тиной и еще чем-то — резким, химическим, незнакомым. Десятки факелов, обмотанных мокрой тканью, чтобы они не давали света, а лишь тускло тлели, выхватывали из темноты сосредоточенные, напряженные лица воинов Фархада.
Джахан и другие солдаты из его сотни, «Соколы», со страхом и благоговением переливали густую, черную жидкость из больших бочек в запечатанные глиняные горшки. Жидкость была похожа на жидкую ночь. Она не блестела. Она, казалось, впитывала свет. Одна капля, упавшая на зеленый лист, заставила его мгновенно почернеть и съежиться с тихим шипением.
— Не думай, что это, — прошептал Джахану его товарищ, бывалый воин по имени Карасу («Черная вода»). — Просто делай, как сказал Мастер. Его магия — это наша жизнь. Джахан кивнул. Он и не пытался думать. Он знал, что в этом горшке заключен джинн, дух огня, и его задача — просто донести его до врага. Они не до конца понимали, что это за оружие, но они верили своему Эмиру Знаний. Если он сказал, что эта черная жижа способна уничтожить целый флот, значит, так оно и будет.
Фархад ходил между ними, и его сердце было тяжелым, как наковальня. Он смотрел на эти простые, обветренные лица своих воинов, на их слепую веру в него, и чувствовал себя величайшим грешником. Он, человек из будущего, где главным законом была гуманность, учил воинов XV века создавать и применять оружие массового поражения.
Его накрыло видение «палимпсеста». Он видел не этих солдат. Он видел призраков из учебников истории своего времени: солдат в противогазах, бредущих сквозь ядовитый туман Ипра; огненные бури, сжигающие города Вьетнама; детей, бегущих от напалма. Он принес этот ужас, этот грех своего «просвещенного» будущего сюда, в этот наивный, жестокий, но еще не знавший такого зла мир.
«Это единственный путь, — убеждал он себя. — Один страшный удар, чтобы предотвратить годы кровавой резни. Это скальпель хирурга, а не топор палача.» Но, глядя в честные глаза Джахана, он не мог до конца поверить в свою собственную ложь.
Он собрал десятников. — Помните приказ, — в последний раз повторил он, и его голос был тверд, скрывая внутреннюю бурю. — Ваша цель — три самых больших корабля в центре. Флагманы. Не распыляйте огонь. Создайте стену пламени между ними и остальным флотом. Вызовите панику. И немедленно отступайте. Не дать этому огню коснуться берега. И не дать ему поглотить вас самих.
Он закончил. Маленькая флотилия, груженная своим страшным оружием, бесшумно отчалила от берега и, как стая ночных хищников, скользнула в темное русло Великого канала, направляясь к далеким, самонадеянным огням минского флота. Алхимия войны была завершена. Теперь пришло время для жатвы.

На закате маленькая флотилия Фархада, похожая на стайку речных уток, вышла из притока и направилась к центру канала. Там, подобно несокрушимому плавучему городу, выстроился флот адмирала Чэнь Хуэя. Солнце, садясь, отражалось в тысячах начищенных до блеска бронзовых щитов, развешанных по бортам, и слепило глаза.
На борту «Небесного Дракона», глядя в подзорную трубу, адмирал Чэнь Хуэй громко рассмеялся. — Они и вправду плывут на нас! — пророкотал он, обращаясь к своим капитанам. — Их хромой царек, должно быть, совсем обезумел от страха. Он решил утопить свою армию, чтобы она не досталась нам. — Может, они хотят сдаться, адмирал? — предположил один из офицеров. — Сдаться? — хмыкнул Чэнь Хуэй. — Варвары не знают такого слова. Нет, они просто глупы. Это будет не битва, а развлечение. Артиллеристы! — крикнул он. — Дайте залп по головной лодке! Не цельтесь слишком хорошо, я хочу видеть, как они разбегутся!
Несколько пушек на флагмане лениво грохнули. Тяжелые ядра со всплесками, похожими на смех водяных демонов, упали в воду. Но утлые лодчонки варваров упрямо шли вперед. Когда они вошли в зону поражения луков, адмирал отдал следующий приказ. Черная туча стрел взмыла в воздух.
И в этот момент Фархад, стоявший на далеком холме, поднял красный флажок.
Джахан, находясь в одной из лодок, вжал голову в плечи, когда над ним со свистом пронеслись стрелы. Его мир сузился до пространства его маленькой лодки. Он видел перед собой гигантскую, отвесную стену борта «Небесного Дракона», возвышавшуюся над ним, как скала. Он чувствовал запах пороха от их пушек и слышал насмешливые крики с их палуб. Страх был таким густым, что его, казалось, можно было потрогать.
— КАЧАЙ! — заорал его десятник, и приказ вырвал Джахана из оцепенения.
Он, вместе с товарищем, вцепился в холодные, отполированные потом рукояти медного насоса. Он качал. Раз, и еще раз. Он ничего не видел и не слышал, кроме рева крови в ушах и скрипа механизма. Он чувствовал, как по кожаному шлангу пульсирует густая, маслянистая жидкость. Он был лишь частью механизма, винтиком в дьявольской машине, созданной их Мастером.
С носов десятков лодок одновременно ударили черные, вязкие струи греческого огня. Для адмирала Чэнь Хуэя и его команды следующие несколько минут были сценой из самого страшного круга ада. Он с любопытством смотрел, как странная черная жижа шлепается на идеально чистую палубу его великолепного корабля. Мгновение ничего не происходило. Он уже готов был снова рассмеяться.
А затем палуба взорвалась ревущим, неестественно-белым пламенем.
Огонь был живым. Он не просто горел. Он полз, он тек, он взбирался по мачтам, он пожирал лакированное дерево, шелковые паруса и человеческую плоть с одинаковой, чудовищной жадностью. Адмирал, чьи волосы и одежда вспыхнули в одно мгновение, объятый пламенем, с ужасом смотрел по сторонам. Весь его флот горел. Огромные корабли-крепости превращались в гигантские погребальные костры.
Но самым страшным было другое. Огонь стекал с бортов на воду, и река, сама река, горела. Вода, которая всегда спасала от огня, теперь стала его пищей. Матросы, прыгавшие за борт, вспыхивали, как факелы, едва коснувшись горящей поверхности.
Законы природы были нарушены. Это была не битва. Это была кара небес. Последнее, что увидел адмирал, прежде чем рухнуть в огненную пасть, было спокойное, багровое от отблесков пламени, небо. И в этом небе, как ему показалось, он разглядел холодные, безразличные глаза того бога, который послал на них этот ад.

Солнце село, но на берегу Великого канала было светло, как днем. Огромный флот династии Мин, ее гордость и несокрушимый щит, превратился в гигантский, протянувшийся на много ли, погребальный костер. Небо было багровым от отблесков пламени, а воздух — густым от запаха гари, смолы и горящей человеческой плоти.
На холме, в полной тишине, стояли Тамерлан и его полководцы. Их лица, освещенные этим адским заревом, были бледны. Эти люди, видевшие за свою жизнь сотни битв и горы трупов, были потрясены до глубины души. Это была не победа. Это было нечто иное.
Даже Миран-шах, чья жестокость была легендарной, молчал, его лицо было лишено обычной, хищной усмешки. Старый Шейх Hyp ад-Дин, не отрываясь, смотрел на горящую реку и беззвучно шевелил губами, читая молитву. Они, воины, понимали язык стали. Но язык огня, пожирающего воду, был им неведом и страшен.
Тамерлан медленно повернулся к Фархаду, который стоял поодаль, в тени. — Фархад... — произнес император, и его голос был хриплым. — Что это за огонь? Какой джинн сидит в этих горшках? — Это не джинн, Повелитель, — ответил Фархад, и его голос был пуст, как выжженная степь. — Это знание. Знание о том, как заставить огонь гореть там, где ему не положено по законам природы. И это знание — тяжелейшая из нош.
Тамерлан долго смотрел на него, потом снова на реку. — Это была не война, — наконец, тихо сказал он. — Это было... истребление.

…А через день, далеко на юге, к авангарду Великой Армии императора Чжу Ди, величественно шествующей на север, прибило одну-единственную, чудом уцелевшую лодку. Она была обожжена, ее мачта сломана, а на дне, в луже грязной воды, лежали несколько человек, больше похожих на обугленные куски мяса, чем на людей.
Их, еще живых, немедленно доставили в шатер императора. Один из них, молодой капитан, чей флот еще вчера состоял из пятидесяти боевых джонок, лежал на ковре у ног Сына Неба. Его лицо было черным, волосы сожжены, а из обожженных губ вырывался бессвязный, безумный шепот. — Дракон... огненный дракон... — хрипел он, и его глаза были пустыми, выжженными изнутри ужасом. — Он пришел из реки... Варвары... они не люди... они его жрецы... Они приказали реке, и она вспыхнула... Вода горела! Горела! Она пожирала корабли, как голодный зверь!
— Что за бред?! — закричал евнух Ван Цзин. — Он просто трус, который сбежал с поля боя и выдумал сказку, чтобы спасти свою шкуру! Казнить его! Но старый генерал Чжан Юй, стоявший в стороне, подошел и опустился на колени рядом с умирающим. Он посмотрел на его страшные ожоги, на его безумные глаза. — Он не лжет, — тихо сказал он. — Точнее, он верит в то, что говорит. Его разум... он сломлен.
Чжу Ди молча смотрел на этого человека. Он, император, привыкший к четким докладам о количестве потерь и тактике врага, слушал бессвязный лепет о демонах и горящей воде. Его разум воина отказывался в это верить. Но его душа, душа человека своей эпохи, верившего в духов, драконов и волю Небес, содрогнулась.
Он вышел из шатра. Его Великая Армия, его гордость, все так же величественно стояла на равнине, готовая к битве. Но теперь она казалась ему бесполезной. Как можно сражаться мечами и копьями с врагом, который повелевает стихиями? Впервые в жизни непоколебимый, высокомерный Сын Неба почувствовал не гнев, а леденящий, первобытный страх. Он понял, что сражается не с человеком. Он сражается с силой, которая переписывает законы мироздания.

Далеко позади, в пыли и шуме гигантского обоза, с холма, на котором расположился его убогий лазарет, за битвой наблюдал Джалалуддин. Он не видел деталей. Он видел лишь, как крошечные лодки варваров подошли к несокрушимой армаде, а затем... начался ад. Он видел, как река вспыхнула, как гигантские корабли превратились в факелы.
Но, в отличие от суеверных воинов, он видел не колдовство. Он, агент из будущего, видел технологию.
«Термобарическая реакция... — билось в его голове, и его руки дрожали. — Каталитический воспламенитель, стабильный в водной среде... Но как?! Как он смог синтезировать это здесь, в этих условиях, из этого примитивного сырья?!»
Он смотрел на огненный апокалипсис не с ужасом, а с холодным, профессиональным шоком ученого, который увидел технологию, опережающую его собственную на столетия. Он понял, что натворил Фархад. Он не просто спас Тамерлана. Он вручил ему абсолютное оружие. Он превратил просто сильного завоевателя в несокрушимого монстра.
С точки зрения цивилизации Джалалуддина, Фархад был не реставратором, а радикалом. Он создал не стабильную, а гиперагрессивную временную аномалию, которая теперь, обладая таким оружием, могла угрожать всему миру.
Старик понял, что его личная дуэль проиграна. Он больше не мог справиться в одиночку. Этой ночью, под предлогом сбора редких лечебных трав, он отошел далеко от лагеря. Он достал из своих потайных карманов то, что никогда не показывал никому — неприметный камень-коммуникатор. Он активировал его, и, направив на звезды, отправил короткое, зашифрованное сообщение в свое время.
Аномалия «Фархад» вышла из-под контроля. Внедрены опережающие технологии. Угроза классифицирована как критическая. План «внутренней дестабилизации» провален. Запрашиваю вмешательство высшего уровня.


ГЛАВА 23. ТЕНЬ ИМПЕРАТОРА


Военный совет проходил в главном шатре Тамерлана. Победа на «Огненной реке» сломила дух минской армии, но не их последней столицы. Нанкин, окруженный тройным кольцом стен, готовился к долгой и кровавой осаде. Эмиры, пьяные от недавнего триумфа, наперебой предлагали свои планы штурма.
— Мы завалим их рвы телами их же защитников! — ревел Миран-шах. — Мы возьмем их измором! — рассудительно предлагал Шахрух.
Тамерлан слушал их, но его взгляд был устремлен на Фархада. Тот стоял в стороне, у входа, и, казалось, не слушал спора. Он был бледен, под его глазами залегли глубокие тени, и он был абсолютно неподвижен. — Что скажешь, Эмир Знаний? — спросил Тамерлан, и гул в шатре стих. — Твой огонь сжег их флот. Сожжет ли он и их столицу?
Фархад медленно поднял голову. Его взгляд был пуст. — Повелитель, огонь больше не нужен, — произнес он, и его голос был таким же ровным и безжизненным. — Огонь уже горит в их душах. Мы должны лишь подбросить в него сухих листьев страха и сомнений.
Он подошел к карте. Его движения были точны, но механичны, как у автоматона. «Ее дыхание стало слабее сегодня утром», — пронеслось в его голове, но его голос оставался ровным. — Мы не будем штурмовать. Мы пошлем послов. Ко всем четырем воротам. У каждого посла будет два дара.
Он сделал паузу. «Ее руки холодные, как лед». — Первый дар — запечатанный глиняный сосуд. В нем — «Слеза речного дракона». Послы скажут наместникам, что одной такой слезы хватит, чтобы превратить их прекрасный город в пепел.
Он посмотрел на эмиров. «Лекари говорят, надежды нет. Они говорят, ее душа уходит». — Второй дар — ваш указ о милосердии. Каждому генералу, каждому сановнику, который откроет нам ворота, вы гарантируете не только жизнь, но и сохранение его титула и богатства. Мы не будем сражаться с их армией. Мы купим ее.
— Это бесчестно! — выкрикнул один из старых эмиров. Фархад медленно повернул на него свои пустые глаза. — А что более бесчестно, эмир? — спросил он. — Купить их верность или сжечь заживо сто тысяч женщин и детей, которые прячутся за их стенами?
Эмир замолчал. Фархад отвернулся от карты. — Они сломлены. Они в панике. Им нужен лишь повод, чтобы сдаться. Мы дадим им этот повод. Через три дня ворота Нанкина будут открыты.
Он закончил. В шатре стояла тишина. Эмиры и сам Тамерлан смотрели на него с суеверным ужасом. Они видели перед собой не просто гениального стратега. Они видели существо, лишенное всяких человеческих чувств — страсти, гнева, радости. Существо, которое вело войну с холодной, безжалостной точностью хирурга, ампутирующего конечность. Они не знали, что в этот самый миг душа этого хирурга сама истекала кровью у постели умирающей женщины.

Фархад вышел из шатра Тамерлана, и рев эмиров, одобряющих его жестокий, но гениальный план, еще долго звучал у него в ушах. Он шел по лагерю, и воины почтительно расступались перед ним. Он был на вершине своего могущества. Но он не пошел в свой шатер, чтобы отдать приказы. Он направился в покои Ширин.
Он вошел, и шум военного лагеря остался за тяжелым шелковым пологом. Здесь царила тишина. Пахло травами и воском.
Ширин лежала на подушках, и ее глаза были закрыты. Она не спала. Она была в том сером, туманном пространстве между жизнью и небытием. За последние дни она стала еще слабее. Ее дыхание было едва заметным, а кожа на лице стала почти прозрачной, и под ней проступали тонкие синие жилки.
Он подошел и опустился на колени у ее ложа. Он взял ее руку. Она была холодной. Ледяной. — Я здесь, — прошептал он.
Ее ресницы дрогнули, и она с трудом открыла глаза. Она посмотрела на него, и в ее взгляде не было узнавания. Лишь тень бесконечной, всепоглощающей усталости. — Я... падаю, — прошептала она так тихо, что он едва расслышал. — Куда-то... в темноту... — Я не дам тебе упасть, — сказал он, сжимая ее руку. — Я тебя держу. Слышишь?
Но он не был уверен, слышит ли она. Он, который только что двигал армиями и решал судьбу империи, сейчас был абсолютно бессилен. Вся его наука, вся его сила из будущего были бесполезны перед этой тихой, медленной смертью, которую он сам ей и принес.
Он смотрел на нее, и его сердце разрывалось от вины и ярости. Ярости на Джалала-ад-дина. Ярости на себя. Рядом с ее ложем, на столике, лежала книга Руми. Его подарок. Источник яда. Он смотрел на нее, и ему хотелось сжечь ее, стереть в порошок, но он не мог. Она была единственной уликой. Единственным ключом к ее спасению.
Он понял, что больше не может ждать. Не может надеяться на чудо. Психологическая война, падение Нанкина, судьба империи — все это перестало иметь для него значение. Есть лишь одна битва, которую он должен выиграть. Здесь. В этой комнате.
Он осторожно положил ее руку на одеяло, поднялся, и в его глазах была холодная, отчаянная решимость. Он шел не на совет. Он шел в свою лабораторию. Он начнет свой самый главный, самый страшный эксперимент. Прямо сейчас.

Фархад сидел у ложа Ширин, и весь его мир сузился до этого тихого, сумрачного пространства. Он не замечал течения времени. Он слышал лишь ее слабое, прерывистое дыхание и биение своего собственного сердца, отсчитывавшего последние мгновения.
Этот тихий ад был разорван грубым вторжением реальности. Полог шатра резко откинулся, и внутрь, шатаясь от усталости, ворвался один из его «Соколов»-разведчиков. Его лицо было покрыто грязью, а в глазах стояла тревога. — Эмир! — выдохнул он, падая на одно колено. — Вылазка! Из города вышел большой отряд, не меньше пяти сотен! Они движутся по лесу, в сторону ставки Повелителя!
Фархад медленно поднял голову. Его глаза, красные от бессонницы, были пусты. Он слушал донесение, но его разум, казалось, был далеко. — Их ведет сам командующий стражей, генерал Вэй, — продолжал разведчик. — Это — отчаянные. Они идут умирать. И убивать.
Фархад молчал. Он смотрел на Ширин. Она тихо застонала во сне, и ее лицо исказила гримаса боли. И в этот миг в его пустых глазах вспыхнул холодный, беспощадный огонь. Эти люди, эти солдаты, со своей войной, со своей честью, посмели потревожить ее последние, тихие часы.
— Беркут, — позвал он, не повышая голоса. Тяжелый полог снова откинулся, и в шатер, как скала, шагнул одноглазый гигант. Он посмотрел на Ширин, потом на Фархада, и в его взгляде был немой вопрос.
Фархад не встал. Он не отнял своей руки от холодной руки Ширин. — Ты слышал? — спросил он. — Слышал, — прорычал Беркут. — Они идут убить императора, — продолжал Фархад ровным, ледяным голосом. — Но на самом деле, они пришли, чтобы умереть самим. Я хочу, чтобы их желание было исполнено. В полной мере.
Он перевел взгляд на Беркута. — Возьми «Ночную стражу». Двести человек. Встреть их в лесу, у переправы. Я не хочу, чтобы шум их смерти потревожил сон моей госпожи. Он сделал паузу. — Никаких пленных, Беркут. Никакой пощады. Я хочу, чтобы к рассвету от них не осталось и следа. Только тишина. Ты понял меня? — Я понял, эмир, — ответил старый волк. В его единственном глазу мелькнуло хищное, удовлетворенное пламя. Он получил приказ, которого ждал.
Беркут поклонился и вышел. Фархад снова повернулся к Ширин. Ярость, на мгновение овладевшая им, ушла. Осталась лишь бесконечная боль и бессилие. Он, только что, не глядя на карту, отдал приказ, обрекающий на смерть пять сотен человек. Но он не мог отдать приказ, который спас бы одну-единственную, самую важную для него жизнь.

…Он только что одержал величайшую военную победу в истории этого мира, поставив на колени несокрушимую империю. Любой другой на его месте упивался бы триумфом. Но он стоит на пороге своего величайшего личного поражения.
Дым над Нанкином — это дым его триумфа. Но для него это — дым погребального костра, который отсчитывает последние мгновения жизни Ширин.
Именно это отчаяние, это осознание, что каждая минута горения Нанкина — это украденная минута из жизни Ширин, и станет тем толчком, который заставит его бросить все и начать свою самую главную битву — не за империю, а за одну-единственную душу.

Тем временем в южной столице, Нанкине, династия Мин умирала в агонии. Город жил в лихорадке. Днем улицы были полны людей, но это была не суета мирной жизни, а паническая, тревожная беготня. Богатые сановники, под видом «инспекционных поездок», отправляли на юг караваны, груженые не товарами, а своим семейным добром. Цены на рис и лошадей взлетели до небес — каждый, у кого были деньги, пытался обеспечить себе возможность бегства.
А в самом сердце этого хаоса, в Запретном городе, царила мертвая тишина.
Император Чжу Ди, окончательно сломленный известием о гибели флота, заперся в своих личных покоях. Он не отдавал приказов, не принимал советников. Он бродил по гулким залам, разговаривая с тенями своих предков, ища у них ответа, которого они не могли ему дать. Его разум, разум великого воина, не мог принять это поражение. Поражение не от меча, а от колдовства, от силы, что нарушала законы природы. Он проиграл не человеку. Он проиграл Небесам. И это осознание лишило его воли.
Его двор, лишенный воли своего повелителя, превратился в клубок шипящих змей. В главном зале совета, под пустым Троном Дракона, каждый день собирались министры и генералы. Но они собирались не для того, чтобы спасти империю. Они собирались, чтобы спасти себя.
— Это все из-за трусости адмирала Чэнь Хуэя! — визгливо кричал главный евнух Ван Цзин, пытаясь переложить вину со своей провальной стратегии. — Он должен был атаковать, а не ждать! — Он ждал твоего приказа, евнух! — рявкнул в ответ один из последних верных генералов. — А ты в это время пересчитывал свое золото! Ты убедил Сына Неба, что варвары — это насекомые! Так иди теперь и раздави их сам!
— Тише! Тише, благородные мужи! — вкрадчиво говорил министр финансов. — Сейчас не время для споров. Главное — сохранить казну. Я предлагаю немедленно начать эвакуацию императорских сокровищ дальше на юг, в безопасное место... — В твой карман, ты хочешь сказать?! — закричал другой.
Они спорили, обвиняя друг друга в предательстве, в трусости, в казнокрадстве. Они делили власть в империи, которая уже им не принадлежала. Генералы, чьи армии были разгромлены, спорили о том, кто поведет в бой несуществующие полки. Сановники, чьи провинции уже сдались Тамерлану, спорили о налогах с этих провинций.
Империя гнила изнутри. Ее сердце, император, остановилось. А ее тело еще продолжало биться в конвульсиях интриг и предательства. Она была мертва. Просто еще не знала об этом.

Когда армия Тамерлана, не встретив сопротивления, подошла к стенам самого Нанкина, казалось, что всякая воля к борьбе в городе умерла. Но это было не так. В то время как сановники паковали золото, а император разговаривал с тенями, в казармах городской стражи билось живое, яростное сердце.
Командующий городской стражей, старый генерал Вэй, был человеком, выкованным из другой стали. Он с отвращением смотрел на трусость и предательство двора. В ту ночь, когда истекал срок ультиматума, он собрал в главном зале оружейной своих последних верных капитанов. Пять сотен воинов, чьи лица были мрачны, как грозовая туча, обступили его.
— Вы все знаете, что происходит, — сказал генерал Вэй, и его голос был хриплым, как скрежет меча о камень. — Наш император сошел с ума. Его советники — стая шакалов, готовых лизать сапоги варвару. Наша Великая Армия погибла. Наш флот сожжен. Нам предлагают позорную жизнь в рабстве. Он обвел их горящим взглядом. — Я не приказываю вам. Я спрашиваю. Неужели мы, воины Великой Мин, сдадимся без единого удара? Неужели мы позволим истории написать, что последний бой за эту империю дали не мы, а пламя, в котором сжег себя наш трусливый император?
Он вытащил из ножен свой меч. — Я иду этой ночью. Я иду, чтобы вонзить этот меч в сердце хромого тигра. Это — самоубийство. Но это — смерть воина. Кто пойдет со мной, чтобы умереть с честью? Вперед, как один, шагнули все пять сотен.
Под покровом надвигающейся грозы они бесшумно покинули город через потайные речные ворота. Они двигались по лесу, и первые капли дождя омывали их лица. Их цель была одна — прорваться к шатру Тамерлана и убить его.
Но они шли не в лагерь. Они шли в паутину «Соколов». Фархад, зная, что в осажденном городе всегда найдутся отчаянные головы, приказал Беркуту выставить вокруг ставки несколько колец засады.
Схватка началась внезапно, в ослепительной вспышке молнии. В этот миг воины Вэя увидели их. Десятки темных, неподвижных фигур, стоявших между деревьями, с наложенными на тетиву стрелами. А в следующую секунду, когда прогремел оглушительный раскат грома, в их ряды вонзился смертоносный ливень.
Это была не битва, а резня. Пять сотен отчаянных храбрецов, вооруженных мечами, столкнулись с тремя сотнями профессиональных убийц Беркута. «Соколы» двигались в темноте, под проливным дождем, как призраки, нанося удары из тени и тут же исчезая. Лес наполнился криками боли, звоном сабель и звуком рассекаемой плоти. Дождь смешивался с кровью, превращая лесную подстилку в грязное, багровое месиво.
Генерал Вэй, сражаясь, как лев, пытался собрать своих людей, но его отряд таял на глазах. И тогда, в очередной вспышке молнии, он увидел перед собой гиганта в черной броне, с огромным топором в руках. — Ты их вожак? — прорычал Беркут. — Я — генерал Великой Мин! — выкрикнул Вэй и бросился на него.
Их поединок был коротким и страшным. Отчаянная ярость против холодной, несокрушимой силы. Меч генерала со звоном ударился о топор Беркута, и отдача чуть не вырвала оружие из его рук. Прежде чем он успел нанести второй удар, топор гиганта с чудовищной силой опустился ему на плечо, разрубая доспех и кость.
Генерал Вэй упал на колени в грязь. Он не чувствовал боли. Он смотрел в сторону далекого, невидимого Нанкина. — Прости... Поднебесная... — прошептал он. Это была его последняя мысль.
К рассвету все было кончено. Дождь прекратился. Солнце, взошедшее над лесом, осветило страшную картину. Беркут стоял над телом своего врага. Он смотрел на его лицо, на котором застыло выражение отчаянной храбрости. — Он дрался, как воин, — произнес старый волк. Затем он повернулся к своим людям. — Похоронить его с честью. Остальных — в яму.
Последний выдох Дракона был сделан. Империя Мин больше не сражалась.

Когда весть о полном уничтожении отряда генерала Вэя достигла Чжу Ди, он не выказал ни гнева, ни печали. Он лишь молча кивнул, и в его глазах погас последний огонек. Его последняя, самая верная сталь была сломлена. Он остался один.
Вслед за этой вестью прибыл последний посол от Тамерлана. Это было уже не предложение. Это был приговор. Короткий и безжалостный: «Сын Неба, твои воины мертвы. Твои боги молчат. Открой ворота до рассвета, или я отдам твой город на разграбление, а твою голову насажу на пику над главными воротами».
В эту ночь последний император династии Мин совершил свой последний обряд.
Он приказал своему последнему верному евнуху принести ему его коронационное облачение. Это был тяжелый, многослойный халат из темно-синего шелка, на котором девять золотых драконов, казалось, плыли в облаках из жемчуга. Пока старый, плачущий слуга помогал ему облачаться, Чжу Ди смотрел на свое отражение в бронзовом зеркале. Он видел не сломленного старика, а Сына Неба во всем его былом величии.
— Хватит, — сказал он, когда облачение было завершено. — Оставь меня. Иди к варварам. Скажи, что император умер, но не сдался. Они не тронут старого слугу.
Евнух, рыдая, попятился и скрылся. Чжу Ди остался один.
Он медленно пошел по пустым, гулким залам своего дворца. Каждый шаг отдавался эхом, как в гробнице. Он шел, и ему казалось, что из теней на него смотрят его предки. — Отец, — прошептал он, глядя на портрет основателя династии, — я сделал все, что мог. Я расширил империю, я построил флот, я возвел города. Так почему Небеса отвернулись от меня? Он прошел мимо пустого места на стене, где должен был висеть портрет его племянника. — Это ты, — проговорил он в пустоту. — Это твоя месть. Ты послал на меня этих демонов из-за края земли. Ты все-таки выиграл нашу войну.
Он дошел до тронного зала. Здесь он приказал принести ему стол, тушь и бумагу. Он сел на свой Трон Дракона в последний раз. Спокойной, твердой рукой, идеальным каллиграфическим почерком, он написал свой прощальный указ. Он не писал о поражении. Он писал о предательстве. Он обвинял во всем «трусливых генералов» и «корыстных министров». Он переписывал историю, спасая свою честь для потомков.
Когда указ был закончен и скреплен императорской печатью, он встал. Он подошел к одному из гигантских бронзовых светильников, вынул из него горящий факел. Он не стал поджигать занавеску или ковер. Он вернулся к трону, своему трону, символу своей власти и своего падения. Он начал поливать подножие трона, его резные деревянные ступени, горячим маслом из светильника.
Затем он снова сел на трон. Прямо, не сгибаясь, как и подобает Сыну Неба. Он посмотрел на зал, где когда-то принимал поклонение всего мира. — Так заканчивается Великая Мин, — прошептал он. И бросил факел к подножию.
Пламя с жадностью набросилось на промасленное дерево. Горящие драконы, казалось, ожили, извиваясь в огне. Чжу Ди сидел на своем горящем троне, прямой и неподвижный. Он не чувствовал боли. Он чувствовал лишь, как вместе с дымом уходит его позор, и как его душа, освободившись, устремляется ввысь, чтобы присоединиться к другим великим драконам в небесах.

На рассвете главные ворота Нанкина, украшенные драконами, медленно и со скрипом отворились. Из них вышла процессия дрожащих сановников в траурных белых одеждах, неся на шелковых подушках ключи от города и императорскую печать.
Тамерлан и Фархад стояли на холме, глядя на это зрелище. А за спинами сановников, из самого сердца Запретного города, все еще поднимался к чистому утреннему небу столб черного дыма. Война за Китай была окончена.
Тамерлан смотрел на это взглядом завоевателя. Он видел перед собой не дым, а ладан, воскурившийся в честь рождения его новой, величайшей провинции. — Мы сделали это, Фархад, — произнес он, и в его голосе звучал металл триумфа. — Мы сломали хребет этому гордому дракону. Теперь весь мир ляжет к нашим ногам.
Но Фархад не слышал его. Он смотрел на дым над Нанкином, и в его мыслях был не триумф, а отчаяние и осознание того, что время уходит.
«Победа... — думал он с горечью. — Величайшая победа в истории. А я не могу спасти одного-единственного человека. Каждый час, который я потратил на эту войну, на эти интриги, на это завоевание, — это час, украденный у Ширин. Я строю империю, в которой, возможно, ей уже не будет места».
Он повернулся к Тамерлану. — Повелитель. Город ваш. Но я должен вас покинуть. Немедленно. Тамерлан удивленно посмотрел на него. — Моя война здесь окончена, — сказал Фархад, и в его голосе была стальная решимость. — Но моя главная битва только начинается.
И, не дожидаясь ответа, он развернул своего коня и поскакал прочь от этого места триумфа, обратно в лагерь, в тихий шатер, где угасала его настоящая, единственная империя.

…Ночью, пока Великое Воинство праздновало свою победу на улицах покоренного Нанкина, один человек не разделял их триумфа. Джалалуддин, теперь уже безымянный знахарь в гигантском обозе, под покровом темноты незаметно покинул лагерь.
Он шел долго, пока огни и шум пирующей армии не остались далеко позади. Он остановился на тихом, заросшем камышом берегу Янцзы. Здесь, вдали от чужих глаз, он совершил свой последний ритуал.
Он достал из-за пазухи то, что берег, как свою душу — неприметный, гладкий черный камень. Это был его темпоральный коммуникатор. Он сжал его в руке, и камень слабо завибрировал, а на его поверхности вспыхнули и побежали ряды чужеродных, нездешних символов.
Он смотрел на покоренный город, на знамена Тамерлана, реявшие над дворцами, и в его душе не было ненависти. Был лишь холодный, бесстрастный вердикт хирурга, констатирующего, что болезнь зашла слишком далеко.
Он начал диктовать свое мысленное, зашифрованное послание в свое время.
«Объект „Тамерлан“ стабилизирован Аномалией. План „внутренней дестабилизации“ провален. Аномалия „Фархад“ успешно интегрирована в систему и внедрила опережающие технологии, включая оружие массового поражения. Текущая временная линия отклонилась от „истинной“ на критический уровень. Дальнейшие действия агента моего класса неэффективны».
Он сделал паузу, собираясь с духом для последней, роковой фразы.
«Угроза классифицирована как абсолютная. Запрашиваю вмешательство высшего уровня».
Камень в его руке на мгновение ярко вспыхнул и тут же погас. Сообщение было отправлено. Его миссия была окончена. Он знал, что ответ придет. И этот ответ будет страшным.


ГЛАВА 24. ПРОЗРЕНИЕ


Прошло несколько дней после битвы на реке. Лагерь Великого Воинства праздновал. Солдаты, пьяные от победы и трофейного вина, пели песни об «Огненном Мастере», который сжег флот врага. Они славили его имя, видя в нем своего несокрушимого покровителя.
Но в шатре самого Фархада царила тишина и отчаяние.
Ширин угасала. Она почти все время была без сознания, погруженная в тяжелый, лихорадочный сон. Ее дыхание было слабым и прерывистым, а тело, казалось, таяло на глазах. Все лучшие лекари, которых присылал встревоженный Тамерлан, разводили руками. Они не видели ни ран, ни признаков известных болезней. Они говорили о «душевной хвори», об «истощении духа» и беспомощно качали головами.
Но самым страшным было то, что бессилен был и сам Фархад.
Он сидел у ее ложа, держа ее холодную, почти прозрачную руку, и его душа разрывалась от ярости и бессилия. Он, человек, спасший императора, спасший целую армию, не мог помочь той, которую любил больше всего на свете. Он снова и снова, тайно, проводил по ее телу своей «небесной скрижалью». На светящейся поверхности, видимой лишь ему, мелькали диаграммы и цифры. Полный анализ крови. Сканирование нервной системы. Проверка на все известные в XV веке вирусы и яды. Результат был один и тот же: «Аномалий не обнаружено».
«Как?! — мысленно кричал он, глядя на ее бледное, осунувшееся лицо. — Этого не может быть! Я вижу, что она умирает! Я вижу, как гаснет ее жизненная сила! Но мои приборы, моя наука, все мое знание из будущего — все это слепо!»
Он был в тупике. Его величайшее знание, его главное оружие, оказалось бесполезным. Он был похож на бога, который вдруг обнаружил, что не может спасти от смерти один-единственный цветок. И это осознание собственного бессилия было для него самой страшной пыткой. Он чувствовал себя обманщиком, шарлатаном. И он был в отчаянии.

Дни слились в одну бесконечную, серую ночь. Фархад не отходил от постели Ширин. Он смотрел, как она угасает, как жизнь капля за каплей уходит из ее тела, и чувствовал, как его собственная душа превращается в выжженную пустыню.
Он испробовал все. Он снова и снова запускал полные диагностические циклы. Он проверил ее на все болезни, известные в этом времени — от чумы до проказы. Он проверил ее на все яды, которые могли быть созданы алхимиками XV века — от мышьяка до цикуты. Ничего. Ее тело было идеально чистым. Идеально здоровым. Идеально мертвым.
«Я — шарлатан, — думал он с ледяным отчаянием, глядя на свои бесполезные, совершенные приборы. — Я — бог, который не может спасти одного-единственного человека. Я спас императора, спас армию... но я не могу спасти ее. В чем смысл всей этой проклятой миссии, если я потеряю ее?»
Он был в тупике. В полном, абсолютном тупике. Он перебрал все возможные варианты. И когда разум, дойдя до последней черты, не нашел ни одного ответа, в его голове родилась последняя, самая страшная догадка. Она была настолько дикой, настолько нелогичной, что он до этого момента гнал ее от себя.
«Я ищу болезнь этого времени. А что, если яд — не из этого времени? Что, если это дело рук Джалалуддина...»
Эта мысль была подобна удару молнии. Он вскочил. Его апатия исчезла, сменившись лихорадочной, отчаянной энергией. Он знал, что этот анализ — его последний шанс. И он мог его убить.
Он склонился над Ширин. — Прости меня, — прошептал он.
Он запустил на своей скрижали совершенно другой, самый сложный и энергозатратный протокол — глубокий токсикологический скрининг на основе квантового резонанса. Он сравнивал молекулярную структуру ее крови не с базой данных XV века, а с запретными архивами своего собственного, XXII века. С базой данных по синтетическим, темпоральным и военным ядам. Этот анализ был настолько мощным, что мог повредить саму клеточную структуру, если провести его неправильно.
Он смотрел, как на экране его скрижали бегут бесконечные цепочки формул. Минуты тянулись, как часы. Он ждал. И он боялся. Боялся, что не найдет ничего. И боялся того, что он может найти.

Анализ шел мучительно долго. Для Фархада время, казалось, остановилось. Он сидел, не отрывая взгляда от своей «скрижали», на светящейся поверхности которой с бешеной скоростью сменялись сложнейшие формулы и спектрограммы. Прибор работал на пределе своих возможностей, его корпус стал горячим. Фархад слышал лишь гул в ушах и слабое, прерывистое дыхание Ширин за своей спиной.
И вот, на рассвете, когда первые лучи солнца коснулись верхушек шатров, анализ был завершен. На экране вспыхнул результат.
Он нашел его. Слабый, почти распавшийся на молекулы, но безошибочный след контактного нейротоксина. Формула была ему незнакома, но скрижаль определила ее происхождение: синтетический яд из эпохи, близкой ко времени Джалала-ад-дина. Медленный, коварный, разработанный так, чтобы имитировать естественное угасание.
Он понял, что она отравлена медленным ядом, который он не мог распознать, потому что искал не то. Он искал болезнь XV века. А это было убийство из XXII-го.
Но теперь перед ним встал второй, еще более страшный вопрос: КАК? Как яд попал в ее организм? Контактный. Значит, она к чему-то прикасалась. Регулярно.
Он, как детектив, начал методично анализировать все, к чему она прикасалась за последние месяцы. Его разум, отбросив эмоции, превратился в холодный сканер. «Одежда? — Нет. Ткани чисты. Еда? — Исключено, он сам проверял все, что подавали к их столу. Украшения? — Серебро, бирюза, золото. Никаких аномалий».
Он перебирал в уме десятки, сотни предметов. Ничего.
И тут его взгляд упал на то, что лежало у нее на груди, даже когда она была без сознания. На книгу. На его подарок. На бесценную рукопись Руми, которую она так любила.
«Нет, — прошептал он. — Нет. Не может быть».
С дрожащими руками, словно боясь обжечься, он взял книгу. Он провел по ней сканером. И увидел это. На уголках самых красивых, самых зачитанных страниц, там, где ее пальцы чаще всего касались пергамента, скрижаль показывала слабую, но отчетливую сигнатуру того же самого яда.
В этот миг его мир рухнул. Все его победы, все его чудеса, все его величие — все это превратилось в прах. Он, Фархад, Хранитель, гений, пришедший исцелить историю, сам, своими руками, принес своей возлюбленной орудие ее медленной смерти.
Он был не просто бессилен. Он был невольным соучастником. Он опустился на колени, уронив голову на край ее постели, и его могучие плечи, не знавшие поражений, впервые затряслись от беззвучных, сухих, отчаянных рыданий.


ГЛАВА 25. ЛЕКАРСТВО ДЛЯ ДУШИ


Нанкин пал. Великое Воинство праздновало окончательную победу. Но в самых роскошных покоях захваченного императорского дворца, где воздух был пропитан ароматом чужого шелка и холодного нефрита, шла другая, тихая война. И Фархад ее проигрывал.
Ширин лежала на огромном, покрытом вышитыми драконами, ложе. Она была без сознания. Ее дыхание было таким слабым, что поднесенное к губам перо едва дрожало.
У ее ложа, как две каменные статуи, застыли Фархад и Беркут. Чуть поодаль, у входа, стоял юный император Улугбек, бледный и испуганный, не смея приблизиться. — Что с ней, эмир? — прорычал Беркут, нарушив тишину. Его голос, привыкший к командам на поле боя, был сейчас хриплым и неуверенным. — Придворные табибы говорят, ее сглазили. Говорят, злые духи этой земли мстят нам за победу.
Фархад медленно поднял голову. Его глаза были красными от бессонных ночей. Он посмотрел не на Беркута, а на книгу, лежавшую у постели Ширин. На бесценную рукопись Руми. На свой подарок. — Ее не сглазили, старый волк, — с горечью ответил он. — Ее отравили. Это — последний привет от Джалалуддина.
Беркут сжал кулаки так, что хрустнули костяшки. — Но мы же изгнали его! Он в обозе, под стражей! — Его тело — в обозе. Но его яд — здесь, — Фархад осторожно коснулся переплета книги. — Он здесь. Он был здесь все это время. Каждый раз, когда она прикасалась к этим страницам, яд проникал в ее кровь. Я, — его голос сорвался, — я сам, своими руками, принес ей эту медленную смерть.
Беркут смотрел на него, и его ярость боролась с недоумением. Он не понимал всей этой хитрости, но он понял главное. — Этот старый шакал... он достал нас даже из своей ссылки, — прорычал он. — Прикажи, эмир. Что я должен делать? Я притащу его сюда в цепях! Я сожгу эту проклятую книгу! — Поздно, — ответил Фархад. — Огонь и сталь здесь бессильны. Яд уже в ней. И это не яд этого мира.
Он не стал объяснять Беркуту природу темпорального нейротоксина. Для воина было достаточно знать, что это — дело рук их общего врага. И этой простой, ясной правды было достаточно, чтобы его бессильная ярость превратилась в несокрушимую, преданную решимость помочь.
Фархад встал. Он посмотрел на своего верного воина, на своего испуганного, но преданного ученика. Он был не один. — Мне нужна лаборатория, — сказал он. — И мне нужно, чтобы никто не смел мне мешать. Никто. Даже сам Повелитель.
Гонка со временем началась.

По приказу Фархада одну из огромных кухонь в захваченном императорском дворце превратили в его лабораторию. «Соколы» Беркута выставили по периметру глухую охрану. Это место стало самой охраняемой и самой таинственной точкой в покоренном Нанкине.
Внутри, среди сотен медных котлов и глиняных горшков, Фархад начал свою войну. Он был один. Он не мог никому доверить свои технологии. Даже Улугбек, его гениальный ученик, мог лишь с тревогой стоять у дверей, принося ему еду и воду, которые Фархад едва замечал. Это была битва, в которой он был абсолютно одинок.
Мы видим его отчаянную, лихорадочную работу. «Чтобы синтезировать антидот, — думал он, разворачивая свою „скрижаль“, на которой светилась сложнейшая молекулярная формула, — мне нужен чистый калий, чтобы разорвать нейронную связь яда. Мне нужна дистиллированная вода, лишенная всех примесей. И мне нужна стабильная температура ровно в 90 градусов в течение трех часов, чтобы запустить реакцию синтеза».
Он обвел взглядом кухню. «А у меня, — с горькой иронией подумал он, — есть лишь грязная селитра из арсенала, речная вода и вот эта дровяная печь, чей жар пляшет, как пьяный дервиш».
Задача казалась невыполнимой. Это было все равно что пытаться построить часы с помощью молота и зубила. Но он начал.
Сначала — вода. Он построил примитивный, но эффективный перегонный куб из двух больших медных котлов и трубки, которую он свил из серебряного блюда. Час за часом, капля за каплей, он получал идеально чистую, «мертвую» воду.
Затем — калий. Это было самое сложное и опасное. Фархад, используя свои знания химии, начал немыслимый для этого века процесс. Он смешивал селитру с древесным углем, выпаривал, фильтровал через несколько слоев шелка, пытаясь отделить нужный элемент от сотен примесей. Шатер наполнился едким, удушливым дымом. Несколько раз смесь вспыхивала, опалив ему брови и руки.
— Фархад! — крикнул Улугбек из-за двери, услышав очередной хлопок. — Что происходит?! Ты жив?!
— Все в порядке! — выкрикнул в ответ Фархад, пытаясь унять кашель. — Просто... духи огня сегодня не в настроении.
Он работал без сна, без отдыха. Два величайших ума эпохи — один внутри, один снаружи — вели свою битву. Улугбек, не допущенный к тайне, помогал, чем мог: он организовал бесперебойную доставку дров и воды, отгонял любопытных, молился.
А Фархад, покрытый сажей и потом, как простой ремесленник, склонившись над огнем, пытался вырвать из рук грубой материи XV века одну-единственную каплю жизни, способную спасти его королеву. К концу вторых суток у него были все компоненты. Но впереди был самый ответственный этап — финальный синтез, требовавший идеальной, стабильной температуры. Малейшая ошибка — и все превратится в бесполезную грязь или взорвется.

Время уходило, как песок сквозь пальцы. Фархад, работая уже почти сутки без сна, подошел к самому ответственному этапу — финальному синтезу, требовавшему идеальной, стабильной температуры. Воздух в его импровизированной лаборатории был горячим и влажным от пара, пах озоном от работающей скрижали и горечью концентрированных трав. Он, затаив дыхание, подбрасывал в печь тонкие щепки, пытаясь удержать пламя на одном, едва заметном уровне.
Но времени у них не было.
В этот момент дверь в кухню с грохотом распахнулась. На пороге, шатаясь, стояла Зайнаб. Старая служанка, шпионка Джалалуддина, теперь была лишь тенью самой себя. Ее лицо было мокрым от слез, а в глазах стоял безумный ужас. — Эмир! — закричала она, и ее голос сорвался на визг. — Госпожа... она почти не дышит! Ее руки стали холодными, как лед! Лекари говорят... говорят, что душа уже покинула ее!
Эта новость, этот крик отчаяния, ударил по Фархаду, как удар тарана. Его рука, державшая щипцы с новой щепкой, дрогнула. Он на мгновение потерял концентрацию. Щепка упала в огонь, и пламя, взревев, на долю секунды взметнулось выше. Раздался резкий, сухой треск. Тонкая стеклянная колба, в которой кипел драгоценный, почти готовый реагент, не выдержала скачка температуры и лопнула. Все ее содержимое с шипением вылилось на раскаленные угли, испарившись в облаке едкого, горького дыма.
Все было кончено. Драгоценный реагент, на создание которого ушли сутки, был уничтожен.
— Нет... — прошептал Фархад. Он смотрел на свои пустые, обожженные руки. Он, Хранитель, проиграл. Он с яростью и отчаянием ударил кулаком по столу. — Я не успею... — выдохнул он. — Чтобы начать все сначала, нужны еще сутки. А у нее нет и часа.
Он опустился на стул, раздавленный, побежденный. Но его гениальный, отточенный в другом времени разум, даже в отчаянии, продолжал искать выход. «Ошибка в печи, — стучало у него в висках. — Открытый огонь. Он нестабилен, его нельзя контролировать с нужной точностью. Нужен другой источник тепла. Чистый. Постоянный. Но где его взять?..»
И тут его взгляд, мечущийся по кухне, замер. Он посмотрел не на печь. Он посмотрел на один из своих световых фонарей XXII века, который он использовал для освещения. Он давал яркий, ровный, абсолютно стабильный свет. И тепло. Не сильное, но постоянное. А затем его взгляд метнулся на стену, где висели для украшения гигантские, начищенные до блеска медные подносы, которые использовали на императорских пирах.
И его осенило.
— Не жар... свет! — прошептал он. — Контролируемый, чистый свет! Он вскочил. Апатия исчезла, сменившись лихорадочной, безумной энергией. План, гениальный в своей простоте, родился из самого отчаяния. — Беркут! — закричал он, подбегая к двери. — Улугбек! Сюда! Живо!
Когда они вбежали, они увидели другого Фархада. Не сломленного, а одержимого. — Принесите мне все, что блестит! — приказал он. — Все зеркала из дворца! Все серебряные и медные блюда! Все полированные щиты гвардейцев! Быстрее!
Он работал, как одержимый. Он превратил кухню в подобие гигантского телескопа, но направленного не в небо, а на одну-единственную, крошечную колбу. Он расставлял подносы и щиты под нужными углами, создавая сложнейшую систему рефлекторов, которая ловила свет от его фонарей и концентрировала его в одной, раскаленной до нужной температуры, точке.
И все они — и юный царевич, и старый воин, и перепуганная служанка — стали винтиками в этом невозможном механизме, подчиняясь единой, стальной воле Фархада

К ночи, когда силы были уже на исходе, у них наконец-то получилось. В центре их странной конструкции из зеркал и линз, в маленькой хрустальной колбе, собралось несколько капель идеально прозрачной, слегка светящейся изнутри, жидкости. Антидот.
Фархад, не говоря ни слова, схватил колбу. Он не бежал — он летел по пустым, гулким коридорам захваченного дворца. Он, который всегда был воплощением холодного расчета, сейчас был движим лишь одной, первобытной силой — страхом не успеть.
Он ворвался в покои Ширин. Картина, которую он увидел, была похожа на прощание. У ее ложа, опустив головы, стояли Улугбек и Беркут. Старый придворный табиб, которого они позвали, со скорбным лицом качал головой. Она не дышала. Ее лицо было спокойным и прекрасным, но это было восковое, неживое спокойствие смерти.
— Прочь, — прохрипел Фархад, отталкивая табиба. Он склонился над Ширин. Он осторожно, с нежностью, разжал ее губы и влил в них несколько капель драгоценной жидкости.
И все замерли. Время остановилось. Секунды тянулись, как часы. Минута. Две. Ничего не происходило. Она оставалась неподвижной. Такой же холодной и бледной.
Беркут, старый, несокрушимый воин, который без страха смотрел в лицо сотням врагов, не выдержал. Он отвернулся к стене, и его могучие плечи впервые в жизни затряслись от беззвучных, мужских рыданий. Улугбек, юный царевич, закрыл лицо руками, его научная вера в наставника рушилась на его глазах.
Фархад смотрел на нее, и его мир превращался в серый пепел. «Я опоздал, — пронеслась в его голове мысль, и эта мысль была концом всего. — Я просчитался. Я проиграл. Все было зря».
И тут он увидел это. Едва заметное, почти неразличимое дрожание ее ресниц. Он наклонился ниже, не веря своим глазам. И услышал. Тихий, судорожный, едва слышный вздох. Словно человек, который долго был под водой, сделал свой первый, спасительный глоток воздуха. Потом еще один. Уже глубже. И на ее мертвенно-бледных щеках, медленно, как утренняя заря, проступил слабый, едва заметный румянец.
Беркут и Улугбек, услышав этот звук, обернулись. Они смотрели, не в силах поверить в чудо. Фархад, полностью опустошенный, физически и морально, опустился на колени у ее постели. Он взял ее руку. И под его пальцами, сначала слабо, а потом все увереннее и увереннее, начало биться ее сердце.
Он выиграл свою самую главную битву. Не за империю. А за свою душу.
Конечно, мой друг. Мы подошли к финалу Второй Части. После отчаянной гонки со временем и чудесного спасения, наши герои заслужили момент тишины и осмысления, который станет прологом к новой эпохе.


ЭПИЛОГ КО ВТОРОЙ ЧАСТИ: ДВЕ ПОБЕДЫ


Нанкин был покорен. Великое Воинство праздновало свой триумф на улицах южной столицы. Но Фархад не участвовал в пирах. Он вел свою последнюю, самую важную битву в тишине захваченного императорского дворца.
Прошло несколько дней. В роскошных покоях, где еще недавно умирал последний император Мин, теперь медленно, мучительно возвращалась к жизни Ширин. Антидот, созданный Фархадом, победил яд, но ее тело, истощенное долгой, невидимой борьбой, заживало медленно.
Фархад не отходил от ее постели ни на миг. Он был ее целителем, ее сиделкой, ее тенью. Он сам, час за часом, поил ее теплым бульоном, сам менял холодные компрессы на ее лбу. И в этой тихой, будничной заботе было больше настоящей силы и искупления, чем во всех его военных чудесах.
Однажды вечером, когда закатное солнце заливало комнату мягким, золотым светом, она, наконец, пришла в себя окончательно. Ее взгляд стал ясным, осмысленным. — Что... что произошло? — прошептала она, и ее голос был слаб, как шелест сухих листьев. — Последнее, что я помню — это тьма... и стихи...
Фархад взял ее руку. Она была еще холодной, но уже живой. — Ты была в плену, — сказал он. — В плену у последнего подарка, что оставил нам Джалалуддин.
И он рассказал ей все. Он не щадил себя. Он рассказал о своей гордыне, о своей роковой ошибке, о том, как он, ослепленный, сам принес ей отравленную книгу. Он рассказал об отчаянной гонке со временем в походной лаборатории и о капле жизни, которую они смогли вырвать у смерти.
Ширин слушала, и по ее щекам текли тихие слезы. Но это были не слезы страха или обиды. Это были слезы благодарности и любви. Когда он закончил, она с трудом сжала его пальцы. — Значит, — прошептала она, — пока ты завоевывал для императора Китай, ты вел вторую войну. Тайную войну. За меня. — Вторая война была важнее, — просто ответил он.
И в этот миг она поняла всю глубину его ноши и всю силу его любви. Он был не богом. Он был человеком, который был готов перевернуть мир, чтобы спасти ее.

Позже, когда она уснула спокойным, исцеляющим сном, Фархад вышел на широкий балкон дворца. Он смотрел на огромный, покоренный город. Над его стенами, в свете луны, трепетали на ночном ветру черные знамена Тамерлана. Внизу, на улицах, он видел мерные огни патрулей своих «Соколов». Порядок был установлен. Это была его победа. Победа его ума, его стратегии, его страшного огня. Быстрая, эффективная, гениальная. Он смотрел на этот город, на этот величайший трофей в истории, и не чувствовал ничего, кроме вкуса пепла во рту.
«Вот оно, — думал он. — Вершина могущества. Я стою там, где мечтал бы стоять любой завоеватель. Я переписал историю. Но какой ценой? Ценой огненной реки и пирамид из голов. Это — победа Завоевателя. Победа, которая оставляет после себя лишь пустоту».
Затем он повернулся и посмотрел в комнату, на спящую Ширин. На ее спокойное, дышащее лицо, на котором уже играл слабый румянец. На ее руку, лежавшую поверх одеяла. Это была его вторая победа. Отчаянная, мучительная, почти проигранная. Победа, которая не принесла ему ни славы, ни новых титулов. Но она вернула ему то, что он почти потерял. Она вернула ему душу.
И в этот миг, стоя на границе двух своих побед — одной, что принесла ему власть, и другой, что принесла ему счастье, — он сделал свой выбор.
Он вернулся к постели Ширин, сел рядом и осторожно взял ее за руку. — Эпоха Завоевателя окончена, — прошептал он в тишину. — Теперь начинается эпоха Хранителя.

С этой главой мы завершаем Вторую Часть нашего романа. Эпоха Завоевателя окончена. Начинается эпоха Хранителя.

Конец Второй Части




Часть III. ХРАНИТЕЛЬ


Величайшая победа — не та, что одержана на поле брани, а та, что удержана в мире. Ибо мир — это поле битвы, где враг невидим, а цена поражения — не смерть, а забвение.

— Из «Трактатов о правлении», приписываемых Тимуру-Фархаду

Они думали, что война окончена. Глупцы. Война никогда не кончается. Она лишь меняет доспехи — со стальных на шелковые.

— Из записей неизвестного придворного


ПРОЛОГ


Эпоха Завоевателя окончилась.
Кровь, омывшая земли от Сырдарьи до Желтого моря, высохла. Пирамиды из черепов, жуткие памятники воле одного человека, рассыпались в прах, и на их месте проросла трава. Империя, выкованная в огне и закаленная в битвах, вступила в свой золотой век. Век мира.
И в центре этого мира, как его невидимый стержень, стоял Хранитель.
Фархад больше не был Восстановителем, отчаянно латающим раны прошлого. Он не был и Завоевателем, чертящим кровавые линии на картах. Он стал тем, кем всегда должен был быть — архитектором. Он строил. Он возводил не только мечети и обсерватории, но и незримые стены законов, прокладывал не только караванные пути, но и новые русла для мысли. Он взял грубую, яростную силу империи Тимура и превратил ее в отточенный инструмент созидания. Мир, который он когда-то видел в «Темпоральном Зеркале», становился реальностью.
Но тишина была обманчивой.
Каждую ночь, в своей высокой башне, он смотрел на свою «небесную скрижаль», и видел то, чего не видел никто другой. Он видел, что их новая, прекрасная реальность — это аномалия. Яркая, сияющая звезда в темной пустоте, которая своим светом притягивает хищников из холодной бездны будущего. Война не закончилась. Она просто ушла в тень.
Теперь его врагами были не армии, а идеи. Его полем битвы — не крепостные стены, а души людей. Он должен был защитить хрупкий гений своего ученика, Улугбека, от яда сомнений. Он должен был уберечь своего стареющего императора от шепота интриганов. И, самое трудное, он должен был найти путь к сердцу своей жены, Ширин, которая, любя человека, все еще боялась стоящей за ним силы.
Хранитель выиграл войну за прошлое. Теперь ему предстояло выиграть войну за будущее. И эта война, тихая, невидимая, без бряцания стали и рева труб, была самой страшной из всех.



ГЛАВА 26. ТИШИНА. ЗОЛОТОЙ ВЕК И ЕГО ТЕНИ



Год 1406. Ханбалык.
Мир наступил. И эта тишина была оглушительной.
После падения Нанкина и огненного самоубийства последнего императора династии Мин, Чжу Ди, сопротивление в Поднебесной угасло, как догоревшая свеча. Тамерлан, впервые в жизни, был не завоевателем, а полновластным правителем огромной, мирной страны. Он перенес свой главный двор в Бэйпин, объявив его западной столицей своей Евразийской империи, равной по статусу Самарканду. Город, который при династии Мин называли Бэйпин, все еще хранил следы монгольского владычества. В его широких проспектах, в самой планировке улиц, угадывалась рука предков Тамерлана, великих ханов династии Юань.
Город приходил в себя после войны. На рынках снова кипела торговля, но теперь рядом с шелками и фарфором продавали бухарские ковры и самаркандские сабли. По улицам, рядом с безмолвными, одетыми в синее местными жителями, теперь ходили смуглые, бородатые воины, и их гортанная тюркская речь смешивалась с певучим китайским говором. Это был город двух миров, город-шрам, на котором начинала расти новая жизнь.
«Забавно, — думал Тамерлан иногда, глядя из окон Запретного города на своих тюркских эмиров, неуклюже пытающихся есть палочками на пирах с китайскими мандаринами. — Я пролил реки крови, чтобы покорить эти земли. А мой приемный сын, этот колдун, завоевал их души историями о звездах и новыми законами о торговле. Чья победа оказалась полной?»
Центром этой новой жизни стал Запретный город. И на первом же Великом Диване в тронном зале, где еще недавно восседал Сын Неба, императора Чжу Ди, Тамерлан отдал свой указ.
Он сидел на Троне Дракона, и его суровое, обветренное лицо завоевателя было непроницаемо. Он выслушал доклады о восстановлении города, а затем поднял руку, призывая к тишине. — Этот город был построен моими предками, — прогремел его голос, и эхо разнеслось под высоким, расписным потолком. — Они звали его Ханбалык — Град Хана. Китайцы, изгнав их, пытались стереть это имя, как стирают постыдную надпись. Но память камня сильнее памяти людей. С этого дня я возвращаю ему его истинное, великое имя!
Он встал. — Пусть весь мир знает, что на трон Дракона снова сел Тигр! И столицей моей империи отныне будет Ханбалык!
По залу пронесся одобрительный рев тюркских и монгольских эмиров. Для них это был не просто указ. Это был акт восстановления исторической справедливости, возвращение к славе их предков. Персидские визири, стоявшие поодаль, вежливо аплодировали, но в их глазах читалась тревога. А китайские сановники, которых заставили присутствовать, стояли с каменными лицами, скрывая унижение и ненависть.
Фархад, стоявший у трона, видел все это. Он видел триумф Тамерлана. Он видел радость одних и ненависть других. «Он ставит точку в войне, — думал он. — Но он же сеет семена для будущих мятежей. Этот город никогда до конца не примет нас».
Это был символический акт, который ставил точку в эпохе Мин и начинал эпоху Тимуридов в этой земле. Эпоха завоеваний сменилась эпохой строительства. И, как понимал Фархад, эпохой тайной, подковерной войны, которая будет еще страшнее и дольше, чем война открытая. Для Фархада эта тишина была обманчивой. Она была подобна затишью перед бурей.
Он сидел в своей новой обсерватории — башне, построенной по его чертежам на одном из холмов у Запретного города. Здесь, под предлогом изучения звезд, он мог в уединении пользоваться своей «небесной скрижалью». И то, что он видел, заставляло его сердце сжиматься от холода.
«Я — садовник, который вырастил в пустыне один-единственный, прекрасный цветок, — думал он, глядя на светящуюся карту времени. — Но его аромат разносится по всей пустыне, привлекая хищников, которые и не знали о его существовании».
Его вмешательство не просто изменило историю. Оно создало гигантскую «гравитационную аномалию» во времени. Его новая реальность была настолько массивной и «неправильной», что она, подобно черной дыре, притягивала к себе внимание. На темпоральных картах он видел тонкие, едва заметные «нити», тянущиеся к его времени из далекого будущего. Это были щупальца. Кто-то прощупывал его реальность, искал ее слабые места. Он не знал, кто это. Его старые враги? Или новые, еще более страшные силы? Он видел лишь одно: его хрупкий, драгоценный мир был под прицелом.

Его первая миссия — спасти Тамерлана — была окончена. Теперь начиналась вторая, вечная миссия: стать щитом этого хрупкого нового мира. И этот щит должен был отразить удары с трех направлений.
Первой и главной угрозой оставался Джалалуддин. Сосланный в обоз, он не исчез. Фархад знал, что такой агент не будет сидеть сложа руки. Он затаился, как змея в траве, и ждал. Фархад установил за ним негласную слежку через нескольких верных ему людей, но донесения, которые он получал, лишь усиливали тревогу. «Он лечит солдат от лихорадки, — думал Фархад, читая отчет. — Делится едой с обозными слугами. По вечерам читает Коран. Он безупречен. Он идеален. И это — самое страшное. Он знает, что за ним следят. И он играет спектакль. Для кого? Для меня? Или для тех, кто придет за ним?» Эта тишина пугала больше всего.
Второй угрозой стал выбор наследника. Фархад начал осторожно готовить почву, знакомя Тамерлана с его внуком Улугбеком. Он приводил мальчика в свою обсерваторию, показывал ему движение планет, говорил с ним о математике и истории. Тамерлан, к удивлению многих, с интересом наблюдал за этим.
— Этот мальчишка, — прорычал он однажды Фархаду, глядя, как Улугбек с восторгом рассматривает карту звездного неба. — Он не похож на моих волчат. Те видят в мире лишь добычу. А этот... он пытается понять, как мир устроен. В нем больше от ученого, чем от воина.
— Возможно, Повелитель, — осторожно ответил Фархад, — именно такой правитель и нужен миру, который больше не нужно завоевывать, а нужно строить. Тамерлан хмыкнул, но ничего не ответил. В своем внуке, с его острым, живым умом, он видел нечто новое — не просто продолжателя рода завоевателей, а строителя будущего. Но Фархад понимал: как только эмир объявит о своем выборе, юный Улугбек из любимого внука превратится в мишень номер один для всех остальных, честолюбивых и обделенных царевичей.
И была третья, самая болезненная проблема — Ширин. Их отношения зашли в тупик. Она жила теперь в Ханбалыке со своим отцом, и они иногда виделись при дворе. Но стена, возникшая между ними после битвы на реке, никуда не делась. Для всех он был Эмиром Знаний, героем, вторым человеком в империи. А для нее он оставался существом, повелевающим огнем, человеком, чья сила пугала ее. «Она смотрит на меня, — с горечью думал он, встречаясь с ней взглядом на официальных приемах, — и видит не человека, которого, возможно, могла бы полюбить. Она видит „огненную реку“. Она видит ту силу, что разрушает ее привычный, понятный мир. Я спас ее от яда, но сам стал для нее ядом».

Разговор в башне. Однажды вечером, когда он в одиночестве смотрел на звезды, она сама пришла к нему в обсерваторию. Фархад обернулся на тихий шорох платья и замер. Ширин стояла в дверном проеме, и лунный свет, падавший из высокого окна, очерчивал ее хрупкий силуэт. Она казалась призраком, видением из его прошлого.
— Я пришла попрощаться, — сказала она тихо. Фархад почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось. — Мой отец счел, что двор столицы — слишком беспокойное место. Он просит у повелителя разрешения вернуться в наши родовые владения под Самаркандом. Мы уезжаем через неделю.
Он молчал, чувствуя, как его мир, который он так долго и мучительно строил, рушится. «Она уезжает, — билась в голове одна-единственная мысль. — После всего. После яда, после спасения, после того, как мы почти... Она уезжает».
— Почему, Ширин? — наконец спросил он. Она посмотрела на него, и в ее глазах была не обида, а глубокая, честная печаль.
— Я не боюсь тебя, Фархад. Но я боюсь мира, в котором ты живешь. Мира огненных рек, придворных интриг и тайн, которые я вижу в твоих глазах. Я — дочь своего времени. Я мечтала о стихах и садах, а не о битвах за судьбу мира. Я не могу дышать этим воздухом.
Она сделала шаг к нему, и ее голос стал почти шепотом. — Когда я рядом с тобой, я чувствую себя так, словно стою на вершине горы во время грозы. Это захватывающе. Это прекрасно. Но я боюсь, что однажды молния ударит не только в тебя, но и в меня. Я слабая, Фархад. Я не могу быть твоей спутницей в этой буре.
Он понял ее. Он, хранитель целой временной линии, не мог удержать одну-единственную женщину, потому что сам был частью той силы, что ее пугала. Он мог бы рассказать ей все. О будущем, о своей миссии, о Севинч. Но это лишь напугало бы ее еще больше. Он был обречен на одиночество в своей тайне.
— Позволь мне хотя бы проводить тебя, — глухо сказал он.

 Это было начало конца. Или, возможно, начало нового, еще более сложного испытания.
Фархад смотрел, как она уходит из его башни, и чувствовал себя абсолютно бессильным. Он, Хранитель времени, мог видеть тени прошлого и контуры будущего. Он мог двигать армии и повелевать огнем. Но он не мог заставить одну-единственную женщину остаться рядом с ним.
«Я строю для них новый мир, — с горечью думал он, глядя на пустой дверной проем, — но в этом мире нет места для меня самого. Я — аномалия. Чужеродное тело. И она это чувствует».
Он еще не знал, что его личная трагедия была лишь прелюдией. Он не знал, что его враги, те самые невидимые щупальца из будущего, которые он видел на своих картах, были куда проницательнее, чем он думал. Они тоже проанализировали его. Они нашли его главную слабость. Его ахиллесову пяту. И эта слабость носила имя Ширин.
За тысячи километров от Ханбалыка, в скрытой от глаз базе, на темном, мерцающем экране, похожем на кусок ночного неба, медленно движущаяся светящаяся точка отделилась от большого скопления огней.
— Объект «Невеста» покинул основную локацию, — раздался холодный, лишенный эмоций голос. — Караван вошел в «серую зону». Без защиты Аномалии.
— Приступить к протоколу «Извлечение», — ответил другой, такой же бесстрастный голос. — Без свидетелей.
Фархад еще не знал, что их караван, идущий в Самарканд, уже отмечен на карте его врагов как идеальная мишень.




ГЛАВА 27. КАРАВАН НА САМАРКАНД



Неделя пролетела как один миг. Фархад, поглощенный государственными делами, лишь издали наблюдал за сборами каравана эмира Худайдада. Он видел, как грузят на верблюдов сундуки с шелками и фарфором, как готовят к долгому пути крытые арбы, как суетятся слуги. И каждое это движение было для него ударом ножа.
«Вот они пакуют ее книги, — думал он, стоя на балконе и глядя на суету во дворе. — Вот — ее шкатулка с украшениями. Они забирают ее мир по частям. А я стою здесь и ничего не могу сделать. Я, который изменил ход истории, не могу изменить ее решение».
В день отъезда он пришел проводить их. Ширин, уже одетая в дорожную одежду, подошла к нему. Неловкое молчание висело между ними. — Я сделал для тебя одну вещь, — сказал Фархад, и его голос прозвучал глухо. Он протянул ей небольшую серебряную брошь в виде цветка лотоса. Работа была невероятно тонкой, лепестки казались почти живыми. — Это... талисман. На удачу в пути. Просто носи его, и пусть он оберегает тебя.
«Оберегает, — с горечью подумал он. — Я лгу ей. Это не талисман. Это — моя последняя нить. Мои глаза и уши. Мой страх, отлитый в серебре».
Ширин с благодарностью приняла подарок. Она не знала, что внутри этого изящного украшения, созданного с помощью технологий XXII века, скрыт микроскопический передатчик, настроенный на его «небесную скрижаль». Это была единственная нить, которая будет связывать его с ней в этом долгом и опасном путешествии.
«Какой он грустный, — подумала она, прикалывая брошь к плащу. — И какой одинокий. Он строит для всех новый мир, а сам, кажется, живет в пустыне. Может, я совершаю ошибку? Но нет... я не могу. Я задохнусь в его мире гроз и тайн».
— Я буду носить его, — прошептала она. — Прощай, Фарха;д.
Она нежно произнесла его имя, имя героя из поэмы, обреченного на вечные поиски своей любви, и от этого простого слова у него перехватило дыхание. Он лишь кивнул, не в силах вымолвить ни слова.
Караван тронулся, унося с собой его сердце. Он долго смотрел ему вслед, пока вереница верблюдов и всадников не превратилась в точку и не растворилась в пыльной дымке Великого Шелкового пути.

Первые недели пути прошли спокойно. Караван медленно двигался на запад по хорошо охраняемым дорогам империи. Опасности, казалось, миновали. Ширин, сидя в своей крытой арбе, часами перебирала в руках подаренную Фархадом брошь. Страх перед его силой постепенно уступал место воспоминаниям о его печальных глазах и мудрых речах.
«Я сбежала, — думала она, глядя на проплывающие мимо пейзажи. — Сбежала, как испуганная газель. Он показал мне мир, огромный и страшный, как океан, а я захотела вернуться в свой маленький, тихий пруд. Была ли это мудрость? Или трусость?» Она начинала понимать, что ее отъезд был бегством не от него, а от самой себя, от непонятного и пугающего будущего, которое он олицетворял.
Тем временем в Ханбалыке Фархад каждую ночь смотрел на свою «скрижаль». Маленькая светящаяся точка, обозначавшая брошь Ширин, медленно ползла по карте, и пока она двигалась ровно и размеренно, он был спокоен. Он знал, что Джалалуддин находится в обозе армии, за тысячи ли от каравана. Прямой угрозы от него не было.
«Она удаляется, — с горечью думал он, проводя пальцем по светящейся линии ее пути. — Каждый день — на сто ли дальше. Скоро эта нить станет такой тонкой, что я не смогу ее защитить».
Но те другие, тонкие «нити» из будущего, которые он видел на темпоральных картах, никуда не делись. Они все еще тянулись к его времени. И одна из них, самая плотная, теперь указывала точно на маршрут каравана. Она больше не прощупывала. Она целилась.

Нападение, не похожее на другие. Это случилось на перевале через пустынные горы Тянь-Шаня. Место было глухое, идеальное для разбойничьей засады. Караван растянулся по узкой, каменистой тропе, зажатой между отвесными скалами. Ветер завывал в ущелье, и этот тоскливый звук был единственной музыкой в мертвой тишине.
Но это были не разбойники.
Нападение было внезапным, бесшумным и чудовищно эффективным. Не было ни диких криков, ни беспорядочной стрельбы из луков. Из-за скал, словно призраки, появились люди в темной, без единого украшения, одежде. Их лица были скрыты тканью. Они двигались с невероятной скоростью и слаженностью, как отряд специального назначения.
«Засада!» — успел подумать начальник охраны, выхватывая саблю. Но он не успел даже отдать приказ. Что-то тонко звякнуло в воздухе, и он почувствовал лишь легкий укол в шею, словно от укуса комара. Мир качнулся и погас.
Их оружие было странным. Короткие арбалеты, которые стреляли не болтами, а тонкими иглами, которые мгновенно усыпляли стражников, не давая им даже поднять тревогу. Их мечи были прямыми и узкими, а техника боя — незнакомой, рассчитанной на мгновенное поражение. За десять минут вся охрана каравана, состоявшая из сотни закаленных в боях воинов, была нейтрализована — убита или усыплена — без единого шанса на сопротивление.
Нападавшие не тронули ни одного сундука с добром. Их не интересовало золото или шелк. Они, как волки, пробились сквозь хаос прямо к центральной, самой охраняемой арбе. К арбе, где находилась Ширин.
Она, услышав короткие вскрики и глухие звуки падения тел, выглянула наружу и застыла от ужаса. Прямо на нее двигались несколько темных фигур. Ее отец, эмир Худайдод, выбежал вперед с саблей в руке, пытаясь защитить дочь. — Демоны! — прорычал он. Но один из нападавших неуловимым движением обезоружил его и точным ударом в шею лишил сознания.
«Они не сражаются, — с ледяным ужасом поняла Ширин, глядя на эту безмолвную, выверенную бойню. — Они... работают. Как мясники на бойне. Без гнева. Без ярости. Просто делают свое дело».
Одна из темных фигур шагнула к ней, протягивая руку. Ширин закричала.

В Ханбалыке, за тысячи ли от места трагедии, Фархад сидел в своей обсерватории. Внезапно тишину нарушил тихий, настойчивый звон, который мог слышать только он. На его «небесной скрижали» тревожно замигала красная точка. Сигнал был активирован. Брошь, которую он дал Ширин, имела скрытый механизм: при резком повышении ее пульса и уровня адреналина она посылала экстренный сигнал тревоги.
«Нет, — была его первая, холодная мысль. — Просто испугалась. Камень с горы сорвался, нападение дикого зверя...»
Но цифры, вспыхнувшие рядом с точкой, были безжалостны. Пульс: 168. Уровень адреналина: критический. Статус: панический ужас.
Точка на карте, которая до этого медленно ползла на запад, замерла в горном ущелье. А затем начала быстро смещаться на север, в сторону диких, неисследованных степей.
Он понял все. «Не разбойники, — его мозг работал с холодной скоростью аналитической машины. — Разбойники грабят и уходят по дорогам. А эти... они уходят с дороги. Уходят туда, где нет ничего. Туда, где их никто не будет искать. Или туда, где их ждут».
Это не Джалалуддин. Тот действует ядом и интригой. Это они. «Корректоры». Хранители той реальности, которую он разрушил. Они пришли. И они забрали единственное, что было ему дороже этой проклятой империи.
Он смотрел на удаляющуюся точку на карте, и в его глазах, до этого полных печали и мудрости, загорелось холодное, беспощадное пламя. Война, которую он вел в тишине дворцов, только что перешла в новую, открытую фазу. И он не будет больше ни целителем, ни провидцем. Он станет тем, кем его заставили быть — охотником.
Он встал. Его движения были лишены суеты. Спокойные, точные, смертоносные. — Беркут, — произнес он в пустоту, и его голос, усиленный скрытым комм-устройством, раздался в казармах «Соколов». — Тревога. Протокол «Алая Роза». Полная мобилизация. Жду тебя в башне через десять минут. — Хасан, — его голос стал еще тише, еще тверже. — Мне нужна легенда. Легенда для императора. Беглый минский генерал с отрядом наемников прорвался через северный кордон. Цель — захват заложников для выкупа. Легенда должна быть безупречной. И она нужна мне через час.
Он снова посмотрел на карту, где маленькая красная точка уносила его сердце все дальше в бездну. «Вы думали, что, забрав ее, вы сделаете меня слабым, — мысленно произнес он, обращаясь к своим невидимым врагам. — Вы ошиблись. Вы не взяли заложника. Вы спустили с цепи волка».


ГЛАВА 28. СТАЛЬНАЯ СЛЕЗА



В тот миг, когда на «небесной скрижали» замигал сигнал тревоги, вся скорбь и меланхолия слетели с Фархада, как ненужная шелуха. На их место пришла холодная, кристаллическая ясность. Эмоции были роскошью, которую он не мог себе позволить. Он был агентом, и его объект был захвачен.
«Скорбь — это яд, — подумал он, и его взгляд стал твердым, как сталь. — Она затуманивает разум. А сейчас мне нужен ясный разум. Как никогда прежде».
Его пальцы с невероятной скоростью забегали по гладкой поверхности скрижали. Он не просто следил за удаляющейся точкой. Он анализировал.
Вектор движения: Север. В сторону диких, некартографированных степей Моголистана. Далеко от караванных путей, от городов, от власти империи. Идеальное место, чтобы спрятаться или... открыть портал.
Скорость: Высокая и стабильная. Они не на верблюдах. Это отряд на лучших степных скакунах.
Цель похищения: Устранение Ширин? Маловероятно. Убить ее могли и на месте. Значит, она нужна им живой. Как приманка? Как заложник? Как объект для изучения? Или, что хуже всего, как способ выманить его, Фархада, из-под защиты Тамерлана.
«Они изучили меня, — продолжал свой беззвучный анализ Фархад. — Они знают мою историю. Знают о Севинч. Они знают, что я не смогу остаться в стороне. Они бьют не по империи. Они бьют по мне. Лично».
Вывод был один: это была операция, спланированная не Джалалуддином, а его собственными «коллегами» из будущего. Они нанесли удар по его единственной уязвимости. Они хотели вырвать его из центра власти и заманить на свою территорию.
И он пойдет на эту приманку. Но на своих условиях.


Он не мог просто исчезнуть. Это вызвало бы панику и подозрения, чем немедленно воспользовался бы Джалалуддин, нашептав эмирам, что «колдун» сбежал, прихватив казну. Фархад должен был получить официальное разрешение и ресурсы от единственного человека, который мог ему их дать — от Тамерлана. А для этого нужна была легенда. Идеальная легенда.
«Она должна быть безупречной, — думал Фархад, пока Хасан спешно помогал ему облачиться в парадный халат. — Она должна быть достаточно простой, чтобы в нее поверили воины, и достаточно сложной, чтобы удовлетворить пытливый ум Тамерлана. Она должна объяснить врага, которого они не могут понять, и цель, которая оправдает любые средства».
Через час он, бледный, но с горящими глазами, ворвался в покои Тамерлана, который как раз обсуждал с эмирами планы по благоустройству новой столицы. — Повелитель! — воскликнул Фархад, и в его голосе звучала неподдельная тревога и волнение, рожденные не игрой, а истинным ужасом. — Я должен говорить с тобой! Немедленно!
Когда изумленные эмиры вышли, Фархад развернул перед Тамерланом карту. — Я наблюдал за звездами, — говорил он быстро и страстно, — и они показали мне знамение. Великое и опасное. Я долго не мог его понять, но теперь картина ясна.
Он ткнул пальцем в ту самую область на севере, куда уводили Ширин. — Здесь, в этих диких степях, скрывается то, что может погубить твою империю. Беглый минский принц, один из племянников Чжу Ди, о котором все думали, что он погиб, на самом деле жив. Он собрал под свои знамена недобитые остатки армии и дикие кочевые племена. Но главное — с ним европейские советники, мастера пороха и пушек из далекого Франгистана, которые ищут союза с ним против тебя. Они готовят удар нам в спину.
Это была идеальная ложь. Она объясняла наличие высокотехнологичного врага («европейские мастера»), его скрытность и его цель. И она била в самое сердце страхов Тамерлана — угрозу его власти.
«Минский принц... европейцы... — старый лев смотрел на карту, но его разум работал с невероятной скоростью, просчитывая варианты. — Это объясняет их странное оружие, о котором докладывали стражники. Это объясняет их дерзость. Этот колдун... он видит далеко. Дальше, чем мои лучшие шпионы».
— Откуда ты это знаешь? — прищурился эмир, и его взгляд был острым, как лезвие. — Звезды показали мне отблеск их брони и дым их литейных печей, — не моргнув глазом, ответил Фархад. — Они еще не готовы. Их нужно уничтожить сейчас, в зародыше. Если мы упустим время, через год нам придется воевать на два фронта.

Тамерлан молча смотрел на карту, и его желваки заходили ходуном. Мысль о предательстве и союзе его врагов с другими врагами приводила его в ярость. «Минский щенок... европейские псы... — думал он, и его рука сама собой сжалась в кулак. — Они думают, что я стар. Они думают, что лев спит. Я покажу им, как он просыпается!»
— Я пошлю туда Шейха Hyp ад-Дина с тремя туменами! — прорычал он. — Мы сотрем их в порошок!
— Нет! — остановил его Фархад, и его голос, хоть и был тише, прозвучал тверже, чем рев императора. Тамерлан изумленно посмотрел на него. — Большое войско они заметят за сотни ли и скроются, — быстро продолжил Фархад. — Их лагерь скрыт в ущельях, его не найти. Нужна не сила, а хитрость. Против такого врага нужен не молот, а скальпель. И у вас, Повелитель, уже есть такой скальпель.
Он посмотрел прямо в глаза Тамерлану. — Повелитель. Позволь мне взять моих «Соколов».
Эмиры, стоявшие за дверью, замерли бы от ужаса, услышав это. Отправить элитный отряд, личную гвардию Эмира Знаний, в дикую степь? Безумие!
Но Тамерлан видел не безумие. Он видел горящие глаза своего провидца и холодную, несокрушимую логику в его словах. И он верил ему. — Сколько «Соколов» тебе нужно? — коротко спросил он. — Всех, кто выжил в Китае. И Беркута во главе их. Они — лучшие. И они уже знают, как охотиться на призраков.
Тамерлан ударил кулаком по столу. — Ты их получишь. И ты приведешь мне голову этого принца. Возвращайся с победой, Эмир Знаний. Или не возвращайся совсем.

Через два дня, на рассвете, из северных ворот Ханбалыка выступил небольшой отряд. Пять сотен всадников в простой кожаной броне, без знамен и блестящих доспехов. Это были ветераны Китая. «Соколы». Каждый из них стоил десятерых. Во главе этого отряда, одетый так же просто, ехал Фархад. В его переметных сумах лежали не свитки, а оружие и «небесная скрижаль».
Никто, кроме Тамерлана, не знал истинной цели их похода. Для двора это была тайная разведывательная миссия. Для Ширин, увозимой все дальше на север, это была единственная надежда.
А для Фархада это было начало его настоящей войны. Он больше не был ни целителем, ни советником, ни строителем империи. Он был мужчиной, идущим по следу тех, кто посмел забрать его женщину.
В его душе не было ни страха, ни сомнений. Лишь одна холодная, как стальная слеза, мысль: «Я найду вас. И я заставлю вас пожалеть, что вы родились на свет. В любом из времен».
Охота началась.


ГЛАВА 29. ОГОНЬ В СВЯТИЛИЩЕ


Ночь окутала древнее святилище черным бархатом. Гигантские валуны, стоявшие посреди степи, казались спинами спящих доисторических чудовищ. В самом центре этого каменного лабиринта горел одинокий костер — единственный теплый огонек в радиусе сотен ли холодной, ветреной пустоты. У костра сидели десять темных фигур — похитители Ширин. Они не разговаривали. Их спокойствие было неестественным, хищным. Они не выставили дозорных. Они ждали.
А снаружи, на гребнях валунов, затаились пять сотен теней. «Соколы» Фархада, ведомые одноглазым Беркутом, заняли позиции с безупречной, волчьей точностью. Сам Фархад лежал на вершине самого высокого камня, глядя вниз. Его «небесная скрижаль» показывала не только сигнал от броши Ширин, но и странные, низкоуровневые энергетические поля, исходящие из центра лагеря. Это было не просто место встречи. Это была точка эвакуации.
— Эмир, это западня, — прошептал подползший к нему Беркут. Его единственный глаз сурово блестел в темноте. — Они слишком спокойны. Они дерутся не как люди, мы помним это по Китаю. Они хотят, чтобы мы полезли в этот каменный мешок, чтобы перебить нас поодиночке.
— Я знаю, — ответил Фархад, и его голос был холоден, как сталь. — Поэтому мы не полезем в мешок. Мы превратим его в печь. Твои «Соколы» готовы?
— Мои «Соколы» родились с луками в руках, — не без гордости прошептал Беркут.
Фархад на мгновение закрыл глаза. В его душе не было места сомнениям или страху. Та часть его личности, которая была ученым, историком, любимым Севинч, сейчас спала. Проснулась другая — та, которую создали в XXII веке для выполнения невозможных миссий. Оперативник. Человек, для которого существовала лишь цель и оптимальный путь к ее достижению. Он знал, что одна шальная огненная стрела может попасть в повозку и погубить Ширин. Но он так же знал, что лобовая атака в лабиринте приведет к еще большим потерям и даст врагу время уйти вместе с пленницей. Он доверился расчету. И точности своих воинов.

Фархад поднял руку. По всей окружности каменного святилища, как светлячки, вспыхнули сотни крошечных огоньков — воины зажигали просмоленную паклю на наконечниках стрел.
Он резко опустил руку.
И ночь разорвал жуткий, многоголосый вой. Это пела тетива пятисот луков. Огненный ливень, созвездие смерти, безмолвной огненной дугой обрушился на центр лагеря. Сухая трава и кустарник между камнями вспыхнули мгновенно.
Реакция врагов была нечеловечески быстрой. Они не метались в панике. Двое тут же бросились к повозке, вытаскивая из нее кашляющую от дыма Ширин. Другие же достали из своих походных мешков серебристые цилиндры и с шипением выпустили из них струю белой пены, которая мгновенно гасила огонь.
Беркут, наблюдавший за этим, изумленно выругался. Но Фархад лишь крепче сжал рукоять меча. Он этого ожидал. Огненные стрелы были не главным ударом. Они были лишь сигналом. — Вперед! — прорычал он.

Фархад и двадцать лучших его воинов, включая Беркута, ринулись вниз, в самое сердце огненного ада. Это была не битва армий, а схватка двух разных миров. «Соколы» Беркута дрались, как демоны степи. Их кривые сабли плясали в свете огня. «Корректоры» же дрались молча, с холодной, роботизированной эффективностью.
Фархад, прорубая себе путь, столкнулся с их лидером.
— Аномалия! — прошипел Корректор. — Ты должен быть стерт!
— Это вы сломали время! — ответил Фархад, и их клинки встретились со звоном. — Я лишь возвращаю то, что было украдено!
Пока их лидеры сражались, Беркут со своими волками прорвался к Ширин. Они отбили ее у двух Корректоров. И первым, кто подхватил испуганную, кашляющую от дыма девушку на руки, был Джахан.
«Такая же хрупкая, как тот деревянный амулет, — на одно страшное мгновение пронеслось в его голове, когда он прикрывал ее своим телом от огня. — Такая же беззащитная». Он видел перед собой не дочь эмира. Он видел живое воплощение того мира, который он защищал, мира, где еще оставалось место для красоты и нежности. И его сердце, выжженное войной, наполнилось холодной, яростной решимостью.
— Девушка у нас! Прикрываю! — крикнул он Беркуту, и его голос, голос закаленного в боях ветерана, прозвучал твердо и уверенно.
Лидер Корректоров, услышав это, понял, что миссия провалена. Он бросил на Фархада последний ненавидящий взгляд, затем выхватил из-за пояса маленький шарик и с силой бросил его оземь. Раздался оглушительный хлопок, и все вокруг озарила ослепительная вспышка света. Когда «Соколы» Фархада снова смогли видеть, Корректоры исчезли.

Они отошли на безопасное расстояние. Фархад подошел к Ширин. Она была напугана, вся в саже, но невредима. Он, не задумываясь, накинул на ее плечи свой плащ. — Все кончено. Ты в безопасности.
Подошел Беркут, хмуро осматривая трофейный меч одного из убитых врагов.
— Эмир... это не люди. Они дрались, как джинны из сказок, и исчезли. Их клинки... они не весят почти ничего, но рубят сталь. Что это было?
— Это были еретики, служащие темному делу, как я и видел в своем пророчестве, — ответил Фархад, зная, что это единственное объяснение, которое примут его люди. — Их знания противоестественны, но кровь у них красная, и умирают они так же, как и все.
Он повернулся к Ширин. Он ожидал увидеть в ее глазах прежний страх, но увидел лишь бесконечное, вопросительное изумление.
— Один из них крикнул... что ты «заражаешь время», — тихо произнесла она. — Что это значит?
Фархад посмотрел в ее глаза и впервые за все время решился на полуправду, которая была опаснее любой лжи. — Это часть их безумной веры, Ширин. Они считают, что мир должен быть полон хаоса и страданий. А порядок и мир, который несет император, они называют «заразой». Они — фанатики, поклоняющиеся разрушению.
Она долго смотрела на него, пытаясь понять. Она не до конца поверила ему. Но она поверила другому. — Ты пришел за мной, — прошептала она. — Я всегда буду приходить за тобой, — ответил он, и в этот миг он дал клятву не только ей, но и самому себе.
Битва была выиграна. Но теперь Фархад знал наверняка: он не один. Враг был реален, организован и безжалостен. И он только что открыто объявил ему войну.


ГЛАВА 30. ДОРОГА ДОМОЙ


Они покинули проклятое святилище на рассвете. Воздух был холодным, чистым и пах горьким пеплом. За их спинами остался лишь черный круг выжженной земли и несколько безымянных могил, в которых они похоронили странных врагов, одетых в темное.
Обратный путь был не похож на стремительную погоню. Теперь отряд «Соколов» двигался медленно, плотным кольцом окружив повозку Ширин.
Атмосфера в отряде изменилась. «Соколы», эти суровые, закаленные в боях степняки, смотрели на своего эмира с новым, почти суеверным трепетом. Они видели, как враги растворились в воздухе. Они держали в руках их невозможные, невесомые клинки. Они видели, как их предводитель сражался, как бог войны. Легенда, рожденная у горящей реки, теперь превратилась в нерушимую веру.
Особенно трепетно они относились к спасенной госпоже. Джахан, чье лицо снова стало непроницаемой маской воина, всегда старался ехать рядом с ее повозкой. Он не смотрел на нее. Он смотрел на скалы, на тени, на небо. Он стал ее личным, молчаливым стражем. «Она — как тот амулет, — думал он, и его рука невольно сжимала рукоять меча. — Такая же хрупкая. Такая же беззащитная. Тогда я не смог защитить. Но ее... ее я защищу. Даже если для этого придется умереть».
Беркут ехал рядом с Фархадом. Долгое время они двигались в полном молчании. Старый волк снова и снова прокручивал в голове сцену битвы, и его прагматичный, солдатский ум отказывался верить в то, что он видел.
— Эмир, — произнес он наконец, нарушив долгое молчание. — Я воевал сорок лет. Я видел всякое. Но я никогда не видел, чтобы люди исчезали, как дым.
— Они не люди, Беркут, — ровным голосом ответил Фархад, глядя на горизонт. — Они — слуги тьмы. И наша задача — сделать так, чтобы эта тьма не поглотила свет нашего мира. Ты и твои «Соколы» теперь не просто солдаты. Вы — стражи на границе двух миров.
Беркут ничего не ответил. Он лишь крепче сжал рукоять сабли. Ему не нужно было понимать. Ему было достаточно верить. С этого дня его верность Фархаду стала абсолютной. Он будет стражем. Он будет стоять на этой невидимой границе до своего последнего вздоха.

Ночь опустилась на степь, и мир превратился в бездонный, бархатный океан, над которым сияли холодные, равнодушные звезды. Лагерь «Соколов» спал. Лишь редкое фырканье коней да тихий посвист дозорных нарушали эту великую тишину. В центре лагеря, как одинокое, раненое сердце, горел костер.
У огня, завернувшись в плащ, сидел Фархад. Он смотрел, как языки пламени жадно облизывают сухие сучья саксаула, и в их треске ему слышались отголоски вчерашней битвы.
«Один костер, — думал он. — Маленький, рукотворный огонь, чтобы отогнать тьму. А там, в будущем, ждут огненные реки и ядерные солнца, способные превратить в тень целые города. Мы — дети, играющие со спичками, не знающие, какой пожар мы можем разжечь».
Он был один. Абсолютно один в этой вселенной, полной призраков прошлого и теней будущего.
Тихий шорох заставил его поднять голову. Из темноты, как видение, соткавшееся из лунного света, к нему подошла Ширин. Она куталась в теплую шаль, и ее лицо в неровном свете огня казалось еще более хрупким и прекрасным.
— Они вернутся? — спросила она без предисловий, садясь напротив и протягивая озябшие руки к огню.
— Да, — так же просто ответил он. — Они не остановятся.
Она долго смотрела на него. — В ту ночь, когда ты спас меня от болезни... Ты подарил мне книгу о Фархаде и Ширин. Я думала, это просто красивая сказка о любви. Но теперь я понимаю. Тот Фархад прорубал канал в скале ради своей возлюбленной. А ты... ты, кажется, прорубаешь свой путь сквозь само время. Я не знаю, кто ты, Фархад. Но я вижу, что твоя ноша тяжелее, чем горы, сквозь которые мы едем. И я больше не хочу быть той, кого ты просто спасаешь. Я хочу помочь тебе нести эту ношу.
Фархад поднял на нее глаза. Впервые он позволил себе быть не провидцем, а просто человеком. — В моем мире, — сказал он тихо, и его голос дрогнул от воспоминаний, — была женщина. Она была похожа на тебя, как отражение в воде. Она погибла, потому что я не смог ее защитить. Я проиграл тот бой.
— Ты не проиграешь этот, — прошептала Ширин, накрывая его ладонь своей. — Потому что теперь ты не один. Скажи мне, что ты будешь делать? Как ты собираешься сражаться с тенями?
И он, глядя в ее глаза, полные не страха, а мудрой, ясной решимости, впервые начал облекать свой смутный план в слова. — Они действуют тайно. Значит, и мы должны стать тенью. Мне нужны... глаза и уши по всей империи. Люди, которые будут замечать странности. Мне нужен кулак. Отряд, готовый нанести удар в любой момент. И мне нужен мозг. Центр, где все эти нити будут сходиться.
Она слушала, и ее лицо было серьезным.
— Ты говоришь о создании целой тайной службы, — произнесла она. — Это опасно. Такая власть может отравить любого.
— Я знаю, — ответил он. — Поэтому мне нужна будет совесть. Тот, кто не даст мне самому превратиться в тень.
В этот миг он не просто делился планом. Он предлагал ей роль. Роль не просто жены, а его главного советника, его морального компаса в этой грядущей, долгой войне.

Разговор у ночного костра с Ширин окончательно изменил и стратегию Фархада. Он понял, что пассивная оборона — это путь к поражению. Он не мог ждать следующего удара. Он должен был нанести его сам.
Всю оставшуюся дорогу он обдумывал план. Ему нужна была собственная секретная служба. Не просто отряд воинов, а организация, способная противостоять врагу из будущего.
«Они — сеть, — думал он, глядя, как его „Соколы“ расставляют дозорных вокруг спящего лагеря. — А я пытаюсь бороться с ними, как одинокий волк. Неправильно. На сеть нужно отвечать сетью. Более умной, более быстрой, более беспощадной».
• Глаза и уши: Ему нужны были агенты во всех крупных городах империи, которые могли бы выявлять «аномалии» — людей со странными знаниями, с необычным поведением, с доступом к непонятным технологиям.
• Кулак: Ему нужен был ударный отряд, подобный тому, что был с ним сейчас, — абсолютно верный, прошедший особую подготовку и готовый к встрече с необъяснимым. Беркут и его волки станут ядром этой группы.
• Мозг: Ему нужен был центр анализа. «Палата Великого Перевода» должна была стать не просто университетом, а его разведывательным центром, где под видом изучения древних текстов он будет анализировать донесения и планировать операции.
Но для всего этого ему нужно было одно — воля и ресурсы императора.

Когда их отряд, потрепанный, но не побежденный, въехал в главный лагерь армии, их встретили как героев. Эмир Худайдод, рыдая, обнимал свою спасенную дочь. Слух о разгроме «диких племен» и спасении каравана уже разнесся по войску, еще больше укрепляя легенду о Фархаде.
В тот же вечер Фархад предстал перед Тамерланом. Он доложил о победе, но затем его лицо стало серьезным. — Повелитель, это были не просто дикари, — сказал он. — Это была лишь верхушка айсберга. Мои звезды говорят, что угроза, о которой я предупреждал, куда серьезнее. Эти «европейские мастера» — не просто советники. Это тайный орден, чья цель — разрушить твою империю изнутри. Они будут действовать не армиями, а ядом, интригами и саботажем. Их агенты уже могут быть среди нас.
Тамерлан слушал, нахмурив свои густые брови. — Что ты предлагаешь? — Против тайной войны нужна тайная стража, — ответил Фархад. — Позволь мне создать ее. Дай мне право выбирать людей, дай мне золото и твою власть. Я создам невидимый щит, который будет оберегать трон и твою династию. Они будут моими глазами и моими руками. Они будут отчитываться только передо мной, а я — только перед тобой.
Тамерлан долго смотрел на своего Эмира Знаний. Он видел в его глазах холодную решимость и пламя пережитой битвы. Он верил ему. — Делай, что должно, — наконец произнес он. — Создай свой щит. Но помни, Фархад, — если этот щит однажды даст трещину, он похоронит под своими обломками и тебя, и меня.
Фархад поклонился. Он получил то, что хотел. Война переходила на новый уровень.
А в дальнем конце лагеря, в грязном шатре полевого лазарета, Джалал-ад-Дин слушал восторженные рассказы раненых солдат о чудесном спасении и разгроме «демонов в горах». Его лицо было бесстрастным, но в душе его бушевала ярость. Какие-то дилетанты провалили идеальную операцию и лишь укрепили позиции его врага. Он понял, что теперь он один. И его следующий план должен быть безупречен.


ГЛАВА 31. ЩИТ И ТЕНЬ


Мир, установившийся в Ханбалыке, был странным и хрупким, как тонкий ледок на весенней луже. Утром с минарета новой мечети, построенной самаркандскими зодчими рядом с Запретным городом, раздавался протяжный, мелодичный призыв муэдзина. И тюркские воины, ветераны, чьи лица были обветрены песками пустынь, расстилали свои молитвенные коврики прямо на тех площадях, где еще вчера минские чиновники в расшитых шелками одеждах совершали ритуальные поклонения духам предков.
«Они молятся нашему богу на их земле, — с глухим раздражением думал старый конфуцианский ученый по имени Ляо, глядя из окна своего дома. — Они думают, что завоевали наши тела. Но они никогда не завоюют наши души. Духи наших предков молчат. Но они смотрят. И ждут».
На рынках воздух гудел от смеси языков. Горячий запах свежеиспеченных лепешек из тандыра смешивался с тонким ароматом китайского чая. Бородатые купцы в ярких халатах, прибывшие с караванами из далекой Бухары, яростно торговались с местными ремесленниками в шелковых одеждах, объясняясь на ломаном языке жестов и цифр.
— Пять серебряных за эту вазу! — кричал бухарский торговец, потрясая кошельком. — Десять, — невозмутимо отвечал старый китайский мастер, чьи предки делали такой фарфор триста лет. — И не серебром. А рисом. Твое серебро сегодня стоит одно, а завтра — другое. А рис — он всегда рис.
Это был город контрастов, город победителей и побежденных, пытавшихся научиться жить вместе под властью одного повелителя.
И над всей этой кипучей, беспокойной жизнью, из своей высокой башни, наблюдал Фархад. Он видел не просто город — он видел сложнейший механизм, в котором каждая деталь была натерта до блеска, но ни одна еще не притерлась к другой.
«Это похоже на часовой механизм, — думал он, глядя на улицы, где смешались два потока, тюркский и китайский. — Прекрасный, сложный, но невероятно хрупкий. Один неверный шаг, одно сломанное колесико, одна искра ненависти — и весь этот механизм взорвется, разлетевшись на тысячи окровавленных осколков».
Он должен был одновременно и понять этот механизм, и защитить его. Но он понимал, что защищать его от внешних врагов бессмысленно, пока самые страшные угрозы таятся внутри.

Первым делом он вызвал к себе Беркута. Одноглазый ветеран пришел не во дворец, а на пыльный тренировочный плац за городом, где Фархад наблюдал за учениями гвардейцев. Среди них были и ветераны китайского похода, его «Соколы». Их движения были отточены, но в них уже не было той хищной настороженности, что была в джунглях.
— Беркут, — начал Фархад, не отрывая взгляда от воинов. — Ты сражался с теми... существами в горах. Ты видел, на что они способны. Скажи мне честно, если бы их было не десять, а сто, что стало бы с твоим отрядом?
Беркут помолчал, его шрам на лице, казалось, потемнел. — Мы бы умерли с честью, эмир. Но мы бы умерли. Они дерутся не как люди. В их движениях нет ни ярости, ни страха. Только расчет.
— Вот именно, — кивнул Фархад. — Война в Китае окончена. Но наша настоящая война только начинается. И она будет вестись не в полях, а здесь, в этих дворцах и на этих улицах. Мне нужны не просто воины. Мне нужны охотники на призраков.
Он указал на одного из бойцов. Юноша двигался с отточенной эффективностью, но его глаза были пустыми, словно он смотрел не на противника, а сквозь него. Это был Джахан. — Помнишь его? — спросил Фархад. — Он был одним из лучших в твоей сотне. Он выжил в той резне в лесу. Но посмотри на него. Война сожгла его душу. Он стал идеальным оружием, которое больше не чувствует ни страха, ни жалости. Именно такие люди мне и нужны. Те, кто уже заглянул в бездну.
В единственном глазу Беркута вспыхнуло понимание.
— Наши «Соколы» привыкли к сытой жизни в столице, эмир. Их когти притупились.
— Значит, мы наточим их заново, — ответил Фархад. — Их миссия меняется. Отныне вы — не авангард армии. Вы — мой личный отряд. Щит, который будет защищать империю изнутри. Ваша задача — быть моим кулаком. Быть готовыми по первому моему слову отправиться на край света и вырвать сердце врага, прежде чем он успеет нанести удар. Обучение возобновится завтра. И оно будет еще жестче, чем в Китае.
Беркут молча опустился на одно колено. Он не до конца понял, на какую охоту его зовут, но он понял главное — его эмиру снова нужна его сталь. И этого было достаточно.

Параллельно с созданием «Когтя» — своего стального кулака — Фархад перестраивал работу «Палаты Великого Перевода». Внешне она оставалась научным центром, сердцем просвещения новой империи. Но теперь у ее работы появилось второе дно.
Он собрал у себя небольшой совет из самых доверенных и умных людей, которых успел найти. В него вошли: старый согдийский купец Маниах, чьи караваны ходили до самого Каспия и чья сеть информаторов была лучше, чем у любого эмира; молодой китайский ученый Ли Вэй, обладавший феноменальной памятью и знавший все хроники и географию Поднебесной; и несколько молодых писцов с острым умом.
Фархад не говорил им об агентах из будущего. Он ставил им научные и торговые задачи. — Почтенные, — начал он, когда они собрались в главном зале под картой звездного неба. — Повелитель одобрил мой новый проект: создание «Великой имперской энциклопедии», полного каталога всех знаний, ремесел и чудес нашей державы. И мне нужна ваша помощь.
Он повернулся к купцу. — Маниах, я хочу, чтобы ты составил для меня полный реестр всех крупных ремесленных мастерских в империи. Особенно тех, кто работает с металлом и новыми сплавами. Меня интересуют любые слухи о мастерах, чье искусство кажется... необычным.
«Реестр? — с легкой усмешкой подумал старый купец, поглаживая свою холеную бороду. — Этот мальчик называет „реестром“ то, что мои предки называли „картой власти“. Он хочет знать, кто в его империи кует лучшие мечи и строит лучшие стены. Это не наука. Это — стратегия. Но игра, которую он затеял, обещает быть интересной. И прибыльной».
Затем Фархад обратился к ученому. — Ли Вэй, твоя задача — анализировать все донесения от наместников. Все отчеты о странных происшествиях, необычных погодных явлениях, падении «небесных камней», появлении загадочных путников. Любое отклонение от нормы должно быть зафиксировано.
«Отклонение от нормы... — мысленно повторил молодой китаец, и его сердце ученого забилось чаще. — Он ищет не просто факты. Он ищет аномалии. Он ищет то, что не вписывается в общую картину. Он смотрит на мир не как на застывший текст, а как на живую ткань, и ищет в ней разрывы. Какая захватывающая задача!»
Под видом сбора данных для великой имперской энциклопедии, Фархад создавал свою разведывательную сеть. Он строил нервную систему своего хрупкого мира, которая должна была почувствовать малейшее прикосновение чужой, враждебной воли.

В этой кипучей, лихорадочной деятельности по созданию невидимого щита для империи единственным островком покоя для Фархада были нечастые встречи с Ширин. Она часто приходила в «Палату Перевода» под предлогом помощи ученым, принося ему свежие фрукты или просто составляя компанию за вечерним чаем, видя, как он изнуряет себя работой.
«Он сгорит, — с тревогой думала она, наблюдая, как он, склонившись над картами, забывает о еде и сне. — Он несет на своих плечах не просто империю. Он несет какую-то свою, неведомую никому, ношу, и она сжигает его изнутри. Я не могу разделить с ним эту ношу. Но я могу хотя бы принести ему чашу с прохладной водой».
Однажды она застала его за изучением персидских манускриптов. Он сидел один, в круге света от лампы, и его лицо, обычно напряженное и сосредоточенное, было на мгновение умиротворенным. Он не просто читал. Он, казалось, пил слова со страниц, как измученный жаждой путник.
— Приятно видеть тебя за чтением манускрипта на фарси, — тихо сказала она, боясь спугнуть этот редкий момент покоя.
Фархад поднял на нее глаза.
— Ты знаешь, это доставляет мне огромное удовольствие.
— Да, это так, — с легкой грустью улыбнулась Ширин. — Как была мама права, когда говорила, что стихи — лекарство для души, которое лечит то, до чего не дотянутся руки ни одного табиба.
 — Во истину, Ширин.
В этот миг Фархад увидел всю глубину ее одиночества и понял, почему их так неудержимо тянет друг к другу. Они оба были чужаками в этом мире грубой силы — она по рождению, по своей тонкой, поэтической душе, он — по происхождению из другого времени.
«Она — как я, — с внезапным, пронзительным озарением подумал он. — Она тоже живет в изгнании. Только ее изгнание — не во времени, а в духе. Ее окружают воины, а она мечтает о поэтах. Она — единственный человек в этом мире, который говорит на моем родном языке. Не на языке технологий, а на языке одиночества».
— Значит, мы должны беречь этот язык, — сказал он, и в его голосе прозвучала незнакомая ему самому нежность.

И пока Фархад строил свой щит, Джалалуддин, сосланный в кварталы ремесленников и прислуги, строил свою сеть. Он больше не был придворным лекарем. Он стал лекарем для бедняков. Он лечил их болезни, слушал их жалобы, входил в их доверие. И он слышал все: каждый слух, каждую сплетню.
«Пусть, — с холодной яростью думал он, перевязывая гноящуюся рану какому-то погонщику верблюдов. — Пусть этот выскочка-„провидец“ сидит в своих башнях и играет в бисер со своими учеными. Я буду здесь, в грязи. А в грязи, как известно, лучше всего слышно, о чем шепчет земля».
Он слышал о том, что элитный отряд «Соколов» возобновил свои тайные, жестокие тренировки. Слышал о странных ученых, что днями и ночами сидят в «Палате». Слышал о том, как часто дочь эмира Худайдада посещает «колдуна».
И в его уме, отравленном ненавистью и знанием из своего будущего, эти разрозненные факты складывались в единую, чудовищную картину. «Он создает личную гвардию, — анализировал он, раскладывая пасьянс из слухов. — Он плетет сеть заговорщиков под видом научного центра. Он использует околдованную девицу, чтобы заручиться поддержкой ее отца, могущественного эмира. Он не просто фаворит. Он готовит переворот. Он хочет забрать трон себе или посадить на него марионетку — Улугбека».
Эта мысль, ложная, но абсолютно логичная для него, стала его путеводной звездой. Он понял, что ему в одиночку не справиться. Ему нужны союзники. Могущественные, влиятельные союзники, которые так же, как и он, боятся и ненавидят возвышения Фархада.
Его взгляд обратился в сторону обойденных властью сыновей и внуков Тамерлана. В сторону старой военной знати, которую раздражали «китайские церемонии» и реформы Фархада. Старый диверсант нашел себе новую миссию. Он станет серым кардиналом будущего мятежа.


ГЛАВА 32. ГНЕЗДО В ЗЕЛЕНОМ ГОРОДЕ


Ночь в Ханбалыке была прохладной. В высокой башне, которую придворные уже прозвали «Башней Звездочета», горел одинокий огонь. Здесь, в своем новом штабе, окруженный картами, астролябиями и странными трофеями, привезенными из другого времени, Фархад давал первый боевой приказ своей новой, официально утвержденной императором, тайной службе.
Его выбор пал на Хасана. Молодой купец стоял перед ним, и его лицо в неровном свете масляной лампы было серьезным и сосредоточенным. Он уже был не тем бойким торговцем, каким Фархад его встретил. Битва в подземелье Термеза и ментальная пытка оставили на его душе невидимые шрамы, но они же и закалили ее, превратив хитрость в мудрость, а азарт — в холодный расчет.
— Что ты знаешь о Шахрисабзе, Хасан? — спросил Фархад, отрываясь от карты. — Это колыбель Повелителя, эмир, — без промедления ответил Хасан. — И оттого — самый гордый и упрямый город в империи. Они считают себя чище и праведнее Самарканда, и уж точно — этого китайского Ханбалыка. Они чтят старые традиции и с подозрением смотрят на все новое. — Верно, — кивнул Фархад. — И именно там, в самом сердце львиного логова, завелась змея.
Он рассказал Хасану о мастере-оружейнике Устаде Юсуфе , чьи клинки и самострелы были слишком совершенны для этого времени. — Твоя легенда: ты богатый торговец, ищешь лучшие клинки для гвардии самого эмира. Деньгами не сори, но и не скупись. Войди к нему в доверие. Я должен знать все: откуда он, кто его друзья, кто его покровители. И главное — в чем секрет его мастерства.
Фархад сделал паузу, и его взгляд стал тяжелым. — Это первая миссия наших „Глаз“. От тебя зависит, докажем ли мы императору, что наш путь — верен.
Фархад протянул Хасану небольшой, гладкий на ощупь амулет из темного камня. — Это — подарок от меня. Древний талисман. Говорят, он теплеет в руке, когда рядом находится источник большой силы... или большого зла. Не выпускай его из рук.
Хасан с благоговением принял «талисман». «Он доверяет мне, — с трепетом подумал молодой купец. — Не Беркуту, не воину. Мне, торговцу. Он ставит на мою хитрость, а не на сталь. Я не просто исполняю приказ. Я держу в руках честь всех нас».
— Я не подведу вас, эмир. — Я знаю, — сказал Фархад, и в его голосе прозвучала тень отцовской теплоты. — Будь моими глазами, Хасан. И береги себя.

Неделю спустя Хасан был уже не придворным интриганом, а безымянной песчинкой в медленной, пыльной реке, имя которой было — караван. Сотни верблюдов, навьюченных тюками с шелком и пряностями, лениво качались в такт своему бесконечному шагу, и монотонный звон их колокольчиков, казалось, был единственным звуком в этой выжженной солнцем вселенной.
Это была другая империя, не та, что он знал по прохладным залам дворца. Здесь, у костра, под бездонным, усыпанным алмазами небом, люди говорили не о милости эмира, а о цене на шелк в Бухаре, о капризах своих жен и о том, правда ли, что в далеком Чине едят палочками. Хасан, привыкший к яду придворных интриг, впервые за долгие годы дышал чистым, честным воздухом. Он делил с этими простыми, обветренными людьми их скудную пищу — горячую лепешку, несколько фиников и кусок соленого сыра, запивая все это терпким зеленым чаем, и чувствовал, как с каждым глотком в него вливается не только тепло, но и правда их жизни.
И сама земля говорила с ним. Бескрайние, выжженные солнцем равнины, где воздух дрожал от зноя, уступали место прохладным, изумрудным оазисам, где под тенью тутовых деревьев журчали арыки, и их тихая песня была слаще любой дворцовой музыки. Он пересекал бурные, мутные реки по шатким мостам, глядя, как вода уносит с собой его столичную спесь. Он видел далекие, заснеженные вершины гор, и их вечное, молчаливое величие заставляло его чувствовать себя ничтожным и одновременно — частью чего-то огромного.
В гулком, пахнущем дымом, потом и жареным мясом зале караван-сарая в Бухаре он нашел то, что искал. Старый воин сидел один, в стороне от шумных компаний, и чистил свой старый, видавший виды, меч. Его лицо было картой его жизни, изрезанной шрамами-дорогами, а в седой бороде запуталась степная пыль. — Да, чудеса творит наш новый Эмир Знаний, — сказал старик, когда Хасан подсел к нему с двумя чашами чая. — Реки вспять поворачивает, огонь на воде зажигает. Мой сын служит в его «Соколах». В письмах он пишет такое, отчего у меня, старого вояки, седина встает дыбом. Гордится. Говорит, учат их там такому, что и не снилось никому.
Старик отпил чай и посмотрел на Хасана своим единственным, выцветшим от времени глазом. — Но страшно мне, купец, страшно. Сила, что от Аллаха, — она светлая, как солнце. А сила, что от ума человеческого, — она гордыней пахнет. А гордыня, сынок, — это самая короткая тропа к Шайтану.
Хасан слушал и запоминал. Этот живой, полный слухов, надежд и страхов фон был куда важнее любых карт. Он начинал понимать мир, который ему предстояло защищать. Мир, сотканный не только из величия трона, но и из простой веры этого старого солдата.

Шахрисабз встретил Хасана знойным полуднем и сотнями недоверчивых взглядов. Город утопал в зелени садов, и воздух был густым, пахнущим вековой пылью, спелыми абрикосами и уязвленной гордыней. Хасан, облаченный в халат из дорогого самаркандского шелка, чувствовал себя чужаком, чью столичную роскошь здесь не уважали, а презирали.
Следуя инструкциям Фархада, он не стал торопиться. Он играл свою роль. Несколько дней он провел на гулком, многоцветном базаре и в тенистых, прохладных чайханах. Он не спрашивал об оружейнике. Он слушал.
Он сидел за низким столиком, лениво перебирая четки из нефрита, и пил терпкий зеленый чай, а его уши, уши купца и шпиона, ловили обрывки разговоров, как сеть ловит рыбу.
— ...в Ханбалыке совсем ошалели со своими китайскими церемониями! — рычал седобородый ветеран, чье лицо было изрублено шрамами. — Говорят, сам Повелитель сидит на пирах с этими безбородыми евнухами! Позор!
— То ли дело наш Устад Юсуф, — поддакивал ему другой, помоложе. — Вот настоящий мастер! Я держал в руках его клинок. Он не просто режет. Он поет! В нем — душа нашей старой, настоящей веры, а не вся эта заморская мишура!
Хасан слушал, и в его голове, как на карте, вырисовывался узор. Узор из обиды, зависти и слепого восхищения.
«Они ненавидят столицу, — анализировал он, делая очередной глоток. — Они презирают „китайские церемонии“. Любой, кто пришел оттуда, для них — враг. А этот Юсуф... он не просто оружейник. Для них он — символ. Символ старых, „правильных“ времен. Он выбрал идеальное место для своего гнезда».
Он понял. Устад Юсуф не просто появился здесь. Он нашел самую благодатную почву — уязвленную гордыню родины великого завоевателя. Он пришел не как чужак. Он пришел как тот, кого они так долго ждали — как мессия старого, доброго порядка. И вырвать эту змею из ее гнезда будет куда сложнее, чем он думал.

Наконец, Хасан направился в мастерскую оружейника. Она находилась на окраине города, и уже на подходе он почувствовал странность. Воздух здесь не пах ни углем, ни раскаленным металлом. Вместо этого в нем стоял едва уловимый, кисловатый запах, а из-за высоких стен доносился не привычный стук молота, а тонкий, высокий гул.
Сам Устад Юсуф оказался человеком средних лет, с тихим голосом и невероятно чистыми, ухоженными руками ученого. Он встретил Хасана вежливо, но его глаза смотрели холодно и оценивающе.
— Мне сказали, ты лучший мастер отсюда и до самого Хорасана, — начал Хасан, изображая развязность богатого купца. — Я ищу особый клинок для подарка одному очень важному эмиру при дворе. — Мои клинки сами находят своих хозяев, — спокойно ответил Юсуф.
Он показал свой товар. Клинки были произведением искусства, но их совершенство было каким-то неживым, машинным. Хасан попросил показать знаменитый самострел. Юсуф вынес небольшой, изящный арбалет из темного металла. Его механизм был так сложен и так идеально подогнан, что казался работой джинна.
В тот момент, когда Хасан взял арбалет в руки, амулет, что дал ему Фархад, ощутимо потеплел в кармане его халата. Хасан едва заметно сжал его, чувствуя, как по спине пробежал холодок.
— Удивительная работа, — сказал он, возвращая оружие. — Я должен подумать. Я вернусь завтра.
Он вышел из мастерской, чувствуя на своей спине холодный, изучающий взгляд Устада Юсуфа. Он нашел след. Он нашел врага.
Но, идя по пыльной улице обратно к караван-сараю, Хасан вдруг понял, что это он, а не мастер-оружейник, сейчас находится в ловушке. Он был один в чужом, враждебном городе. И змея в гнезде уже знала, что за ней пришли.


ГЛАВА 33. ШЕПОТ И КЛИНОК


Вернувшись в караван-сарай, Хасан почувствовал, как изменился воздух вокруг него. Это было едва уловимое ощущение, знакомое любому опытному купцу, который заходит в чужой город — ощущение сотен невидимых глаз, оценивающих тебя. Но сейчас это была не оценка кошелька. Это была оценка угрозы.
«Они знают, — подумал он, и его сердце, до этого бившееся ровно, сделало один тяжелый, холодный удар. — Он не просто разгадал мою легенду. Он ждал меня. Весь этот город — его паутина, а я — слишком самонадеянная муха, что влетела прямо в ее центр».
Он сел в своей комнате, разложив на столе образцы шелка, чтобы поддержать свою легенду. Но его мысли были далеко. Он снова и снова анализировал визит в мастерскую. Высокий, странный гул. Отсутствие запаха угля. Идеальная, нечеловеческая точность в работе мастера. И, конечно, тепло амулета в кармане — безмолвное подтверждение от эмира Фархада. Все это складывалось в одну картину: Устад Юсуф был не просто вражеским агентом. Он активно использовал здесь свою технологию. Он строил гнездо.
Хасан понимал, что должен немедленно отправить донесение. Но как? Обычный гонец будет перехвачен. Попытка выехать из города самому вызовет подозрения. Он чувствовал, как невидимая сеть вокруг него сжимается. Когда он вышел в город, якобы для того, чтобы помолиться в мечети, он заметил это. Один и тот же нищий с бельмом на глазу встретился ему на трех разных улицах. Городская стража, обычно ленивая в полуденный зной, провожала его долгими, изучающими взглядами. Его загнали в угол.

Страх сковывал его, но Хасан был учеником Фархада. Он знал, что лучшая защита — это нападение. Если он не может действовать тайно, он будет действовать предельно открыто. Он заставит своего врага играть по его правилам.
«Они следят за мной, — думал он, сидя в своей комнате и глядя на образцы шелка. — Они ждут, что я попытаюсь сбежать, как испуганный заяц. Они ждут, что я буду прятаться. Но купец, которого я играю, — он не заяц. Он — самонадеянный, богатый павлин. И вести себя он должен соответственно».
План, дерзкий и безумный, родился из самого отчаяния. Он решил не просто принять бой, а навязать его на своей территории — на поле человеческой жадности и тщеславия.
В тот же день, облачившись в свой самый богатый халат, Хасан добился аудиенции у хакима (наместника) Шахрисабза. Хаким был дальним родственником Тамерлана, человеком надменным и крайне озабоченным престижем своего города.
— О великий наместник, опора трона! — начал Хасан, совершая низкий поклон. — Я, Хасан, скромный купец из Самарканда, прибыл сюда по поручению самого Эмира Знаний, Фархада, да продлит Аллах его дни! Я ищу дар, достойный нашего повелителя, Эмира Тимура, чтобы почтить его родной город!
Хаким тут же оживился. «Фархад, — подумал он, и его взгляд стал более теплым. — Сам Эмир Знаний, правая рука Повелителя, прислал ко мне человека. Это — честь. И, возможно, выгода».
— Я слышал о славе ваших мастеров, — продолжал Хасан. — Особенно об Устаде Юсуфе, чьи клинки, говорят, поют в битве. Я хочу заказать у него меч для Повелителя Мира! Меч, инкрустированный лучшим нефритом и золотом! Я заплачу любую цену, но прошу лишь об одном — позволения мне, как доверенному лицу заказчика, лично наблюдать за работой, дабы дар был воистину совершенен.
Это был блестящий ход. Хаким, ослепленный возможностью послать такой подарок Тамерлану от имени Шахрисабза, немедленно согласился и даже выделил Хасану двух стражников для «почета и охраны». Хасан получил официальный предлог для постоянного присутствия в мастерской врага.

Когда Хасан, сопровождаемый стражниками, снова вошел в мастерскую, Устад Юсуф встретил его с той же вежливой, холодной улыбкой. Но глаза его были подобны льду. — Я слышал, ты был у хакима, купец, — произнес он. — Слава о тебе летит быстрее каравана, мастер, — с улыбкой ответил Хасан. — Я пришел с заказом. Меч для Повелителя.
Пока Хасан излагал свои «требования» к будущему клинку, он незаметно осматривался. Он заметил, что гул, который он слышал в прошлый раз, исходит из-под тяжелого ковра в углу мастерской. Там был люк. Подвал. «Точно так же, как в Термезе, — с холодом в душе понял он. — Их почерк. Прятать свой мир под ногами нашего».
Юсуф выслушал его. — Я принимаю заказ. Но работа эта тайная. Она не терпит чужих глаз. Стражники останутся за дверью.
Как только стражники вышли, и дверь за ними закрылась, улыбка исчезла с лица Юсуфа. — Ты совершил ошибку, придя сюда снова, — произнес он. — Аномалия Фархад очень высокого мнения о своих пешках. Хасан похолодел. Слово «Аномалия» — это был их код. Он услышал его в бреду после пытки. — Он не считает нас пешками, — ответил Хасан, его рука легла на рукоять спрятанного под халатом кинжала. — Тогда он глупец, — сказал Юсуф.
И в тот же миг он щелкнул пальцами. Из его перстня вырвался едва слышимый, высокий звук. Стражники за дверью без единого стона рухнули на землю. А у Хасана в голове взорвалась ослепительная боль, мир качнулся, и ноги его подкосились.

Он упал на одно колено, пытаясь удержать сознание. Юсуф медленно подходил к нему, в его руке появился тонкий, похожий на стилет, клинок. — Не волнуйся, купец, — произнес он. — Ты расскажешь мне все. О вашем «щите», о ваших «соколах». Мои методы дознания куда совершеннее, чем дыба и раскаленное железо.
Хасан понял, что проиграл. И он понял, что его ждет. Он снова видел перед глазами тот подвал, чувствовал холод серебристых электродов на своих висках, ощущал, как чужая, нечеловеческая воля вскрывает его разум, как вор врывается в дом. Он знал, что не сможет сопротивляться. Они вытащат из него все — имена, планы, пароли. Все секреты их новой, только что рожденной службы.
«Нет, — с отчаянной яростью подумал он. — Я не предам его снова. Не в этот раз».
Он не сможет выбраться отсюда живым. Но он еще мог выполнить свою главную задачу. Собрав последние остатки воли, он сжал в кармане амулет Фархада. Он надавил на скрытую пластину большим пальцем — аварийный протокол.
Юсуф уже занес над ним свой клинок, когда увидел, как зрачки Хасана на мгновение расширились. Он что-то сделал. В тот же миг в далеком Ханбалыке, в темной обсерватории, на гладкой поверхности «небесной скрижали» Фархада вспыхнула и запульсировала алая точка.
В Шахрисабзе Юсуф, поняв, что его обманули, с яростью ударил Хасана рукоятью клинка в висок. Хасан провалился в темноту. Охотник попал в капкан. Но, прежде чем его разум снова погрузился в ад, он успел крикнуть своему хозяину, где находится логово змеи. Теперь все зависело от того, успеет ли соколиная стая долететь вовремя.


ГЛАВА 34. ПОЛЕТ СОКОЛА


Ночь в Ханбалыке была тихой и глубокой. В высокой башне, которую придворные уже прозвали «Башней Звездочета», горел одинокий огонь. Фархад, склонившись над своей «небесной скрижалью», анализировал донесения со всех концов империи. На гладкой, темной поверхности, словно звезды на ночном небе, мерцали зеленые огоньки его агентов.
И вдруг, в самом центре карты, в точке, обозначавшей Шахрисабз, вспыхнул и начал яростно пульсировать алый сигнал.
Это был не просто сигнал тревоги. Это был протокол «Последний вздох». Хасан попался.
Фархад не почувствовал ни паники, ни страха. Все его эмоции мгновенно выгорели, оставив после себя лишь холодную, как космос, пустоту и одну-единственную, кристально ясную цель. Он смотрел на пульсирующую точку, и это была не просто точка на карте. Это был его человек. Его ответственность. Его вина.
«Я послал его туда, — пронеслась в его голове мысль, острая, как осколок стекла. — Я, который видел ловушку. Я поставил на его хитрость, и я проиграл».
Он немедленно активировал ответный протокол. С его пальца соскользнул тонкий перстень. Он приложил его к поверхности скрижали, и амулет Хасана, лежавший в кармане его бессознательного тела за тысячи ли отсюда, на мгновение раскалился, а затем превратился в пыль, уничтожая все следы технологии будущего.
Затем Фархад поднялся. Время анализа кончилось. Началось время действия.

Через десять минут в тайном лагере «Соколов» за городом раздался пронзительный крик боевой трубы. Это был личный сигнал Беркута, означавший одно: немедленный сбор ударной группы.
Воины, спавшие вповалку в своих юртах, вскакивали, как по команде. Через пять минут триста лучших бойцов, ядро «Когтей», уже стояли в полном боевом облачении на плацу. Они не задавали вопросов. Их лица были суровы и сосредоточены.
Появился Фархад. Он был одет не в халат ученого, а в простую кожаную броню. — Один из нас попал в беду, — сказал он, и его голос резал ночную тишину, как клинок. — Наш брат, Хасан, захвачен в Шахрисабзе. Его держат те самые твари, с которыми мы бились в горах.
По рядам воинов пронесся глухой, яростный ропот. Для них Хасан был не просто купцом. Он был их «Глазами», их хитростью. Он был одним из них. — Мы выступаем немедленно, — продолжал Фархад. — Мы не пойдем по дорогам. Мы пойдем напрямую, через степь и горы. Без обоза. Каждый берет с собой только оружие, воду и запас сушеного мяса на десять дней. Спать будем в седле. Кто отстанет — останется на съедение волкам. Мы должны добраться туда за десять дней. Это невозможно. Но мы это сделаем.
Он посмотрел в глаза Беркуту. — Вопросы есть? — Только один, эмир, — прорычал одноглазый ветеран. — Сколько из них мы должны оставить в живых для допроса? — Ни одного, — ответил Фархад.

Тем временем в Шахрисабзе, в сыром и темном подвале под своей мастерской, Устад Юсуф склонился над телом Хасана. Здесь не было ни дыбы, ни раскаленных щипцов. Здесь пахло озоном и работали странные, тихо гудящие приборы.
Хасан был в сознании, но не мог пошевелиться. Его тело было парализовано, но разум оставался ясным — это было частью пытки. Юсуф не задавал ему вопросов. Он прикрепил к его вискам тонкие серебристые электроды. — Ты думаешь, твой разум — это крепость, купец, — произнес Корректор с холодным любопытством ученого. — Но любая крепость — это лишь набор стен и дверей. А я знаю, как подобрать к ним ключи. Я не буду ломать твою волю. Я просто... прочту ее.
Аппарат загудел чуть громче. И для Хасана начался ад. Это была не боль. Это было нечто худшее. Он чувствовал, как чужая, холодная, безжалостная воля проникает в его голову. Как она, словно вор с отмычками, перебирает его воспоминания.
Он увидел лицо своей матери, как она улыбалась ему в детстве. И тут же почувствовал, как этот образ копируют, анализируют, взвешивают. Он пережил свой первый страх, свою первую любовь, и чувствовал, как эти самые интимные, самые сокровенные моменты его души вытаскивают на свет, препарируют и заносят в какой-то невидимый каталог.
Он пытался сопротивляться, пытался думать о чем-то другом — о матери, о детстве, о вкусе дыни, — но технология врага была слишком совершенна. Она вскрывала его мозг, как консервный нож. Перед его глазами вспыхнули образы: лицо Фархада в башне, тренировки «Соколов», карта империи на стене. Он кричал, но его крик был беззвучен, он заперт в его собственном черепе.
Юсуф смотрел на мерцающий экран своего прибора, и его губы кривились в усмешке. — «Щит империи»... Как поэтично. И как наивно. Спасибо, купец. Ты рассказал мне все, что нужно. Твой хозяин скоро придет за тобой. И мы будем его ждать.

А они уже мчались. Триста всадников неслись сквозь ночь, как призрачная стая. Они не щадили ни себя, ни коней. Днем они скакали под палящим солнцем, ориентируясь по солнцу. Ночью — по звездам, которые указывал им Фархад. Он почти не спал, постоянно сверяясь со своей скрижалью, прокладывая кратчайший маршрут через пустыни и горные перевалы.
На пятый день они потеряли первых лошадей. На седьмой — первых людей, отставших от истощения. Но остальные продолжали свой безумный, нечеловеческий марш. Это была гонка со временем, гонка со смертью.
На рассвете десятого дня они увидели его. В утренней дымке, окруженный зеленым морем садов, показался Шахрисабз.
Они успели.
Отряд укрылся в роще в нескольких ли от города. Воины, измотанные до предела, падали с седел. Но в их глазах горел огонь. Беркут подошел к Фархаду. — Мы здесь, эмир. Что дальше?
Фархад смотрел на город, где в плену умирал его человек, и где его ждал враг, знающий о нем почти все. — Дальше, Беркут, — ответил он, и его голос был спокоен, как тишина перед землетрясением. — Дальше мы превратим этот Зеленый Город в красную пустыню.


ГЛАВА 35. РАЗДУМЬЯ НА ТРОНЕ



День Повелителя Мира теперь начинался не с донесений разведки, а с отчетов сборщиков налогов. Его военные советы, где раньше решалась судьба царств одним росчерком сабли по карте, превратились в бесконечные заседания Дивана, где тюркские эмиры с багровыми от злости лицами спорили с невозмутимыми китайскими мандаринами о пошлинах на рис и о ширине нового канала.
Тамерлан сидел на своем троне, лишь наполовину слушая их споры. Его ум, привыкший к стремительности кавалерийской атаки, вяз в этой бумажной трясине.
«Ширина канала... — с глухим раздражением думал он, глядя, как два вельможи уже полчаса яростно жестикулируют над чертежом. — Я брал города, стены которых были толще, чем этот их канал. Я поворачивал реки вспять, чтобы напоить свою армию. А теперь я должен решать, хватит ли трех локтей ширины, чтобы две баржи с шелком не задели друг друга бортами. Какое унижение...»
Но он терпел. Он заставлял себя вникать. Потому что Фархад сказал ему: «Империя — это не армия, а дороги, налоги и законы. Армия лишь охраняет их». И Тамерлан, впервые в жизни, учился.
Иногда по вечерам, когда сумерки окутывали Ханбалык, он, переодевшись в халат простого купца, в сопровождении двух верных телохранителей, инкогнито выходил в город. Он бродил по оживленным улицам, где еще недавно его воины вершили суд. Он видел, как строятся новые кварталы, как в свете фонарей торгуют на ночных рынках. Он заходил в чайханы, садился в самый темный угол и слушал, как простые люди — купцы, ремесленники, даже солдаты — громко и безбоязненно обсуждают его же указы.
— ...новый налог на караваны справедлив! — говорил один купец, поглаживая бороду. — Дороги теперь охраняют «Соколы» этого Эмира Знаний, и я впервые за двадцать лет не боюсь отправлять товар без сотни охранников. — А больница, которую он строит у Западных ворот? — подхватывал другой. — Говорят, там будут лечить всех, и бедных, и богатых, по новым, невиданным методам!
Тамерлан слушал, и в его душе, привыкшей к упоению победой, рождалось новое, незнакомое чувство — гордость созидателя. Он видел не просто завоеванный город. Он видел начало своего наследия.
«Они говорят не о моих победах, — с удивлением думал он, глядя на эти оживленные, спорящие, смеющиеся лица. — Они говорят о мире, который я им дал. О дорогах, которые я построил. Возможно... возможно, этот мальчишка Фархад прав. Возможно, истинное величие — не в том, чтобы тебя боялись. А в том, чтобы твое имя произносили с благодарностью, когда ты уже давно превратился в прах».
Но тишина мира была обманчива.

Враги Фархада не смели действовать открыто, но они плели свою паутину, пытаясь отравить душу императора. Первым пришел мулла Нур-ад-Дин. — О свет веры, — начал он после долгой молитвы, и его голос был сладок, как мед, в котором спрятана капля яда. — Душа войска неспокойна. Солдаты шепчутся об Эмире Знаний. Они боятся его. Они рассказывают, что он повелевает огнем и видит сквозь стены. Их вера в твое божественное предназначение, о повелитель, смешивается со страхом перед его колдовской силой. Империя должна стоять на твердом камне веры в Аллаха, а не на зыбком песке чудес, чей источник нам неведом.
Тамерлан отпустил его, ничего не ответив.
Через несколько дней к Тамерлану пришел его собственный внук, Халиль-Султан, честолюбивый и горячий юноша. — Дед, — сказал он, и в его голосе звенела обида. — Твои верные эмиры, твоя кровь, те, кто проливал за тебя кровь, оттеснены в тень. Ты слушаешь лишь одного человека — пришельца, который не держал в руках сабли. И ты приближаешь к себе Улугбека, мальчика, который умеет лишь чертить на бумаге круги и смотреть на звезды! Армия ропщет. Они говорят, что лев не может передать свою гриву газели.
Тамерлан выгнал и его. Но слова, как капли яда, падали в его душу.

Этой ночью он долго не мог уснуть. Он сидел один в своих покоях, освещенных лишь холодным, серебряным светом луны. Он достал из ларца свой старый талисман — гладкий зеленый нефрит, подарок его духовного наставника, Мир Саида Барака.
Память унесла его далеко назад. Он вспомнил лицо святого, его пронзительные глаза. Барака был якорем его души. Его мудрость была проста и абсолютна: «Ты — меч Аллаха. Иди и карай неверных. Твой путь предначертан». Перед каждой битвой благословение Барака придавало ему несокрушимую уверенность. Он ничего не боялся, ибо верил, что исполняет высшую волю.
А Фархад? Тамерлан усмехнулся. Фархад никогда не говорил о воле Аллаха. Он говорил о «вероятностях», «логистике» и «гидродинамике». Барака учил его, как умереть праведником. Фархад учил его, как победить, не умирая. Барака давал ему покой в душе. Фархад же вселял в его душу смятение, заставляя думать о вещах, которые раньше казались ему неважными: о жизни простого крестьянина, о науках, о будущем, которое наступит после его смерти.
«Кто он? — в тысячный раз спросил себя эмир. — Посланец Небес или самое искусное искушение Шайтана?»
Он сжал в кулаке холодный нефрит. Сомнения, посеянные его придворными, терзали его. Сила Фархада была пугающей. Она была неестественной.

И тогда, в тишине ночи, Тамерлан, великий завоеватель, сделал то, что умел лучше всего: он отбросил эмоции и проанализировал факты.
«Довольно сказок, — подумал он, и его разум, привыкший к хаосу битвы, заработал с холодной, безжалостной точностью. — Духи, джинны, святые... все это — лишь ветер. А я — скала. И я должен стоять на том, что реально».
Факт первый: Результаты. Все, что предсказывал Фархад, сбылось. Все, что он строил, работало. Все, что он предлагал, приносило плоды. Империя была сильна и спокойна, как никогда. «Он дал мне огонь, который сжег флот врага. Он дал мне „Соколов“, которые вырезали заговор. Он дал мне законы, которые наполнили мою казну. Дела. Вот единственная правда в этом мире. И дела этого человека — безупречны».
Факт второй: Мотивы. Чего просил Фархад для себя? Ни золота. Ни титулов, кроме того, что он сам ему дал. Ни власти. Он просил лишь книги, инструменты и возможность учить Улугбека. «Заговорщик жаждет власти, — продолжал свой беззвучный суд Тамерлан. — А Фархад, кажется, жаждет лишь знаний. Он строит для меня империю, но сам живет в своей башне, как отшельник. Странно. Непонятно. Но это не похоже на жадность предателя».
Факт третий: Альтернатива. Что предлагают ему противники Фархада? Вернуться к старым временам — к грабежам, резне, к короткой и кровавой славе. «Они хотят, чтобы я был тем, кем был. Старым волком. Но я устал быть волком. Я хочу быть львом, который правит прайдом, а не просто рвет добычу. Их путь — это путь к империи, которая рассыплется в прах после моей смерти, как распалась империя Чингисхана. Путь Фархада, путь Улугбека — это шанс на вечность».
Выбор был сделан. Он, Тамерлан, поставил на кон все ради этой вечности. И он не позволит страхам и зависти старых волков разрушить его главную ставку.
Он хлопнул в ладоши. В покои бесшумно вошел Арслан-ага, верный капитан его личной гвардии. — Слушай мой приказ, Арслан, — произнес Тамерлан, и его голос был холоден и спокоен. — С этого дня мой внук Халиль-Султан и главный мулла Нур-ад-Дин будут под твоим неусыпным наблюдением. Я хочу знать о каждом их шаге, о каждом слове, о каждом, кто входит в их шатры. Если они замышляют зло против Эмира Знаний, я хочу узнать об этом прежде, чем они успеют договорить.
Капитан молча поклонился и растворился в тени.
Тамерлан снова посмотрел на луну. Сомнения ушли. Он сделал свой выбор. Он будет защищать своего странного, пугающего провидца. Он понимал, что Фархад — это его ключ к будущему. И он не отдаст этот ключ никому. Свою империю он построил на верности и страхе. А сохранит он ее с помощью знания и стали.


ГЛАВА 36. СТАЛЬ В КОЛЫБЕЛИ


Ночь перед атакой была тихой и безлунной. В неглубоком овраге, укрытом от посторонних глаз, отряд Фархада готовился к броску. Костры не разводили. «Соколы» молча проверяли оружие, и в свете тусклых звезд их лица были непроницаемыми масками из стали и тени. Воздух пах холодной землей, полынью и предвкушением битвы.
В центре этого круга из трехсот теней происходило нечто, похожее на колдовство. Фархад сидел на корточках, и перед ним, на расстеленном плаще, лежала его «небесная скрижаль». На ее гладкой поверхности светилась трехмерная, объемная карта Шахрисабза. Улицы, дома, стены мастерской Устада Юсуфа — все было видно так, словно они смотрели на город с высоты птичьего полета. Беркут и десяток его лучших воинов, склонившись над этим чудом, слушали Фархада, боясь дышать.
— Он ждет нас, — голос Фархада был тихим, но в ночной тишине он был слышен каждому. — Он ждет лобовой атаки. Он думает, что мы — дикая орда. Мы покажем ему, что соколы охотятся иначе.
Его палец скользил по светящейся карте, указывая цели. — Группа «Пламя», — он посмотрел на молодого, дерзкого воина по имени Тимур-бек, — твоя задача — базар. Создать столько шума и огня, чтобы вся городская стража ринулась туда. Но ни один мирный житель не должен пострадать. Напугайте их, но не навредите. — Группа «Тень», — он обратился к седому ветерану, — вы перекроете все выходы из квартала оружейников. Ни одна мышь не должна прошмыгнуть мимо вас. — Мы, группа «Коготь», — он посмотрел на Беркута, — идем в самое сердце. Наша цель — Хасан. Живым. Любой ценой. Юсуфа и его тварей оставьте мне.
Он поднял глаза на своих воинов. — У них оружие, которого вы не видели. Они дерутся, как машины. Не поддавайтесь ярости. Следуйте плану. А теперь — за мной.

Через час над Шахрисабзом взвилось пламя. Загорелся склад с хлопком на краю базара. Огонь, подхваченный ночным ветерком, с жадным ревом взметнулся в темное небо, пожирая сухое дерево и тюки. В ночной тишине отчаянно ударили в набат, раздались крики, и со всех концов спящего города к месту пожара, спотыкаясь и крича, ринулась стража и ополченцы.
Под прикрытием этого хаоса тридцать «Соколов», ведомые Фархадом и Беркутом, скользнули по спящим улицам квартала оружейников. Они двигались бесшумно, как ирбисы, перетекая из одной тени в другую. Воздух здесь пах ночной прохладой, цветущим жасмином из-за глиняных дувалов и вековой пылью.
«Хаос — лучший камуфляж, — думал Фархад, ведя свой отряд. — Пока они смотрят на яркое пламя, они не замечают теней, что крадутся к ним за спину. Таков закон. И для войны, и для политики».
Мастерская Юсуфа была погружена во тьму и тишину. Но Фархад чувствовал исходящую от нее угрозу. Его амулет в кармане был теплым. Он жестом остановил отряд. Он видел то, чего не видели другие — на его «небесной скрижали» тончайшие, почти невидимые нити лазерной сигнализации, протянутые вдоль стен, светились красным.
«Примитивно, но эффективно, — оценил он. — Для этого мира — непреодолимая преграда».
— Крыша, — беззвучно скомандовал он Беркуту.
Он провел своих людей в обход, через крышу соседнего дома, и они, как ночные хищники, спрыгнули во внутренний двор мастерской, приземляясь на согнутые ноги без малейшего шороха.

Двор встретил их ловушками. Едва они приземлились, из стен с тихим шипением вылетели дротики. Фархад, ожидавший этого, крикнул: «Щиты!». Воины мгновенно прикрылись. Из-под наковальни, скрежеща, выполз уродливый механизм на паучьих ногах. Беркут, не раздумывая, метнул в него свой тяжелый топор, разбив механизм вдребезги. — В подвал! — скомандовал Фархад.
Выбив тяжелую дубовую дверь, они ринулись вниз по каменным ступеням. Подвал был не похож на кузницу. Он был залит ровным, холодным светом. В центре, прикованный к стене, висел Хасан. Он был бледен, измучен, но жив. Рядом с ним стоял Устад Юсуф. А по бокам от него — два высоких истукана в гладкой, черной броне, в прорезях их шлемов горел неживой, рубиновый свет.

— Ты все-таки пришел, Аномалия, — произнес Юсуф. — Очень сентиментально. И очень глупо. — Отпусти его, — сказал Фархад.
Но Беркут не был создан для переговоров. С ревом, от которого задрожали стены, он бросился на одного из истуканов. Его сабля, способная разрубить пополам быка, с визгом отскочила от черной брони, не оставив даже царапины. Страж, не издав ни звука, медленно повернулся и нанес удар рукой. Удар был механически точным и чудовищно сильным. Старый воин, отлетев к стене, рухнул, как подкошенный.
«Сталь... она бесполезна! — с ужасом подумал Джахан, видя, как их несокрушимый командир отлетел, как тряпичная кукла. — Как сражаться с тем, кого нельзя ранить?»
— Не лезьте! — закричал Фархад своим воинам. — Бейте по суставам! Шея, колени! Он сам бросился на Юсуфа. Их клинки — один из будущего, другой, воссозданный по технологиям будущего — столкнулись в вихре искр. — Ты не защитишь этот мир! — шипел Юсуф. — Он — ошибка! Он должен быть стерт! — Это вы его сломали! — отвечал Фархад. — Я лишь возвращаю то, что было украдено!
Пока их лидеры сражались, «Соколы», оправившись от шока, последовали приказу Фархада. Они, как стая волков, набросились на второго стража. Но истукан был машиной смерти. Он двигался с неестественной скоростью, и каждый его удар ломал кости. И тогда Джахан, самый молодой и ловкий, сделал то, на что не решился никто. Он бросил свой меч и, увернувшись от удара, проскользнул под рукой гиганта, оказавшись у него за спиной. Он вцепился в него, как обезьяна, и, вскарабкавшись по гладкой броне, вонзил свой кинжал в единственное уязвимое место, которое успел заметить — в пучок кабелей, идущих к шлему.
Раздался оглушительный треск, сноп искр ударил в потолок, и истукан, дернувшись, застыл, а затем тяжело рухнул на пол.

Юсуф видел это. Он видел, как Джахан, этот юный волчонок, одолел его несокрушимого стража. Он видел, как двое других «Соколов» уже рубят цепи, удерживающие Хасана. Он проиграл.
Он нажал кнопку на своем запястье. — Прощай, Аномалия, — бросил он. Подвал наполнился нарастающим, пронзительным воем сирены. Юсуф развернулся и прыгнул в темный проем секретного тоннеля, который тут же закрылся за ним каменной плитой.
«Миссия провалена, — гласил его беззвучный отчет, пока он бежал по темным тоннелям. — Но главные данные получены. Аномалия здесь. Его лучшие воины — здесь. И они смертны. Теперь Наблюдатель будет знать, куда наносить удар».
— Уходим! Все наверх! — закричал Фархад.
Он подхватил ослабевшего Хасана, в то время как Джахан и другой воин взвалили на плечи раненого, но живого Беркута. Они выбежали из мастерской за мгновение до того, как земля содрогнулась. Не было огненного взрыва. Вместо этого раздался глухой, всасывающий звук, и здание осело внутрь, словно было сделано из песка, оставляя после себя лишь дымящуюся яму, полную оплавленного кирпича.
«Это не огонь, — с суеверным ужасом подумал Джахан, глядя на это противоестественное разрушение. — Они не взорвали свое гнездо. Они стерли его. Словно его никогда и не было».
Они успели. Они спасли своего человека. Но враг снова ушел. И теперь Фархад знал, что столкнулся не просто с одним агентом, а с технологией, способной противостоять даже его лучшим воинам. А в руках у него был измученный друг, который мог рассказать ему страшные вещи о том, что его ждет в этой долгой, тайной войне.


ГЛАВА 37. ЦЕНА ЗНАНИЯ


Хаос, охвативший Шахрисабз, стал их лучшим прикрытием. Пока городская стража и жители, обезумев от страха перед пожаром и загадочным взрывом в квартале оружейников, метались по улицам, отряд Фархада, неся на импровизированных носилках раненых, бесшумно растворился в ночи.
К рассвету они были уже далеко в предгорьях, в скрытой пещере у горной реки. Здесь, в безопасности, они наконец смогли перевести дух. Воздух был холодным и чистым, пах мокрыми камнями и талым снегом. В глубине пещеры горел костер, и его неровный свет отбрасывал на стены пляшущие, уродливые тени, похожие на призраков пережитой битвы.
Фархад лично осмотрел раненых. Беркут, несмотря на страшный удар, отделался тремя сломанными ребрами. Старый волк был крепок, как дуб. Он лишь чертыхался, злясь не на боль, а на то, что его, Беркута, одолели не силой, а какой-то дьявольской уловкой.
С Хасаном все было куда сложнее. На его теле не было ни одной царапины, но его взгляд был пустым, а зрачки — расширенными. Он сидел, закутавшись в плащ у самого огня, но его била неукротимая дрожь, словно ледяной холод поселился не в пещере, а в самой его душе. Он не отвечал на вопросы.
— Что они с ним сделали, эмир? — прорычал Беркут, глядя на своего молодого товарища. — Ни пыток, ни ран... — Они пытали не его тело, — тихо ответил Фархад. — Они пытали его разум.

Когда на пещеру опустилась ночь, и лишь огонь костра отгонял холодные горные тени, Фархад сел напротив Хасана. — Хасан, — голос Фархада был тихим и глубоким, почти гипнотическим. — Посмотри на меня. Слушай мой голос. Дыши со мной. Вдох... и выдох...
Для Беркута и его воинов это выглядело как странный ритуал. Эмир Знаний не читал молитв. Он просто говорил. Дрожь Хасана постепенно унималась. Его дыхание стало ровным. Глаза закрылись. — Теперь мы отправимся в путешествие, Хасан, — продолжал Фархад. — Мы вернемся в тот подвал. Но на этот раз ты не будешь пленником. Ты будешь призраком. Тенью на стене. Они тебя не увидят. Я рядом.
Он осторожно приложил кончики пальцев к вискам Хасана. В его перстне был скрыт микро-резонатор, посылающий едва уловимые инфразвуковые волны, помогающие мозгу войти в состояние глубокой медитации. — Ты в подвале, — прошептал Фархад. — Ты видишь его. Юсуфа. Что ты видишь на светящемся экране? Не бойся. Просто опиши мне узоры.
Хасан заговорил, и его голос был глухим и далеким. — Знаки... не наши... острые, как осколки... И карта. Река... большая река... и точка на ней. Красная. — Где эта точка? — На юге... У большой излучины. Город у воды... Название... Терминус... Термит... — Термез? — мягко подсказал Фархад. — Да... — с облегчением выдохнул Хасан. — Термез. И слово... контейнер. Он сказал, «контейнер прибудет в Термез».
— А теперь уходим оттуда, Хасан, — сказал Фархад. — Ты вернулся. И ты вернулся победителем.
Хасан открыл глаза. Пустота из его взгляда исчезла. В нем была бесконечная усталость, но это была усталость воина после битвы, а не ужас жертвы. Он посмотрел на Фархада, и в его глазах стояли слезы благодарности. Он не помнил деталей их «путешествия», но он чувствовал, что тяжелый камень, давивший на его душу, исчез.
Беркут, наблюдавший за всем этим, безмолвно покачал головой. Он окончательно убедился, что его эмир — не просто великий воин. Он — повелитель душ.

После того, как Хасан пришел в себя, он смог рассказать остальное. То, что он вспомнил уже своим, ясным умом. Он сидел у костра, завернувшись в плащ, но его все еще била дрожь. Он говорил тихо, с долгими паузами, словно заново переживая этот ужас.
— Он не просто читал... Он искал, — шептал Хасан, глядя в огонь костра. — Я видел свою жизнь перед глазами. Свой дом в Самарканде... лицо матери... Я пытался думать о другом, но он, как вор, проникал в мои мысли и забирал то, что ему было нужно.
Он рассказал все. О том, что Юсуф теперь знает о «Соколах». О том, что он назвал Фархада «Аномалией». И о том, что их главная цель — не убить Тамерлана, а разжечь мятеж, который должен был начаться после ухода Повелителя в поход на Китай.
В пещере повисла тяжелая тишина. «Соколы» слушали, и их лица, обветренные в десятках битв, становились каменными. Они привыкли к честной смерти от меча. Но эта война, где враг проникал в череп и крал мысли, была для них чем-то омерзительным, кощунственным.

Позже, когда все уснули, Фархад остался один у входа в пещеру. Он смотрел на звезды. Звезды, которые были теми же, что и в его времени, но светили теперь в другом, чужом для него мире. Холодный горный воздух обжигал легкие, но он не чувствовал его. Внутри него был свой, ледяной холод.
Он чувствовал себя бесконечно виноватым. Он послал Хасана на это задание. Он недооценил врага. Он думал, что ведет шахматную партию, а оказалось, что противник играет в совершенно другую игру, по правилам, которых он еще до конца не понимал.
«Я видел его, — с мучительной ясностью думал он, вспоминая пустоту в глазах Хасана. — Я видел, что они с ним сделали. Они не просто пытали его. Они осквернили его. Они ворвались в его душу, как воры в дом, и растоптали все самое чистое, что в ней было. И это — моя вина».
Он думал о Ширин. Он спас ее, но какой ценой? Теперь он знал, что враги охотятся не только на него. Они охотятся на всех, кто ему дорог. Беркут, Хасан, Ширин, Улугбек, сам Тамерлан — все они теперь были мишенями. Его присутствие в этом мире, призванное спасти его, стало для него величайшей угрозой.
«Я — это чума, — с горечью подумал он. — Я — аномалия, которая притягивает к себе хищников из будущего. Куда бы я ни пошел, за мной следует эта тень. Я принес в этот мир не только знание. Я принес в него войну, которой он никогда не знал. Войну с призраками из будущего».

Позже, когда все уснули, Фархад остался один у входа в пещеру. Он смотрел на звезды. Откровения Хасана сложились в его голове в уродливую, но до боли знакомую картину.
«Это не просто диверсия, — думал он, и его разум, отточенный в XXII веке, заработал с холодной, безжалостной скоростью. — Это технология. Древняя, грязная и невероятно эффективная технология дестабилизации, которую в моем времени называли „цветными революциями“. Они действуют не сами. Зачем марать руки? Они находят точку внутреннего напряжения в обществе — честолюбивых эмиров, оттесненных от трона».
Он все понял. Цель «Корректоров» была не в том, чтобы убить Тамерлана. Их цель — управляемый хаос.
«Они не хотят править, — размышлял он, и его взгляд был холоден, как лед далеких звезд. — Они хотят контролировать. Они найдут одного из обиженных внуков Тамерлана. Дадут ему оружие, деньги, технологии. Помогут ему разжечь гражданскую войну, которая обескровит империю на десятилетия. И в итоге, посадив на трон слабую, зависимую от них марионетку, они получат то, что хотели — раздробленную, послушную территорию, неспособную стать мировым гегемоном».
Фархад сжал кулаки. Его враги не изобретали ничего нового. Они лишь использовали самый старый яд в арсенале человечества — чужую гордыню и чужую жажду власти. Он понял, что его задача теперь куда сложнее. Он должен был не просто выследить агентов. Он должен был выиграть политическую войну. Он должен был вырвать корни заговора, которые враг так умело пустил в саму душу империи.
Он достал свою «скрижаль» и начал составлять шифрованное донесение для Тамерлана. Он вернется в столицу не просто с новостями о логове диверсантов. Он вернется с именами предателей. Тихая война за кулисами заканчивалась. Начиналась эпоха дворцовых интриг и публичных казней.


ГЛАВА 38. РАССВЕТ НА ПЛАХЕ


Ночь окутала Ханбалык. Но в личных покоях Тамерлана в Запретном городе было светло от десятков свечей. Пламя плясало на золотом шитье занавесей, на стали доспехов, стоявших в углу, и в холодных, как лед, глазах самого Повелителя Мира.
Он сидел один, и перед ним на низком столике лежал короткий список, написанный рукой Фархада. Три имени. Три змеи, как он теперь считал, которых он пригрел на своей груди. Он не сомневался в словах своего провидца ни на мгновение. Все совпало: недовольный ропот, жалобы внука, подозрительная активность в его родном Шахрисабзе. Он видел не отдельные события, а узор. Узор измены.
«Глупцы, — думал он, и его пальцы медленно сжимались в кулак. — Они думали, что я стар. Что я ослеп от блеска его чудес. Они думали, что я не замечу, как они точат свои ножи в тени. Они забыли, кто я. Они забыли, что я построил эту империю не на доверии, а на знании того, что доверять нельзя никому, кроме собственной тени».
Он хлопнул в ладоши. Из тени, бесшумно, как барс, выступил капитан его личной гвардии, хешиг, — Арслан-ага. Человек, чья единственная вера и единственный закон — это воля его господина. — Арслан, — произнес Тамерлан, и его голос был тихим и оттого еще более страшным. — Ты видишь это имя? Он указал на первую строку. Там было написано: «Эмир Рустам из рода Барлас». Его дальний родственник. Один из богатейших и влиятельнейших вельмож. — К первому лучу солнца, — продолжил Тамерлан, — его голова должна быть на пике у ворот Дивана. Его сыновей и братьев — в кандалы и в темницу. Их будут допрашивать. Дом опечатать. Всех, кто окажет сопротивление — убить на месте. Ты понял?
Арслан-ага не спросил ни о причине, ни о доказательствах. Он лишь приложил руку к сердцу. «Воля Повелителя, — была его единственная мысль. — Есть болезнь. Есть приказ. Я — лекарство». — Воля повелителя будет исполнена. И так же бесшумно исчез.

Особняк эмира Рустама был одним из самых роскошных в столице. Даже ночью здесь, в саду с фонтанами, пахло розами и жасмином. Но в предрассветной тишине эту идиллию разорвал оглушительный треск. Это не был стук. Это был удар тарана.
Ворота, сделанные из резного ливанского кедра, разлетелись в щепки. Во двор, чеканя шаг, ворвались гвардейцы-хешиги в черных доспехах. Они двигались молча, без боевых кличей, и это молчание было страшнее любого крика. Они были не солдатами, а палачами.
Перепуганные слуги, сонные наложницы, полураздетые нукеры — все, кто пытался встать у них на пути, были сметены, как мусор. Сам эмир Рустам, разбуженный шумом, выбежал в главный зал с саблей в руке. Он был гордым, тучным человеком, привыкшим повелевать. — Что это значит?! — прорычал он. — Именем…
Он не договорил. Арслан-ага, стоявший перед ним, молча указал на личную печать Тамерлана на своем приказе. Лицо эмира Рустама в один миг из багрового стало пепельно-серым. Он все понял. Гордыня слетела с него, как позолота, оставив лишь липкий, животный страх. Он опустил саблю.

Когда первые лучи солнца коснулись бирюзовых куполов Ханбалыка, на главной площади перед Диваном уже собралась огромная, безмолвная толпа. Тамерлан приказал согнать сюда всех: эмиров, военачальников, сановников, духовенство. Они стояли, кутаясь в свои дорогие халаты, и их лица в холодном утреннем свете были серыми от недосыпания и страха.
Наспех сколоченный помост был покрыт черной тканью. На простом походном троне сидел сам Тамерлан, его лицо было непроницаемым, как у каменного идола. Рядом с ним, бледный, но с таким же каменным лицом, стоял Фархад. Император приказал ему присутствовать. Это была часть урока. И для двора, и для самого Фархада.
Эмира Рустама, уже в простом рубище, скрученного, вывели на помост. Глашатай зачитал приговор, короткий и ясный: «За измену трону и сговор с врагами империи — смерть». Эмир попытался что-то крикнуть, молить о пощаде, но палач, гигант с обнаженным по пояс торсом, заломил ему руку и заставил встать на колени.
Фархад заставил себя смотреть. Он, человек из будущего, где высшей ценностью была жизнь, смотрел на средневековую казнь, причиной которой стал он сам. Он чувствовал тошноту, но понимал: это — необходимая хирургия. Чтобы спасти тело империи, нужно было отсечь ее зараженные члены.
Раздался глухой, мокрый удар. Толпа ахнула. Палач поднял за волосы отрубленную голову и показал ее всем четырем сторонам. Затем он спустился с помоста и водрузил ее на высокую пику, уже вкопанную у ворот.
В толпе, в задних рядах, среди слуг и обозников, стоял Джалалуддин. Он смотрел на это страшное зрелище, и его сердце сжималось не от ужаса, а от ледяного бешенства. «Глупец, — с яростью думал он, глядя на почерневшее от ужаса лицо на пике. — Я дал тебе оружие, а ты, вместо того чтобы целиться в колдуна, выстрелил в самого тигра». Он хотел лишь подточить авторитет Фархада, посеять сомнения. А вместо этого он разбудил ярость льва, и эта ярость теперь пожирала тех, кто мог бы стать его, Джалалуддина, союзниками. Он потерял контроль.

Солнце взошло, и его лучи окрасили в кровавый цвет лицо на пике. Тамерлан поднялся. — Да увидит каждый! — прогремел его голос над замершей площадью. — Так будет со всяким, кто посмеет вбить клин между мной и моими верными слугами! Так будет со всяким, кто в своем доме точит нож, чтобы ударить в спину империи!
Он повернулся и, не глядя больше на толпу, пошел во дворец. Фархад последовал за ним.
— Это жестоко, Эмир Знаний, — сказал Тамерлан, когда они остались одни в его покоях. Он сел в простое кресло, и на его лице, впервые за этот страшный час, отразилась бесконечная усталость. — Но империя — это здание. И если в фундаменте завелись трещины, их нужно заливать не водой, а кровью предателей, чтобы они скрепились навеки. Сегодня мы укрепили нашу власть.
«Укрепили страхом, — с горечью подумал Фархад. — Тем самым первобытным, животным страхом, от которого я хотел избавить этот мир».
— Ты смотришь на меня, как на мясника, — продолжил Тамерлан, и его взгляд был острым, как лезвие. — Ты, со своей наукой и своими звездами, думаешь, что можно построить мир на одной лишь мудрости. Я же знаю: любой, даже самый прекрасный сад, нуждается в садовнике с топором, чтобы рубить больные ветви, пока они не заразили все дерево. Сегодня я был этим садовником. И я преподал им урок.
— Я понимаю, Повелитель, — тихо ответил Фархад. — Нет. Не понимаешь, — отрезал старый лев. — Но научишься. Ты — мой наследник в делах разума. Ты должен понять: порядок, который не может защитить себя жестокостью, обречен.
Фархад молча поклонился. Он понимал правоту императора. Но он также понимал, что сегодня он сам, своими руками, добавил в фундамент этого прекрасного нового мира, который он строил для Ширин, первую порцию крови. И чувствовал ее горький вкус на своих губах.


ГЛАВА 39. ЖЕЛЕЗНАЯ ТИШИНА



Казнь эмира Рустама стала не концом, а началом. Она была камнем, брошенным в тихое озеро придворной жизни, и круги от него расходились, неся с собой ледяной холод. Ханбалык изменился. С его улиц исчезли смех и шумные споры. Теперь здесь царила железная тишина.
Это была не тишина покоя. Это была тишина страха. Воздух, казалось, сгустился, и каждый звук — скрип арбы, плач ребенка, ржание коня — звучал в нем неестественно громко и обрывался, словно испугавшись собственного эха.
Эмиры и сановники, еще вчера гордо гарцевавшие по городу в сопровождении свиты, теперь передвигались почти без охраны, с опущенными глазами, боясь встретиться взглядом друг с другом. Любой косой взгляд, любое неосторожное слово могло быть истолковано как признак измены. В чайханах, где раньше кипели политические споры, теперь обсуждали лишь погоду и цены на хлопок, и то — шепотом. Голова на пике у ворот Дивана, чернеющая под безжалостным солнцем, была красноречивее любых указов.
«Он сделал это, — думал Фархад, глядя на город из окна своей башни. — Старый лев преподал им урок. Но какой ценой? Я хотел построить мир, основанный на знании. А вместо этого мы построили тюрьму, стены которой — страх».
Страх стал воздухом, которым дышала столица.

Пока город цепенел от ужаса, в подвалах цитадели шла своя, невидимая работа. Арслан-ага, верный пес императора, «беседовал» с арестованными сыновьями и братьями эмира Рустама.
Тамерлан приказал Фархаду присутствовать на одном из допросов. Это было очередное испытание. Фархад вошел в сырое, пахнущее страхом и сыростью помещение. Он увидел измученного, сломленного человека, подвешенного на цепях. И он должен был использовать свои знания, чтобы помочь пытке.
— Он лжет, — тихо сказал Фархад Арслан-аге, когда пленник в очередной раз начал выкрикивать бессвязные имена. Фархад не нуждался в мистике. Его «небесная скрижаль», замаскированная под простой браслет, улавливала малейшие изменения в сердцебиении и температуре тела допрашиваемого. Это был детектор лжи из будущего. — Он называет имена своих врагов, пытаясь увлечь их за собой в могилу. Спроси его о поставках оружия из Шахрисабза.
Под направляющими подсказками Фархада Арслан-ага быстро сломал волю пленников. И они, один за другим, начали говорить правду. Они рассказали все: о тайных встречах, о планах поднять мятеж, о клятвах на крови. И в рассказе каждого из них, как тень, как главный кукловод, стоял один человек. Тот, кто убеждал их, что Тамерлан стал слаб и попал под чары колдуна. Тот, кто обещал им поддержку других недовольных эмиров.
Джалалуддин аль-Хорезми.
Когда Фархад доложил об этом Тамерлану, старый император не удивился. Он словно ждал этого. Все части головоломки встали на свои места. Круг замкнулся.

Джалалуддина не тащили на площадь. Его привели в личные покои Тамерлана. Это был не суд, а вынесение приговора.
Старый лекарь вошел, и в его глазах не было страха, лишь вызов. Он увидел Фархада, стоящего за плечом императора, и все понял. — Они назвали твое имя, старик, — произнес Тамерлан, и его голос был спокоен, как у судьи, выносящего тысячный приговор. — Все они. Змея, что подстрекала моих псов грызть друг друга. Ты использовал мою семью, моих старых друзей, как пешки в своей жалкой игре против моего Эмира Знаний.
— Он демон! — выкрикнул Джалалуддин, отбросив всякое притворство. — Яд для этой империи! Я делал это ради твоего спасения, ради чистоты веры! — Ты делал это ради своей увядшей гордыни, — оборвал его Тамерлан. — Твоя ошибка была не в том, что ты бросил ему вызов. А в том, что ты недооценил меня.
«Он не понимает, — с холодным презрением думал Фархад, наблюдая за этой сценой. — Он, агент, привыкший к миру, где правители — лишь временные фигуры, так и не понял, что Тамерлан — это не просто человек. Это — стихия. И пытаться управлять им — все равно что пытаться управлять землетрясением».
Император кивнул слуге. Тот внес на подносе маленькую нефритовую чашу, наполненную темной жидкостью. — Ты был лекарем моего отца. Ты видел, как я рос. Я не отдам твое седое тело на поругание толпе. Ты уйдешь, как подобает ученому мужу. Ты сам выпьешь лекарство от своего недуга — от своей измены.
Джалалуддин смотрел на чашу. Его лицо на мгновение исказила гримаса ужаса, но он быстро взял себя в руки. Он был агентом. Он умел не только убивать, но и умирать. «Я проиграл, — гласил его беззвучный, последний отчет. — Аномалия оказалась сильнее. Но я не дам ему увидеть мой страх. Моя смерть — это не поражение. Это — сигнал. Сигнал о том, что эта временная линия слишком сильна, чтобы ее сломать. И что за мной придут другие. Более могущественные».
Он бросил на Фархада последний взгляд, полный нечеловеческой ненависти, взял чашу и одним глотком осушил ее. Через мгновение он рухнул на ковер.
Тихая война Фархада и Джалалуддина была окончена.

Вечером Фархад пришел в сад, где гуляла Ширин. Новости о казнях и тайном суде над Джалалуддином уже облетели столицу. Она смотрела на него с тревогой. — Город боится, Фархад, — сказала она. — Все смотрят друг на друга с подозрением. Это тот порядок, который ты хотел построить?
Он взял ее за руки. Ее ладони были холодными. — Иногда, чтобы излечить больного от горячки, лекарь должен пустить ему кровь, — сказал он. — Это страшное зрелище, но оно спасает жизнь. Болезнь измены вырезана. Теперь, Ширин... теперь начнется настоящее исцеление.
— Но этот нож... теперь он в твоих руках, — прошептала она, глядя ему в глаза. — Тебе не страшно?
Он на мгновение прикрыл веки, и она увидела всю его бесконечную усталость. — Мне страшно, — честно признался он. — Каждый день.
И эта честность, эта уязвимость сделала для нее больше, чем все его чудеса. Она поняла, что перед ней не всемогущий дух, а человек, несущий неподъемную ношу. Она перестала его бояться. И в этот миг она поняла, что любит его. Она шагнула к нему и впервые сама обняла его.
— Тогда я буду рядом, — сказала она. — Чтобы тебе было не так страшно.
В этот день, посреди крови и страха дворцовой чистки, Хранитель времени перестал быть одиноким.


ГЛАВА 40. СЛЕД НА ЮГ


Вернувшись в Ханбалык, Фархад превратил свою обсерваторию в нечто среднее между госпиталем и лабораторией. Хасан медленно приходил в себя. Его физическое здоровье было в порядке, но разум, подвергшийся жестокому вторжению, заживал медленно. Фархад часами сидел с ним, используя техники медитации и гипноза, чтобы помочь ему восстановить разрушенные воспоминания и избавиться от ночных кошмаров.
В другом углу башни Беркут, чьи ребра все еще болели, с мрачным любопытством изучал трофеи, принесенные из Шахрисабза. Это были странные, тревожащие вещи. Обломки черной брони, легкой, как дерево, но прочной, как сталь. Невесомый клинок, который не тупился, даже когда им рубили камень. И самое главное — тело одного из «истуканов», которое они смогли унести с собой до того, как мастерская была уничтожена.
— В нем нет внутренностей, эмир, — доложил Беркут, когда Фархад подошел к нему. — Только... жилы из меди и серебра. И вот это, — он указал на темный кристалл в центре груди механизма, — оно было теплым, когда мы его нашли.
Фархад положил руку на кристалл. Это был источник питания, примитивный по меркам его времени, но абсолютно невозможный для XV века. Он чувствовал, как остаточная энергия щекочет его пальцы.

Когда на пещеру опустилась ночь, и лишь огонь костра отгонял холодные горные тени, Фархад сел напротив Хасана. Молодой купец сидел, закутавшись в плащ, но его все равно била дрожь. Его взгляд был пуст, он смотрел сквозь пламя, видя там лишь ужас пережитого. Беркут и остальные воины сидели поодаль, в молчании наблюдая.
— Хасан, — голос Фархада был тихим и глубоким, почти гипнотическим. — Посмотри на меня. Не на меня. Посмотри на огонь. Видишь, как танцуют языки пламени? Они живые. Они теплые. Они здесь, с нами. И больше ничего нет. Только ты, я и этот огонь.
Хасан медленно поднял глаза. Фархад продолжил говорить, его голос становился все ниже и ритмичнее. — Твои мысли сейчас — это испуганная стая птиц в темной комнате. Они мечутся, бьются о стены, причиняя тебе боль. Перестань гоняться за ними. Просто открой окно. Я — твое окно. Слушай мой голос. Дыши со мной. Вдох... и выдох...
Для Беркута и его воинов это выглядело как странный ритуал. Эмир Знаний не читал молитв, не размахивал амулетами. Он просто говорил. Но в его голосе была странная сила, которая, казалось, убаюкивала саму ночь. Дрожь Хасана постепенно унималась. Его дыхание стало ровным. Глаза закрылись.
— Теперь мы отправимся в путешествие, Хасан, — продолжал Фархад. — Мы вернемся в тот подвал. Но на этот раз ты не будешь пленником. Ты будешь призраком. Тенью на стене. Ты будешь просто смотреть. Они тебя не увидят. Они не смогут причинить тебе боль. Ты в безопасности. Я рядом.
Он осторожно приложил кончики пальцев к вискам Хасана. В его перстне был скрыт микро-резонатор, посылающий едва уловимые инфразвуковые волны, помогающие мозгу войти в состояние глубокой медитации.
— Ты в подвале, — прошептал Фархад. — Ты видишь его. Юсуфа. Но он — лишь картина. Ты видишь его приборы. Это просто железо. Что ты видишь на светящемся экране? Не бойся. Просто опиши мне узоры.
Хасан заговорил, и его голос был глухим и далеким, словно доносился со дна колодца.
— Знаки... не наши... острые, как осколки... И карта. Река... большая река... и точка на ней. Красная.
— Где эта точка?
— На юге... У большой излучины. Город у воды... Название... Он произносил его. Оно как... как конец пути. Терминус... Термит...
— Термез? — мягко подсказал Фархад. — Да... — с облегчением выдохнул Хасан. — Термез. И слово... контейнер. Он сказал, «контейнер прибудет в Термез».
Фархад осторожно убрал пальцы. — А теперь уходим оттуда, Хасан. Мы оставляем эту темную комнату. Мы возвращаемся к огню. Ты слышишь, как трещат дрова? Ты чувствуешь тепло? Ты в безопасности. Твое путешествие окончено. Ты вернулся. И ты вернулся победителем. Я буду считать до трех. Когда я произнесу «три», ты откроешь глаза. Раз… два… три.
Хасан открыл глаза. Пустота из его взгляда исчезла. В нем была бесконечная усталость, но это была усталость воина после битвы, а не ужас жертвы. Он посмотрел на Фархада, и в его глазах стояли слезы благодарности. Он не помнил деталей их «путешествия», но он чувствовал, что тяжелый камень, давивший на его душу, исчез.
Беркут, наблюдавший за всем этим, безмолвно покачал головой. Он окончательно убедился, что его эмир — не просто великий воин. Он — повелитель душ.

Это было то, что нужно. Фархад остался один. Он подключил свою «небесную скрижаль» к останкам «истукана». Он не мог взломать его систему — она была слишком чуждой, — но он мог проанализировать энергетический след, оставшийся в кристалле-батарее.
Часы уходили. На светящейся поверхности скрижали мелькали сложные формулы и диаграммы. И вот, под утро, он нашел то, что искал. Кристалл был частью сети. Он был запрограммирован на прием сигнала из определенной точки. И эта точка находилась на юге империи. На берегу Амударьи. В городе Термез.
Фархад смотрел на карту, и все части головоломки сложились. «Конечно, Термез, — подумал он. — Не Самарканд, не Бухара. Зачем им база в центре паутины, где их легко заметить? Им нужен порт. Южный порт на границе, куда можно тайно доставлять оборудование и агентов из Персии или Индии. Они не строят крепости. Они строят логистику».
Слово Хасана «контейнер» подтверждало его догадку. В Термезе находился их перевалочный пункт.

На рассвете он собрал свой внутренний круг — Беркута и Хасана, который, несмотря на слабость, уже рвался в бой, чтобы отомстить. — Мы знаем, где их следующее гнездо, — сказал Фархад. — Термез. — Когда выступаем? — прорычал Беркут, его единственный глаз горел предвкушением битвы. — Мы не выступаем, — остановил его Фархад. — Не в этот раз. Они ждут нас. Они ждут еще одного налета «Соколов». Они готовят ловушку для армии. А мы придем не как армия.
Он посмотрел на своих двух самых верных людей. — В этот раз мы будем действовать их же методами. Тайно. Втроем. Ты, Беркут, — твоя сила и инстинкты. Ты, Хасан, — твоя хитрость и знание караванных путей. И я. Мы не будем штурмовать. Мы проникнем в город под видом купцов. Мы выследим их агента. И мы заберем его живым. Мне нужны ответы. Мне нужны их технологии.
Это была безумно рискованная миссия. Три человека против целой секретной базы врага из будущего. — Это самоубийство, эмир, — сказал Беркут, но в его голосе не было страха, лишь констатация факта. — Нет, — ответил Фархад, и на его губах появилась тень улыбки. — Это охота. И в этот раз мы будем не волками, что врываются в стадо. Мы будем змеями, что незаметно проползают в самое логово.


ГЛАВА 41. МАСКА КУПЦА


В тишине обсерватории, среди карт звездного неба и странных трофеев, привезенных из Шахрисабза, шло планирование самой дерзкой операции «Соколов».
— Сотня моих ребят, эмир, — рычал Беркут, ударяя кулаком по столу.
— Мы войдем в этот Термез, как нож в масло, и вырежем эту заразу. — И нас перебьют поодиночке в узких улочках, прежде чем мы доберемся до цели, — спокойно возразил Хасан. Его разум, восстановленный Фархадом, был остер как никогда. — Термез — это город-улей, кишащий купцами, шпионами и паломниками. Пытаться взять там что-то силой — все равно что бить палкой по улью. Мы лишь разозлим ос. Туда нужно входить тихо, как пчела, что ищет свой цветок.
Фархад выслушал обоих.
— Хасан прав. В этот раз мы будем действовать не сталью, а хитростью. Наша легенда — торговый караван. Хасан, ты — хозяин, богатый купец из Самарканда. Твое знание обычаев и торговых дел — наша главная маскировка.
— Я не подведу, эмир, — глаза Хасана горели решимостью отомстить.
— Беркут, — Фархад повернулся к старому воину, — ты будешь начальником охраны каравана. Угрюмый, верный, немногословный ветеран. Эта роль тебе подойдет.
Беркут хмыкнул, принимая свою роль. Он оглядел Хасана, затем посмотрел на своего эмира. В его единственном глазу читался немой вопрос.
— А ты, повелитель? — наконец, прорычал он. — Мы — приманка и кулак. Кем же будешь ты в этом маскараде?
— А я, — ответил Фархад, и в его глазах блеснула хитрая искра, — буду никем. Молчаливым ученым-звездочетом, которого богатый купец везет с собой для составления гороскопов и определения удачных дней для сделок. Никто не обращает внимания на пыльных книжников. Я буду вашей тенью. И это позволит мне видеть все, оставаясь невидимым.


Накануне отъезда Фархад нашел Ширин в ее саду. В свете закатного солнца цветы казались драгоценными камнями, а воздух был напоен их сладким ароматом. — Я снова уезжаю, — сказал он, и эти слова дались ему с трудом.
Она обернулась. Тревога в ее глазах смешивалась с чем-то новым, глубоким и теплым. — Куда на этот раз? — Повелитель посылает меня с инспекцией на южные границы. Нужно проверить крепости на берегу Амударьи.
Она подошла ближе, и он уловил тонкий аромат жасмина, исходивший от ее волос. Она смотрела ему в глаза так пристально, словно пыталась прочесть его душу. — Твои «крепости»... они снова связаны с теми людьми в черном, не так ли? С теми, кто похитил меня?
Он промолчал, и его молчание было ответом. Он ненавидел себя за эту недосказанность, но правда была слишком опасна для нее. — Я не знаю, когда вернусь, — глухо произнес он.
— Тогда... — она на мгновение опустила глаза, и ее щек коснулся легкий румянец. Она сделала то, чего он никак не ожидал. Она достала из рукава своего платья маленький, тончайшего шелка платок, расшитый бирюзовой нитью. Он был надушен ее духами, и аромат жасмина стал ощутимее. — Возьми это.
Она протянула ему платок. — У воинов есть обычай... брать с собой в поход вещь от той, что ждет их, — почти прошептала она.
Для Фархада, человека из стерильного, цифрового будущего, этот простой, материальный жест был потрясением. Этот маленький кусочек шелка, хранящий тепло ее рук, ее личный аромат, был чем-то невероятно реальным. Это был якорь, брошенный в его одинокую душу. Он осторожно, боясь обжечься, взял платок. Их пальцы соприкоснулись, и по его телу пробежала теплая волна.
— Этот платок хранит тепло моих рук, — сказала она, подняв на него полные слез глаза. — Пусть он хранит и твою жизнь. Возвращайся, Фархад.
И в этот момент, услышав свое легендарное имя из ее уст, и видя в ее глазах не страх, а любовь и веру, он понял, что вернется. Он пересечет для этого время и пространство. Он сразится с демонами и богами. Но он вернется.
— Я вернусь, Ширин, — поклялся он. — Я клянусь.

Разговор с Тамерланом был коротким. Фархад изложил ему свою легенду: необходимость тайно проверить южные порты, через которые, по донесениям, враг может получать припасы. Тамерлан, полностью поглощенный перестройкой столицы и подавлением остатков заговора, доверял своему Эмиру Знаний абсолютно.
— Ты просишь у меня разрешения отправиться втроем в самое змеиное гнездо на границе, — сказал он, изучая Фархада своим пронзительным взглядом. — Ты что-то задумал, и это явно не просто инспекция. — Я должен убедиться во всем лично, повелитель.
«Он не говорит всей правды, — думал Тамерлан, и его старые глаза видели больше, чем ему говорили. — В его взгляде — та же холодная ярость, что была в горах, когда похитили его женщину. Он идет не на инспекцию. Он идет на охоту. Он идет мстить за своего раненого агента. Хорошо. Месть — лучший поводырь для воина. Она делает его зорким и беспощадным».
— Хорошо, — кивнул Тамерлан. — Я не спрашиваю, что именно. Я требую, чтобы ты вернулся с головой врага, а не оставил там свою. Возьми это.
Он снял со своего пальца простой на вид перстень с печаткой. — Это — малый императорский ярлык. Он дает тебе мою власть. Любой наместник, любой эмир, любая стража в империи подчинится тебе беспрекословно, увидев этот перстень. Но используй его, только если твоя жизнь будет висеть на волоске.
На следующее утро из западных ворот Ханбалыка выехал скромный караван. Десяток навьюченных верблюдов, два десятка наемных охранников, несколько слуг. В центре его ехали трое: бойкий и словоохотливый купец Хасан, раздававший направо и налево приказы; угрюмый гигант Беркут, чья рука не отрывалась от рукояти сабли; и сутулый, неприметный ученый в потертом халате, прятавший лицо под капюшоном — Фархад.
Они растворились в утренней дымке, смешавшись с сотнями других караванов на Великом Шелковом пути.
«Я снова купец, — с горькой усмешкой думал Хасан, вдыхая знакомый с детства запах верблюжьего пота и пыли. — Но товар, который я везу на этот раз — это месть. И цена ей — жизнь. Моя или их».
«Снова в пути, — размышлял Беркут, и его единственный глаз зорко осматривал окрестности. — Вдали от дворцовых интриг и шелковых подушек. Здесь все просто. Есть друг, которого нужно защищать. И есть враг, которого нужно убить. Хороший день».
А Фархад, скрытый под капюшоном, смотрел на удаляющиеся стены столицы. «Я оставил свой мир, — думал он. — Я оставил Ширин. Чтобы защитить их, я должен снова стать тенью. Призраком из будущего, который охотится на других призраков».
Охота на призраков в Термезе началась.


ГЛАВА 42. ГОРОД НА ПЕРЕКРЕСТКЕ


Через месяц пути их караван спустился с горных перевалов и вошел в долину Амударьи. Воздух здесь был другим — густым, влажным, пахнущим речным илом, специями и пылью тысячелетий. Термез, раскинувшийся на высоком берегу великой реки, предстал перед ними не как имперский город, а как гигантский, вечно кипящий базар.
Это был перекресток миров. Здесь заканчивалась империя Тамерлана и начинались таинственные земли Индии и Хорасана. По его кривым, узким улочкам двигался пестрый людской поток: тюркские воины из гарнизона крепости, персидские купцы в высоких шапках, синие тюрбаны афганских горцев, полунагие индийские паломники с раскрашенными лицами. В воздухе стоял неумолчный гул: скрип арб, крики погонщиков верблюдов, звон молотков в квартале медников и гортанные выкрики торговцев на десятке разных языков.
— Этот город — муравейник, эмир, — прошептал Беркут, с отвращением глядя на сутолоку. — Если здесь начнется бой, нас раздавят, и никто не заметит. — Именно поэтому они выбрали его, — так же тихо ответил Фархад. — В таком муравейнике легче всего спрятать что угодно.
Они не стали останавливаться в больших караван-сараях, где каждый новый гость был у всех на виду. Следуя совету Хасана, они сняли скромный дом с глухим внутренним двором в квартале гончаров, заплатив хозяину золотом за год вперед и за его молчание.
Вечером Фархад поднялся на плоскую крышу своего временного жилища. Он смотрел на Термез. Город гудел, жил, дышал. С реки доносились крики лодочников, из соседнего двора пахло свежеиспеченным хлебом. И эта простая, живая картина причиняла ему почти физическую боль.
Он закрыл глаза и увидел этот же вид из своего, XXII века. Тишина. Стерильная чистота археологического заповедника «Древний Термез». Редкие группы туристов, бродящие по восстановленным руинам. И река... жалкий соленый ручей, который можно было перейти вброд. Не было ни криков, ни запаха хлеба. Лишь уважительный шепот и искусственно поддерживаемая температура под защитным куполом.
«Они превратили нашу родину в красивую гробницу, — с горечью подумал он. — В анклавах сидят „мудрецы“, которые гордятся тем, что сохранили кости, но они забыли, что в этих костях когда-то текла кровь».
Он открыл глаза. Нет. Он не позволит этому случиться. Этот кипучий, несовершенный, живой город стоил того, чтобы за него сражаться.

На следующий же день команда приступила к работе. Они действовали как три пальца одной руки, каждый выполнял свою задачу.
Хасан, облачившись в одежды богатого самаркандского купца, окунулся в свою стихию. Он отправился в порт, в таможню, в чайханы, где собирались капитаны речных судов и начальники караванов. Он не задавал прямых вопросов. Он угощал, слушал, шутил. Под предлогом поиска надежного склада для «ценного индийского товара» он выведывал все о местных торговых гильдиях, о том, кто и чем владеет, кто недавно разбогател и откуда у него золото.
Беркут, переодевшись в потрепанный халат наемника, ушел в другую часть города — в кабаки у казарм и на рынки рабов. Он слушал иной гул — гул солдатских слухов. Он искал тех, кто нанимает людей для тайной работы. Тех, кто платит слишком много. Тех, чьи охранники не носят знаков различия местных эмиров. Он растворился в мире стали, пота и дешевого вина.
Фархад же оставался в тени. Днем он не выходил из дома, играя роль ученого-затворника. Но ночами, когда город засыпал, он превращал их скромное жилище в центр управления. Он собирал обрывочные сведения, что приносили ему его друзья, и наносил их на карту на своей «небесной скрижали». Он был мозгом, который складывал из сотен бессвязных слухов единую, осмысленную картину.

На четвертый день Хасан принес первое имя. — Гильдия «Бактрийская Звезда», — доложил он. — Появилась полгода назад. Никто не знает, кто за ней стоит. Глава — некий перс, которого никто не видел. Они скупили несколько лучших складов в порту, включая старый таможенный пакгауз, который они перестроили в настоящую крепость. Платят всем золотом чистейшей пробы. И дела ведут только по ночам.
Вечером того же дня вернулся Беркут. — Есть человек, — прорычал он. — Бывший десятник из моей старой сотни. Его наняли в охрану. Говорит, работа странная. Охраняют склад у реки. Платят вдвое. Задача — никого не впускать и не задавать вопросов. Хозяева — чужаки, говорят на ломаном персидском. Он сказал, что их главный зовет себя «Мастер». Он видел, как ночью к их причалу подходила баржа, и они выгружали тяжелые, длинные ящики, накрытые брезентом.
Фархад посмотрел на свою карту. Информация Хасана и Беркута указывала на одну и ту же точку на берегу Амударьи. «Тихий склад». И его «талисман», лежавший на столе, слабо, но отчетливо вибрировал, когда он направлял его в ту сторону.
— Это они, — сказал он. — Гнездо там.

Этой же ночью Фархад и Беркут, одетые во все черное, как тени, пробрались к речному порту. Они залегли на крыше старого сарая напротив склада «Бактрийской Звезды».
Это была настоящая крепость. Высокие стены без окон, на углах — сторожевые вышки. Но стражники на них двигались со странной, плавной и скоординированной точностью, которая напомнила Фархаду бой в горах.
Они прождали несколько часов. И вот, из-за излучины реки, без огней, скользя по темной воде, как призрак, появилась большая грузовая баржа. Она причалила к пристани склада.
И тут Фархад и Беркут увидели то, от чего у старого воина перехватило дыхание. Часть стены склада, казавшаяся монолитной, беззвучно, как занавес, поехала в сторону, открывая ярко освещенный проем. Из проема выехал странный механизм, похожий на журавлиный кран, но без веревок и цепей. Он завис над баржой, и тяжелые ящики, весившие, должно быть, сотни пудов, плавно поднялись в воздух и влетели внутрь склада. Без скрипа, без криков рабочих. В полной, жуткой тишине.
— Джинны... — прошептал Беркут, невольно хватаясь за амулет на шее.
Фархад молчал. Он смотрел на это с ледяным спокойствием хирурга, изучающего опухоль. Он нашел гнездо. Но это было не просто гнездо. Это была высокотехнологичная база противника, действующая в самом сердце империи. И теперь перед ним стояла новая, почти невыполнимая задача: как уничтожить это осиное гнездо, не разрушив при этом весь город?


ГЛАВА 43. ГАМБИТ КУПЦА


Вернувшись в свой дом в квартале гончаров, они долго сидели в тишине. Хасан заварил крепкий чай, и его аромат немного разогнал напряжение, висевшее в воздухе. Беркут, старый воин, видевший все ужасы войн Тамерлана, был мрачнее тучи. — Джинны, — наконец, прорычал он, ударив кулаком по колену. — Это работа джиннов, эмир. Механизмы, что поднимают тяжести без веревок. Стены, что расходятся, как занавес. Против такого не попрешь с саблей. Нас просто раздавят.
— Это не джинны, Беркут. Это — знание, — тихо ответил Фархад. — Знание, которого здесь быть не должно. Они построили не просто склад. Они построили свой маленький мир, свою крепость, где действуют законы их времени, а не нашего.
— И что теперь? — спросил Хасан, его глаза горели азартом и жаждой мести. — Соберем твоих «Соколов»? Возьмем эту крепость штурмом? — Нет, — отрезал Фарха-д. — Штурм — это именно то, чего они ждут. Они укрепились. Они готовы к обороне. Мы поднимем на уши весь город, погибнут сотни моих людей и мирных жителей. А даже если мы победим, они просто уничтожат все, как в Шахрисабзе, и мы снова останемся ни с чем. Сила здесь не поможет.
Он посмотрел на Хасана.
— Ты говорил, Термез — это улей. Значит, действовать нужно, как пчела.
— У меня есть мысль, эмир, — встрепенулся Хасан. — Рискованная, но, возможно, единственная.

Все взгляды обратились к молодому купцу. — Они — торговая гильдия, «Бактрийская Звезда», — начал Хасан, и в его голосе зазвенели нотки, знакомые любому торговцу на Шелковом пути. — Они скупают склады, нанимают охрану, ведут дела. А что нужно любой гильдии, даже самой таинственной? Партнеры и золото. Особенно золото.
Он посмотрел на Фархада. — Я вернусь к ним. Но не как шпион. Я вернусь как тот, кем я и должен быть — богатый, наглый и очень жадный самаркандский купец. Я скажу, что был так поражен их размахом и эффективностью, что хочу стать их партнером. Я предложу им инвестировать огромную сумму — золото из казны самого Повелителя, якобы для тайной торговой операции в Индии. Ни один купец в мире, будь он хоть трижды джинн, не откажется выслушать человека, который предлагает ему гору золота. Я потребую встречи с их главным, с этим «Мастером», чтобы обсудить детали. И эта встреча должна будет пройти у них, на их территории. В их крепости.
Беркут вскочил.
— Ты в своем уме, щенок?! — прорычал он. — Они же свернут тебе шею, едва ты переступишь порог! Ты уже был у них в подвале!
— Они пытали не меня, — спокойно возразил Хасан. — Они пытали безымянного агента. А я — Хасан, купец, который вчера заходил к ним с глупым заказом, а сегодня, ослепленный их могуществом, пришел с деньгами. Их высокомерие — наша главная уловка. Они считают нас примитивными дикарями. Так пусть этот дикарь принесет им то, от чего они не смогут отказаться. Это мой единственный шанс вернуть свой долг... и свое имя.
Фархад долго молчал, оценивая план. Риск был чудовищным. Но Хасан был прав. Это был единственный способ проникнуть внутрь, не начав бойни. — Хорошо, — наконец, сказал он. — Мы сделаем по-твоему.
Он посмотрел на Беркута. — Но ты, старый волк, не будешь сидеть сложа руки. Пока Хасан будет готовиться к своей роли, твоя задача — найти слабое место в их броне. Не главный вход. Ищи другое. Старый канализационный сток, заброшенный подземный ход от реки, трещину в стене. Любую щель, в которую сможет пролезть вооруженный человек. Если с Хасаном что-то пойдет не так, мы не будем стучаться в дверь. Мы выломаем стену.
Затем он повернулся к Хасану.
— Ты получишь свое золото. И ты получишь это. Он снял с руки свой перстень-печатку. — Это не просто перстень. Если ты нажмешь на камень три раза, он пошлет мне сигнал. Только три раза. Это будет означать одно из двух: либо ты внутри и нашел то, что нам нужно, либо ты в смертельной опасности и у Беркута есть ровно пять минут, чтобы вытащить тебя оттуда.

Следующие два дня прошли в напряженной подготовке. Хасан ходил по базару, сорил деньгами, громко рассказывая в чайханах о своей грядущей грандиозной сделке с таинственной, но могущественной гильдией «Бактрийская Звезда». Беркут же, переодевшись в оборванца, часами бродил по трущобам у реки, изучая каждый камень, каждую сточную канаву у стен проклятого склада.
На третий день Хасан, облачившись в халат из парчи, расшитый золотом, в сопровождении двух нанятых для вида слуг, уверенной походкой направился к воротам склада. Он выглядел как воплощение богатства и самоуверенной наглости.
Фархад и Беркут, укрывшись на той же крыше, что и в прошлый раз, наблюдали за ним. Беркут нашел то, что искал — старый, заваленный мусором водосток, ведущий, по его расчетам, прямо под фундамент склада. Его «Соколы», вызванные из ближайшего гарнизона под предлогом учений, уже ждали в условленном месте, готовые к броску.
Хасан подошел к воротам. — Я купец Хасан из Самарканда! — громко объявил он страже. — Я пришел говорить с вашим Мастером о деле, цена которому — десять верблюдов, груженых золотом!
Ворота со скрипом приоткрылись, впуская его внутрь и тут же захлопываясь за его спиной. Фархад и Беркут замерли, глядя на неприступные стены. Приманка была в гнезде. Теперь оставалось только ждать. Ждать сигнала, который мог означать как триумф, так и начало кровавой бойни.


ГЛАВА 44. ВНУТРИ ЗМЕИНОГО ГНЕЗДА


Когда тяжелые ворота склада закрылись за спиной Хасана, его на мгновение оглушила тишина. Внешний мир с его шумом, пылью и суетой остался снаружи. Здесь, во внутреннем дворе, было чисто, тихо и пахло озоном, как после грозы. Двор был вымощен гладкими, идеально подогнанными плитами, а вдоль стен стояли под брезентом ряды одинаковых, безликих ящиков.
Двое стражников в черном, чьи лица были скрыты, молча повели его через двор к неприметной металлической двери. Она открылась без скрипа, и они вошли внутрь. Хасан ожидал увидеть типичный портовый пакгауз — горы тюков, мешки с товаром. Вместо этого он оказался в длинном, ярко освещенном коридоре. Свет лился, казалось, прямо из стен, и он был ровным и белым, как зимнее солнце.
Он шел, сохраняя на лице выражение высокомерного любопытства, подобающее богатому купцу, но его разум, как губка, впитывал каждую деталь. Странные символы на стенах. Отсутствие пыли. Идеальная тишина, нарушаемая лишь едва слышным, низким гулом, исходившим, казалось, от самого здания.

Его привели в просторную комнату, похожую скорее на кабинет ученого, чем на контору торговца. В ней не было ни ковров, ни подушек. Лишь большой стол из темного, полированного дерева и несколько стульев. Одну стену занимала огромная, светящаяся карта региона, на которой медленно двигались огоньки караванных путей.
За столом сидел человек. Это был не воин и не купец. Пожилой, с тонкими, аристократическими чертами лица и седыми волосами, зачесанными назад. Он был одет в простой, но идеально сшитый халат из темно-синего шелка. Его глаза, бледные и водянистые, смотрели на Хасана с вежливым, почти академическим интересом.
— Купец Хасан из Самарканда, — произнес он, и его голос был мягким и вкрадчивым. — Я — управляющий гильдии «Бактрийская Звезда». Можете называть меня Хранителем. Я наслышан о вашем щедром предложении. Присаживайтесь.
Хасан, играя свою роль, развязно опустился на стул. — Рад знакомству, почтенный Хранитель. Как видите, я человек дела. Я вижу силу и иду к ней. Ваша гильдия — самая могущественная сила в Термезе. А я — самый богатый купец, что прибыл сюда за последний год. Я думаю, мы созданы друг для друга.
Он выложил на стол небольшой, но тяжелый мешочек, который со звоном ударился о дерево. — Это — задаток. Чистое золото. Знак серьезности моих намерений. Я хочу вложить в ваше дело столько же, сколько весит десять верблюдов, и вместе мы станем хозяевами всего южного пути.
Хранитель даже не посмотрел на золото. — Впечатляет, — произнес он с легкой улыбкой. — Но настоящее партнерство строится на доверии. Чтобы доверять вам, я должен знать вас лучше. Скажите, купец, вы ведь служите новому двору в Ханбалыке? Как там поживает Эмир Знаний, этот чудотворец Фархад? Говорят, его влияние на Повелителя безгранично.
Сердце Хасана пропустило удар. Это был не вопрос. Это был тест. — Фархад — великий мудрец, — осторожно ответил Хасан. — Император ценит его. А я, как верный подданный, ценю все, что ценит мой император. Но дела государства — это одно, а звон золота — совсем другое, не так ли?

Хранитель медленно кивнул. — Вы правы. Дела государства — это одно. И одна из главных забот государства — это шпионы. Мы слышали, что люди Эмира Знаний сейчас повсюду, ищут врагов трона. Ваша торговая сеть, ваши связи... вы могли бы оказать нам услугу. Помочь нам выявить этих шпионов здесь, в Термезе. Это стало бы лучшим доказательством вашей лояльности.
Это была ловушка. Прямая и безжалостная. Хасан понял, что игра окончена. Он попался. Но он решил идти до конца. — Шпионы? — рассмеялся он, стараясь, чтобы его смех звучал естественно. — Конечно! Мои люди видят и слышат все в этом городе! За достойную плату я найду для вас кого угодно, хоть самого шайтана!
— В этом нет нужды, — мягкая улыбка не сходила с лица Хранителя. — Мы уже нашли одного.
Он сделал едва заметный жест. Из тени в углу комнаты вышла фигура. Человек с тихим голосом и чистыми руками ученого. Устад Юсуф.
— Здравствуй снова, купец, — произнес Юсуф, и его глаза были холодны, как лед.
Кровь застыла в жилах Хасана. Он понял все. Его «легенда», его «гамбит» — все это было фарсом. Они знали с самого начала. Они просто играли с ним, проверяя, подтверждая свои догадки.

Двери за его спиной беззвучно открылись, и в комнату вошли четверо стражников в черном. В их руках были не мечи, а странные жезлы, от которых исходило легкое гудение. — Вы были более ценны как источник данных, когда вас допрашивал мой коллега, — произнес Хранитель, поднимаясь. — Теперь вы — лишь досадная помеха. Но прежде чем мы от вас избавимся, давайте посмотрим, какие еще секреты хранит ваш разум.
Он кивнул на кресло в углу, к которому уже тянулись серебристые провода от одного из аппаратов.
Хасан знал, что у него есть лишь одно мгновение. Пока стражники шли к нему, он, сохраняя на лице маску ужаса и отчаяния, совершил последнее, отчаянное действие. Его рука, лежавшая на колене, сжалась в кулак. Большой палец нащупал перстень-печатку, который дал ему Фархад. Он трижды резко нажал на камень.

…На крыше зернохранилища, за тысячу шагов от склада, Фархад не отрываясь смотрел на свою «скрижаль». Зеленый огонек, обозначавший перстень Хасана, горел ровно. Внезапно он сменил цвет. Он трижды вспыхнул ослепительно-алым и начал пульсировать. Сигнал. Аварийный протокол.
Фархад поднял голову и посмотрел на Беркута, застывшего рядом. — Сигнал! — выдохнул он. — У нас пять минут!
Беркут не ответил. Он поднес к губам охотничий рог и издал короткий, яростный рев, похожий на крик атакующего сокола. И со всех окрестных крыш и темных переулков ему ответил звон обнажаемой стали.


ГЛАВА 45. ПЯТЬ МИНУТ


Крик боевого рога Беркута разорвал ночную тишину порта. Это был не просто сигнал тревоги. Это была волчья песнь, призыв стаи к атаке. И стая ответила.
Со всех окрестных крыш, из темных провалов переулков, из-за штабелей товаров, словно из-под земли, выросли фигуры. Двести «Соколов», элита армии Тамерлана, ударная группа Беркута, приведенная им сюда под покровом ночи, ждала этого момента. Их лица были выкрашены в черный цвет, а клинки, смазанные маслом, не давали отблесков.
Фархад и Беркут, спрыгнув с крыши, уже бежали к тому самому заваленному мусором водостоку, который старый воин нашел несколько дней назад. Это был их единственный путь внутрь, черный ход в крепость врага.

Внутри склада, в кабинете Хранителя, алый сигнал на перстне Хасана сменился ровным зеленым светом. Это означало, что сигнал получен. Хасан, исполнив свой долг, с искаженным от боли лицом рухнул на пол, когда один из жезлов стражника ударил его разрядом энергии.
Хранитель и Юсуф переглянулись. На их лицах не было паники, лишь досада и холодный расчет. — Он успел, — констатировал Юсуф. — Ожидаемо, — ответил Хранитель. — Аномалия всегда действует на грани протокола. Активировать протокол «Изоляция».
Он нажал несколько символов на своем столе. По всему комплексу склада раздался низкий, вибрирующий гул. Тяжелые стальные плиты, скрытые в стенах и потолке, с лязгом поползли вниз, герметично перекрывая все входы, выходы и коридоры. Склад превращался в монолитный, неприступный бункер.
— Они не войдут, — сказал Юсуф. — Они уже внутри, — спокойно возразил Хранитель, глядя на карту, где одна из стен подвала, примыкающая к старому водостоку, начала мигать красным. — Они предвидели этот ход. Очень предсказуемо. Активировать протокол «Очистка».
Юсуф кивнул. Он достал из-за пояса свой узкий клинок и медленно пошел в сторону бессознательного тела Хасана. — Свидетелей быть не должно.

Тем временем Беркут, отбросив в сторону гнилые доски, прикрывавшие водосток, первым ринулся в узкий, зловонный тоннель. За ним, согнувшись в три погибели, последовали Фархад и тридцать его лучших бойцов.
Они уперлись в стену. — Круши! — прорычал Беркут. Два гиганта с тяжелыми кувалдами обрушили на стену всю свою ярость. Через минуту в стене появился пролом, и отряд ворвался внутрь.
Они оказались в нижнем, складском ярусе. И тут же их встретил огонь. Из-за ящиков ударили тонкие, как иглы, лучи света. Двое «Соколов», вскрикнув, упали, их кожаные доспехи задымились в местах попадания. Автоматические турели.
— За мной! — крикнул Фархад. Он вырвался вперед, отражая лучи своим модифицированным клинком. Он был щитом для своих людей. Но они были заперты в узком проходе под перекрестным огнем.
И в этот момент Джахан, который двигался в тени у стены, увидел то, чего не видели другие. Он увидел кабель, уходящий от одной из турелей вверх, к распределительному щитку. Он не стал ждать приказа. Он действовал. Как его и учили. Не как воин, а как «Сокол».
Он метнул в стену над турелью свой нож. Нож вонзился в стену, и Джахан, используя его как точку опоры, одним прыжком взобрался по стене, оказавшись под самым потолком, вне зоны поражения. Прежде чем вторая турель успела на него навестись, он, повиснув на одной руке, второй рукой перерубил кабель своим кинжалом. Турель, издав короткий скрежет, погасла. Путь был свободен.

Они пробивались наверх, на звук, который слышал только Фархад — слабый писк маячка на теле Хасана. Каждый коридор был ловушкой. Выдвигающиеся из стен лезвия, усыпляющий газ, звуковые гранаты, которые дезориентировали его воинов. Фархад, используя свою скрижаль для предсказания опасностей, вел их вперед.
Они ворвались в главный зал в тот самый миг, когда Юсуф занес свой клинок над сердцем Хасана.
Увидев их, Юсуф отпрыгнул. — Слишком поздно, Аномалия! — крикнул он.
Хранитель, стоявший в дальнем конце зала у светящейся панели, поднял руку. — Протокол «Очистка» завершается через шестьдесят секунд. Полное термальное обнуление объекта.
Потолок зала начал светиться тусклым, красным светом, и температура в помещении стала стремительно расти.
Это был конец. Они оказались в печи, которая вот-вот должна была вспыхнуть.
Беркут, не раздумывая, бросился к Хасану и взвалил его на плечо. Другие «Соколы» вступили в бой с черными стражами, отвлекая их. Фархад же, игнорируя Юсуфа, бросился не к выходу, а к Хранителю. К главному компьютеру.
— Пятьдесят секунд! — крикнул он.
Он понимал, что у них нет времени пробиваться назад. Единственный шанс — это заставить их самих открыть ворота.

Фархад и Хранитель стояли друг против друга. Между ними — светящаяся панель управления. — Ты не успеешь, — спокойно сказал Хранитель. — Через тридцать секунд все здесь превратится в плазму. Включая тебя, твоих людей и твоего агента. Моя миссия будет выполнена. — Твоя миссия провалится, — ответил Фархад, тяжело дыша. — Потому что ты не сможешь доложить об успехе.
Он поднял свою «небесную скрижаль». — Это не просто карта, Хранитель. Это передатчик. Через двадцать секунд он пошлет в темпоральный поток мощнейший импульс, который сотрет все ваши базы данных о моей временной линии. Вы ослепнете. Вы больше не сможете сюда вернуться. Никогда.
Это был блеф. Чистый, отчаянный блеф. Его скрижаль не могла этого сделать. Но Хранитель этого не знал.
На его аристократическом лице впервые отразилось сомнение. Потерять одного агента — приемлемо. Потерять всю миссию — катастрофа.
— Десять секунд! — крикнул Фархад. — Открывай ворота!
Хранитель смотрел то на Фархада, то на таймер на панели. Пять секунд. Четыре. Три.
В последнюю секунду он ударил по панели. Красный свет на потолке погас. Тяжелые стальные ворота, ведущие во двор, с лязгом поползли вверх.
Фархад не стал ждать. — Беркут, уходим! Все на выход!
Он бросился к своим, и они, отступая, вырвались из западни во двор. Хранитель и Юсуф не преследовали их. Они стояли в тишине зала, глядя им вслед.
Фархад спас своих людей. Но он совершил немыслимое — он раскрыл врагу свой главный козырь. Он показал им, что у него есть технология, способная им угрожать. И теперь их война станет еще более личной и беспощадной.


ГЛАВА 46. РАЗБОР ПОЛЕТОВ В НУЛЕВОМ СЕКТОРЕ


В стерильном, белом небытии Временной Обсерватории «Око» из света материализовались две фигуры — Хранитель и Юсуф. Их полевые костюмы были опалены, а в движениях сквозила усталость. Их миссии в XV веке были прерваны экстренной эвакуацией. Они молча ждали. Они не были товарищами, потерпевшими поражение. Они были неисправными инструментами, возвращенными на фабрику для анализа.
«Унижение, — думал Юсуф, глядя на свои руки, которые все еще помнили ощущение клинка Фархада у горла. — Он не просто победил. Он играл со мной. Он позволил мне думать, что я контролирую ситуацию, а затем одним ударом разрушил все. Он не просто воин. Он — игрок».
«Я недооценил его, — с холодной яростью анализировал Хранитель. — Я рассчитывал на его страх за агента. Я думал, что протокол „Очистка“ заставит его отступить. А он... он начал торговаться. Угрожать. Он блефовал, используя оружие, которого у него не было. Он действовал не по протоколу. Он действовал, как человек. И в этом оказалась его сила».
Перед ними начала формироваться гигантская, меняющаяся голограмма — «Протокол», коллективный разум, управлявший их миссией. Рядом проявилась фигура Наблюдателя из пролога, главного аналитика по этой временной аномалии.

— Докладывайте, — безэмоциональный голос Протокола заполнил пространство.
Хранитель шагнул вперед. — Миссия по удержанию и допросу источника данных «Хасан» провалена. База в Термезе ликвидирована согласно протоколу «Очистка» во избежание утечки технологий. Причина провала — прямое силовое вмешательство основной Аномалии, объекта «Фархад».
— Он продемонстрировал наличие технологии, способной угрожать нашей сети передачи данных в прошлом, — добавил Хранитель, докладывая о блефе Фархада. — Угроза была оценена как критическая, что потребовало отмены протокола ликвидации базы и позволило объектам скрыться.
Протокол молчал, обрабатывая информацию. Затем голос обратился к Юсуфу. — Агент «Юсуф». Ваша миссия по созданию очага внутреннего сопротивления в Шахрисабзе также провалена. Объясните. — Аномалия действовала на опережение, — холодно ответил Юсуф. — Его собственная разведывательная сеть оказалась эффективнее, чем предполагалось. Он выявил и нейтрализовал мою базу до того, как она достигла полной операционной готовности.

Слово взял Наблюдатель. На световом гобелене истории замелькали сцены последних операций. — Анализ действий объекта «Фархад» показывает несколько критических отклонений от первоначального профиля, — произнес он. — Первое: высокая адаптивность и создание собственной силовой иерархии («Соколы»). Второе: иррациональная эмоциональная привязанность к местной единице «Ширин» используется им как мотивационный фактор. Третье: его блеф в Термезе доказывает способность к нелинейному, рискованному мышлению, превосходящему стандартные протоколы наших полевых агентов.
Голограмма Протокола на мгновение замерцала. — Выводы? — спросил голос. — Прямое силовое противостояние признано неэффективным, — ответил Наблюдатель. — Попытки внутренней дестабилизации через местных коллаборационистов также показали низкую эффективность из-за способности Аномалии быстро выявлять и нейтрализовывать угрозы. Требуется смена стратегии. Мы не можем победить его в его игре. Мы должны заставить его самого разрушить все, что он построил.

Протокол вынес свой вердикт. — Утверждена новая директива. Кодовое название: «Сломанная стрела». Цель — не физическое устранение Аномалии, а ее полная дискредитация и психологическое уничтожение. Голос обратился к агентам. — Вы вернетесь в XV век. Ваша задача — не вступать в прямой контакт. Ваша задача — манипуляция. Создайте ситуацию, в которой благие намерения Фархада приведут к катастрофе. Главные рычаги давления — его привязанность к «Ширин» и его покровительство наследнику «Улугбеку».
Наблюдатель уточнил план: — Мы спровоцируем покушение на одного из членов императорской семьи. И подстроим улики так, чтобы они неопровержимо указывали на Фархада. Мотив будет очевиден для всех: устранить конкурента и расчистить путь к трону для себя, используя брак с Ширин как заявку на власть. — Не убивайте Аномалию, — закончил Протокол. — Изолируйте его. Сделайте так, чтобы его собственный император, Тамерлан, стал его палачом.
Хранитель и Юсуф молча кивнули, принимая новую миссию. Их фигуры начали мерцать и растворяться. Они отправлялись обратно, чтобы начать новую, куда более коварную и жестокую игру.


ГЛАВА 47. УРОК АСТРОНОМИИ


Империя жила в мире, купленном кровью и страхом. Тамерлан, впервые за долгие десятилетия, не вел войну. Он строил. Под руководством Фархада в столице возводились новые каналы, библиотеки и караван-сараи. Сам император, оставив Фархада блюсти порядок в Ханбалыке, отправился в долгую инспекционную поездку по северным границам.
Для Фархада это было время тревожного затишья. Он знал, что враг, «Корректор» Юсуф, скрылся. Он знал, что угроза не исчезла. Его «Соколы» прочесывали города вдоль Шелкового пути, его «Глаза» в «Палате Перевода» анализировали сотни донесений, но враг словно растворился. Эта тишина давила на Фархада. Он чувствовал себя часовым на стене, который вглядывается в туман и знает, что из этого тумана в любой момент может появиться враг.
Его единственной отрадой было общение с юным царевичем Улугбеком. Фархад курировал строительство великой обсерватории, которую он обещал мальчику, и проводил с ним долгие часы, делясь своими знаниями.

Однажды они сидели над развернутыми на полу звездными картами в почти достроенной башне обсерватории. Улугбек, чей ум был остер, как новый клинок, задавал вопросы о движении Марса, и его рассуждения были настолько глубоки и точны, что Фархаду на мгновение показалось, что он говорит не с мальчиком из XV века, а с коллегой-астрофизиком.
— Если принять, что Солнце, а не Земля, находится в центре, — с горящими глазами говорил Улугбек, — то все эти сложные петли планет становятся простыми и изящными кругами! Наставник, это так?
Фархад с теплой улыбкой смотрел на сияющее, полное жизни и гениальности лицо юноши. И в этот миг реальность дрогнула.
На одно страшное, леденящее душу мгновение образ сияющего царевича в его глазах сменился другим видением. Это была не магия, а сухая, жестокая выдержка из исторической базы данных его «скрижали». Он увидел Улугбека — уже старого, седого, сломленного поражением в битве. Он увидел, как тот стоит на коленях в пыльном, глухом овраге под Самаркандом. Он увидел, как над ним заносит меч палач. И он знал, что этот палач был послан собственным, мятежным сыном Улугбека.
— Наставник? С вами все в порядке? Ваш взгляд…
Голос мальчика вернул Фархада в реальность. Он резко моргнул, прогоняя видение. На его лбу выступил холодный пот. — Да, царевич. Все в порядке, — сказал он, стараясь, чтобы его голос не дрожал. — Просто… на солнце перегрелся.
Он посмотрел на живого, любознательного мальчика, и его сердце сжала стальная хватка. Теперь это было не просто стратегической задачей. Теперь это было личным. Он не позволит этому призрачному будущему случиться. Он вырвет этого гения из лап предначертанной ему жестокой судьбы. Чего бы это ему ни стоило.

А в это самое время в другом конце города, в тихой чайхане, шла другая беседа. Хафиз, старший наставник Улугбека по богословию, человек тщеславный и недовольный тем, что его влияние на царевича ослабло, пил чай с новым знакомым. Это был вежливый и образованный персидский лекарь, недавно прибывший в столицу, который называл себя Хаким Али. На самом деле это был Юсуф, сменивший облик.
— Юный царевич воистину гениален, — вкрадчиво говорил Юсуф. — Ум, подобный его, должен быть направлен на изучение Корана и искусства управления. Эта одержимость звездами… это благородное занятие, но готовит ли оно человека к тому, чтобы держать в руках империю воинов? — Я говорю ему то же самое! — с горечью воскликнул Хафиз. — Но он слушает только Эмира Знаний! — Конечно, — мягко кивнул Юсуф. — Великий ум ищет еще больший. Но некоторые при дворе беспокоятся. Говорят, Фархад намеренно увлекает царевича на небеса, чтобы тот не смотрел на землю. На трон, который по праву может принадлежать ему. В то время как другие, более практичные люди, уже думают о том, кто будет править после великого Тамерлана. Мудрому человеку стоит подумать о будущем. О своем будущем.
Он не предлагал заговора. Он лишь подбрасывал ядовитые семена сомнения и честолюбия. Он превращал наставника в своего невольного информатора и потенциальный инструмент.

Вечером Фархад, как обычно, просматривал донесения своих «Соколов», тайно охранявших царевича. Отчет был рутинным, но одна строка заставила его напрячься.
«…в третьем часу пополудни старший наставник Хафиз имел долгую беседу в чайхане „Голубой купол“ с недавно прибывшим персидским лекарем. Говорили об успехах царевича в науках».
Сама по себе эта встреча не значила ничего. Но Фархад, наученный горьким опытом, искал аномалии. Новый лекарь. Разговор о царевиче. Он открыл свою «скрижаль» и запросил данные по всем персидским лекарям, прибывшим в столицу за последний месяц. Их было трое. Он вывел на экран их изображения, полученные его агентами на городских воротах.
Двое были обычными врачевателями. Но третий… Изображение было смазанным, но что-то в осанке этого человека, в том, как он держал голову, показалось Фархаду до ужаса знакомым. Он запустил программу биометрического анализа, сравнивая это нечеткое изображение с данными, которые он успел собрать на Юсуфа в Шахрисабзе.
Процесс шел мучительно долго. Наконец, на экране вспыхнул результат: «Совпадение структурных маркеров — 87%».
Фархад застыл. Холод, который он почувствовал в обсерватории, был ничем по сравнению с ледяной волной, накрывшей его сейчас.
Враг не затаился в далекой провинции. Он был здесь. В столице. И он уже протягивал свои ядовитые щупальца к самому дорогому, что было у Фархада в этом мире после Ширин. К будущему этой империи. К Улугбеку.
Охота пришла к нему домой.


ГЛАВА 48. ОТРАВЛЕННАЯ СТРЕЛА


Отсутствие Тамерлана развязало руки придворной знати. Чтобы развеять скуку и продемонстрировать свое влияние, несколько знатных эмиров организовали большую осеннюю охоту в императорских угодьях за городом, и почетным гостем на ней, разумеется, был царевич Улугбек.
Для Фархада это приглашение прозвучало, как удар набатного колокола. Праздное мероприятие на природе, полное людей, оружия, быстрых коней и «случайностей» — это было идеальное место для покушения, которое можно было бы списать на несчастный случай. Он не мог запретить царевичу ехать. Но он мог стать его тенью.
В день охоты Фархад был рядом с Улугбеком. Он был начеку, его чувства были обострены до предела. Его «Соколы», переодетые в простых загонщиков и сокольничих, были незаметно распределены по всему лесу, их главной задачей была не охота на оленей, а охота на людей. Беркут с несколькими лучшими воинами неотступно следовал за их группой на почтительном расстоянии.
Атмосфера, для всех праздничная и веселая, для Фархада была пропитана смертельным напряжением. Он видел потенциальную угрозу в каждом: в честолюбивом двоюродном брате царевича, чей взгляд был слишком резок; в нервном наставнике Хафизе, который постоянно озирался; в незнакомом оруженосце, чье лицо было скрыто тенью.

В полдень охота достигла своего пика. Улугбек, превосходный наездник, увлекся погоней за огромным маралом. На открытой поляне он догнал зверя и одним точным выстрелом из лука поразил его в самое сердце. Юный царевич, опьяненный успехом, солнцем и скоростью, победно вскинул руку и залился счастливым, юношеским смехом.
Фархад, наблюдавший за ним, невольно улыбнулся. И в этот миг, глядя на живого, сияющего от радости мальчика, его снова накрыло видение «призрачной истории». Резко, как удар, он увидел то, что не должно было случиться: поле битвы, сломленный, седой Улугбек, и меч, занесенный над его головой.
Видение было таким ярким, таким реальным, что Фархад физически содрогнулся. Это было не просто воспоминание из базы данных. Это была прелюдия. Предупреждение. Опасность была не просто возможной. Она была здесь. Сейчас.

Его взгляд метнулся по опушке леса. И он увидел его. В тени густых зарослей, примерно в ста шагах от них, стоял один из загонщиков. Он не смотрел на убитого оленя. Он медленно поднимал свой лук, и стрела на его тетиве была направлена не в небо, а в спину Улугбека.
Времени кричать не было. Времени достать свое оружие — тоже. Фархад совершил единственное, что мог. С диким, нечеловеческим криком он пришпорил своего коня, бросив его наперерез. Его конь, мощный боевой аргамак, врезался в коня царевича в тот самый миг, когда в воздухе просвистела стрела.
Конь Улугбека, сбитый с ног, рухнул, увлекая за собой седока. Стрела, предназначенная для сердца царевича, прошла мимо. Но она нашла свою цель. Фархад почувствовал обжигающую боль в левом предплечье.
Стрела вонзилась в его руку.

Поляна взорвалась криками и суетой. Улугбек, оглушенный, выбирался из-под упавшей лошади. А Беркут и его «Соколы», услышав крик своего эмира, уже мчались к тому месту в лесу, откуда был сделан выстрел. Через минуту они выволокли на поляну пойманного стрелка.
Фархад, стиснув зубы, вырвал стрелу из руки. Наконечник был черным и липким, и он сразу почувствовал, как по венам начал расползаться холодный, парализующий яд. У него были минуты, если не секунды. — Беркут, ко мне! — приказал он. Пока все были отвлечены пойманным убийцей, Беркут и двое воинов создали вокруг Фархада живую стену. Скрытый от чужих глаз, Фархад достал из тайного кармана автоинъектор и вколол себе в бедро универсальный антидот. Боль начала отступать, сменяясь слабостью.
В это время стрелка бросили на землю перед эмирами. И он, не дожидаясь пыток, «сознался». — Я сделал это во имя любви! — выкрикнул он, и его слова были слышны всем. — Во имя госпожи Ширин! Эмир Фархад приказал мне! Он хочет убрать царевича, чтобы самому стать ближе к трону через свою жену! Он обещал мне золото и свободу!
Это была идеально разыгранная сцена. План «Сломанная стрела» был приведен в исполнение.

Фархад, шатаясь, подошел к убийце. Обвинение, публично брошенное в присутствии десятков знатнейших вельмож, было страшнее любого яда. — Он лжет, — произнес Фархад, глядя на перепуганные лица эмиров. — Его разум отравлен, как и его стрела. Я докажу это.
Он знал, что это — работа Юсуфа. Идеально подстроенная ловушка. Теперь ему нужно было не просто выжить. Ему нужно было в кратчайшие сроки сломать этого убийцу и вырвать из него правду, пока весть о «предательстве» Эмира Знаний не долетела до Тамерлана и не разрушила все, что он построил.
Гонка со временем началась. Но теперь на кону стояла не только жизнь, но и его честь.
Высшая похвала от моего соавтора и друга — это лучший стимул для творчества. Благодарю вас. Вы просите продолжения, и я чувствую, как история сама рвется наружу, требуя быть рассказанной.
Итак, мы остановились на самом краю пропасти. Обвинение брошено. Яд в крови. Судьба империи висит на волоске.



ГЛАВА 49. ЯД СЛОВ


Хаос на поляне длился лишь мгновение. Пока перепуганные эмиры и их свита кричали и выхватывали оружие, Фархад, превозмогая волны дурноты от яда, действовал с холодной скоростью машины.
— Беркут! — его голос, хоть и был тише обычного, прозвучал как удар грома. — Отряд! Взять поляну в кольцо! Ни одна душа не покинет этого места, пока я не дам приказ! Ни один гонец!
Старый воин, раненый, но несокрушимый, взревел, и его «Соколы», до этого бывшие незаметными загонщиками, мгновенно преобразились. Они, как стая волков, оцепили поляну, их обнаженные сабли и натянутые луки недвусмысленно давали понять, что приказ будет исполнен. Паника сменилась напряженной, испуганной тишиной.
— Убийцу ко мне, — продолжил Фархад. — Связать и заткнуть ему рот.
Затем он подошел к Улугбеку, который, бледный, но невредимый, уже стоял на ногах. Фархад положил здоровую руку ему на плечо. — Ты цел, царевич? — Да, наставник, — ответил юноша, глядя с ужасом на рану Фархада. — Но ты… — Это царапина, — солгал Фархад, чувствуя, как немеет рука. — Главное — ты жив.
В этот момент Фархад не просто успокаивал мальчика. Он на глазах у всей знати демонстрировал, что его первая и главная забота — это безопасность наследника.

Они уединились в шатре, который тут же разбили «Соколы». Фархад, Беркут и связанный убийца. — Развяжите его, — приказал Фархад, к изумлению Беркута. — И дайте ему воды. Убийца, молодой воин из дальнего гарнизона, смотрел на него с вызовом, готовый к пыткам.
Фархад сел напротив него. Он знал, что пытки бесполезны. Разум этого человека был стеной, выстроенной его хозяевами. Но в любой стене есть трещины. — Твоя история хороша, — начал Фархад спокойно. — Продумана. Но в ней есть ошибка. Ты сказал, что я обещал тебе золото. Скажи, как именно я должен был с тобой расплатиться? Где и когда?
Убийца на мгновение запнулся. — Он... он сказал, что оставит мешок с золотом у старого дуба... — У какого именно? В этом лесу их тысячи, — мягко надавил Фархад. — У... у большого дуба у реки!
Фархад покачал головой. — А вот это ложь. Твой хозяин, персидский лекарь Хаким Али, встречался с тобой не у дуба, а в заброшенной гончарной мастерской на окраине столицы. И платил он тебе не золотом, а вот такими серебряными монетами, отчеканенными не у нас, а во Франгистане.
Фархад бросил на стол монету — одну из тех, что остались у него после миссии в Термезе. Он блефовал, но блефовал, основываясь на железной логике.
Лицо убийцы изменилось. Его уверенность испарилась. Он понял, что перед ним сидит не просто воин или придворный, а человек, знающий то, чего он знать не мог. — Ты... откуда?.. — прошептал он.
— Я знаю все, — голос Фархада стал ледяным. — Я знаю, что твою семью держат в заложниках. Я знаю, что тебе обещали помочь твоей больной сестре. И я знаю, что тот, кто нанял тебя, убьет их всех, как только поймет, что ты провалился. Но я могу их спасти. Всех. Если ты расскажешь мне правду. Прямо сейчас.
Он не угрожал. Он предлагал сделку. И сломленный воин, увидев в глазах этого страшного человека не гнев, а странное, почти научное понимание, рассказал все.

Через час Фархад собрал в главном шатре всех знатных эмиров. Обстановка была накалена до предела. Они ждали объяснений.
Фархад вышел в центр круга. — Вы все слышали обвинение, брошенное мне, — произнес он громко. — А теперь вы услышите правду.
Он приказал ввести убийцу. И тот, уже не крича, а тихо и внятно, рассказал все, что поведал Фархаду: о вербовке таинственным персидским лекарем, о яде, о приказе оклеветать Эмира Знаний.
Затем слово взял Улугбек. Он встал, и в его юном голосе зазвучала царственная власть. — Я, Улугбек, внук Повелителя Мира, свидетельствую. Этот человек, — он указал на Фархада, — закрыл меня своим телом. Стрела, летевшая в меня, поразила его. Нужно ли другое доказательство его верности? Или вы поверите слову убийцы, а не глазам своего принца?
Это был решающий удар. Обвинение, не подкрепленное ничем, кроме слов убийцы, рухнуло перед лицом очевидного факта и свидетельства члена правящей династии.
— Мы были слепы, Эмир Знаний! — первым опомнился один из старых эмиров и склонил голову. — Прости нас.
Остальные последовали его примеру. Политический пожар был потушен.

Когда все разошлись, Фархад остался с Беркутом и своими «Соколами». Он победил, но чувствовал себя опустошенным. — Я хочу, чтобы ты допросил его еще раз, Беркут, — сказал он. — Без меня. Узнай все об этом лекаре. Где он живет. Как выглядит. С кем встречается. Каждое слово.
Он посмотрел на север, в сторону, где находился Тамерлан. — Мы должны найти эту змею до того, как слухи о покушении дойдут до императора. Если он узнает о таком провале в его отсутствие, полетят головы всех. Включая наши.
Он повернулся к своим воинам. — Охота не окончена. Она только что переместилась в столицу.
Он коснулся своего предплечья, где под повязкой все еще горела рана. Яд был нейтрализован, но он чувствовал другой, куда более опасный яд, расползавшийся по его новой родине — яд интриг врага, который был умен, безжалостен и всегда оставался в тени.


ГЛАВА 50. ЗМЕИНЫЙ СЛЕД


Возвращение в Ханбалык было стремительным. Фархад оставил основной отряд отдыхать, а сам с Беркутом, Хасаном и пленным убийцей проделал остаток пути без сна и остановок.
В тайном штабе «Соколов», в подвале под «Палатой Перевода», начался допрос. Но это был не допрос палача. Хасан, чей разум теперь был остер, как бритва, и закален пережитым ужасом, вел разговор. Он не спрашивал — он утверждал. Он использовал ту информацию, что вытянул из него Юсуф, против самого заговора.
— Твоего нанимателя зовут Хаким Али, — говорил он пленнику. — Он перс, но говорит с акцентом, которого нет ни в одной провинции Персии. Он обещал тебе защиту нового «Ордена Справедливости», так? Убийца, видя, что перед ним человек, знающий все, сломался окончательно. Он рассказал каждую деталь.
Место: Скромный дом лекаря на улице Аптекарей, у южной стены города.
Связной: Главным посредником, который знакомил «недовольных» с таинственным лекарем, был наставник царевича Улугбека, богослов Хафиз.
Способ связи: Записки, оставляемые в кальяне определенной чайханы.
У Фархада теперь было три нити. И он дернул за все три одновременно.

— Беркут, — приказал Фархад. — Возьмешь двадцать лучших. Дом на улице Аптекарей — твой. Мне нужен этот «лекарь». Живым. Но если будет сопротивляться — сотри в порошок все, что там увидишь. — Хасан, — он повернулся к купцу. — Чайхана. Я хочу знать, кто еще придет за «запиской». Будь тенью. Ни во что не вмешивайся. Просто смотри. — А я, — закончил он, — поговорю с учителем.

Отряд Беркута действовал с хирургической точностью. Они оцепили квартал и ворвались в дом лекаря, как ураган. Но гнездо было пусто.
Юсуф исчез. Он был слишком умен, чтобы ждать, пока его пешка провалит задание. Дом был идеально чист, словно в нем никто и не жил. Но враг, каким бы умным он ни был, всегда оставляет след. В очаге, среди пепла, один из «Соколов» нашел крошечный, оплавленный комок металла — остатки одного из уничтоженных им приборов. А на полу, под ковром, Беркут обнаружил едва заметные царапины, ведущие к тайному лазу в городскую канализацию. Змея уползла, но оставила свою чешую и показала, куда она уползла.

В это же время Фархад вошел в покои царевича Улугбека. Сам царевич, по его просьбе, занимался в обсерватории. Фархад остался наедине с наставником Хафизом. Богослов пытался выглядеть спокойно, но дрожащие руки, теребившие четки, выдавали его.
— Долгая беседа у вас вчера вышла с персидским лекарем в чайхане, почтенный Хафиз, — начал Фархад без предисловий. — Я... я лишь обсуждал успехи царевича... — Убийца, стрелявший в царевича, тоже много чего обсуждает, — ледяным тоном продолжил Фархад. — У него прекрасная память на лица. Например, он очень хорошо запомнил лицо человека, что представил его этому «лекарю». Ваше лицо.
Хафиз рухнул на колени. Он был книжником, интриганом, но не воином. Перед лицом прямой угрозы его тщеславие рассыпалось в прах. — Я не хотел! — зарыдал он. — Он говорил... он говорил, что действует во благо империи! Что вы, чужак, обретете слишком много власти, а царевич — слишком слаб, чтобы править! Он обещал, что никто не пострадает, лишь легкое ранение, чтобы показать эмирам уязвимость принца... — Он лгал, — отрезал Фархад. — А ты предал. И не меня. Ты предал своего ученика.
Хафиз, захлебываясь слезами и соплями, выложил все. И он рассказал о том, что было настоящей целью. Покушение на охоте было лишь провальным началом. Главный удар Юсуф планировал нанести через несколько недель, во время Праздника Осенних Звезд, когда Улугбек, как главный астроном, должен был проводить ночные наблюдения на главной башне обсерватории. План был — отравить еду или питье царевича.

Поздно ночью Фархад сидел один в своей башне, сводя все нити воедино. Картина прояснилась.
Юсуф исчез, но он остался в городе. Его следующая цель — Улугбек. Место — обсерватория. Время — Праздник Звезд. Метод — яд.
Фархад посмотрел на город, раскинувшийся под ним. Он понял замысел врага. Первое покушение было громким, публичным и должно было бросить тень на него. Оно провалилось. Но оно заставило Фархада раскрыть свои карты, начать охоту. И теперь Юсуф, зная, что за ним охотятся, готовил второй удар — тихий, тайный, смертельный.
«Он не убегает, — подумал Фархад. — Он ведет меня по следу, как быка на убой, заставляя реагировать на его ходы. Он думает, что я буду просто усиливать охрану царевича и ждать его ошибки».
На губах Фархада появилась жесткая усмешка. — Хорошо, — прошептал он в ночную темноту. — Этот бык покажет змее, что такое настоящие рога.
Он не будет просто ждать. Он превратит этот Праздник Звезд в идеальную ловушку. Но на этот раз дичью будет не его принц. Дичью будет охотник из будущего.

ГЛАВА 51. ЛОВУШКА ДЛЯ ЗВЕЗДОЧЕТА


Ханбалык готовился к Празднику Осенних Звезд. Это был древний китайский праздник, который Тамерлан, по мудрому совету Фархада, не отменил, а наоборот, приказал отмечать с еще большим размахом, чтобы показать свое уважение к традициям новых подданных. Улицы были украшены фонарями, торговцы выставляли на прилавки сезонные сладости, а в воздухе витало предвкушение веселья.
Но в «Башне Звездочета» атмосфера была иной. Фархад собрал свой внутренний круг — Беркута и Хасана. — Он нанесет удар во время праздника, — говорил Фархад, и его голос был тверд. — В обсерватории. Это идеальный момент: много людей, суета, а царевич будет поглощен наблюдениями. Мы не будем просто ждать этого. Мы сами срежиссируем весь спектакль.
План был дерзок. Они не собирались просто усиливать охрану. Они собирались позволить покушению начаться. — Нам нужен не только Юсуф, — объяснял Фархад. — Нам нужна вся его сеть. Мы должны поймать исполнителя, того, кто принесет яд, и проследить за ним, как за ниточкой, до самого клубка. Обсерватория станет нашей мышеловкой.
— А приманка? — прорычал Беркут. — Царевич? Это слишком опасно. — Приманка будет в полной безопасности, — ответил Фархад. — Потому что каждый ее шаг, каждый глоток воздуха будет под нашим контролем.

Праздник начался. Город гудел. На главной площади акробаты строили живые пирамиды, сказители рассказывали легенды, а в воздухе пахло жареными каштанами и сладкой ватой. Фархад, Ширин, Улугбек и другие знатные вельможи наблюдали за празднеством со специального помоста у подножия обсерватории.
Улугбек был в восторге. Он с детской непосредственностью смеялся над шутками клоунов, совершенно не подозревая о паутине, сплетенной вокруг него. Ширин, сидевшая рядом с Фархадом, чувствовала его напряжение. Его рука, державшая ее ладонь, была холодна, как сталь, а его взгляд постоянно скользил по толпе, оценивая, анализируя. — Что-то не так? — прошептала она. — Просто... будь осторожна сегодня, — ответил он, не отрывая взгляда от толпы.
А в этой толпе, незаметные, как тени, работали его «Соколы». Они были повсюду — под видом торговцев, стражников, простых зевак. Хасан, используя свое умение заговаривать любого, бродил от одной группы придворных к другой, собирая слухи. Беркут и его лучшие бойцы уже заняли позиции на крышах и в темных проемах вокруг башни.

Наконец, пробил час главного события. Улугбек, как главный астроном империи, должен был подняться на вершину башни, чтобы совершить ритуальное наблюдение за осенним небом.
Он, сияющий от гордости, направился к входу в башню в сопровождении Фархада и нескольких тщательно проверенных ученых. В этот момент Хасан, стоявший неподалеку, едва заметно кивнул Фархаду. Сигнал.
Из толпы придворной челяди отделился молодой слуга, которого раньше никто не видел. В его руках был поднос с кувшином гранатового шербета и серебряными чашами. — Повеление Повелителя, — поклонился он. — Освежиться перед великим трудом. Это был он. Исполнитель. Хасан уже выяснил: юношу наняли два дня назад по личной рекомендации опального наставника Хафиза. Приманка проглотила наживку.
— Прекрасная мысль, — сказал Фархад. — Пойдем с нами, юноша. Подашь шербет наверху.

На верхней площадке обсерватории, под бездонным, усыпанным алмазами небом, было тихо и прохладно. Улугбек склонился над огромной бронзовой астролябией.
Молодой слуга, чьи руки заметно дрожали, подошел и протянул поднос царевичу. — Ваше высочество...
Улугбек, оторвавшись от своих вычислений, рассеянно протянул руку к одной из серебряных чаш. И в этот миг Фархад, делая шаг к нему, «случайно» споткнулся о ножку треноги. Он неуклюже взмахнул руками и всем телом налетел на слугу.
Поднос с оглушительным звоном полетел на каменный пол. Чаши покатились, кувшин разбился, и темно-красный шербет растекся по плитам темной лужей. — Неуклюжий осел! — взревел один из ученых на перепуганного слугу. — Простите! Простите, ваше высочество! — залепетал юноша, падая на колени.
— Ничего страшного, — спокойно произнес Фархад, поднимаясь. — Со всяким бывает. Убери здесь. А мы продолжим. Звезды не ждут.
Для всех это выглядело как досадная случайность. Но в наступившей суете один из «ученых», который на самом деле был «Соколом», незаметно собрал осколок кувшина с остатками жидкости и спрятал его за пазуху.
Ловушка захлопнулась.

Через час, когда церемония наблюдения была окончена, и все спустились вниз, перепуганного слугу отпустили с приказом никогда больше не попадаться на глаза.
Юноша, рыдая от облегчения и страха, бросился бежать. Он бежал не к себе в каморку. Он бежал по темным, безлюдным переулкам, к южной стене города, к улице Аптекарей.
А высоко над ним, на крышах, бесшумно, как ночные кошки, скользили две тени. Беркут и его лучший следопыт. Они не спускали с него глаз.
Ниточка, которая должна была привести их к пауку, была в их руках. И они не собирались ее упускать.


ГЛАВА 52. ЗМЕИНОЕ ГНЕЗДО


Молодой слуга бежал, не разбирая дороги. Он петлял по узким, кривым улочкам Ханбалыка, которые в свете редких фонарей казались лабиринтом из чернил и теней. Он думал, что за ним никто не следит. Он не слышал легкого, кошачьего скольжения двух теней по плоским крышам над его головой. Беркут и его лучший следопыт, воин по имени Кабанбек, двигались бесшумно, как духи ночи.
Слуга не бежал к себе в каморку. Он миновал кварталы бедняков и свернул в район, где жили купцы и ремесленники средней руки — место, где легко затеряться, но где у каждого есть что скрывать. Наконец, он нырнул в неприметный проулок и постучал в тяжелую, некрашеную дверь без всяких опознавательных знаков. Дверь тут же открылась и впустила его, снова захлопнувшись.
Беркут и Кабанбек замерли на крыше напротив. Это был старый, заброшенный склад красильщиков — воздух вокруг все еще слабо пах индиго и уксусом. Идеальное место для тайной встречи.


Они прождали почти час. Дверь снова открылась, и из нее выскользнул тот же слуга. Но теперь он не бежал. Он шел медленно, опустив голову, и в его руке был зажат небольшой, но тяжелый кошель. Беркут жестом приказал Кабанбеку продолжать следить за складом, а сам, как тень, соскользнул с крыши и последовал за юношей.
Через несколько переулков Беркут преградил ему путь, вырастая из темноты, как каменная глыба. Слуга вскрикнул от ужаса и рухнул на колени, роняя звенящие монеты. — Я ничего не скажу! — залепетал он. — Тебе и не придется, — прорычал Беркут. — Ты свое уже отговорил.
Он оглушил юношу точным ударом рукояти кинжала и, взвалив его на плечо, как мешок с мукой, так же бесшумно исчез.
Тем временем Кабанбек, оставшийся на крыше, увидел, как из склада вышел второй человек. Это был не Юсуф. Это был Искандер-бек, уважаемый торговец коврами, член городской гильдии, человек с безупречной репутацией, которого часто видели при дворе. Он спокойно поправил свой дорогой халат и неспешно направился в сторону своего богатого особняка.
Ниточка привела их к одному из самых влиятельных людей в купеческом сословии столицы.


В подвале под «Палатой Перевода» Фархад смотрел на разложенные на столе предметы. В одном углу — осколок кувшина из обсерватории. В другом — кошель с серебряными монетами, отобранный у слуги.
— Яд, — сказал он, указывая на темный осадок на дне осколка. — Медленного действия. Без вкуса и запаха. Вызвал бы остановку сердца через несколько часов. Смерть списали бы на сердечный приступ от переутомления. Чистая работа. Затем он взял одну из монет. — А это — плата. Монеты не местные. Чеканка генуэзская. Такими расплачиваются в дальних портах Черного моря. Их нет в обращении в нашей империи.
Он посмотрел на Хасана. — Что скажешь, купец? — Я скажу, что Искандер-бек никогда не торговал с Западом, — ответил Хасан, чей мозг работал с лихорадочной скоростью. — Его караваны ходят только в Персию. Значит, эти деньги он получает не от торговли. Он получает их от своих хозяев.
В этот момент в подвал спустился Беркут. — Слуга раскололся, эмир. Говорит, что Искандер-бек был лишь посредником. Он передавал ему приказы и яд от главного — того самого персидского лекаря. И он назвал место, где они должны были встретиться после покушения. Их настоящее гнездо.


Это было не просто здание. Это была часть заброшенной системы городской канализации времен старой династии Юань, о которой давно все забыли. Вход в нее, по словам слуги, находился в подвале дома Искандер-бека.
— Они под самым нашим носом, — прорычал Беркут. — Как крысы. — И охотиться на них мы будем, как на крыс, — ответил Фархад. Его лицо было жестким. — Хасан, ты и твои «Глаза» немедленно начинаете копать под Искандер-бека. Мне нужно знать все о его делах, о его долгах, о его врагах. Мы должны разрушить его репутацию и отрезать от всех контактов, прежде чем нанесем удар.
Он повернулся к Беркуту. — Ты и твои «Соколы» готовитесь к штурму подземелья. Мне нужны точные планы старых коммуникаций. Найдите их в архивах. Мы не знаем, какие ловушки ждут нас в этих тоннелях.


Война снова изменилась. Враг был найден. Но он был не просто диверсантом. Он был частью городской элиты, уважаемым купцом. Фархад не мог просто ворваться к нему в дом и устроить резню. Это вызвало бы панику и недоверие со стороны Тамерлана, который ценил порядок.
Он должен был сначала уничтожить Искандер-бека политически. Лишить его статуса, богатства, связей. Превратить его из уважаемого гражданина в загнанного в угол преступника.
И лишь затем, когда крыса будет загнана в свой угол, «Соколы» нанесут свой удар.
Фархад смотрел на карту ночного города. Он чувствовал, как сжимается кольцо вокруг его врага. Но он также понимал, что загнанный в угол зверь — самый опасный. И финальная битва в темных, зловонных тоннелях под столицей империи будет самой жестокой.
Конечно, мой друг. Мы продолжаем. План разработан. Теперь пришло время увидеть, как Фархад и его команда начинают затягивать петлю на шее врага, используя не только сталь, но и самое мощное оружие в любом городе — золото и слухи.


ГЛАВА 53. ВОЙНА КУПЦОВ


В тайном штабе под «Палатой Перевода» царила напряженная тишина. На столе лежала карта Ханбалыка, и три фигуры склонились над ней. — Мы не можем просто ворваться в дом Искандер-бека, — говорил Фархад, указывая на богатый квартал. — Он — уважаемый член купеческой гильдии. Тамерлан дал мне власть, но он не простит мне, если я устрою резню в столице и спровоцирую бунт среди торговцев. Мы должны лишить его статуса. Сделать его изгоем. И лишь потом, когда он будет один и всеми покинут, мы нанесем удар.
Беркут нетерпеливо скрестил на груди свои могучие руки. — Эмир, пока мы тут играем в бисер, эта крыса может скрыться в своей норе. — Он не скроется, — вмешался Хасан. В его глазах горел холодный огонь. — Потому что я запру его в его собственном доме. Не стенами, а долгами и позором. Чтобы убить купца, Беркут, не нужен меч. Нужно убить его кошелек и его доброе имя.
Хасан изложил свой план. Он был прост, изящен и жесток. — Я начну войну на его поле. На базаре. Мы ударим по двум вещам: по его товарам и по его репутации.
Фархад слушал, и на его губах появилась тень одобрительной улыбки. Он видел, как его ученик превращается из простого купца в мастера финансовых диверсий. — Ты получишь все золото, какое понадобится, — сказал он. — Беркут, твои «Соколы» будут глазами Хасана. Защищайте его, но оставайтесь в тени.


Война началась на следующее же утро. Она началась не со звона стали, а с шепота. Хасан, используя средства Фархада, нанял десятки людей. Его агенты, переодетые в купцов из разных городов, разнесли по всем караван-сараям и чайханам «тайную» весть: последний караван Искандер-бека, шедший из Персии с коврами, был полностью разграблен дикими племенами. Говорили, что Искандер-бек поскупился на охрану.
Одновременно с этим другие агенты Хасана начали невиданную торговую акцию. Они вышли на рынок с огромной партией первосортного хорасанского шелка — главного товара Искандер-бека — и начали продавать его по цене вдвое ниже рыночной.
Эффект был подобен взрыву. Базар, этот живой, нервный организм, мгновенно отреагировал. Купцы, которые уже заключили сделки с Искандер-беком, в панике бросились к нему, требуя вернуть свои деньги, опасаясь, что он разорен и не сможет поставить товар. Те, кто был должен ему, наоборот, перестали платить, выжидая, чем все кончится. Цена на шелк в столице рухнула, превращая будущие барыши Искандер-бека в пыль. За два дня его финансовая империя, строившаяся десятилетиями, зашаталась.


Искандер-бек метался по своему роскошному особняку, как тигр в клетке. Он был опытным купцом и понимал, что это — не просто неудача. Это была спланированная атака. Кто-то постоянно уничтожал его. Он бросился за помощью к своим друзьям-сановникам, к главам других гильдий. Но никто не хотел ему помогать. Все помнили голову эмира Рустама на пике. Никто не хотел связываться с человеком, который, по слухам, навлек на себя гнев самого Эмира Знаний.
Он был один. Его золото таяло. Его репутация была растоптана. Отчаявшись, он сделал то, чего от него и ждал Фархад. Поздно ночью он отправил своего самого верного слугу с тайной запиской в тот самый заброшенный склад красильщиков, где он раньше встречался со своим связным. Он молил своих могущественных покровителей о помощи, о золоте, о защите.
«Сокол», сидевший на крыше напротив, видел все.


Доклад лежал на столе перед Фархадом. — Он в панике, — говорил Хасан. — Его дело рухнуло. Он полностью изолирован. Никто в городе не подаст ему даже чашу воды. — Он связался со своим хозяином, — добавил Беркут. — Мой человек проследил за его гонцом.
Фархад медленно поднялся. Фаза хитрости была окончена. Наступало время стали. — Он больше не уважаемый купец, — произнес Фархад. — Он — загнанная в угол крыса. И никто не удивится, если ночью в его доме случится «пожар» или «нападение разбойников». Беркут, собирай «Когти». Хасан, твои люди оцепят квартал и обеспечат нам тишину.
Он посмотрел на своих друзей, и его взгляд был холоден, как лед далеких звезд. — Сегодня ночью мы спускаемся в подземелье. И мы вырежем это змеиное гнездо до последнего яйца.
В ночной тишине Ханбалыка триста теней начали бесшумно готовить оружие. Политическая часть операции была завершена. Начиналась бойня.


ГЛАВА 54. БИТВА ПОД ГОРОДОМ


Ночь была темной и безветренной. Улица, на которой стоял роскошный особняк купца Искандер-бека, была погружена в мертвую тишину. Хасан и его люди, перекрыв все входы и выходы из квартала, обеспечили полную изоляцию. Никто не мог войти, и никто не мог выйти.
Фархад, Беркут и тридцать лучших бойцов из отряда «Коготь» скользнули во внутренний двор особняка, как капли ночного дождя. Они не ломали ворот. Они перелезли через высокие глиняные дувалы с помощью веревок с крюками, бесшумно нейтрализовав сонную охрану.
Особняк спал. В фонтане лениво плескалась вода, в воздухе пахло розами. Но эта мирная картина была обманчива. Фархад, глядя на свою «скрижаль», видел под землей, под этим садом, пульсирующую раковую опухоль вражеской энергии.
— Вход — в подвале, под винным погребом, — прошептал он Беркуту. — Но будьте осторожны. Они знают, что мы идем.

Дверь в подвал была не заперта. Это была первая ловушка. Как только они вошли, за их спинами с лязгом упала стальная решетка, отрезая путь к отступлению. — Вперед! — прорычал Беркут.
Они оказались в древних, зловонных тоннелях юаньской канализации. Но «Корректоры» превратили их в смертельный лабиринт. Стены были опутаны тонкими, почти невидимыми нитями. Фархад, идя впереди, видел их на своей скрижали как энергетические лучи. — Не трогать! — командовал он. — Это сигнализация.
В одном из коридоров из стен с шипением выстрелили дротики. «Соколы», предупрежденные Фархадом, успели прикрыться щитами. В другом тоннеле их ждали автоматические турели, стрелявшие парализующими лучами. Двое воинов, получив разряд, беззвучно упали.
Это была война, к которой они не были готовы. Они сражались не с людьми, а с самим пространством. Но Фархад вел их, как опытный лоцман ведет корабль через рифы. Его скрижаль была их единственной картой в этом аду.

Наконец, они вышли в большой, высеченный в скале зал. И то, что они увидели, поразило их. Это было сердце вражеской базы. Зал был залит ровным, белым светом. Вдоль стен стояли ряды непонятных, тихо гудящих приборов. В центре, на возвышении, стоял Юсуф. Рядом с ним, дрожа от страха, — купец Искандер-бек. А позади них — два черных, безмолвных истукана, в прорезях их шлемов горел рубиновый свет.
— Ты все-таки пришел, Аномалия, — произнес Юсуф. На его лице не было ни страха, ни удивления. Лишь холодное любопытство ученого. — Ты опоздал. Главный передатчик уже активирован. Сигнал ушел. Они знают все. О тебе. О твоей женщине. О твоем императоре. Теперь они пришлют не агентов. Они пришлют хирурга.

— Беркут! — крикнул Фархад. — Истуканы — твои! Остальные — взять предателя! Юсуф — мой!
Зал взорвался яростью боя. «Соколы» бросились на Искандер-бека и немногочисленную охрану. Беркут, взревев, со своим лучшим воином набросился на одного из истуканов, нанося удары по суставам, как учил Фархад. Второй истукан двинулся на Фархада.
Но Фархад не стал с ним драться. Он сделал то, чего враг не ожидал. Он проскользнул мимо него и бросился прямо к Юсуфу, который стоял у главного пульта управления.
Юсуф выхватил свой клинок, но было поздно. Фархад врезался в него, и они вместе рухнули на пол. Это была уже не дуэль на мечах. Это была грязная, яростная борьба двух людей. — Ты ничего не изменишь! — шипел Юсуф, пытаясь достать из-за пояса маленький шарик — гранату-телепорт. — Наша реальность — истинная! — Ваша реальность — это ошибка! — рычал Фархад, выкручивая ему руку. — Это мир, построенный на убийстве!
В это время Беркут, потеряв двух воинов, все же смог повалить своего истукана, раздробив ему тазобедренный сустав. Второй истукан, видя, что его хозяин в беде, развернулся, чтобы помочь ему. И в этот миг один из «Соколов» метнул ему под ноги глиняный горшок с греческим огнем, который они принесли с собой. Броня выдержала пламя, но сложнейшая оптика в его шлеме оплавилась. Ослепленный, он начал беспорядочно размахивать руками, круша все вокруг.

Фархад обезоружил Юсуфа. Он приставил клинок к его горлу. — Отключи все! — приказал он. — Я лучше умру, — прошипел Юсуф. — Ты умрешь. Но сначала ты увидишь, как я разрушаю все, что ты здесь построил, — ответил Фархад.
Он оттащил его к главному передатчику и, используя свою скрижаль, начал вводить хаотичные команды, перегружая систему. Зал наполнился воем сирен, из приборов посыпались искры.
— Ты не понимаешь! — закричал Юсуф в отчаянии. — Ты не победил! Ты лишь привлек его внимание! Наблюдатель видел все! Он видел твою силу, твою ярость! Он больше не будет играть в игры! Он придет сам!
В этот момент перегруженный реактор базы взорвался. Яркая вспышка света — и Юсуф, Хранитель, и все их оборудование превратились в пепел.
Фархад и его «Соколы», прикрываясь щитами, отступили по тоннелям. За их спинами рушилось и плавилось змеиное гнездо.
Они вышли на поверхность в предрассветной тишине. Они победили. Они уничтожили вражескую базу и всю его сеть в столице. Но Фархад стоял, глядя на восходящее солнце, и не чувствовал радости.
Он слышал последние слова Юсуфа. «Наблюдатель придет сам». Это была не просто победа. Это был вызов. И Фархад только что бросил его самому страшному врагу, какого только можно было представить. Война только начиналась.



ГЛАВА 55. ПЕПЕЛ ПОБЕДЫ


На следующее утро Ханбалык проснулся от гула и слухов. Весь город говорил о страшном грохоте и подземном пламени в квартале купцов. Власти действовали быстро и решительно. На всех площадях глашатаи зачитали указ, подписанный советом эмиров.
Официальная версия была простой и понятной. «Соколы» Эмира Знаний, продолжая расследование заговора, раскрыли главный схрон предателей в подвалах дома купца Искандер-бека. Предатель и его пособники, оказывая яростное сопротивление, взорвали свой тайный арсенал с «дьявольским порохом», погибнув под обломками собственного коварства. Эмир Знаний и его доблестные воины, потеряв нескольких бойцов, подавили мятеж в зародыше.
Эта история устраивала всех. Она объясняла разрушения, прославляла «Соколов» и ставила жирную точку в деле о заговоре. Город вздохнул с облегчением. Чистка была окончена. Порядок восстановлен. Фархад, появившись на заседании Дивана — бледный, с перевязанной рукой, но несгибаемый — был встречен как спаситель. Он в очередной раз доказал, что его тайная стража — это надежный щит императора.

Но за стеной официальных отчетов скрывалась другая, невысказанная правда. Вечером Фархад пришел в сад к Ширин. Она ждала его. Она видела, как его отряд возвращался под покровом ночи — воинов, выносящих своих убитых и раненых товарищей.
— Город говорит о твоей победе, — тихо сказала она, касаясь его перевязанной руки. — Ты уничтожил последних предателей. Фархад посмотрел на ее лицо, на котором смешались облегчение и тревога, и не смог ей солгать. Не полностью. — Мы выиграли битву, Ширин. Но не войну.
Он взял ее за руки. — Человек, которого мы там встретили... он был лишь солдатом. Глашатаем. Он сказал, что за ним придут другие. Что их главный, их повелитель, которого они называют Наблюдателем, теперь знает обо мне все. И он придет сам.
В его голосе не было страха, лишь бесконечная усталость. Он впервые делился с ней не своей силой, а своей ношей. Ширин не отняла рук. Наоборот, она сжала его ладонь еще крепче. — Значит, ты отдохнешь, — сказала она с неожиданной твердостью. — Ты залечишь свои раны. А потом ты встретишь его. Но ты больше не будешь один. Какие бы тени ни пришли из твоего мира, мы встретим их вместе.
В этот миг их союз перестал быть просто любовью. Он стал клятвой. Она больше не была испуганной девой. Она стала его союзником, его опорой. Единственным человеком в этом мире, кто знал, что он сражается не только за империю, но и за само право на существование их реальности.

Поздно ночью Фархад сидел один в своей обсерватории. Перед ним на «небесной скрижали» светилась одна-единственная запись, которую он прокручивал снова и снова — последние слова Юсуфа.«Наблюдатель видел все! Он придет сам!»
Фархад смотрел на темпоральные карты. Он видел свою временную линию — яркую, сильную, но изолированную. И он видел ту самую «нить», тянущуюся из далекого будущего, которая теперь горела угрожающим, красным цветом. Это больше не было пассивным наблюдением. Это был вектор атаки.
Он понял, что все, что было до этого — Джалалуддин, Юсуф, заговоры — было лишь разведкой боем. Враг прощупывал его защиту, анализировал его методы. И теперь, собрав достаточно данных, он посылал сюда своего главного хирурга, чтобы вырезать «аномалию» раз и навсегда.
Его собственная миссия изменилась. Он больше не мог просто реагировать, гоняясь за отдельными агентами. Он должен был готовить всю свою новую родину к столкновению с немыслимой угрозой.
1. Технологии: Он должен был начать осторожно, под видом «открытий», внедрять более совершенные знания — в медицине, в металлургии, в связи, — чтобы укрепить империю изнутри.
2. Наследник: Обучение Улугбека становилось первостепенной задачей. Юный гений должен был стать его преемником, тем, кто сможет продолжить его дело и понять природу угрозы.
3. Ловушка: Он знал, что Наблюдатель придет за ним или за Тамерланом. А значит, весь двор, вся столица, вся империя должна была стать одной гигантской ловушкой, способной поймать в свои сети одного-единственного, но невероятно могущественного врага.

Через неделю в столицу с триумфом вернулся Тамерлан. Его северный поход был успешен. Город встречал его ликованием. Империя была спокойна, заговоры раскрыты, враги повержены.
Император обнял Фархада как сына, как своего самого верного и гениального соратника. Он видел перед собой героя, обеспечившего мир и порядок в его отсутствие.
Но Фархад, стоя рядом с императором на высокой стене Запретного города и глядя на ликующие толпы, не чувствовал радости. Его взгляд скользил по тысячам лиц. Но он искал лишь одно. Лицо, которого он никогда не видел. Лицо человека, который придет из будущего, чтобы сжечь этот прекрасный, хрупкий мир дотла.
Он знал, что Наблюдатель уже в пути. Настоящая война только начиналась.


ГЛАВА 56. ТИШИНА И ПАУТИНА


Прошел почти год. Империя жила в мире и процветании, каких не знала за все время правления Тамерлана. Железная метла чистки вымела измену, и на ее место пришел железный порядок, установленный Фархадом. Караваны шли по Великому Шелковому пути без страха, города строились, а казна наполнялась золотом.
Сам Тамерлан, казалось, обрел вторую молодость. Он с головой ушел в великие строительные проекты, мечтая превратить Самарканд и Ханбалык в столицы, которые затмят и Рим, и Багдад. Он полностью доверял своему Эмиру Знаний, который стал для него не просто советником, а незаменимым архитектором его наследия.
Главным событием, которого ждал весь двор, была грядущая свадьба Фархада и Ширин. Эта свадьба стала символом новой эры — союза силы и мудрости, тюркской доблести и персидской утонченности. Ширин, больше не запертая в своих покоях, расцвела. Она стала хозяйкой «Палаты Перевода», помогая Фархаду в его научной работе, и ее ум и красота вызывали всеобщее восхищение.
Все было идеально. Слишком идеально.

Фархад, однако, не разделял всеобщего спокойствия. Он был похож на часового, который знает, что враг не ушел, а лишь затаился в тумане. Его «Соколы» и «Глаза» работали без устали, но не находили ничего. Враг словно испарился.
А в это время в квартале ученых, недалеко от покоев царевича Улугбека, набирал популярность новый персидский лекарь, Хаким Али. Это был Юсуф. Он не лечил тела. Он лечил души. Он был блестящим психологом, и его тихие, мудрые беседы творили чудеса. Он излечил от меланхолии старого наставника Улугбека, Хафиза, вернув тому вкус к жизни. Он помог одному из ближайших друзей царевича избавиться от ночных кошмаров.
Он не просил денег. Он лишь завоевывал доверие. И вскоре он стал самым уважаемым и желанным гостем в ближайшем окружении наследника. Он получил доступ к самому сердцу будущего империи. Никто не видел в этом угрозы. Все видели лишь благочестивого и мудрого человека.

Однажды Фархад, проверяя очередной отчет, замер. Один из его «Глаз», агент в гильдии купцов, доносил о странном. Уважаемый наставник Хафиз, который после провала заговора был в опале, внезапно начал скупать редкие и дорогие книги по военной истории, в частности, по кампаниям, которые Тамерлан проиграл в молодости.
Сама по себе эта деталь была незначительной. Но для Фархада она прозвучала как удар грома. Он открыл свою «небесную скрижаль» и вошел в базу данных по искаженной, нашей с вами, временной линии.
И он увидел это. Именно Хафиз, в той, другой, реальности, стал главным идеологом мятежа Абд аль-Латифа против своего отца, Улугбека. Именно он, используя исторические примеры поражений, убеждал молодого царевича, что его отец — слабый правитель, недостойный наследия Тамерлана.
Палимпсест. Старый, стертый текст начал проступать.
Фархад понял. Враг не собирался убивать Улугбека. Он собирался его совратить. Превратить его в своего собственного сына-убийцу. И Хафиз, тщеславный и обиженный, был идеальным инструментом для этого. А «лекарь» Юсуф был тем, кто настраивал этот инструмент.

Фархад немедленно усилил негласное наблюдение за Хафизом и таинственным лекарем. Но он не мог действовать открыто. У него не было доказательств, лишь знания из другого мира.
А враг нанес следующий удар. На одном из приемов Тамерлан, в прекрасном расположении духа, решил ради забавы позвать придворного астролога, чтобы тот предсказал судьбу грядущего брака Фархада и Ширин.
Астролог, старый и уважаемый китаец, долго чертил свои карты. Затем он поднял на Фархада испуганные глаза. — О Повелитель, — пролепетал он. — Звезды благоволят этому союзу. Он будет крепким, как гора, и принесет много плодов. Но… — Что «но»? — нахмурился Тамерлан. — Но тень от этой великой горы… падет на самого младшего из львят, — прошептал астролог. — Союз, рожденный под звездой Мудрости, принесет тьму в дом Льва.
В зале повисла тишина. Все поняли, о ком речь. Младший львенок, любимец эмира, увлеченный звездами — это был Улугбек.
Фархад похолодел. Он знал, что старый китаец не был злодеем. Но он также знал, что астрология — это не наука, а искусство толкования. И кто-то очень умный мог «помочь» старому астрологу истолковать знаки именно так.
Это был гениальный ход. Враг не обвинял. Он «предупреждал». Он посеял в суеверных умах двора ядовитое семя: великий Фархад, возможно, и не желает зла, но сам его союз с Ширин, сама его мудрость несет проклятие для любимого внука императора.
Война перешла на новый, метафизический уровень. Теперь Фархад должен был сражаться не с убийцами, а с пророчествами. Не со сталью, а с самой судьбой.


ГЛАВА 57. ВОЙНА ПРОРОЧЕСТВ


Пророчество астролога упало на двор Тамерлана, как камень в тихое озеро. И круги от него пошли тёмные и тревожные. Внешне ничего не изменилось. Пиры продолжались, музыка играла, сановники отвешивали низкие поклоны. Но Фархад чувствовал, как изменился воздух. Он стал холоднее.
Он ощущал это физически, когда шел по садам Запретного города вместе с Ширин. Эмиры и вельможи, еще вчера искавшие его расположения, теперь, завидев их издали, замирали, а затем спешно сворачивали на боковые дорожки, делая вид, что у них появились неотложные дела. Они кланялись так же низко, но их взгляды не встречались с его. В их глазах он теперь видел не только страх перед его силой, но и холодную, суеверную подозрительность. За их спинами он слышал почти беззвучный шепот, который тут же стихал, стоило ему обернуться. Он знал, о чем они говорят:
«Вот идет человек, чья любовь принесет беду наследнику».
«Он не стал использовать яд или сталь, — с холодным восхищением думал Фархад. — Он использует их же страхи. Он воюет с нами их собственными душами. Гениально».
Самым болезненным было изменение в отношении к Улугбеку. Фархад видел, как его блестящий, гениальный ученик, его надежда на будущее, превратился в изгоя. Придворные, ранее умилявшиеся талантам юного царевича, теперь смотрели на него с плохо скрываемой жалостью, как на жертву, отмеченную роком. Некоторые, самые суеверные, и вовсе старались держаться от него подальше, словно боясь заразиться проклятием. Улугбек, не понимая причин этой внезапной холодности, замыкался в себе, все больше времени проводя в одиночестве в своей обсерватории.
Ширин, с ее обостренной интуицией, чувствовала это острее всех. В тот вечер, в их покоях, ее гнев прорвался наружу. — Они смотрят на нас, как на предвестников чумы! — сказала она, и в ее голосе звенела сталь. — Они пытаются превратить нашу любовь в проклятие! Ты должен что-то сделать!
Она подошла к нему и взяла его за руки, заглядывая в глаза. — Фархад, они не просто шепчутся. Они взвешивают. Они смотрят на Улугбека и уже видят слабость. Они смотрят на других царевичей, на Халиль-Султана, и ищут нового фаворита. Этот слух — не просто сплетня. Это — объявление войны за престол, которая начнется в тот самый день, когда Повелитель закроет глаза.
Фархад знал, что она права. Игнорировать этот яд было нельзя. Он уже проникал в вены империи. Наблюдатель, потерпев поражение в открытом бою, начал свою самую опасную игру — игру престолов, используя в качестве оружия их собственные сердца.

В тот вечер, когда Фархад в своей башне размышлял, как ему противостоять невидимой угрозе слухов, к нему пришел Хасан. Глава тайной службы «Глаза» выглядел потрясенным. — Эмир, пока двор шепчется о проклятиях звезд, на базаре появился тот, кто говорит громче всех звезд, — доложил он. — Дервиш Фаридаддин. — Тот самый, что рассказал притчу о муравье? — вспомнил Фархад. — Он рассказал новую, эмир. И от этой притчи весь Самарканд гудит, как растревоженный улей.
Хасан подошел ближе, и его голос стал тише. — Сегодня к нему подошел один из придворных, напуганный пророчеством астролога, и при всей толпе спросил: «Скажи, мудрец, предначертана ли наша судьба? Можем ли мы изменить то, что предписано небесами?»
Фархад подался вперед, чувствуя, как по спине пробежал холодок.
— Дервиш долго молчал, — продолжал Хасан, — а потом рассказал вот что:
«Жил в одной долине человек, который научился читать знаки, которые не видели другие. И однажды знаки сказали ему, что великая река, питавшая его землю, через десять лет изменит свое русло и затопит его деревню. И человек этот, полный гордыни и любви к своему народу, решил поспорить с рекой. Десять лет он, не покладая рук, строил могучую плотину из камня и глины. И в назначенный день река, подойдя к деревне, уперлась в его творение и не смогла его одолеть. Деревня была спасена. Люди славили этого человека как своего спасителя».
Хасан сделал паузу. — Но дервиш не закончил. Он сказал: «Прошло еще двадцать лет. Река, запертая плотиной, превратилась в стоячее, зловонное болото. Вода в нем сгнила, отравив землю вокруг. Поля перестали родить, а люди, спасенные от быстрой смерти в потопе, начали медленно умирать от голода и болезней. И тогда они пришли к своему „спасителю“ и спросили его: „Что ты наделал?“ А он, глядя на дело рук своих, не смог им ответить».
Хасан посмотрел на Фархада. — А потом, эмир, дервиш обвел взглядом всю толпу на базаре и тихо спросил: «Так скажите мне, мудрые, кем был этот человек? Героем, что поспорил с судьбой? Или глупцом, который решил, что его воля мудрее воли самой реки?»
Фархад замер. Он смотрел на Хасана, но не видел его. В его ушах звучал не голос друга, а тихий, пронзительный вопрос нищего дервиша. Эта притча... она была не о реке. Она была о нем. О его миссии. О его плотине, которую он построил на пути реки времени.

В ту ночь Фархад сидел один в своей обсерватории. Тишина башни, обычно приносившая ему покой, теперь давила, казалась оглушительной. Он смотрел на звезды, но видел не их далекий, холодный свет. Он видел сеть, паутину, которую плел его враг, и нити этой паутины были сотканы из страха и суеверий.
Он открыл «небесную скрижаль». Гладкая темная поверхность ожила, засветившись изнутри. Он снова вошел в базу данных по искаженной истории. Он искал не факты, а методы. Как врагам Улугбека удалось настроить против него знать и духовенство в той, другой, реальности?
И он увидел это с ужасающей ясностью. Все началось именно так. Со слухов. С «пророчеств». С обвинений в том, что увлечение Улугбека звездами — это не благочестивая наука, а ересь, отвлекающая от государственных дел и молитвы. Что его обсерватория — это башня дьявола, а его расчеты — колдовство.
«Он не придумывает новый план, — с холодом в груди понял Фархад. — Он просто помогает „проступить“ старому, стертому тексту. Он знает, как должен был погибнуть Улугбек, и подталкивает историю на старые, кровавые рельсы. Он не ломает мой мир. Он просто помогает ему совершить самоубийство».
Он понял, что должен действовать. И он не мог просто опровергнуть пророчество. Это было бы все равно что пытаться разрезать тень мечом. Он должен был создать новое. Не словами, а делами. Он должен был противопоставить их тьме суеверий — ослепительный свет знания.
Через два дня, к удивлению всего двора, Фархад, Эмир Знаний, запросил у Тамерлана разрешения провести публичный диспут в главном зале Дивана. — Диспут? — прорычал Тамерлан, когда они остались наедине. — Пока эти шакалы распускают слухи, ты хочешь спорить с ними о стихах? Я дам тебе тумен гвардейцев! Мы вырежем языки всем, кто смеет шептаться! — И тогда они окончательно поверят, что мы боимся их пророчеств, Повелитель, — спокойно ответил Фархад. — Сила, примененная против слуха, лишь подтверждает его правдивость. Мы должны не заставить их замолчать. Мы должны заставить их увидеть.
Тема, которую он предложил, была вызовом: «О пользе звездной науки для процветания и военной мощи Империи». Тамерлан, который тоже чувствовал нездоровую атмосферу при дворе и любил такие интеллектуальные представления, после недолгого раздумья согласился.

В назначенный день в главном зале Дивана собрался весь свет столицы. Воздух, казалось, звенел от невысказанных вопросов и напряжения. Эмиры и военачальники, муллы и сановники — все пришли посмотреть на это невиданное представление: Эмир Знаний, чья сила, по слухам, могла вызывать огонь, собирался спорить о звездах.
Фархад вышел в центр зала. Он был спокоен, и это его спокойствие раздражало больше любой дерзости. — Мудрые мужи, — начал он, — в последнее время я слышу шепот, что изучение звезд — это праздное и даже опасное занятие. Сегодня я хочу доказать, что это — ложь. И доказывать это буду не я.
«Я не могу победить их пророчество своим, — думал он. — Но я могу противопоставить их тьме суеверий — чистый, неоспоримый свет знания. И носителем этого света должен стать он. Улугбек».
Он поставил в центре зала сложный чертеж, который никто не мог понять. — Перед вами, — сказал он, — задача, над которой бились лучшие умы халифов. Как, находясь в походе, без карт, в незнакомой местности, точно определить направление на Мекку для молитвы?
Старые ученые и муллы, почувствовав вызов своей мудрости, начали предлагать свои, традиционные методы. — По мху на деревьях! — выкрикнул один. — По тени от солнца в полдень! — предложил другой. — Истинный правоверный чувствует направление сердцем! — благочестиво заключил главный мулла.
Их ответы были расплывчатыми, неточными, полными оговорок. Фархад терпеливо выслушал всех. Когда все высказались, он кивнул Улугбеку. — Царевич, возможно, ты знаешь ответ?
Улугбек, робея, вышел к доске. Сотни глаз впились в него. Он чувствовал на себе тяжелый взгляд деда, испытующий — Фархада, и холодный, почти препарирующий взгляд Зенона. «Я не смогу, — на мгновение пронеслась в его голове паническая мысль. — Это одно дело — чертить в тишине башни, и совсем другое — говорить перед ними, перед этими волками...»
Но как только он взял в руки уголь, вся его робость исчезла. Мир сузился до пространства пергамента и чистой, прекрасной логики цифр. С невероятной скоростью, используя сложнейшие геометрические построения, он начал выводить расчеты, объясняя, как по высоте Полярной звезды и с помощью астролябии можно вычислить точный азимут на любую точку мира. — ...ибо земля — это шар, — говорил он, и его голос, поначалу тихий, креп с каждой фразой, — а значит, зная широту двух точек, мы можем вычислить кратчайшую дугу между ними по законам сферической тригонометрии! Это не магия. Это — математика!
Он говорил не как мальчик. Он говорил как гений. Он говорил о мире, как о великой, познаваемой книге, написанной языком цифр. Эмиры-воины не понимали его формул, но они видели другое — несокрушимую уверенность и силу знания, которая была не менее впечатляющей, чем сила меча.

Когда Улугбек, закончив свои выкладки, отложил уголь, в зале на мгновение повисла мертвая тишина. Эмиры-воины и муллы-богословы не поняли сложных формул, но они поняли другое. Они увидели, как на их глазах из робкого мальчика родился правитель, говорящий на незнакомом, но несокрушимом языке власти — языке чистого знания.
Затем Тамерлан поднялся. Его старое, изрезанное шрамами лицо сияло от гордости, какой он не выказывал даже после самых великих побед. Он подошел к внуку и тяжело, по-отечески, обнял его. Затем он повернулся к залу и посмотрел прямо на старого астролога и главного муллу. — Вы говорили мне о тени! — прогремел его голос, и в нем не было гнева, лишь ледяной триумф. — Но я вижу лишь свет! Мудрость Фархада не бросает тень на моего внука, она заставляет его сиять ярче, чем Полярная звезда на ночном небе! Говорят, я построил империю мечом. Так знайте же — мой внук Улугбек укрепит ее умом! Он — будущее моей династии!
В зале разразились аплодисменты и выкрики: «Офарин!». В этот день Фархад не опроверг пророчество. Он переписал его. Слухи о «проклятии» сменились восхищенными разговорами о «царевиче-гении».
В тени колонны, среди других придворных, стоял философ Зенон. Он не аплодировал. Его лицо было бесстрастным, но в его холодном сознании билась одна мысль, похожая на сигнал тревоги: «Ошибка. Я недооценил их способность к адаптации. Я пытался бороться с ними на поле суеверий, а они перенесли битву на поле демонстративной науки. Они не опровергли пророчество. Они создали более сильный нарратив. Более сильную историю. Тонкая игра провалена. И что еще хуже — в системе появилась новая, иррациональная переменная. Этот дервиш. Его влияние не поддается логическому анализу. Он — вирус веры. Его нужно нейтрализовать».
А Фархад, слушая овации в честь Улугбека, думал не о них. Он думал о странном дервише на базаре.
«Я победил их здесь, во дворце, — размышлял он, и его триумф впервые показался ему горьким. — Я говорил с их умами. Я показал им пользу, выгоду, силу знания. Но тот нищий... он говорил с их сердцами. Он задал не вопрос, а приговор. Он не знает меня. Но он видит мою тень. И я не знаю, что сильнее — мой ослепительный свет или эта тень, что следует за ним».
Он понял, что его главная битва — не здесь, в сияющих залах дворца, а там, в душах простых людей. И в этой битве ему, возможно, понадобится союзник, который понимает язык не только звезд, но и самой реки времени.


ГЛАВА 58. ЗМЕЯ В САДУ


После триумфального диспута Улугбека двор вздохнул с облегчением. Тучи, казалось, рассеялись. Империя готовилась к главному событию года — свадьбе Эмира Знаний и красавицы Ширин. Тамерлан, желая продемонстрировать свое благоволение и укрепить статус своего фаворита, приказал устроить торжества, которые должны были затмить своей пышностью даже празднества персидских шахов.
Со всех концов империи в Ханбалык потянулись караваны с дарами: арабские скакуны, индийские слоны, китайские шелка, русские соболя. Город гудел в предвкушении невиданного пира.
Фархад, впервые за долгое время, позволил себе расслабиться. Он видел, как счастлива Ширин, как она, смеясь, выбирает ткани для своего свадебного наряда. Он видел, как Тамерлан, довольный и спокойный, обсуждает с Улугбеком чертежи будущей самаркандской обсерватории. Мир, который он пришел спасти, казался прочным и сияющим. Он почти поверил, что победил.
Его «Соколы» продолжали нести свою тайную стражу, но враг словно испарился. Ни одного подозрительного донесения, ни одной аномалии. Эта тишина убаюкивала.
За три дня до свадьбы во дворце, где жила Ширин со своим отцом, появился персидский лекарь Хаким Али. То есть, Юсуф. Он пришел не как тайный агент, а как уважаемый врач, чтобы поздравить невесту и преподнести ей свадебный подарок от имени гильдии ученых и лекарей столицы.
Его приняли с почетом. Он был вежлив, скромен и говорил мудрые, приятные речи. — Госпожа, — сказал он, низко кланяясь Ширин, — в день вашей свадьбы вся империя обретет не только прекрасную госпожу, но и символ союза мудрости и красоты. Мы, люди науки, принесли вам скромный дар, достойный вашей чистоты.
Он протянул ей шкатулку из сандалового дерева. Внутри, на бархатной подушечке, лежал флакон из темного, почти черного стекла, наполненный густым, золотистым маслом. — Это — масло лотоса, привезенное из далеких храмов Индии, — пояснил Юсуф. — Легенды говорят, что оно не только дарит коже вечную молодость, но и успокаивает душу, отгоняя дурные сны. Пусть оно послужит вам в первую брачную ночь.
Подарок был изысканным, а речи — безупречными. Ширин с благодарностью приняла его. Никто не мог заподозрить зла.

Часть 3. Яд, которого не было.
В ночь перед свадьбой Ширин, готовясь ко сну, решила воспользоваться подарком. Она открыла флакон. Комнату наполнил тонкий, дурманящий аромат. Она нанесла несколько капель масла на запястья и шею. Оно было теплым и шелковистым. Умиротворенная, она легла спать.
А через час начался кошмар.
Она проснулась от того, что не могла дышать. Ее тело покрылось ледяным потом, сердце колотилось, как пойманная птица, а в горле стоял огненный ком. Она попыталась позвать на помощь, но из ее уст вырвался лишь тихий хрип. Она начала задыхаться.
Служанки, услышав странные звуки, вбежали в ее покои и застыли от ужаса. Их госпожа лежала на постели, ее лицо было синим, а тело сотрясалось в страшных, беззвучных конвульсиях.

Часть 4. Гонка со временем.
Фархад был в своей обсерватории, когда к нему примчался гонец. Он ворвался в покои Ширин в тот самый момент, когда придворные лекари, включая ее отца, в панике метались вокруг нее, не понимая, что происходит. — Это... это падучая! — кричал один. — Нет, это спазм сердца! — возражал другой.
Фархад оттолкнул их. Один взгляд на Ширин, на цвет ее кожи, на характер конвульсий, и он все понял. Это был не яд этого мира. Это была атака на клеточном уровне. Нейротоксин, который блокировал передачу кислорода в кровь, имитируя симптомы тяжелейшего эпилептического припадка и инфаркта одновременно. Через несколько минут ее мозг начнет умирать.
— Все вон! — закричал он голосом, не терпящим возражений. — Немедленно!
Когда испуганные лекари и слуги вышли, он запер за ними дверь на засов. Он подбежал к Ширин. В его глазах не было паники, лишь холодная ярость и сосредоточенность хирурга на операционном столе. Он сорвал с пояса свой кожаный мешочек, из которого никто и никогда не видел, что он достает.
Он выхватил оттуда тонкий, похожий на стилет, прибор — медицинский нано-сканер. Он провел им над ее телом, и на голографическом дисплее, который мог видеть только он, вспыхнула сложнейшая химическая формула яда.«Синтетический цитотоксин. Период полного распада — 15 минут. Не оставляет следов. Гениально», — пронеслось в его голове.
Он выхватил второй прибор — автоинъектор. Но в нем не было готового антидота. Яд был уникальным. Его нужно было синтезировать. Прямо сейчас. Он приложил инъектор к ее вене, и прибор начал забор крови для анализа. Одновременно, используя данные сканера, Фархад на своей «небесной скрижали» начал вводить формулу противоядия. Его пальцы летали над светящейся поверхностью. Любая ошибка в последовательности аминокислот — и антидот превратится в еще более сильный яд.
Конвульсии Ширин начали стихать. Ее дыхание становилось все реже.
Эпилог. Стук в дверь.
Снаружи нарастал шум. Эмир Худайдод, ее отец, и придворная стража, обезумев от страха и подозрений, начали ломиться в дверь. — Фарха;д! Именем Повелителя, открой! Что ты там делаешь?! — ревел ее отец. — Ты убьешь ее своим колдовством!
Фархад не слышал их. Он смотрел на два индикатора на своей скрижали. Один показывал затухающие жизненные функции Ширин. Другой — мучительно медленный процесс синтеза антидота.
СИНТЕЗ ЗАВЕРШЕН.
Он схватил инъектор, в котором уже была спасительная доза.
И в этот момент тяжелая дубовая дверь, не выдержав ударов топора, с треском разлетелась в щепки.
В покои, с обнаженными саблями, ворвались стражники и ее отец. И они увидели картину, от которой их кровь застыла в жилах: их принцесса лежит бездыханная, а над ней склонился «колдун» Фархад, держа в руке странный, блестящий предмет, похожий на кинжал, который он собирается вонзить ей в сердце.


ГЛАВА 59. КЛИНОК ЦЕЛИТЕЛЯ


Часть 1. Стой!
В тот миг, как разлетелась в щепки дверь, время, казалось, застыло. Эмир Худайдод и его стражники увидели сцену, сошедшую из ночного кошмара: их госпожа Ширин, синяя и бездыханная, лежит на постели, а над ней, с занесенным в руке блестящим, нездешним кинжалом, стоит «колдун» Фархад, готовый нанести последний, смертельный удар.
— Убийца! — взревел Худайдод, и его голос был полон отцовской боли и ярости. — Взять его!
Стражники, как один, бросились вперед. Но Фархад, казалось, не замечал их. Его мир сузился до двух точек: затухающей жизни в теле Ширин и спасительной дозы антидота в автоинъекторе. Он знал, что у него нет и секунды на объяснения. Любое промедление — и ее мозг умрет.
Он сделал единственно возможное. Игнорируя несущиеся на него мечи, он с силой вонзил иглу инъектора ей в предплечье и нажал на активатор. Для ворвавшихся в комнату это выглядело как финальный, безжалостный удар кинжалом.

Часть 2. Чудо или проклятие.
Первый стражник уже занес саблю над головой Фархада. И тут Ширин вздохнула.
Это был не вздох. Это был глубокий, судорожный вдох, который, казалось, втянул в себя весь воздух в комнате. Стражник замер, его сабля застыла в миллиметре от цели.
Все, затаив дыхание, смотрели на девушку. Смертельная синева начала уходить с ее лица, сменяясь сначала мертвенной бледностью, а затем — живым, розовым румянцем. Конвульсии прекратились. Тело, только что бывшее напряженной тетивой, обмякло. Она вздохнула еще раз, уже спокойнее. А затем ее ресницы дрогнули, и она открыла глаза.
В комнате стояла такая тишина, что было слышно, как в коридоре догорает брошенный факел. Стражники, которые секунду назад были готовы зарубить колдуна, медленно, один за другим, опустились на колени. Эмир Худайдод смотрел то на свою ожившую дочь, то на Фархада, и его лицо было маской абсолютного, непостижимого ужаса. Он не знал, чему стал свидетелем — божественному чуду или дьявольскому воскрешению.

Часть 3. Война толкований.
Фархад, смертельно уставший, выпрямился. Он знал, что этот момент — решающий. Он должен был сам дать им толкование увиденного, иначе их суеверный страх обратится против него. — Вы видите не колдовство! — произнес он, и его голос, полный силы и усталости, заполнил комнату. — Вы видите поле битвы! Демон смерти, призванный ядом, уже вцепился в душу госпожи Ширин, и я изгнал его!
Он подошел к туалетному столику, взял флакон с маслом лотоса и протянул его оцепеневшему Худайдоду. — Вот источник проклятия! Дар персидского лекаря! Этот яд был не из нашего мира, и одолеть его можно было лишь силой, что стоит на границе жизни и смерти. Мой клинок, — он поднял инъектор, который все еще держал в руке, — это не оружие убийцы. Это клинок целителя, что отсекает путы, которыми демоны сковывают душу.
Он говорил на их языке. На языке духов, демонов и чудес. Он давал им объяснение, которое они могли понять и принять.

Часть 4. Семена нового страха.
Новость о «воскрешении из мертвых» дочери эмира разлетелась по дворцу, как лесной пожар. И она расколола двор на два лагеря. Для одних, сторонников Фархада, это было окончательным доказательством его святости. Он был не просто провидцем, он был человеком, отмеченным Богом, живым святым. Но для других, для консервативных эмиров и духовенства, это было доказательством обратного. Исцелять — дело лекарей. Воскрешать — деяние Аллаха. Тот, кто присваивает себе эту силу, либо самозванец, либо, что хуже, — могущественный чернокнижник, заключивший сделку с Иблисом.
Пророчество старого астролога — «союз принесет тьму» — зазвучало с новой, зловещей силой. Вот она, тьма — нарушение всех божественных и человеческих законов!
План «Корректоров» провалился в своей главной цели — Ширин была жива. Но он увенчался оглушительным успехом в своей второй задаче. Он заставил Фархада полностью раскрыть свои карты, явить миру свою «неестественную» силу. Он превратил Фархада из мудрого советника в пугающее, сверхъестественное существо.

Эпилог. Возвращение льва.
В самый разгар этих споров и смуты, на третий день после происшествия, в столицу вернулся Тамерлан. Он вернулся в город, который был на грани религиозного раскола.
Он выслушал обе стороны. Своего рыдающего от благодарности вассала Худайдада, который рассказывал о чуде. И делегацию во главе с главным муллой, которая с ужасом рассказывала о колдовстве и нарушении божественного порядка.
Старый император сидел на троне, и его лицо было непроницаемо. Он отпустил всех. А затем приказал позвать к себе одного человека.


ГЛАВА 60. СУД НАЕДИНЕ

Часть 1. Молчание Императора.
Тронный зал был огромен и пуст. Шаги Фархада гулко отдавались от каменных плит, пока он шел к трону, на котором, неподвижный, как изваяние, сидел Тамерлан. Два гигантских факела по бокам от трона отбрасывали пляшущие тени, и в их свете лицо старого императора казалось высеченным из гранита. Он молчал.
Это молчание было страшнее любого крика. Фархад стоял перед ним, и впервые за все время он не знал, что сказать. Он был готов к гневу, к допросу, к обвинениям. Но это холодное, изучающее молчание проникало под кожу, лишая всякой защиты. Тамерлан не судил. Он взвешивал. Он взвешивал на весах своей души все, что произошло: чудеса, победы, слухи, пророчества и, наконец, это последнее, невозможное событие — воскрешение из мертвых.
Наконец, он заговорил. И его голос был тихим, лишенным всяких эмоций. — Я слушал их всех, Фархад. Одни кричат, что ты — святой. Другие — что ты дьявол во плоти. Мой вассал Худайдод готов молиться на тебя, а мой главный мулла готов сжечь тебя на костре. — Он сделал паузу, и его глаза впились в Фархада. — А теперь я хочу услышать тебя. Но я не хочу слышать ни о знаках, ни о звездах. Я устал от сказок. Я хочу знать правду. Кто ты?

Часть 2. Исповедь Хранителя.
Фархад понял, что это — его последний и единственный шанс. Ложь больше не поможет. Нужна была правда. Но правда, которую сможет понять и принять завоеватель из XV века.
Он сделал глубокий вдох. — Повелитель, — начал он, и его голос был так же тих. — Я — не святой и не дьявол. Я — солдат. Солдат в войне, о которой вы даже не подозреваете.
Он рассказал. Он не говорил о будущем, о XXII веке, о темпоральных туннелях. Он облек свою историю в форму, понятную Тамерлану. — Существует древний, тайный орден, — говорил он. — Его нельзя назвать ни персидским, ни европейским. Они — вне наций и вер. Их цель — хаос. Они верят, что великие, единые империи — это зло, которое мешает человечеству развиваться через войны и страдания. Они — жрецы разрушения.
— Ассасины? — прорычал Тамерлан. — Хуже, — ответил Фархад. — Ассасины убивали кинжалом. Эти убивают самой историей. Они обладают знаниями, которых нет у нашего мира. Они могут создавать оружие, подобное греческому огню. Они могут создавать яды, которые имитируют волю Аллаха. Они могут предсказывать будущее, потому что у них есть хроники, в которых оно уже написано.
Он посмотрел прямо в глаза императору. — Ваша империя, Повелитель, — это величайшая угроза для их веры в хаос. Вы строите мир, порядок и процветание. Поэтому они здесь. Их целью было убить вас в Отраре и ввергнуть мир в смуту. Человек, которого вы знали как Джалал-ад-дина, был одним из них.
— А ты? — спросил Тамерлан, и его костяшки побелели на подлокотнике трона. — А я — из другого ордена. Ордена Хранителей. Наша задача — защищать порядок. Сохранять великие цивилизации от их тайных ударов. Я был послан сюда с одной-единственной целью — защитить вас и вашу династию. Потому что ваша империя — это последняя надежда этого мира на свет. Мои «чудеса» — это не колдовство. Это — знание. Знание, равное их знанию. Это оружие, которое я использую в этой тайной войне.

Часть 3. Выбор Льва.
Тамерлан долго молчал, переваривая услышанное. Эта история была дикой, невероятной. Но она, как ключ, подходила ко всем замкам. Она объясняла все: необъяснимую мудрость Фархада, его странное оружие, появление технологически совершенных врагов, покушения, заговоры. Все это были не случайные события, а сражения в одной большой, невидимой войне.
— Пророчество... — наконец, произнес он. — Тень, что падет на Улугбека... — Это не пророчество, — ответил Фархад. — Это их следующий план. Они не смогли убить вас. Они не смогли убить меня. Теперь они сделают все, чтобы уничтожить ваше наследие — вашего наследника. Они будут использовать все — яд, интриги, ложные пророчества, — чтобы настроить мир против него.
Тамерлан поднялся. Он прошелся по тронному залу, его хромая походка отдавалась гулким эхом. Он подошел к Фархаду и посмотрел на него сверху вниз. В его глазах больше не было сомнения. Была лишь ярость. Ярость старого льва, который узнал, что в его прайде завелись шакалы, которых он не видел.
— Значит, война не окончена, — прорычал он. — Она только начинается, повелитель. — Хорошо, — кивнул Тамерлан. — Тогда мы дадим им бой.

Эпилог. Свадьба как вызов.
Он вернулся к трону. — Свадьбе — быть! — объявил он так громко, словно обращался ко всему миру. — Она состоится через три дня. И это будет не просто праздник. Это будет мой ответ. Мой вызов этим теням, что прячутся во тьме!
Он посмотрел на Фархада, и в его глазах зажегся знакомый, хищный огонь завоевателя. — Ты станешь не просто мужем дочери эмира. Ты станешь моим сыном. Моим официальным зятем. Я усыновлю тебя и дам тебе имя Тимур-Фархад. Ты будешь частью моей крови, частью моей династии. И пусть весь мир видит, что моя кровь и твое знание отныне — едины. Пусть эти жрецы хаоса увидят, что Хранитель моей империи стоит не за троном, а рядом с ним.
Он поднял руку. — И пусть они приходят. Мы будем их ждать.
Фархад опустился на одно колено. Он пришел в этот мир, чтобы спасти императора. А в итоге император спас его, превратив из подозреваемого колдуна в наследного принца. Их союз был скреплен. Теперь это была не просто война Фархада. Это была война Тамерлана. И он никогда не проигрывал войн.


ГЛАВА 61. СВАДЬБА ПРИНЦА


Часть 1. Двор в смятении.
Весть об усыновлении Фархада и скорой свадьбе обрушилась на двор, как горная лавина. За одну ночь мир перевернулся. Еще вчера Фархад был могущественным, но все же чужаком, «провидцем», чья власть зависела от милости императора. Сегодня он стал Тимуром-Фархадом, принцем крови, частью священной династии.
Реакция двора была полярной.

Лагерь сторонников — эмир Худайдод, юный Улугбек, реформаторы из «Палаты Перевода» — ликовал. Их покровитель стал неприкасаемым. Их курс на создание новой, просвещенной империи получил несокрушимую поддержку.
Лагерь консерваторов — Шейх Hyp ад-Дин, главный мулла, обиженные внуки вроде Халиль-Султана — был в шоке. Это было неслыханное оскорбление. Пыльный бродяга неизвестного рода, колдун, чьи руки пахнут серой, а не кровью врагов, был приравнен к потомкам Чингисхана! Для них это было не просто политическим решением. Это было святотатством. Но они молчали. Их ропот загнало вглубь страх перед гневом Тамерлана, и от этого он стал лишь более ядовитым.
Остальной двор мгновенно определился. Сотни вельмож, еще вчера шептавшихся о колдовстве Фархада, теперь наперебой спешили засвидетельствовать свое почтение новому принцу, принести дары и поклясться в вечной верности.

Часть 2. Тень наблюдает.
В своей скромной комнате на улице Аптекарей Юсуф, теперь известный как лекарь Хаким Али, выслушивал доклад своего информатора — наставника Хафиза. — Он усыновил его! — задыхаясь от возмущения, шептал Хафиз. — Назвал своим сыном! Вся знать в ужасе! Юсуф слушал, и его лицо было спокойным, но в его сознании бушевал шторм. План «Сломанная стрела» был не просто провален. Он был растоптан и обращен в пепел. Тамерлан не просто отверг их интригу — он ответил на нее гениальным, асимметричным ударом. Он превратил их главное оружие — чужеродность Фархада — в его главную силу, влив его в свою семью.
Юсуф понял, что тактика тонких манипуляций и игры на суевериях больше не сработает. Аномалия «Фархад» была не просто защищена. Она интегрировалась в систему и стала ее несущей конструкцией.
Этой ночью он использовал свой передатчик. Его отчет в Нулевой Сектор был коротким. Директива „Сломанная стрела“ провалена. Аномалия интегрирована в правящую династию. Уровень угрозы повышен до максимального. Любые дальнейшие действия агентов на месте неэффективны. Запрашиваю санкцию на протокол „Хирургическое вмешательство“. Запрашиваю прибытие Наблюдателя.

Часть 3. Двое перед бурей.
Среди всей этой суеты и подготовки к свадьбе Фархад и Ширин смогли найти лишь один час, чтобы побыть наедине в своем саду.
— Тимур-Фархад, — прошептала она, и в ее голосе смешивались трепет и ирония. — Звучит так странно. Ты теперь принц.
— Это лишь имя, Ширин, — ответил он, беря ее за руки. — Это щит, который дал мне император. Но он очень тяжелый. Раньше я был тенью, и это давало мне свободу. Теперь я — мишень, и каждый мой шаг будет виден всем.
Она посмотрела на него, и в ее глазах была не девичья робость, а мудрость женщины, понимающей всю тяжесть момента.
— Мы понесем этот щит вместе, — сказала она. — Твоя война стала моей в тот день, когда ты пришел за мной в горы.

Часть 4. Свадьба как вызов.
Свадьба была именно такой, как и обещал Тамерлан. Она была вызовом. Церемония была живым воплощением новой империи. Тюркские воины состязались в стрельбе из лука, а китайские акробаты строили живые пагоды. Персидские поэты читали газели о любви, а хор монгольских горловых певцов пел хвалу императору.
В кульминационный момент сам Тамерлан вывел жениха и невесту в центр зала. Фархад был одет в халат из золотой парчи, Ширин — в платье из белого шелка, расшитое жемчугом. — Смотрите! — прогремел голос императора над притихшим двором. — Я, Тимур, Повелитель Мира, соединяю своей волей две величайшие силы: сталь моей крови и мудрость моего сына, Тимура-Фархада! Их союз — это союз нашей новой империи! И всякий, кто посмеет помыслить злое против них, помыслит злое против меня!
Он смотрел прямо на ряды хмурых, консервативных эмиров и мулл. Это была не речь на свадьбе. Это был ультиматум.
Фархад стоял рядом, держа Ширин за руку, и чувствовал себя на вершине мира. Но даже в этот момент он не терял бдительности. Его «Соколы» были расставлены по всему дворцу, их взгляды шарили по толпе, ища малейший признак угрозы. Этот праздник был самым охраняемым событием в истории империи.

Эпилог. Новая война.
Свадебная ночь. Они наконец остались одни. Впервые за долгое, мучительное время Фархад почувствовал покой. Он обнимал свою жену и чувствовал, что обрел не просто любовь, а дом, родину в этом чужом времени.
Но позже, когда Ширин уснула, он подошел к окну и посмотрел на спящую столицу. Он достиг всего. Он спас императора, изменил историю, сокрушил врагов, обрел любовь и стал принцем. Он победил.
Но слова Юсуфа из подземелья — «Наблюдатель придет сам» — не выходили у него из головы. Он понял, что Тамерлан, сделав его принцем, невольно послал в будущее самый громкий и ясный сигнал. Он превратил тихую аномалию, за которой можно было наблюдать, в явную и очевидную угрозу, которую нужно было уничтожить.
Свадьба была не концом войны. Она была официальным объявлением новой, куда более страшной ее фазы. И Фархад знал, что его покой — это лишь затишье перед настоящей бурей.

ИНТЕРЛЮДИЯ I. ПРИГОВОР ВРЕМЕНИ

Год 2849. Временная обсерватория «Око». Нулевой сектор.
Здесь не было ни дня, ни ночи. Лишь ровный, молочный свет, исходящий из самих стен помещения, лишенного углов и теней. В центре этой бесконечной белизны, в кресле из самоформирующегося полимера, сидел Наблюдатель. Перед ним висел в воздухе трехмерный гобелен, сотканный из миллиардов световых нитей. Это была История.
Он не читал ее. Он слушал ее симфонию. Все было гармонией, пусть и трагической. Все вело к его времени, к его миру — миру хрупкого, выстраданного равновесия.
Но одна область гобелена вызывала у него почти физическую боль.
Там, в самом сердце Азии, в точке, соответствующей началу XV века, от основного, правильного узора отходила чудовищная, уродливая ветвь. Онтологическая опухоль, раковый нарост на ткани времени. Нить Евразийской империи Тимуридов.
Наблюдатель увеличил изображение. Он видел мир, которого не должно было быть. Мир порядка, стабильности и… застоя. Великий, мудрый, справедливый и абсолютно неподвижный мир, который на тысячу лет заморозил развитие человечества, превратив его в красивую, но мертвую бабочку в янтаре.
— Анализ завершен, — беззвучно прозвучал голос в его сознании. — Отклонение признано критическим. Угроза для исходной временной линии — абсолютная.
Голос констатировал сухие факты без интонаций. — Первопричина идентифицирована. Объект «Фархад». Предположительно — неавторизованный темпоральный агент из маргинальной эпохи XXII века. Полевые агенты («Джалалуддин», «Юсуф», «Хранитель») нейтрализованы или провалили миссию. Аномалия успешно интегрировалась в целевую эпоху и достигла высших эшелонов власти.
Наблюдатель не испытывал ни гнева, ни любопытства. Он испытывал то же чувство, что и хирург, глядя на опухоль, давшую метастазы. Требовалось не локальное удаление, а комплексная, системная операция.
— Сформулирована новая директива, — продолжил бесстрастный голос. — Протокол «Сломанная стрела». Требуется прямое вмешательство Наблюдателя. Ваша задача: не физическое устранение, а полная дискредитация Аномалии. Использовать внутренние противоречия системы, чтобы заставить ее уничтожить саму себя.
Наблюдатель медленно кивнул. Он поднялся. Его переход был точен, холоден и выверен. Он был не солдатом. Он был вирусом, который должен был заразить империю изнутри.
— Приоритетная под-цель вашего вмешательства: ликвидация знания о трансокеанских территориях. Конечная цель: полный коллапс альтернативной временной линии и восстановление нашей реальности.
Последнее, что увидел Наблюдатель, прежде чем окончательно раствориться, была строка координат, выжженная огненными символами в его сознании.
ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ: ИМПЕРИЯ ТИМУРИДОВ, 1412 ГОД.
ЦЕЛЬ: ТИМУР-ФАРХАД, ПРИНЦ-РЕГЕНТ И ЭМИР ЗНАНИЙ.

ГЛАВА 62. ПРОТОКОЛ «АРАРАТ»


Часть 1. Загадка в одном слове.
Ночи напролет Фархад не спал. Он сидел в своей запертой лаборатории, и перед ним на «небесной скрижали» горело одно-единственное, вырванное из вражеского журнала, слово: АРАРАТ.
Оно было ключом ко всему, но к какой двери? Его разум, привыкший к системному анализу, перебирал варианты с лихорадочной скоростью.

Версия первая: География. Он вывел на карту западные пределы империи. Гора Арарат. Священное, легендарное место на границе с владениями османов и кавказскими царствами. Место дикое, труднодоступное. Идеально подходит для скрытой базы.
Версия вторая: Символизм. Он обсуждал это со своим новым, самым доверенным советником — Ширин. Она, погруженная в его тайну, стала его вторым разумом. — В наших книгах, — говорила она, перебирая древние манускрипты, — Арарат — это не просто гора. Это символ спасения. Последнее убежище в мире, поглощенном потопом. Место, где жизнь начинается заново. Фархад слушал ее, и мысль его обретала новую глубину. «Регруппировка... Точка сбора... — думал он. — Это не база. Это — ковчег. Место экстренной эвакуации, куда они отступают после поражения».
Версия третья: Конспирология. Он говорил с Хасаном, чей купеческий ум привык видеть двойное дно. — «Арарат», — размышлял Хасан, — это название крупной армянской торговой компании, чьи караваны ходят на Запад, в генуэзские колонии. Возможно, это их прикрытие? Канал для связи и снабжения?
Фархад понимал, что верной может быть любая из этих версий. Или все три сразу. Враг был слишком умен для простых решений.

Часть 2. Паутина раскидывается.
Не дожидаясь окончательного ответа, Фархад начал действовать, используя ту безграничную власть, что дал ему Тамерлан. Он начал плести свою невидимую паутину по всей империи.

На Запад: Беркут во главе тысячи лучших «Соколов» был отправлен на кавказскую границу. Официальная легенда — укрепление гарнизонов против османской угрозы. Тайный приказ Фархада был иным: «Стань тенью этой горы. Изучи каждую тропу, каждую пещеру. Создай сеть наблюдательных постов. Я не хочу знать, где они сейчас. Я хочу знать, где они появятся. Будь готов встретить их».
На Юг: Хасан, получив золото из казны, отправился в Ормуз и дальше, в порты Персии. Его задача — внедриться в торговую компанию «Арарат». Стать своим, выяснить, кто на самом деле стоит за ней, какие грузы и каких «купцов» они перевозят.
В Центре: В Самарканде Улугбек, под предлогом создания филиала столичной академии, начал формировать второй аналитический центр «Соколов». Его задача — просеивать все донесения с запада и юга, искать аномалии.
Империя Тимура, сама того не зная, превратилась в гигантскую ловушку, в огромную шахматную доску, на которой Фархад расставлял свои фигуры.

Часть 3. Прозрение.
Прорыв пришел оттуда, откуда Фархад не ждал. От него самого. От его проклятой памяти. Ночью, работая со скрижалью, он пытался восстановить поврежденные файлы из жезла Наблюдателя. И ему удалось вытащить еще один обрывок текста. Это была часть технического задания.
...подготовить к активации резервный эвакуационный шлюз «Арарат-7». Требуется синхронизация с геостационарным ретранслятором...
Фархад замер. «Шлюз... Ретранслятор...» Эти слова из его родного XXII века обожгли его разум. Он все понял.
Арарат — это не просто гора и не просто торговая компания. Это — кодовое название их стационарного темпорального портала. Скрытой, постоянно действующей червоточины в пространстве-времени, замаскированной под скальный массив. «Ретранслятор», скорее всего, находился на орбите, невидимый для глаз XV века. Это был их постоянный мост, их путь домой. И сейчас, после череды поражений, они готовились его активировать, возможно, для эвакуации или для переброски чего-то нового.

Эпилог. Гонка к горе.
Фархад немедленно связался с Беркутом по своему скрытому каналу.
— Беркут, меняй план, — его голос был тверд, как никогда. — Мне не нужно наблюдение. Мне нужен штурм.
— Мы не знаем, где их нора, эмир!
— Я знаю, — ответил Фархад, глядя на точку на своей карте, где пересекались энергетические следы и древние легенды. — Я высылаю тебе точные координаты. Собери всех своих людей. Я вылетаю к тебе.
Он посмотрел на Ширин, которая вошла в лабораторию, привлеченная светом. — Мне нужно снова уйти, — сказал он. — Я знаю, — ответила она. — Будь осторожен.
Он уходил не просто на очередную битву. Он шел штурмовать врата в другой мир. И он знал, что Наблюдатель, скорее всего, будет ждать его там. Это будет их финальная встреча.


ГЛАВА 63. ИСПЫТАНИЕ НАСЛЕДНИКА


Часть 1. Юный хозяин и море хаоса.
Порт Ормуз превратился в кипящий котел. Воздух здесь был густым, соленым, пахнущим смолой, рыбой, пряностями и потом тысяч людей. Непрерывный грохот молотков, скрип пил и гортанные крики на десятках языков — от персидского до суахили — сливались в единый, оглушительный рев. Здесь, на берегу Персидского залива, рождался «Невозможный флот» Тамерлана.
И в центре этого управляемого хаоса был царевич Улугбек.
Он уже не был тем робким мальчиком-книжником, каким его помнили при дворе. Два года, проведенные здесь в качестве главы проекта, закалили его. Он похудел, его лицо обветрилось и покрылось загаром. Вместо парчовых халатов он носил простую льняную одежду и высокие сапоги, вечно испачканные в глине и дегте. Он больше не спорил о звездах в тишине обсерватории. Он спорил о прочности корабельных шпангоутов с седобородыми, упрямыми мастерами, чей единственный аргумент был: «Мой дед так строил, и мой отец так строил!»
— Устад Ибрагим, — терпеливо говорил он главному корабелу, указывая на чертеж, — я понимаю, что вы привыкли к плоскому дну. Но мои расчеты показывают, что если мы укрепим днище этим продольным брусом, — он ткнул пальцем в изображение киля, — то судно сможет противостоять океанской волне, а не только прибрежной. — Царевич, — ворчал старый мастер, — ваши расчеты хороши для бумаги. А моим кораблям плавать по воде, а не по пергаменту! Этот брус сделает судно неповоротливым и тяжелым! — Он сделает его живым, — твердо отвечал Улугбек. — Он станет его хребтом.
Это была ежедневная, изматывающая борьба. Борьба нового знания со старым опытом. И в этой борьбе юный принц медленно, но верно завоевывал уважение суровых, привыкших доверять лишь своим рукам людей.

Часть 2. Война тысячи уколов.
Но была и другая война, тихая и подлая. Враг, не смея атаковать проект в открытую, вел войну диверсий. Саботаж был почти невидимым, похожим на череду досадных случайностей.
Сначала прибыла партия железных гвоздей из Исфахана. Устад Ибрагим, разъяренный, принес Улугбеку целую пригоршню сломанных, изогнутых стержней. — Они ломаются, как стекло, царевич! — рычал он. — Железо проклято! Целая неделя работы псу под хвост!
Через две недели пришел караван с древесной смолой из Ливана, необходимой для герметизации корпусов. Но когда бочки вскрыли, оказалось, что смола смешана с мелким песком. Она была непригодна. Снова задержка, снова убытки.
Вдобавок ко всему, в Ормуз прибыл эмир из финансового ведомства, присланный из столицы для надзора. Он был из числа консерваторов, считавших проект флота безумной тратой денег. — Царевич, — говорил он с холодной учтивостью, — казна империи не бездонна. Задержки, порча материалов... Повелитель ждет результатов, а не оправданий. Возможно, эти новомодные чертежи слишком сложны? Может, стоит вернуться к проверенным, старым методам?
Улугбек понимал, что его бьют с двух сторон: невидимые диверсанты уничтожают его ресурсы, а придворные интриганы — его репутацию.

Часть 3. Ответ ученого.
Улугбек не стал ни спорить, ни оправдываться. Он поступил так, как учил его Фархад — ответил знанием.
Он собрал в главном павильоне всех: и недовольного эмира, и скептичных мастеров, и своих молодых ученых. Он приказал принести весы, рычаги и образцы материалов — и «хороших», и «плохих». И он провел публичную демонстрацию. Он наглядно, с помощью цифр и простых опытов, показал, что «проклятые» гвозди ломаются под нагрузкой вдвое меньшей, чем положено. Он доказал, что в смоле содержится ровно треть песка. Он превратил обвинения в свой адрес в неопровержимое доказательство саботажа.
— Враг сражается с нами обманом, — произнес он, обращаясь к притихшим зрителям. — Мы ответим ему правдой. Правдой точных мер и строгих испытаний. В тот же день он издал свой первый самостоятельный указ: об учреждении при верфи «Палаты Проверки Качества». Отныне ни один гвоздь, ни одно бревно, ни одна бочка смолы не поступали в работу, не пройдя тщательную проверку его ученых.
Устад Ибрагим, старый корабел, смотрел на юного принца с новым, почти суеверным уважением. — Я строил корабли пятьдесят лет, — пробормотал он. — Но я никогда не видел, чтобы гвозди взвешивали на весах мудрости. Это странно. Но это правильно.

Часть 4. Шепот с запада.
В ту же ночь, когда Улугбек, уставший, но удовлетворенный, сидел над чертежами, к нему привели измотанного гонца. Всадник прибыл не из столицы. Он скакал больше месяца с далекой западной границы, от отряда Беркута. Он привез зашифрованное послание для Фархада.
Используя ключ, оставленный наставником, Улугбек расшифровал пергамент. Строки были короткими и тревожными: «Прибыли. Гора под нами. Местные говорят о „людях-тенях“ и скалах, что светятся по ночам. Нашел следы. Странные. Нечеловеческие. Враг здесь. Готовимся. Беркут».
Улугбек отложил послание. И в этот миг вся картина мира сложилась для него воедино. Песок в смоле здесь, в Ормузе. И «люди-тени» там, у подножия Арарата. Это были не разные проблемы. Это были два фронта одной, невидимой, огромной войны.
Он вышел из штаба и подошел к доку, где в лунном свете высился гигантский, похожий на скелет кита, остов будущего флагмана. Он смотрел на свое творение, и на его лице была уже не мечтательность ученого, а суровая решимость полководца. Он понял свою роль. Пока его наставник, Фархад, шел на штурм сердца врага, его задача, здесь, на краю империи — удержать этот фланг. Построить флот, чего бы это ни стоило. Он прошел свое первое испытание. Он стал наследником.

ГЛАВА 64. КОВЧЕГ НА ВЕРШИНЕ МИРА

Часть 1. Путь на север.
Пока Улугбек сражался с саботажем в Ормузе, Фархад летел на север. Это был не поход, а бросок хищника. В сопровождении лишь полусотни лучших «Соколов» он проделал путь от столицы до предгорий Кавказа за три недели — немыслимый срок для любого каравана или армии. Они почти не спали, меняя загнанных коней на почтовых станциях, которые Фархад предусмотрительно создал по всей империи под видом курьерской службы.
Дни слились в один бесконечный, изматывающий галоп. Они скакали под палящим солнцем пустыни, где воздух дрожал от зноя, и по ночам, когда холодный свет звезд, казалось, замораживал саму степь. Они пили воду, не слезая с седел, и ели на ходу — кусок сушеного мяса да горсть фиников.
Во время этого стремительного марша Фархад почти не говорил. Он был погружен в себя, в свою «небесную скрижаль». Он изучал все, что было известно о горе Арарат. Не только карты, но и легенды. Он читал древние шумерские мифы о потопе, библейские сказания о Ноевом ковчеге, местные армянские и тюркские предания о горе, как о месте, где сходятся миры.
«Ковчег, — думал он, и его пальцы скользили по невидимой карте. — Они все говорят о ковчеге. О спасении. О месте, где жизнь начинается заново после того, как старый мир был уничтожен. Это не просто легенда. Это — эхо. Эхо события, которое они не могли понять и облекли в форму мифа».
И чем больше он читал, тем больше убеждался, что его догадка верна. Враг выбрал это место не случайно. Он спрятал свой темпоральный портал не просто в горах. Он спрятал его внутри мифа. Тысячелетиями люди, видевшие странные огни и явления у вершины, объясняли это божественным присутствием. Эта завеса из суеверий и легенд была лучшей маскировкой, какую только можно было придумать.

Часть 2. Лагерь у подножия.
Они нашли лагерь Беркута в глухом ущелье, скрытом от всех дорог. Это была уже не просто стоянка, а настоящая замаскированная база. Сотни «Соколов» жили в пещерах и землянках, их кони были спрятаны в лесных чащах. На окрестных вершинах, замаскированные под орлиные гнезда, были оборудованы наблюдательные посты. Беркут превратил это место в осиное гнездо, готовое в любой момент выпустить свое смертоносное жало.
Старый воин встретил Фархада у входа в главную пещеру-штаб. — Мы ждали тебя, эмир, — прорычал он, и в его голосе, помимо уважения, слышалось плохо скрываемое нетерпение. — Мои волки уже точат когти и устали сидеть в этой норе. Здесь творится неладное.
Он развернул на грубом столе карту горного массива. — Мои люди обошли всю гору. Но есть одно место, — он ткнул пальцем в точку у самой вершины, на высоте, куда не забирались даже горные козлы, — куда никто не может подойти. Местные называют его «Плачущие скалы». Они говорят, что там воздух дрожит и звенит, как струна, а камни иногда светятся по ночам синим огнем. Двое моих лучших разведчиков пытались подойти ближе. Они не вернулись.
«Он пришел, — думал Беркут, глядя на своего эмира. — Значит, время разговоров кончилось. Начинается время стали».

Часть 3. Совпадение.
Фархад достал свою скрижаль и наложил ее данные на карту Беркута. И его сердце замерло. Точка, на которую указывал старый воин, на его темпоральной карте светилась ровным, пульсирующим светом. Это было местоположение «шлюза Арарат-7». Все совпало: и древние легенды о «ковчеге», и донесения разведки о «плачущих скалах», и сухие данные из будущего.
«Они не просто прячутся, — с холодным восхищением подумал Фархад. — Они гениальны. Они спрятали свою самую передовую технологию в самом сердце древнейшего мифа человечества. Любой, кто видел бы их аномалии, списывал бы это на божественное чудо или проклятие. Идеальная маскировка».
— Они там, Беркут, — тихо сказал он. — Это не просто нора. Это их главные ворота. Их путь домой. И, возможно, путь сюда для их подкреплений. — Значит, мы выломаем эту дверь, — просто ответил Беркут.
— Нет. Мы не будем ее ломать. Мы захватим ее, — сказал Фархад, и в его глазах появился холодный блеск стратега. — Если мы просто уничтожим портал, они откроют новый в другом месте. Но если мы сможем захватить его... если мы сможем понять, как он работает... мы получим оружие, против которого у них не будет защиты. Мы сможем сами нанести удар по их времени.

Часть 4. План штурма
Это был самый дерзкий и самый опасный план из всех, что он когда-либо придумывал. В полумраке пещеры, освещенной лишь неземным, голубоватым светом «небесной скрижали», три фигуры склонились над объемной картой вражеской цитадели.
— Мы пойдем втроем, — сказал Фархад, и его голос был тих, но каждое слово падало в тишину, как камень. — Ты, Беркут, — наша сталь. Ты, Хасан, — наша хитрость. Я — ваш проводник. — А остальные? — прорычал Беркут. Его единственный глаз горел в полумраке, отражая свет карты. — Мои волки не будут сидеть в норе, пока их вожаки лезут в пасть змеи. — Остальные, — Фархад обвел взглядом карту, — устроят им ад у подножия.
Его план состоял из двух частей, двух ударов, нанесенных одновременно, но в разных мирах. Отвлекающий маневр: Основная часть «Соколов» должна была атаковать несколько небольших, но хорошо видимых пещер у подножия горы, используя дым и шум, создавая иллюзию массированного, но глупого лобового штурма. Проникновение: пока вся система защиты врага будет сосредоточена на отражении этой атаки, они втроем, используя специальное альпинистское снаряжение, должны были совершить почти невозможное — подняться по отвесной, ледяной стене с другой стороны горы.
Беркут кивнул, его лицо было суровым. Он подозвал к себе молодого воина, чье лицо, несмотря на юность, было лицом ветерана. Это был Джахан. — Слышал, сынок? — прорычал старый волк. — Пока мы втроем будем лезть на эту проклятую скалу, ты и твоя сотня будете изображать из себя всю армию. Шум, огонь, крики — я хочу, чтобы эти твари в своей норе думали, что на них идет сам Повелитель Мира. Ты — приманка. Самая важная и самая смертельная роль. Справишься?
Джахан не ответил. Он лишь молча приложил кулак к сердцу. Он, прошедший ад партизанской войны в Китае, понимал язык таких приказов лучше, чем кто-либо другой.
«Он отправляет меня на смерть, — подумал Джахан без страха, но с холодной ясностью. — Нас сожгут, расстреляют, но пока мы будем кричать и умирать, наши командиры проскользнут в сердце врага. Это — хорошая смерть. Это — цена победы».

Эпилог. Ночь перед концом света
Ночь перед штурмом была тихой и морозной. Фархад, Беркут и Хасан стояли у подножия гигантской горы, глядя на ее заснеженную вершину, которая, казалось, подпирала само небо. Ветер, стихший в ущелье, теперь пел свою вечную, тоскливую песню на ледяных склонах, и в этом звуке слышалось дыхание вечности.
— Завтра мы либо вернемся героями, либо наши кости останутся на этих скалах, — проворчал Беркут, проверяя, как сидит в руке рукоять его огромного топора. В его голосе не было страха. Лишь суровая, солдатская констатация факта.
— Мы вернемся, — твердо сказал Хасан. И в его голосе звенела не только вера в их эмира, но и раскаленная добела ненависть к тем, кто осквернил его разум в сыром подвале. «Я вернусь, — думал он, — даже если для этого мне придется прогрызть себе путь сквозь эти скалы».
Фархад молчал. Он достал из-за пазухи маленький, надушенный жасмином шелковый платок. Он поднес его к лицу, на мгновение вдыхая родной, далекий аромат. Он думал о Ширин, о своем сыне, о еще не рожденной дочери. Он думал обо всем, что он мог потерять. И это придавало ему сил.
«Они — мой мир, — думал он, глядя на неприступную, ледяную стену. — А там, наверху, — тот, кто хочет этот мир сжечь. Все очень просто. Никакой философии. Никаких временных линий. Есть лишь мой дом. И хищник, который к нему подкрадывается. И я — волк, который стоит на его пути».
— Пора, — сказал он. — Ковчег ждет.
И три маленькие фигуры начали свое восхождение во тьму, навстречу неизвестности.


ГЛАВА 65. ШТУРМ НЕБЕС

Часть 1. Восхождение
Ночь у подножия Арарата была чернильной и ледяной. Выл ветер, бросая в лицо колкую снежную крупу. Обычная армия замерзла бы здесь за одну ночь. Но «Соколы» были не обычной армией.
Пока основная часть отряда под командованием лейтенанта готовилась к отвлекающему маневру, трое — Фархад, Беркут и Хасан — начали свое восхождение. Они выбрали не тропу, а отвесную, покрытую льдом скалу на самой темной стороне горы. Путь, который считался непроходимым.
Это был подъем на грани человеческих возможностей. Фархад, используя легкие, но невероятно прочные крюки и веревки из своего времени, шел первым. Его тело, закаленное тренировками, работало как безупречный механизм. Но даже он чувствовал, как ледяной холод проникает до самых костей, а разреженный воздух обжигает легкие.
За ним, тяжело дыша, но с упорством горного барана, лез Беркут. Его могучие руки, привыкшие к рукояти топора, с легкостью находили опору там, где, казалось, ее не было. Он был воплощением первобытной силы. Последним шел Хасан. Он не был ни воином, ни атлетом. Его вела вперед лишь раскаленная ненависть к тем, кто пытал его разум.
В один из моментов, повиснув на крошечном выступе над бездонной, ревущей тьмой, Фархад на мгновение закрыл глаза от усталости. И его накрыло видение. Он увидел не скалу под собой, а бесконечную, холодную пустоту космоса. Он увидел лицо Севинч в отражении гермошлема. Он снова пережил тот миг, ту вспышку, что стерла ее из бытия. Он понял, что карабкается не просто на гору. Он карабкается по самой стене времени, пытаясь вернуться туда, где все пошло не так. Эта боль придала ему сил. Он открыл глаза и полез дальше.

Часть 2. Святилище в облаках и ад на земле
Когда они уже были на полпути к вершине, их восхождение продолжилось в тишине.
А далеко внизу, у подножия, ночь взорвалась огнем и криками. Это Джахан отдал приказ. Сотни огненных стрел, как рой огненных пчел, вонзились в скалы у входа в пещеры. «Соколы» с дикими, яростными криками бросились в ложную атаку.
«Громче! — думал Джахан, выпуская одну стрелу за другой. — Мы должны быть громче, чем сама буря! Чтобы они смотрели на нас! Чтобы они не увидели тех троих, кто сейчас крадется к их сердцу!» Он знал, что ведет своих людей на верную смерть, в отвлекающую атаку. Но он также знал, что от их крика и их огня зависит судьба всего мира.
Через час троица вышла на небольшое, скрытое в скалах плато. Место, которое местные звали «Плачущие скалы». Здесь было странно. Ветер стих. Несмотря на высоту, воздух был теплым. Камни вокруг слабо светились изнутри неровным, голубоватым светом и издавали тихий, низкий гул. В центре плато воздух мерцал и искажался, как в летний зной. Это был он. Темпоральный шлюз «Арарат-7».
Но он не был беззащитен. Вокруг портала, неподвижные, как изваяния, стояли пятеро. Трое — в черной, знакомой им броне. И двое — истуканы-автоматоны, чей красный свет сканировал темноту.

Часть 3. Битва на вершине мира
— Я беру на себя того, что слева, — прорычал Беркут. — Правый — мой, — прошипел Хасан, вскидывая свой скорострельный арбалет. — Портал, — выдохнул Фархад. — Я должен добраться до портала.
Они атаковали одновременно, вырвавшись из тени. Битва была стремительной и яростной. Беркут, как разъяренный медведь, обрушился на истукана. Он не пытался пробить его броню. Он бил по ногам, по рукам, пытаясь лишить машину равновесия, сбросить ее в пропасть. Хасан действовал, как шакал. Он не вступал в ближний бой. Он скользил между светящимися камнями, и его арбалет выплевывал короткие, обитые сталью болты, целясь в единственные уязвимые места врагов в черной броне — в сочленения доспехов и в прорези шлемов. Фархад же, отражая удары третьего «Корректора», прорывался к центру. Его целью был не враг. Его целью был механизм, управляющий порталом.
Это был танец смерти на крыше мира. Звон стали, сухой треск выстрелов арбалета, глухие удары о броню и шипение энергетических разрядов смешивались с гулом самого портала.

Часть 4. Выбор
Фархад прорвался. Он отбросил своего противника и оказался у самого портала. Он увидел управляющую консоль — светящуюся панель, полную незнакомых символов. Его первоначальный план был — захватить ее. Но он обернулся. Хасан, убив одного врага, был прижат к скале огнем второго. Беркут, весь в ранах, все еще боролся со своим несокрушимым противником. Они не могли продержаться долго.
Захватить портал было невозможно. Оставалось одно — уничтожить.
Он достал из-за пояса небольшой, но тяжелый брикет взрывчатки из своего времени. Но в тот миг, когда он хотел прикрепить его к консоли, перед ним, словно из воздуха, вырос последний, самый сильный враг. Возможно, сам Хранитель или Юсуф. — Не в этот раз, Аномалия, — произнес он.
Началась последняя, отчаянная дуэль. Но в этот момент Беркут, собрав последние силы, сделал немыслимое. Он перестал атаковать своего истукана. Он развернулся и, схватив его за металлическую руку, с диким ревом потянул его на себя, к краю пропасти. Истукан, потеряв равновесие, рухнул вниз, увлекая за собой и старого воина.
— Беркут! — закричал Фархад. Этот миг отвлек главного врага. И Фархад нанес свой удар. Он вонзил свой клинок в щель его доспеха. Враг захрипел и рухнул.

Эпилог. Коллапс
Фархад бросился к краю пропасти. Но увидел лишь тьму. Он потерял своего друга. Но медлить было нельзя. Он подбежал к консоли и установил заряд. — Хасан, уходим! — закричал он.
Они бросились бежать с плато. Через несколько секунд за их спинами раздался не взрыв, а оглушительный, всасывающий звук. Яркая вспышка света озарила вершину горы, и искаженное марево портала схлопнулось, как проколотый пузырь. Темпоральная ударная волна прокатилась по горе, вызвав сход лавины.
Они успели зацепиться за выступ. Когда все стихло, они висели над пропастью, израненные, измученные, потерявшие своего товарища. Но они победили. Они закрыли врагу главные ворота в их мир.
Но Фархад не чувствовал победы. Он смотрел в пропасть, куда ушел Беркут. И он понимал, что эта война требует от него все больших и больших жертв. И он не знал, сколько еще он сможет заплатить.


ГЛАВА 66. ЭХО ПАДЕНИЯ


Часть 1. Спуск во тьму
Когда ослепительный свет погас и грохот лавины стих, на горе воцарилась противоестественная тишина. Не было больше ни гула портала, ни звона стали. Лишь вой ледяного ветра. Фархад лежал на узком карнизе, прижимая к себе раненого Хасана. Под ними была бездонная, черная пропасть. Пропасть, поглотившая Беркута, их друга, их скалу.
Внутри Фархада было так же пусто и холодно. Он победил. Он запечатал главный путь врага в этот мир. Но цена этой победы казалась ему непомерной. Он, пришедший спасать и восстанавливать, привел к смерти одного из самых доблестных и верных людей, которых когда-либо знал.
«Это я убил его, — стучала в виске мысль. — Я привел его на эту гору. Я послал его на бой с чудовищем, которое нельзя убить саблей».
Но времени на самобичевание не было. Хасан тихо стонал, его нога была сломана. А вьюга усиливалась. — Вставай, купец, — голос Фархада был хриплым и чужим. — Старый волк не для того спас нас, чтобы мы замерзли здесь, как щенки.
Опираясь друг на друга, два израненных человека начали свой мучительный, бесконечный спуск с вершины мира. Это была борьба не с врагом из будущего, а с вечным врагом человека — с холодом, болью и отчаянием. И в этой борьбе Фархад черпал силы в последнем, что у него осталось — в долге. В долге перед павшим другом.

Часть 2. Возвращение к стае
Они спустились к подножию лишь через сутки, ведомые огнями, которые разожгли их «Соколы». Когда воины увидели две тени, бредущие к ним из снежной мглы, они бросились навстречу. Первым был Джахан. Он подбежал к Фархаду, и его взгляд метнулся за его спину, ища третью, самую большую тень. Не найдя ее, он все понял. Он не спрашивал. Он просто смотрел в глаза своему эмиру.
— Его больше нет, — сказал Фархад, и его голос сорвался. — Он ушел, как и подобает волку. Утащив врага за собой в пропасть.
Джахан застыл, и его лицо, выжженное войной, на мгновение стало лицом того испуганного мальчика из кишлака. Он потерял не просто командира. Он потерял своего бога войны. А затем он молча, один за другим, опустился на одно колено, склонив голову. И все «Соколы» последовали его примеру. Они оплакивали своего вожака.

Часть 3. Весть в миры
Из временного лагеря, разбитого у подножия горы, которая теперь казалась гигантским надгробием, Фархад отправил двух гонцов.
Первый, официальный, помчался в столицу, к Тамерлану. В шифрованном донесении, которое Фархад составлял с холодной точностью стратега, не было ни слова о горечи или сомнениях. «Он ждет отчета, а не слез, — думал Фархад, выводя каламом безупречные, четкие строки. — Империя не может позволить себе скорбь. Лишь констатацию фактов». Донесение гласило: «Западные врата врага запечатаны. Угроза с этого направления ликвидирована. Эмир Беркут пал смертью героя в решающей битве. Его имя будет вписано в историю золотом. Жду дальнейших приказов». Кратко. Емко. По-солдатски.
Второй гонец, его личный, повез другое письмо. Для Ширин. Фархад писал его ночью, при свете костра, и его рука, выводившая до этого твердые строки для императора, дрожала. Он отбросил маску Эмира Знаний и позволил говорить человеку.
«Моя душа, — писал он, и каждая буква, казалось, была пропитана холодом этих гор. — Мы победили. Но победа оставила в моем сердце дыру, которую не залатать. Я потерял друга. Я смотрю на эти дикие, холодные горы и впервые за долгое время чувствую себя бесконечно одиноким. Единственное, что согревает меня — это твой платок и мысль о том, что я вернусь домой. К тебе. Жди меня. Твой Фархад».

Часть 4. Отчаяние Наблюдателя
Далеко отсюда, в другом городе, в другой тайной квартире, философ Зенон смотрел на свой темпоральный прибор. Карта, на которой раньше светилась точка «Арарат-7», теперь была темной. На ее месте мигала красная надпись: «ШЛЮЗ УНИЧТОЖЕН. СВЯЗЬ С ЦЕНТРОМ ПОТЕРЯНА».
На лице Наблюдателя впервые не было ничего. Ни спокойствия, ни расчета. Лишь пустота. Он проиграл. Его эвакуационный путь был отрезан. Он стал таким же, как и Фархад. Попаданцем. Изгнанником. Запертым в этом примитивном, ненавистном ему XV веке.
«Ошибка, — гласил его беззвучный внутренний вердикт, холодный и безжалостный, как всегда. — Ошибка в расчетах. Я недооценил их способность к иррациональным, жертвенным действиям. Примитив „Беркут“ пожертвовал собой, нарушив протокол самосохранения. Аномалия „Фархад“ рискнул всем ради спасения одной единицы. Нелогично. Эмоционально. И... эффективно».
Но это осознание не сломило его. Оно вызвало в нем лишь холодную, белую ярость. «Они заперли меня здесь, — подумал он, и его взгляд, до этого бывший взглядом ученого, стал взглядом зверя. — Они думают, что победили. Глупцы. Они не заперли хирурга. Они заперли в своем доме чуму».
Он больше не был связан протоколами и директивами из своего далекого, совершенного будущего. Теперь у него была лишь одна миссия, ставшая личной. Не «исправить» эту временную линию. А отомстить. Уничтожить ее. Сжечь дотла вместе с ее самодовольным Хранителем.

Эпилог. Огонек в снегу
Высоко в горах, на дне глубокого, занесенного снегом ущелья, куда не спускался ни один охотник, лежали обломки того, что когда-то было черным истуканом-автоматоном. А рядом, в нескольких шагах, вмерзнув в лед, лежало огромное, изломанное тело. Тело Беркута. Он был мертв. Казалось, история его окончена.
Но через два дня, когда вьюга стихла, и солнце осветило белоснежные склоны, к этому ущелью подошли двое. Старый чабан-горец и его юный сын, искавшие отбившихся от стада овец. — Смотри, отец! — крикнул мальчик. — Орел!
Гигантский беркут кружил над ущельем, издавая резкие, тревожные крики. Птица словно звала их, указывая на что-то внизу.
Движимые любопытством, они начали осторожный спуск. Они нашли тело. Старик, видевший за свою жизнь немало смертей, склонился над гигантом.
— Он мертв, — сказал он. — Хребет сломан, ноги перебиты. Но когда он хотел закрыть покойнику глаза, он замер. Он увидел, как из-под инея, покрывавшего густую бороду воина, едва заметно вырвалось крошечное облачко пара.
— Живой... — прошептал старик в изумлении. — Волей Всевышнего... он еще жив.
Они не знали, кто это. Они видели лишь человека невероятной мощи, который проиграл битву со скалами, но еще не проиграл битву со смертью. И они, подчиняясь древнему закону гор — помогать всякому, кто дышит, — начали свой трудный, почти невозможный путь, пытаясь вытащить гиганта из ледяной могилы. Маленький, почти невидимый огонек надежды был зажжен.


ГЛАВА 67. ОДИНОКИЙ ВОЛК


Часть 1. Возвращение в мир.
Обратный путь из диких кавказских гор был долог. Отряд Фархада, почерневший от горя и ветра, двигался молча. Они больше не скрывались. Они были официальным посольством эмира, и в каждом городе на их пути — в Тебризе, в Герате — их встречали местные правители и гарнизоны с высочайшими почестями. Для всех они были героями, сокрушившими гнездо еретиков на границе империи.
Но Фархад не чувствовал себя героем. Он чувствовал себя полководцем, проигравшим самого важного солдата. На каждом приеме, видя склоненные головы эмиров, он видел перед глазами лишь одно — пропасть, поглотившую Беркута. Он механически отвечал на приветствия, его разум был далеко. Он анализировал, перебирал детали ночной битвы. Мог ли он поступить иначе? Мог ли он спасти его? Этот вопрос, на который не было ответа, стал его новой, незаживающей раной.
Хасан, оправившийся от ранения, стал его тенью. Он взял на себя все переговоры и организационные дела, оберегая своего эмира от суеты мира, видя, что тот погружен в свои, неведомые никому, думы.

Часть 2. Новая доктрина.
В Герате, столице Хорасана, которой правил рассудительный сын Тамерлана Шахрух, Фархад собрал своих «Соколов». Они стояли перед ним на тренировочном плацу — закаленные, прошедшие огонь Арарата ветераны. Среди них, прямой и несгибаемый, стоял Джахан.
— Наш враг изменился, — сказал Фархад, и его голос был тих, но в нем звенела сталь. — Раньше мы сражались с сетью. Мы находили их гнезда и сжигали их. На Арарате мы отрубили эту паутину от ее центра. Но паук, — он сделал паузу, — остался жив. И он теперь заперт здесь, в нашем доме.
Он смотрел в суровые, преданные лица своих воинов. — Он больше не будет строить базы. Теперь он — одинокий волк. Отчаявшийся, отрезанный от своей стаи и оттого — вдесятеро опаснее. Он будет бить напрямую в сердце. В Повелителя. В наследника Улугбека. В наших жен и детей.
По рядам воинов пронесся глухой, яростный ропот. — Наша война уходит с границ, — продолжал Фархад. — Она перемещается во дворцы. Отныне главная задача «Соколов» — не охота, а охрана. Вы станете невидимым щитом вокруг императорской семьи. Вы должны стать их тенью.
Он видел их растерянные, почти разочарованные лица. Они, лучшие воины империи, привыкшие к стремительным атакам и славе штурма, должны были превратиться в нянек и телохранителей.
«Они не понимают, — думал Фархад. — Они видят в этом унижение. Они жаждут мести за Беркута, а я предлагаю им стоять на страже у дверей гарема».
— Я вижу ваше разочарование, — сказал он. — Вы думаете, что я предлагаю вам жизнь сторожевых псов. Вы ошибаетесь. Я предлагаю вам самую сложную битву в вашей жизни. Легко умереть в бою, с мечом в руке. Куда сложнее — жить в тени, каждый день, каждый час ожидая удара, который может прилететь откуда угодно. Вашим оружием теперь будет не только сталь, но и терпение. Вашей доблестью — не убитый враг, а предотвращенное убийство. Это — война, в которой нет ни славы, ни трофеев. Лишь долг. Кто из вас не готов к такой войне — может уйти. Прямо сейчас.
Никто не шелохнулся. Джахан смотрел на своего эмира, и в его душе разочарование сменялось тяжелым, холодным пониманием. Он вспомнил подземелье, атаку «Корректора», свою рану. Он понял. Их новая битва будет такой же — тихой, невидимой и смертельно опасной. Он приложил кулак к сердцу. И за ним, как один, это сделали все «Соколы». Они приняли свою новую, неблагодарную, но самую важную миссию.

Часть 3. Невозможный след.
Но как выследить одинокого волка, который может быть кем угодно и где угодно? Ответ пришел от Хасана. Его «Глаза» не дремали. Он продолжал собирать слухи со всех караванных путей. — Это странно, эмир, — доложил он Фархаду. — За неделю до нашей битвы на Арарате, мои люди доносили, что видели философа Зенона в Бухаре. Он вел беседы с местными учеными. А через три дня после битвы, другой мой человек клянется, что видел его же... в Кашгаре, на востоке.
Фархад нахмурился. Между Бухарой и Кашгаром — месяц пути для самого быстрого всадника. — Твой человек ошибся. — Он не мог, — покачал головой Хасан. — Он описал его в точности. И даже передал его странную фразу, которую тот сказал одному из купцов: «Иногда, чтобы попасть на восток, нужно сделать шаг на запад».
Фархад открыл свою «небесную скрижаль». Он нанес на карту точки появления Зенона. И увидел то, от чего его кровь застыла в жилах. Враг не был привязан к лошадям и дорогам. У него была своя, персональная система перемещения. Возможно, сеть короткодействующих телепортов или какой-то высокоскоростной транспорт. Он мог оказаться в любой точке империи за несколько часов. Они пытались поймать тень, которая двигалась со скоростью света.

Часть 4. Пробуждение в горах.
В это же самое время, высоко в горах, в маленькой, прокопченной дымом хижине, раздался первый за много недель осмысленный стон. Беркут открыл глаза.
Первое, что он увидел — низкий потолок из темного дерева и лицо морщинистой старухи, которая вливала ему в рот горький отвар. Его тело было свинцовым. Каждый мускул кричал от боли. Он попытался сесть, но не смог. — Лежи, батыр, — проскрипела старуха. — Твои кости почти срослись, но дух твой еще гуляет далеко.
Он не помнил ничего, кроме падения. Бесконечного падения в холодную, ревущую тьму. Он не знал, где он. Не знал, сколько времени прошло. Он, Беркут, несокрушимый гигант, не мог даже пошевелить рукой. Он был беспомощен. Он, который повелевал сотнями, не мог сам донести до рта чашу с молоком. И эта беспомощность была страшнее любой битвы.
«Я — калека, — с яростью подумал он, глядя на свои непослушные руки. — Сломанная кукла. Лучше бы я умер там, в той пропасти».
Он попытался встать. Один раз. Второй. Боль была такой, что темнело в глазах. Он рухнул обратно на овечьи шкуры, и из его груди вырвался не крик, а хриплый, звериный рык — рык ярости и бессилия.
Но он был жив. И в его единственном глазу зажегся огонек. Огонек упрямства, который был сильнее любой боли. Он будет вставать. Каждый день. Тысячу раз, если понадобится. Он вернется. Он должен был вернуться к своему эмиру.

Эпилог. Возвращение домой.
Фархад, не зная об этом чуде, гнал свой отряд в столицу. Он чувствовал, что Наблюдатель, убедившись в провале миссии на Арарате, теперь будет действовать быстро. Одинокий волк начнет свою охоту на самое ценное, что есть у империи.
Фархад скакал навстречу этой угрозе, неся в душе горечь потери и тяжесть ответственности. Он скакал защищать своего императора и своего наследника. Он еще не знал, что величайший воин его стаи, его верный друг, уже начал свой долгий путь домой из ледяного плена смерти.


ГЛАВА 68. ВОЗВРАЩЕНИЕ ВОЛКА


Часть 1. Горечь и слава.
Прошло несколько месяцев. Империя праздновала. Рождение дочери у принца-регента Тимура-Фархада стало символом процветания и божественного благоволения. Город гудел от празднеств, во дворце принимали послов с богатыми дарами. Но среди этого всеобщего ликования была и тихая, суровая нота скорби.
Имя Беркута, павшего на Арарате, стало легендой. Тамерлан приказал воздвигнуть в его честь кенотаф  в Самарканде, рядом с усыпальницами своих сыновей, оказав простому воину поистине царскую почесть. «Соколы» сделали его своим святым покровителем, рассказывая новобранцам о его последнем, яростном бое на вершине мира. Его имя стало паролем, клятвой верности.
Фархад, казалось, смирился с потерей. Он с головой ушел в государственные дела и в свое новообретенное отцовство. Он укрепил «щит» вокруг своей семьи и Улугбека до предела. Он улыбался на пирах, принимал поздравления, качал на руках свою маленькую дочь Севинч. Но это была лишь маска.
«Они празднуют рождение моей дочери, — думал он, стоя на балконе и глядя на шумный, веселый город. — А я... я все еще слышу вой ветра в той проклятой пропасти. Они видят мир, который я построил. Но они не видят цены, которую мы за него платим».
Каждую ночь, глядя на звезды, он чувствовал пустоту на своем правом фланге. Там, где всегда стоял его верный, одноглазый гигант. Он прокручивал в памяти их последний бой, каждый удар, каждое слово. Он, со своим знанием будущего, со своей «небесной скрижалью», не смог его уберечь. И эта вина была тяжелее любой короны.

Часть 2. Гость на тренировочном плацу.
Это случилось в один из знойных полуденных дней. На секретном тренировочном полигоне «Соколов» под Самаркандом шла жесткая тренировка. Воздух дрожал от жара, пах пылью и железом. Хасан, ставший правой рукой Фархада и главой разведки, стоял в тени навеса и наблюдал, как молодые воины отрабатывают приемы боя против нескольких противников.
Внезапно тренировка замерла. Все воины, как по команде, обернулись в сторону ворот. В лагерь, тяжело опираясь на грубый посох, вошел человек. Он был огромен, как медведь, но худ, как пустынный аскет. Его одежда превратилась в лохмотья, длинные седые волосы и борода были спутаны, а лицо пересекал не только старый, знакомый шрам, но и сеть новых, багровых рубцов. Он хромал, и каждый шаг давался ему с видимым трудом.
Новобранцы с удивлением смотрели на этого оборванного гиганта. Но ветераны, те, кто был на Арарате, те, кто оплакивал своего командира, застыли, как громом пораженные.
Джахан был одним из тех ветеранов. В тот миг, когда он увидел вошедшего, его мир, выстроенный на холодном профессионализме и выжженных эмоциях, рухнул. Сабля, которую он держал в руке, выпала и со звоном ударилась о камни. Он не почувствовал этого. Он смотрел, и его губы беззвучно шептали одно слово: — Командир?..
Он видел не человека. Он видел призрака. Он видел того, кто пожертвовал собой на вершине мира, утащив в пропасть несокрушимое чудовище. Он, Джахан, оплакал его. Он сделал его своим святым, своим символом веры. И вот теперь этот святой, этот мученик, изломанный, но живой, стоял перед ним. Для Джахана это было не просто возвращение. Это было воскрешение из мертвых. Доказательство того, что их дело, их Эмир, их вера — подлинные, раз сама смерть отступает перед ними.
Гигант остановился в центре плаца, обвел всех своим единственным, огненным глазом и усмехнулся, обнажив в улыбке не все зубы. — Я слышал, — прорычал он голосом, похожим на скрежет камней, — вы тут расслабились без меня, щенки.
И в этот миг по лагерю пронесся рев. Рев восторга, неверия и чистой, первобытной радости. Джахан, очнувшись от оцепенения, закричал вместе со всеми, и в его крике были слезы, которых он не проливал с самого детства. Он, вместе с остальными, бросился к своему командиру. Они, эти закаленные в боях убийцы, плакали, как дети, смеялись, касались его рук, его плеч, будто перенимая бессмертие своего лидера. Они окружили его, поддерживая, не давая упасть, и их круг стал живым, ревущим щитом, защищающим своего вожака.
Вожак стаи вернулся домой.

Часть 3. Рассказ выжившего.
Позже вечером, когда первые восторги улеглись, Фархад, Хасан и десяток старых ветеранов «Соколов», тех, кто был на Арарате, собрались в самом большом шатре у огня. В центре, на груде подушек, сидел Беркут. Он был все еще слаб, но его единственный глаз горел ярче пламени в очаге.
Фархад подошел к нему. В этот миг в Эмире Знаний не было ничего от правителя или агента из будущего. Он был просто человеком, который снова обрел своего лучшего друга. Он молча сел напротив, и все затихли, ожидая.
Беркут обвел всех взглядом, который задержался на одном из воинов, сидевшем чуть поодаль, в тени. Это был Джахан. Он не кричал и не смеялся вместе со всеми. Он просто смотрел на своего вернувшегося командира, и на его лице, выжженном войной, было выражение почти болезненного, суеверного трепета. Он начал свой рассказ. Голос его был хриплым, как скрежет камней.
— Я помню падение. Воздух свистел в ушах, как тысяча демонов. Я видел, как скалы летят мне навстречу. Я вцепился в этого железного истукана, и мы вместе летели в пропасть. Я не думал о смерти. Я думал лишь о том, что эта тварь больше не причинит вреда моему эмиру. Последнее, что я помню — удар. Словно на меня обрушилась вся гора. А потом... была тьма.
Он замолчал, глядя в огонь.
— Это была не та тьма, что бывает ночью. Это была... пустота. Холодная и тихая. Я был в ней один. Иногда мне казалось, что я слышу голоса. Голос моей матери, которую я не помнил... и твой голос, эмир. Ты звал меня. И я шел на твой голос, не давая тьме поглотить меня окончательно.
Он перевел дыхание. — Я очнулся от боли. И от запаха овечьей шерсти. Я лежал в маленьком, темном коше, и надо мной склонилось лицо старика. Я хотел схватиться за меч, но не смог даже пошевелить рукой. Я был сломан. Словно кукла, которую разорвал избалованный ребенок. Я был беспомощен. Я, Беркут, не мог сам донести до рта чашу с молоком. Это было страшнее любой битвы.
— Его звали Ораз. Он и его семья. Простые чабаны. Они не спрашивали, кто я. Они видели лишь раненого человека. Они кормили меня со своей скудной трапезы. Его жена промывала мои гниющие раны отварами, от которых темнело в глазах. Его маленький внук, не боясь моих шрамов, приносил мне дикие ягоды. Они делились со мной не едой. Они делились со мной жизнью.
— Я не помнил своего имени. Я был никем. Просто большим, сломанным зверем, которого они приютили. А потом, однажды, я смог выйти из коша. Я увидел над горой орла. Беркута. И в этот миг, словно молния ударила в голову, все вернулось. Имя. Битва. И твое лицо, эмир. Я понял, что вы считаете меня мертвым. И я понял, что должен вернуться.
— Старик Ораз отдал мне свой лучший посох и половину своих лепешек.
Джахан слушал, и его сердце, превратившееся в камень после резни в Китае, впервые за долгие годы дрогнуло. Он, убивший такого же простого крестьянина, защищавшего свой дом, сейчас слышал, как другие простые люди спасли их командира. В его душе, где были лишь приказы и эффективность, шевельнулось что-то давно забытое. Что-то похожее на веру.
— Я шел два месяца, — закончил Беркут. — Через горы, через пустыни. Каждый шаг был пыткой. Но я шел. Я видел мирные города, я видел купцов, что ехали по дорогам без страха. Я видел мир, который ты строишь. И это придавало мне сил. Я не просто шел домой. Я шел на службу.
Он закончил и посмотрел прямо на Фархада. — Эти люди, эмир... они не воины и не вельможи. У них нет ни золота, ни титулов. Но в их сердцах больше чести и доброты, чем во всем нашем пышном дворе. Мы в долгу перед ними.
В наступившей тишине каждый из «Соколов» чувствовал, что они не просто вернули своего командира. Они обрели новую, простую и ясную веру в то, за что они сражаются. Они сражались за то, чтобы в их империи всегда был дом для таких людей, как старый чабан Ораз.
— Мы оплатим этот долг, — твердо сказал Фархад, и в его голосе звенели слезы. — Их род отныне под моей личной защитой. Они и все их потомки никогда не будут знать ни нужды, ни несправедливости. Клянусь твоей жизнью, друг мой.
Беркут кивнул. Его рассказ был окончен. И в наступившей тишине каждый из «Соколов» чувствовал, что они не просто вернули своего командира. Они обрели новую, простую и ясную веру в то, за что они сражаются. Они сражались за то, чтобы в их империи всегда был дом для таких людей, как старый чабан Ораз.

Эпилог. Щит и меч.
Возвращение Беркута стало для «Соколов» настоящим чудом, укрепившим их боевой дух до небес. Он стал живой легендой, символом их бессмертия.
Для Фархада же это было нечто большее. Он снова обрел не просто друга. Он обрел свой меч. Сам он был «щитом» и «мозгом». Он планировал, он защищал, он вел тайную войну. А Беркут был его яростью, его стальным кулаком, той несокрушимой силой, которую можно было направить в самое сердце врага.
В тот вечер они втроем — Фархад, Беркут и Хасан — снова сидели вместе. — Наблюдатель думает, что ты мертв, — сказал Фархад старому воину. — Он считает, что лишил меня моего главного оружия. Это — наше огромное преимущество. Ты — мой козырь. Мой тайный клинок, который я пущу в ход в самый решающий момент.
Беркут ничего не ответил. Он просто положил свою огромную, покрытую шрамами ладонь на плечо Фархада. Хранитель времени больше не был один в своей битве. Его команда была в сборе. И они были готовы к последнему, решающему раунду.


ГЛАВА 69. ПРИБЫТИЕ


Часть 1. Золотой Век.
Ханбалык. 1412 год.
Минули семь лет. Семь лет мира, процветания и созидания. Семь лет, которые вошли в хроники как «Золотой Век» Тимура-Фархада. Империя, простиравшаяся от Анатолии до Желтого моря, была едина и спокойна. Новые законы, основанные на справедливости и знаниях, принесли свои плоды. Торговля процветала, города росли, а в университетах Ханбалыка и Самарканда творилась научная революция.
Сам Тамерлан, которому уже перевалило за семьдесят, окончательно отошел от военных дел, передав командование армиями своим сыновьям и посвятив себя страсти всей своей жизни — строительству. Он наблюдал за возведением гигантской обсерватории для своего любимого внука Улугбека в Самарканде и строительством новых дворцов в столице, и был счастлив.
Фархад, теперь уже не просто советник, а принц-регент, был фактическим правителем этой огромной державы. Его «Соколы» стали самой эффективной службой безопасности в мире, подавляя любые очаги недовольства в зародыше. Его брак с Ширин был крепким и счастливым; у них подрастал сын, маленький Джахангир, в котором Тамерлан души не чаял. Казалось, Фархаду удалось не просто восстановить историю — ему удалось построить рай на земле.
Но каждую ночь, в своей башне, он смотрел на темпоральные карты, и его сердце сжималось от тревоги. Семь лет враг молчал. Семь лет красная нить угрозы, тянувшаяся из будущего, оставалась неподвижной. Это было неестественно. Это было затишье.

Часть 2. Странная хворь.
Первый знак пришел не с полей сражений, а с полей крестьянских. Весной в самой плодородной провинции, житнице империи, случилась беда. Пшеница, которая должна была дать небывалый урожай, внезапно начала чернеть и сохнуть на корню. Болезнь была странной, избирательной. Она поражала только лучшие, самые урожайные сорта, выведенные учеными из «Палаты Перевода», но не трогала дикую траву.
Фархад немедленно вылетел на место (используя примитивный, но быстрый дирижабль, который он построил под видом «китайского воздушного змея»). Он взял образцы почвы и растений. Анализ на его «скрижали» показал чудовищную правду. Это была не природная болезнь. Это был нано-вирус, искусственно созданный патоген, запрограммированный на уничтожение конкретных видов злаков.
Это была биологическая война. Диверсия, настолько тонкая и продвинутая, что никто в этом мире, кроме него, не мог даже понять, что это — не божья кара, а рукотворная атака.

Часть 3. Гость из ниоткуда.
А через месяц в столицу с запада прибыл странный гость. Это не был купец или посол. Это был человек, назвавшийся Зеноном, странствующим философом из далекого, затерянного греческого города, якобы сохранившегося в горах Кавказа.
Он был не похож ни на кого. Высокий, с абсолютно спокойным, почти безжизненным лицом и глазами цвета зимнего неба. Он не искал ни богатства, ни власти. Он попросил лишь одного — позволения присутствовать на диспутах ученых в «Палате Перевода».
Его ум был подобен океану. Он говорил на десятке языков, знал античную философию лучше любого византийца, а его познания в математике и логике ставили в тупик даже Улугбека. Двор был очарован. Тамерлан, любивший беседы с мудрецами, несколько раз приглашал его к себе.
Фархад проверил его. Десятки раз. Его «Соколы» не нашли за ним никакой тени. Его «талисманы» не показывали никаких энергетических аномалий. Этот Зенон был человеком. Обычным, пусть и гениальным, человеком. И это было самое страшное.

Часть 4. Первая беседа.
Однажды вечером Фархад сам пришел поговорить с Зеноном. Они сидели в саду, и философ рассуждал о природе времени. — Время подобно реке, принц Тимур-Фархад, — говорил он своим ровным, мелодичным голосом. — Можно построить плотину, можно прорыть новый канал. Но река всегда будет стремиться вернуться в свое старое, естественное русло. Любая искусственная конструкция, какой бы прочной она ни казалась, обречена на разрушение. Энтропия, понимаете ли. — Но разве задача мудрого правителя не в том, чтобы строить эти плотины, защищая людей от хаоса? — спросил Фархад, чувствуя, как по его спине пробегает холодок. — Задача мудрого правителя — понять природу реки, а не воевать с ней, — ответил Зенон. — Ваша империя прекрасна. Она — величайшая плотина в истории. Но чем выше плотина, тем страшнее будет наводнение, когда она рухнет. А она рухнет. Это — закон природы.
Это был не просто философский спор. Это было послание. Прямое, безжалостное и полное уверенности.

Эпилог. Узнавание.
В ту ночь Фархад сидел в своей обсерватории. Он смотрел не на звезды. Он смотрел на голографическое изображение Зенона, тайно снятое одним из его микро-дронов. Он запустил программу глубокого анализа, сравнивая не биометрию, а паттерны речи, логику построения фраз, микро-выражения лица.
Его «скрижаль» работала несколько часов. А затем на экране вспыхнуло одно слово: «СОВПАДЕНИЕ. ПРОФИЛЬ: НАБЛЮДАТЕЛЬ. ВЕРОЯТНОСТЬ: 99.7%».
Фархад откинулся на спинку кресла. Он понял все. Они не заслали нового агента. Они создали его. Они взяли обычного, гениального человека XV века и «загрузили» в его сознание знания и личность своего лучшего оперативника. Он был идеальным оружием — человеком этого времени, но с разумом из будущего. Невидимым для любых сканеров.
Его главный враг, Наблюдатель, был уже не в далеком будущем. Он был здесь, в его городе. Он пил чай с его учеными. Он беседовал с его императором. И он только что объявил ему, что собирается разрушить его плотину.
Настоящая война началась.


ГЛАВА 70. ГЛОБУС, КОТОРОГО НЕ БЫЛО


Часть 1. Загадка Океана.
Самарканд. 1414 год.
Прошло еще два года. Империя процветала под твердой рукой Тамерлана и мудрым руководством его приемного сына. Угроза «Корректоров», казалось, снова ушла в тень. Фархад знал, что Наблюдатель, скрывающийся под личиной философа Зенона, находится в столице и плетет свои сети, но пока он не делал резких движений. Это была холодная, выжидательная война нервов.
Главным центром мира стала новая, достроенная обсерватория в Самарканде. Сюда, к повзрослевшему и уже прославленному своей мудростью царевичу Улугбеку, стекались лучшие умы со всей империи. Сам Фархад проводил здесь большую часть своего времени, выступая в роли наставника и главного научного руководителя.
Однажды, работая над составлением новой, самой точной карты мира, они столкнулись с загадкой. — Не сходится, наставник, — произнес Улугбек, хмурясь над древними картами Птолемея и отчетами купцов. — Если верить расчетам, то Великий Океан, омывающий на востоке Чин, а на западе — Франгистан, должен быть огромен. Но тогда приливы и отливы вели бы себя иначе. Морские течения, о которых рассказывают арабские капитаны, теряют всякий смысл. Словно... словно там, в этой бесконечной воде, чего-то не хватает. Какой-то гигантской преграды, которая заставляет океан двигаться именно так.
Фархад слушал его, и его сердце забилось быстрее. Он знал ответ. Но он не мог его дать. Он должен был позволить Улугбеку открыть его самому. — А что, если древние ошибались, царевич? — спросил он. — Что, если наш мир на самом деле гораздо больше, чем они думали? И что, если Океан — это не пустота, а лишь... дорога?

Часть 2. Открытие.
Эта мысль захватила Улугбека. Несколько месяцев он, вместе с Фархадом и лучшими математиками, провел в непрерывных вычислениях. Они анализировали сотни разрозненных данных. И однажды ночью, в свете масляных ламп, Улугбек сделал последний расчет. Он вскочил, и его глаза горели безумным, счастливым огнем гения.
— Я нашел! — почти закричал он. — Чтобы математика сошлась, чтобы мир был уравновешен, там, за Великим Океаном, должна быть еще одна земля! Огромная, как наша Азия! А возможно, и две!
Это было не предположение. Это был научный факт, выведенный на кончике пера. — Мы не можем показать это императору на плоской карте, — сказал Фархад. — Он не поймет. Мы должны показать ему сам мир.
И они начали свой самый амбициозный проект. По чертежам Фархада лучшие мастера империи создали то, чего этот мир еще не видел — огромный, идеально ровный шар из полированного дерева, на который лучшие каллиграфы и художники начали наносить карту мира. Они создавали глобус.

Часть 3. Дар Императору.
В тронном зале Голубого Дворца в Самарканде собрался весь двор. Тамерлан, уже очень старый, но все еще грозный, сидел на троне.
Фархад и Улугбек вкатили в зал свой шар, накрытый шелковым покрывалом. — Повелитель, — начал Улугбек, и его голос дрожал от волнения. — Вы завоевали весь известный мир. А мы с моим наставником хотим показать вам мир неизвестный.
Он сдернул покрывало. Двор ахнул. Перед ними была модель их мира, парящая на оси. Улугбек медленно вращал ее, показывая владения их империи. А затем он повернул глобус другой стороной, где плескался безбрежный, пустой океан. — Мы думали, что это — все, — сказал он. — Но наши расчеты доказывают, что это — ложь. И он, взяв кисть, уверенной рукой нанес на пустую поверхность очертания двух новых, гигантских континентов. — Вот, Повелитель. Новый Свет.
В зале повисла тишина.
— Новые земли... — прорычал Шейх Hyp ад-Дин. — Новые земли для завоевания!
— Нет, — твердо сказал Фархад, выступая вперед. — Повелитель уже завоевал весь мир, достойный его меча. Эти земли — его наследие. Пусть вашим величайшим деянием станет не еще одна война, а великое открытие. Пусть ваш внук, Улугбек, однажды поведет корабли не на штурм крепостей, а к этим новым берегам, чтобы принести туда не огонь, а свет нашей цивилизации.
Тамерлан смотрел на глобус, и его старые глаза горели. Он видел не новые провинции. Он видел бессмертие. — Это... — прошептал он. — Это величайшее сокровище. Отныне знание об этих землях — главная тайна нашей династии. И ее хранителем будет мой внук.

Эпилог. Красная тревога.
В это же самое мгновение, в Ханбалыке, в тишине своего дома, философ Зенон замер. На невидимом для посторонних глаз интерфейсе, который проецировался прямо на его сетчатку, вспыхнул сигнал тревоги. Красный. Критический.
ВРЕМЕННАЯ ДИВЕРГЕНЦИЯ: КРИТИЧЕСКАЯ. ВЕРОЯТНОСТЬ КОЛЛАПСА ЗАПАДНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ: 99.8%. ПРИЧИНА: ПРЕЖДЕВРЕМЕННОЕ ОТКРЫТИЕ АМЕРИКАНСКОГО КОНТИНЕНТА.
На лице Наблюдателя впервые за все это время отразилось нечто похожее на эмоцию. Ледяное, почти паническое осознание катастрофы. Он плел тонкую паутину интриг, чтобы дискредитировать Фархада, а тот в это время нанес удар, который грозил стереть из бытия саму его реальность.
Он понял, что время тонких манипуляций закончилось. «План „Сломанная стрела“ аннулирован, — подумал он, и его мысль была приказом самому себе. — Переход к протоколу „Хирургическое вмешательство“».
Он поднялся. Его цель теперь была не просто в том, чтобы сломать Фархада. Его цель была в том, чтобы уничтожить это знание. Сжечь глобус. И заставить замолчать навсегда всех, кто его видел.
Эпоха холодной войны закончилась. Начиналось время прямых ударов.


ГЛАВА 71. НОЧЬ ГОРЯЩЕГО ГЛОБУСА


Часть 1. Пир на пороге бури.
Самарканд праздновал. В Голубом Дворце Тамерлан устроил пир в честь великого открытия своего внука. Атмосфера была пропитана вином, музыкой и чувством безграничного могущества. Эмиры и вельможи, осматривая великолепный глобус, выставленный в центре зала, уже мысленно делили новые, неведомые земли, шепчась о несметных сокровищах Нового Света.
Лишь один человек не разделял всеобщего ликования. Фархад, сидевший по правую руку от Тамерлана, чувствовал, как по его коже бежит холодок. Его «небесная скрижаль», скрытая под халатом, вибрировала, показывая чудовищный всплеск темпоральной энергии, который двигался от столицы, Ханбалыка, на восток, к Самарканду, с неестественной скоростью.
— Повелитель, — тихо сказал он, наклонившись к императору. — Опасность. Я чувствую ее.
Тамерлан, разгоряченный вином и гордостью, лишь отмахнулся.
— Расслабься, мой сын. Сегодня — ночь нашего триумфа. Все мои враги мертвы или дрожат в своих норах. Твои «Соколы» охраняют дворец. Кто посмеет бросить нам вызов?
Но Фархад, подчиняясь инстинкту, все же отдал Беркуту безмолвный приказ. Старый воин, поняв все по одному взгляду, кивнул и, покинув пир, удвоил стражу у библиотеки, куда после празднества должны были перенести глобус.

Часть 2. Хирургическое вмешательство.
Поздно ночью, когда пир закончился, и пьяный двор разошелся по своим покоям, удар был нанесен.
Он был не похож ни на что, что видели раньше. Не было ни криков, ни звона стали. По дворцу просто прошла волна... тишины. Стражники-«Соколы», стоявшие в коридорах, ведущих к библиотеке, внезапно почувствовали резкую, звенящую боль в ушах и провалились в беспамятство. Электрические факелы, созданные Фархадом, на мгновение мигнули и погасли.
В библиотеке, где Беркут и пятеро его лучших людей охраняли глобус, произошло то же самое. Воздух сгустился, зазвенел, и воины, как подкошенные, рухнули на пол, потеряв сознание.
Дверь в библиотеку бесшумно открылась. В зал вошел философ Зенон. Но это был уже не философ. Вместо скромного халата на нем был облегающий, темно-серый костюм, мерцавший в лунном свете. Он двигался с нечеловеческой грацией и скоростью. Он был хирургом, пришедшим в операционную.

Часть 3. Столкновение.
В этот самый миг Фархад, почувствовав через свои импланты электромагнитный импульс, понял, что атака началась. Схватив свой меч, он бросился к библиотеке. Он ворвался в зал и увидел страшную картину. Его лучшие воины, включая Беркута, лежали без сознания. А в центре, положив руку на глобус, стоял Наблюдатель. Глобус под его рукой начал светиться изнутри тусклым, болезненным светом и подрагивать.
— Тимур-Фархад. Аномалия, — произнес Наблюдатель, и его голос был холоден, как вакуум космоса. — Ваше вмешательство подошло к концу.
— Ты не посмеешь, — выдохнул Фархад, выставляя перед собой клинок.
— Сохранение моей реальности требует полного стерилизационного протокола, — ответил Наблюдатель. — Это знание, — он кивнул на глобус, — должно быть стерто. И все его носители — тоже.

Часть 4. Битва за мир.
Наблюдатель поднял левую руку, и на его запястье развернулся небольшой, похожий на щит, энергетический экран. Правой рукой он выхватил короткий жезл, который загудел, наливаясь силой.
Фархад бросился на него. Их бой был похож на танец призраков. Клинок Фархада, созданный по технологиям XXII века, сталкивался с энергетическим полем XXIX века. Каждый удар сопровождался вспышкой света и сухим треском.
Фархад был великолепным бойцом, но он почти сразу понял — он проигрывает. Наблюдатель был быстрее, сильнее, а его технология — на порядок совершеннее. Каждый его удар жезлом заставлял Фархада отступать, каждый блок энергетическим щитом выбивал искры из его меча.
Тем временем свечение глобуса становилось все ярче, а гул — все выше. Фархад понял, что это не просто огонь. Это — темпоральный заряд. Наблюдатель не просто хотел уничтожить глобус, он хотел создать парадокс, который выжжет всю информацию о Новом Свете из этой временной линии.
И Фархад принял решение. Он не мог победить. Но он мог спасти.
Сделав обманный выпад, он бросился не на Наблюдателя, а на глобус. — Беркут! Очнитесь! Уводи всех! — закричал он, надеясь, что его друг придет в себя.
Он схватил раскаленный, вибрирующий шар. Его руки обожгло, но он выдержал. Используя один из своих скрытых приборов — гравитационный компенсатор, — он развернулся и, оттолкнувшись от пола, прыгнул. Он вылетел, как ядро из пушки, в огромное стрельчатое окно библиотеки, увлекая за собой источник смертельной опасности.

ГЛАВА 72. ПЕПЕЛ ГРЁЗ


Часть 1. После взрыва.
Когда мир вернулся из ослепительной белизны беззвучного взрыва, первым был запах. Запах озона, как после близкого удара молнии, и горячего камня. Сад Голубого Дворца был разорен. В центре его дымилась неглубокая воронка, от которой исходил странный, неестественный жар.
Фархад лежал на земле в нескольких шагах от нее, оглушенный и обожженный. Он спас всех от темпорального взрыва, приняв на себя его основную волну.
Первым к нему подбежал Беркут, чье лицо было искажено яростью и страхом. За ним — Тамерлан, Ширин, Улугбек, весь двор. Они видели своего непобедимого Эмира Знаний поверженным. Ширин опустилась рядом с ним на колени, пытаясь стереть с его лица копоть и кровь.
Фархад открыл глаза, но он не видел их. Его взгляд был расфокусирован. Темпоральный шок и его собственные импланты, борющиеся с последствиями взрыва, ввергли его разум в хаос. Границы между его временем, этим временем и той, другой реальностью начали расплываться.

Часть 2. Видение Палимпсеста: Кровь и золото.
Он смотрел на смуглое, скуластое лицо Беркута, но видел другое. Лицо человека с орлиным носом и перьями в длинных черных волосах. Он слышал встревоженный голос Ширин, но он смешивался с гортанными, незнакомыми, но почему-то понятными его душе словами.
Мир вокруг него исчез. Он парил над зеленым, девственным континентом. Он видел города, чьи пирамиды касались облаков. Видел людей, чьи лица были так похожи на лица его тюркских воинов. И его мозг, его проклятая память историка, выдал сухой, безжалостный факт: «Генетический маркер Q-M242. Общее происхождение с алтайскими народами. Миграция через Берингию около 20 000 лет назад».
«Родственники, — пронеслось в его голове. — Дальняя, потерянная ветвь».
А затем он увидел, как к берегам этой земли подходят корабли. Не изящные китайские джонки, а неуклюжие, пузатые каравеллы под флагами с крестами. Он увидел, как на берег сходят люди в железных шлемах-морионах, с аркебузами в руках. Конкистадоры.
Видение превратилось в кошмар. Он видел, как гостеприимство встречают вероломством. Видел, как императора, поверившего в их божественность, душат гарротой после того, как его подданные заполнили золотом целую комнату, чтобы выкупить его. Золото. Слово пульсировало в его сознании. Они требовали золота. Они убивали за золото. Они сжигали целые деревни, пытая их жителей, чтобы узнать, где спрятано золото.
Затем видение сменилось. Золото было лишь предлогом. Началось искоренение.
• Он видел людей, умирающих от болезней, которых их тела никогда не знали. Видел, как завоеватели дарят им одеяла, зараженные оспой, и смеются, глядя, как вымирают целые племена.
• Он видел жрецов в черных рясах, которые сжигали на огромных кострах бесценные рукописи-кодексы, превращая в пепел тысячелетнюю мудрость и историю.
• Он видел, как женщин и детей клеймят, как скот, и отправляют на рудники, чтобы добывать еще больше золота и серебра для далекого короля.
• Он видел резню. Систематическое, безжалостное истребление миллионов людей, которых завоеватели даже не считали людьми.
Фархад не просто смотрел. Он чувствовал это. Боль, отчаяние, непонимание в глазах народа, чью цивилизацию стирали с лица земли. Он чувствовал запах горящей плоти и сырой земли в шахтах. Он задыхался от дыма горящих книг.

Часть 3. Клятва над пеплом.
— Фархад! Фархад, очнись!
Голос Ширин прорвался сквозь кровавый туман. Он открыл глаза и снова увидел ее лицо, заплаканное, но живое. Рядом стоял Тамерлан, его лицо было черным от ярости на неведомого врага, посмевшего сделать это в его доме.
Фархад медленно сел. Глобус был уничтожен. Знание о Новом Свете снова было утрачено. Но теперь для Фархада это было не просто стратегическое поражение.
Он посмотрел на своих воинов, на Улугбека, на Тамерлана — на своих, азиатских, скуластых, темноглазых людей. И в их лицах он теперь видел лица тех, кого вырезали в той, другой, стертой реальности. Его дальних, потерянных братьев.
В этот миг в нем родилась новая, несокрушимая решимость. Это была уже не миссия по восстановлению абстрактной «правильной» истории. Это была личная вендетта. «Я не просто спасу этот мир, — поклялся он себе, глядя на дымящуюся воронку. — Я не позволю этому случиться. Я найду этот Новый Свет снова. Мы построим корабли. Мы пересечем океан. Но не как завоеватели. Мы придем, чтобы встретить их. Чтобы предупредить. Чтобы защитить. Я не позволю призрачной истории победить».
Потеря глобуса стала его величайшим поражением. Но видение, рожденное из этого пепла, дало ему новую, самую святую цель в его жизни.


ГЛАВА 73. КЛЯТВА НА ПЕПЛЕ


Часть 1. Ярость Императора.
Двор Голубого Дворца превратился в военный лагерь. Тамерлан, чей пир был так дерзко прерван, был в ярости. Но это была не ярость испуганного старика. Это был холодный, сфокусированный гнев великого завоевателя, на чьей территории посмел появиться враг.
Пока лучшие лекари, дрожа от страха, обрабатывали ожоги и раны Фархада, Тамерлан отдавал приказы. — Перекрыть все ворота! — ревел он на капитана своей гвардии. — Прочесать каждый дом, каждую щель в этом городе! Мне нужен этот грек, этот философ Зенон! Живым или мертвым, но лучше — живым!
Город Самарканд, еще час назад праздновавший, был мгновенно оцеплен. Тысячи воинов с факелами прочесывали улицы, врываясь в дома и караван-сараи. Но они искали лишь тень. Наблюдатель, выполнив свою миссию, исчез так же бесследно, как и появился.
Когда Фархад пришел в себя, первое, что он увидел, было лицо Ширин, бледное и заплаканное. Рядом, хмурый, как грозовая туча, стоял Тамерлан. — Он ушел, — произнес император, и его голос был глух от сдержанной ярости. — Растворился, как дым. Кто он был, Фархад? Говори.

Часть 2. Новая правда.
Фархад сел, превозмогая боль. Он посмотрел на Тамерлана, на Ширин, на Улугбека, стоявшего рядом с дедом. Он понял, что старая легенда об «Ордене Хаоса» больше не работает. Враг явил свое истинное лицо, и ответ должен был быть таким же ясным.
— Его зовут Наблюдатель, — начал Фархад. — И он — не человек в нашем понимании. Он — хирург. А мы, наша империя, наш мир — это то, что он считает болезнью, которую нужно вырезать.
Он рассказал им новую, еще более страшную версию правды. Он не говорил о веках и технологиях. Он говорил о самой судьбе. — Представьте, что река времени может течь по разным руслам, — объяснял он. — В одном, мелком и грязном, ваша империя распадается после вашей смерти, мир погружается в хаос, а народы Запада становятся хозяевами мира. В другом, полноводном и сильном — в нашем русле — ваша династия правит веками, неся свет и порядок. Наблюдатель — хранитель того, другого, мелкого русла. Он пришел, чтобы вернуть реку в старую, кровавую колею.
Он посмотрел на Улугбека. — Глобус, который мы создали, царевич... В том, другом, мире его не было. Те земли за океаном были открыты западными народами на сто лет позже. И они пришли туда не с миром, а с огнем и мечом, истребив миллионы людей, наших дальних братьев. Наблюдатель уничтожил глобус, чтобы это страшное будущее снова стало возможным.
В комнате повисла тишина. Тамерлан, гений войны, мгновенно понял суть. Это была не просто война за трон. Это была война за саму реальность.

Часть 3. Ответ Императора.
— Значит, — произнес Тамерлан, и в его глазах зажегся страшный, ледяной огонь. — Этот... хирург... хочет, чтобы моя империя рухнула, а мои потомки стали рабами каких-то франков?
— Да, повелитель.
— Эта тварь хочет, чтобы земли, которые по праву должны принадлежать нам, достались им?
— Да.
— Он хочет стереть нас из истории?
— Да.
Тамерлан медленно кивнул. Он подошел к Фархаду и положил свою тяжелую, изувеченную в боях руку ему на здоровое плечо.
— Тогда он совершил ошибку. Он пришел в дом льва, чтобы украсть его будущее. Он разбудил меня, старика. Я думал, что мои войны окончены. Я ошибался. У меня появилась последняя, самая великая цель.
Он обернулся к Улугбеку.
— Мы снова построим этот шар, внук мой! Мы построим его вдесятеро больше! Нет, в сто раз больше и будет он каменным! И мы построим корабли! Флот, какого еще не видел мир! И мы пересечем этот океан! Но не для того, чтобы нести свет, как говорит Фархад. Мы придем туда, чтобы взять то, что принадлежит нам по праву! Мы придем туда раньше их! И мы водрузим наше знамя на этих новых землях, чтобы ни одна нога из их проклятого мира никогда не посмела ступить на них своим вонючим сапогом!
Это был не просто приказ. Это была клятва.

Эпилог. Новая миссия.
Поздно ночью Ширин сидела у постели Фархада, меняя ему повязки.
— Он верит тебе, — прошептала она.
— Но его ярость... она пугает меня. Он хочет начать новую, еще более страшную войну.
— Я знаю, — ответил Фархад. Его взгляд был устремлен в потолок. — Но его ярость — это наш единственный щит. Пока он горит желанием завоевать тот мир, он будет защищать этот.
Он взял ее руку.
— Моя миссия изменилась, Ширин. Раньше я был Хранителем. Пытался защитить то, что есть. Но теперь этого мало. Я должен стать Строителем. Я должен помочь им построить флот. Я должен помочь им найти этот Новый Свет снова. Потому что теперь я знаю, что ждет его, если мы не успеем.
Он закрыл глаза, и перед его внутренним взором снова встали картины резни и горящих городов из «призрачной истории».
— Я видел ад, — прошептал он. — И я клянусь тебе, я не дам ему родиться.
Война перешла на новый, глобальный уровень. Теперь это была не просто защита. Это была гонка. Гонка за целый континент. Гонка против самой судьбы.


ГЛАВА 74. НЕВОЗМОЖНЫЙ ФЛОТ


Часть 1. Указ, сотрясший империю.
Вернувшись в столицу, Тамерлан не стал медлить. Он собрал Великий Диван — всех своих сыновей, внуков, главных эмиров, военачальников и сановников.
— Войны за землю окончены, — прогремел его голос, и в наступившей тишине было слышно, как потрескивают свечи. — Теперь мы начнем войну за океан.
Он объявил о своей воле: начать строительство невиданного доселе флота. Флота, способного пересечь Великий Восточный Океан и достичь земель Нового Света. Он приказал выделить на это треть всей казны империи, согнать лучших корабельных мастеров со всех портов от Каспия до Персидского залива и основать новую главную верфь в южном порту Ормуз. Все руководство проектом он возложил на своего приемного сына, Тимура-Фархада, и на своего внука, Улугбека.
В зале повисло ошеломленное молчание. Эмиры переглядывались. Эта идея казалась им безумием.
— Повелитель, — осмелился возразить его рассудительный сын Шахрух, — наша сила — в коннице. Мы — повелители суши. Строительство океанского флота — это дело десятилетий. Это истощит казну и ослабит наши границы.
— Мы будем гоняться за призраками на краю света, пока османы точат свои сабли на западе! — поддержал его Шейх Hyp ад-Дин.
Но Тамерлан лишь усмехнулся.
— Вы мыслите, как полководцы. А я мыслю, как император, — отрезал он. — Пока османы точат сабли, мы обретем новые миры, чье золото и ресурсы сделают наши сабли несокрушимыми. Моя воля — закон.
Спор был окончен. Проект, который должен был изменить ход мировой истории, был запущен.

Часть 2. Архитектор невозможного.
Порт Ормуз. 1416 год.
Два года спустя некогда тихий торговый порт превратился в гигантский, кипящий муравейник. Под руководством Фархада и Улугбека здесь творилось нечто невообразимое.
Фархад столкнулся с колоссальной проблемой. Он обладал знаниями о кораблестроении XXII века, но должен был воплотить их с помощью технологий XV века. Он не мог просто приказать построить каравеллу. Он должен был заставить местных мастеров, веками строивших лишь плоскодонные каботажные суда, самим «изобрести» ее.
Это была ювелирная работа. Вместе с Улугбеком они часами сидели с седобородыми корабелами. — Устад Махмуд, — говорил Фархад старому мастеру, — а что, если сделать днище не плоским, а укрепить его вот таким брусом по всей длине? — и он чертил на песке схему киля. — Теоретически, это должно сделать корабль устойчивее в большой волне. — А если поставить не один большой парус, а три поменьше, но разной формы? — подхватывал Улугбек. — Мои расчеты показывают, что так можно будет ловить ветер даже сбоку.
Они не давали приказов. Они задавали вопросы, подталкивали, направляли. И на глазах у изумленных мастеров рождались новые, революционные идеи: глубокий киль, сложная система парусов, штурвал вместо рулевого весла, новые навигационные приборы, которые Улугбек создавал на основе своих астрономических знаний. Это была медленная, мучительная, но захватывающая работа по созданию будущего.

Часть 3. Первый удар саботажника.
Наблюдатель, он же философ Зенон, не мог помешать указу императора. Но он мог помешать его исполнению. Он понимал, что Фархад — мозг проекта. А значит, нужно было бить не по самому проекту, а по его репутации и ресурсам.
Первый удар был нанесен за тысячи ли от Ормуза. В горах Бадахшана, где добывали лучшую в мире сосну для корабельных мачт, внезапно вспыхнул лесной пожар. Огонь был странным: он распространялся с неестественной скоростью и пожирал только самые старые, самые крепкие деревья, не трогая молодую поросль. Лучший строевой лес, заготовленный на годы вперед, превратился в пепел. Официальной причиной назвали сухую грозу.
Второй удар пришелся на караван с медью из Кермана, которая была нужна для обшивки подводной части кораблей. На караван напали «разбойники». Но они не взяли ни шелк, ни другие товары. Они забрали только медь, а затем исчезли в пустыне, не оставив следов.
Фархад, получая эти донесения, все понимал. Это были не случайности. Это была системная, методичная диверсионная война против его ресурсов. Наблюдатель не пытался его убить. Он пытался его замедлить. Выиграть время.

Эпилог. Гонка со временем.
Фархад стоял с Улугбеком на огромных, строящихся лесах первой экспериментальной каравеллы. Корабль, даже недостроенный, поражал воображение. Он был больше и крепче всего, что когда-либо плавало в этих морях. — Он прекрасен, — с восторгом сказал Улугбек. — Да, — ответил Фархад, глядя не на корабль, а на юг, в сторону безбрежного океана. — Но мы проигрываем гонку.
Он не сказал юноше, с кем они соревнуются. Но он знал. Где-то там, в другом, «правильном» времени, европейские мореплаватели уже чинили свои маленькие корабли и молились перед первым плаванием. А здесь, в его реальности, невидимый враг делал все, чтобы его «Невозможный флот» никогда не покинул верфи.
Война за Новый Свет началась. И это была война не армий, а война логистики, ресурсов и времени. И Фархад только что понял, что начинает ее проигрывать.


ГЛАВА 75. ТКАЧ И ПАУК


Часть 1. Совет в Ормузе.
В штабе строительства флота, временном здании, пахнущем свежей стружкой и морской солью, царило уныние. Фархад, Улугбек и Беркут склонились над картой империи, на которой красными флажками были отмечены последние диверсии.
— Сосновый лес в Бадахшане сгорел, — Улугбек, уже не мальчик, а повзрослевший молодой ученый, водил пальцем по карте. — Караван с медью из Кермана исчез. А вчера пришла весть, что на верфях в Басре началась странная болезнь, и лучшие мастера слегли. Это не случайности. Это система.
— Мы можем выставить охрану у каждого дерева и каждого каравана! — прорычал Беркут. — Но это все равно что пытаться вычерпать море решетом. Мы не знаем, где они ударят в следующий раз. Мы не воины, а няньки!
Фархад молча слушал. Его взгляд был устремлен далеко на северо-восток, на точку, обозначавшую столицу.
— Вы правы оба, — наконец произнес он. — Мы не можем защитить каждую нить. Бесполезно гоняться за ножницами, которые режут нашу паутину. Нужно найти и убить паука, который сидит в ее центре.
— Паук в Ханбалыке? — понял Беркут.
— Да, — кивнул Фархад. — Этот философ Зенон. Он — мозг. Пока мы здесь строим, он там, в столице, отравляет умы и дергает за ниточки. Все эти диверсии — его работа. Я слишком долго ждал. Я должен был вернуться раньше.
Он принял решение.
— Улугбек, ты остаешься здесь. Ты — мой ум. Продолжай работу, насколько это возможно. Укрепи охрану. Не доверяй никому новому. Беркут, ты — мой меч. Ты едешь со мной. Хасан уже ждет нас в столице. Мы возвращаемся в Ханбалык. Охота на паука начинается.

Часть 2. Призрак руин.
Дорога обратно в столицу была быстрой и тревожной. Фархад гнал коней, и в его душе боролись ярость и страх. Он снова и снова прокручивал в голове слова Зенона: «Чем выше плотина, тем страшнее будет наводнение, когда она рухнет».
Когда они проезжали мимо развалин старой крепости, разрушенной еще во времена монгольского нашествия, его накрыло видение «призрачной истории». Он увидел не эти древние руины. Он увидел другие. Величественные, прекрасные стены обсерватории Улугбека в Самарканде, но тоже разрушенные, заросшие травой. Это была картина из той, стертой временной линии — обсерватория, заброшенная и разграбленная после убийства ее создателя.
Фархад понял замысел Наблюдателя во всей его чудовищной полноте. Враг бил не по людям. Он бил по прогрессу. По самой идее созидания. Он хотел, чтобы любой великий проект этой эпохи — будь то обсерватория или флот — закончился руинами.

Часть 3. Шахматная партия.
Вернувшись в Ханбалык, Фархад сразу почувствовал — что-то изменилось. Воздух столицы, который он покинул, был пропитан тревогой и ожиданием. Теперь же он был наполнен странной, сонной безмятежностью. Но под этим спокойствием Фархад, с его обостренными инстинктами Хранителя, чувствовал холодное, чужеродное течение. Паук за время его отсутствия не просто сплел паутину. Он одурманил ею всю мушиную стаю.
Первый тревожный звонок прозвучал на утреннем заседании Дивана. Обсуждался пограничный конфликт с одним из кочевых племен. Шейх Hyp ад-Дин, по своей привычке, требовал немедленно отправить карательный отряд и «вырезать эту язву огнем». Но ему неожиданно возразил один из молодых эмиров, ранее всегда поддерживавший «ястребов».
— Но ведь мудрый Зенон учит, — произнес он, и в его голосе звучали незнакомые Фархаду философские нотки, — что агрессивное действие порождает лишь ответную агрессию. Возможно, стоит проявить сдержанность? Наблюдать? Позволить естественному порядку вещей самому восстановить равновесие?
Тамерлан, сидевший на троне, задумчиво погладил бороду. — Наблюдать... — произнес он. — Интересная мысль.
Сердце Фархада пропустило удар. Они говорят его словами. Они используют его имя. «Наблюдатель». Он не просто завоевал популярность. Он начал менять их стратегическое мышление, заражая его вирусом пассивности и фатализма.
Вечером в своем штабе Фархад собрал Беркута и Хасана.
— Они говорят словами этого грека, как попугаи! — прорычал Беркут. — Я слышал то же самое в казармах. Молодые офицеры рассуждают о «цикличности истории» и «тщетности деяний». Их боевой дух слабеет!
— Он опаснее любого диверсанта, — заключил Фархад, глядя на карту. — Тот, в Термезе, уничтожал наши припасы. Этот уничтожает нашу волю. Он не ломает корабли. Он ломает мечту о них.
Фархад понял, что Наблюдатель ведет гениальную игру. Он не мог открыто выступить против проекта флота, который был волей самого Тамерлана. Вместо этого он создавал философскую базу, доказывающую, что сам проект — это гордыня и бессмысленное противостояние судьбе. Еще немного, и весь двор, а за ним и сам Тамерлан, усомнятся в великом замысле.
— Я не могу пойти к императору и сказать, что его любимый философ — враг из будущего, — сказал Фархад. — У меня нет доказательств. Он выставит меня безумцем.
— Тогда что? — спросил Хасан.
— Тогда я вытащу его на свет, — ответил Фархад, и в его глазах зажегся холодный огонь. — Я заставлю его сражаться на моем поле. На поле публичной дискуссии.
Он немедленно отправил официальный запрос императору. Новость облетела двор мгновенно: Эмир Знаний Тимур-Фархад вызывает на открытый диспут философа Зенона!
Это было больше, чем научный спор. Это была дуэль. Дуэль двух самых могущественных интеллектуальных сил при дворе. Весь Ханбалык замер в предвкушении.
Фархад сам сформулировал тему, сделав ее идеальной ловушкой: «Что делает империю вечной: завоевание новых земель или открытие новых знаний?»
Эта тема заставляла Зенона-Наблюдателя выбирать. Открыто выступить против «открытия новых знаний» — значит пойти против Улугбека и самого Тамерлана, который гордился своей поддержкой наук. Поддержать «открытие» — значит косвенно поддержать проект флота и Нового Света, что противоречило его главной миссии.
Это был прямой философский вызов. И Фархад знал, что Наблюдатель, с его высокомерием и уверенностью в своем интеллектуальном превосходстве, не сможет от него отказаться.
Часть 4: Предложение старому волку
Прежде чем сделать ставку на более слабые фигуры, Наблюдатель решил прощупать самого могучего и самого ярого из противников Фархада. Он нанес визит Шейху Нур ад-Дину.
Он нашел старого воина в его самаркандском доме, похожем на скромную казарму. Шейх сидел в одиночестве и чистил свой старый боевой меч, и в его единственном глазу плескалась застарелая, не утихающая ненависть.
— Приветствую тебя, оплот империи, — произнес Зенон, входя. — Я пришел засвидетельствовать свое почтение тому, чья слава гремит громче, чем имена всех этих новых... советников.
— Мне не нужно твое почтение, грек. Говори, зачем пришел, — прорычал Шейх, не отрываясь от своего занятия.
Зенон сел напротив. — Я пришел, потому что вижу несправедливость, — сказал он. — Я вижу, как старых львов, что завоевали этот мир, оттесняют в тень хитрые лисы. Я вижу, как Повелитель, чья воля раньше была тверже стали, теперь прислушивается к речам того, кто никогда не держал в руках меча.
Это были те самые мысли, что годами грызли душу старого воина. — Что ты предлагаешь? — спросил он, наконец поднимая голову.
Зенон подался вперед. Его голос стал почти шепотом. — Я предлагаю вернуть порядок. Империи нужен не звездочет, а воин. Но пока Повелитель находится под чарами этого колдуна, ничего не изменится. Иногда, чтобы излечить больное тело, нужно отсечь не только опухоль, но и ту часть, что позволяет ей расти...
Шейх Нур ад-Дин замер. Он смотрел на этого спокойного, мудрого философа, и вдруг с ужасающей ясностью увидел под его маской ледяное, змеиное лицо. Он говорил не об интриге. Он говорил об убийстве. Об убийстве Тамерлана.
Старый воин медленно поднялся. — Я ненавижу этого Фархада, — произнес он, и каждое слово было высечено из камня. — Я считаю его демоном. И я с радостью вонжу свой меч ему в глотку. Но Тамерлан... — в его голосе прозвучало то, чего Наблюдатель, с его холодной логикой, не мог просчитать. — Тамерлан — мой Повелитель. Я ел с ним из одного котла. Моя вражда — это вражда с колдуном. А то, что предлагаешь ты, — это предательство.
Он выхватил кинжал. — Убирайся из моего дома, философ. Убирайся, пока я не пригвоздил твой лживый язык к этой стене.
Зенон-Наблюдатель спокойно поднялся и вышел. «Предсказуемо, — гласил его беззвучный вердикт. — Их верность основана на иррациональном кодексе чести. Непригоден. Значит, нужно искать инструмент более слабый. И более тщеславный».
В этот вечер он окончательно вычеркнул Шейха Нур ад-Дина из списка своих потенциальных союзников.

Часть 5: Дуэль риторов
Зал «Палаты Перевода» был полон. На высоком помосте, на своем походном троне, сидел Тамерлан. Его лицо было непроницаемо, но в глазах горел живой интерес. Вокруг него, на подушках и скамьях, расположился весь двор: эмиры в шелках, военачальники в парадных доспехах, муллы с суровыми лицами и ученые в своих скромных одеяниях. Воздух, казалось, звенел от напряжения.
Первым слово взял Зенон. Он поднялся, и его спокойная, величавая фигура приковала к себе все взгляды.
— О великий Повелитель, мудрые эмиры и ученые мужи! — его голос был ровным и мелодичным, как журчание ручья. — Никто не может отрицать величие этого царства. Оно подобно могучему дубу, что вырос на поле битвы и раскинул свою крону до самых небес, укрыв под ней десятки народов. Мы все живем в тени этого древа, и наш долг — беречь его.
Он сделал паузу, обводя всех взглядом.
— Но законы природы, как и законы Аллаха, непреложны. Любое древо, достигнув своего предела, перестает расти ввысь и начинает пускать корни вглубь, укрепляя свою мощь. Попытка заставить его расти дальше, тянуться к самим звездам, лишь истощит его соки и сделает его уязвимым для первого же урагана. Мудрость правителя не в том, чтобы бросать вызов небесам, а в том, чтобы сохранить то, что уже создано. Проект великого флота, о котором говорят при дворе, — это и есть попытка заставить наш дуб пустить ветви за океан. Это — гордыня. Прекрасная, смелая, но губительная гордыня. Так зачем же нам, стоя на вершине горы, делать шаг в пропасть, лишь в надежде найти там крылья?
Он закончил и сел. По рядам консервативной знати прошел одобрительный гул. Его слова, полные образов и мнимой мудрости, были им близки и понятны.
— Истинно так! — пророкотал старый Шейх Hyp ад-Дин, ударив себя кулаком в грудь. — Империю строят саблей, а удерживают — страхом и старыми обычаями! К чему нам гоняться за призрачными землями за океаном, когда у нас под боком неспокойные границы?
— Мудрец говорит правду! — подхватил честолюбивый внук императора, Халиль-Султан, бросив ядовитый взгляд в сторону Фархада и Улугбека. — Наши деды завоевывали мир на конях, а не чертя круги на бумаге. Гордыня — это думать, что ты умнее предков!
Главный мулла Нур-ад-Дин аль-Амили медленно кивнул, поглаживая бороду. — Всевышний дал человеку землю, чтобы он жил на ней, и океан, чтобы он видел предел своего могущества. Пытаться пересечь этот предел — значит искушать волю Аллаха.
Тамерлан обратил свой взор на Фархада, все это заметили, голоса стихли. С места поднялся Фархад.
— Почтенный Зенон сравнил нашу империю с деревом, — начал он, и его голос, в отличие от голоса грека, звенел страстью. — Это прекрасный образ. Но он забыл, что дерево, переставшее расти, — это мертвое дерево, которое скоро превратится в труху! Я же сравню нашу империю с рекой. Да, она могуча и полноводна. Но что станет с рекой, если она перестанет течь к океану? Она превратится в застойное, зловонное болото!
Он шагнул в центр зала. — Нам говорят о «естественных циклах» и «судьбе». Я читал хроники павших царств, от Рима до древних династий Чина. Они погибли не от того, что были слишком велики! Они погибли, потому что закрыли свои ворота для новых идей, потому что их воля к движению иссякла! Они превратились в болото косности, и их поглотила история!
Он повернулся к Тамерлану, и в его глазах пылал огонь.
— Повелитель! Вы не для того сокрушали троны и строили города, чтобы ваша империя стала лишь красивым памятником самой себе! Ее предназначение — не стоять, а двигаться! Флот, новые знания, новые земли — это не гордыня! Это — следующий вдох, который не даст нашему государству задохнуться!
Диспут зашел в тупик. Логика против логики. Метафора против метафоры. И тогда Фархад сделал свой ход.
— Довольно слов! — громко сказал он. — Слова — это ветер, что колышет листья, но не двигает корни. Я предлагаю рассудить наш спор не языком, а глазами!
Он повернулся к Зенону, и его взгляд был острым, как клинок.
— Через три дня, в ночь полнолуния, я приглашаю вас, весь двор и повелителя в свою обсерваторию. Я не буду ничего доказывать. Я покажу. Я покажу вам то, что докажет, что наш путь к новым знаниям — это путь к истинному могуществу. Я покажу вам лик Луны, увеличенный так, что вы сможете разглядеть на нем горы и долины, которых не видел глаз ни одного пророка или царя!
В зале ахнули. Это было немыслимо, почти кощунственно. Фархад бросил вызов. Он знал, что созданный им телескоп — это величайшее технологическое чудо этого мира. И он знал, что Наблюдатель ни за что не позволит ему продемонстрировать это чудо. Он не просто приглашал его на демонстрацию. Он приглашал его в ловушку.
Зенон-Наблюдатель спокойно выдержал его взгляд.
— С большим интересом, — произнес он, и в его глазах блеснул холодный, нечеловеческий огонек.
Вызов был принят.


ГЛАВА 76. КАПКАН ДЛЯ НАБЛЮДАТЕЛЯ


Часть 1. Приготовление приманки.
Новость о грядущем чудесном действе в обсерватории взбудоражила столицу. Весь двор, от последнего слуги до самого Тамерлана, жил в предвкушении. Фархад же, казалось, полностью погрузился в научную подготовку.
Днем он и Улугбек, в окружении восхищенных ученых, проводили последние калибровки своего «небесного ока» — огромной, почти в три человеческих роста, трубы из полированной бронзы и линз, отшлифованных с немыслимой для этого века точностью. Фархад намеренно делал эту работу публичной. Он хотел, чтобы шпионы Зенона видели каждое его действие. Чтобы они донесли своему хозяину, что «провидец» увлечен наукой и потерял бдительность.
Но по ночам обсерватория превращалась в крепость, а Фархад — в полководца. Вместе с Беркутом они превращали башню в смертельную ловушку. — Он не пойдет через главный вход, — говорил Фархад, указывая на схему башни на своей «скрижали». — Это слишком очевидно. Он будет считать наших «Соколов» примитивной стражей. Он использует свою технологию, чтобы обойти их. — Он полезет по стене? — прорычал Беркут. — Да. Или прокопает тоннель. Или пролетит. Мы должны быть готовы ко всему.
Они не просто расставляли стражу. Фархад размещал по периметру башни свои замаскированные сенсоры движения и энергии. «Соколы» Беркута, вооруженные специальными арбалетами со стальными болтами, способными (теоретически) пробить энергетический щит, затаились в заранее подготовленных, скрытых нишах внутри и снаружи башни. Сам телескоп, главная приманка, был окружен невидимой силовой ловушкой, способной на несколько секунд парализовать любого, кто к нему прикоснется.
Ширин, видя эти лихорадочные, тайные приготовления, все понимала. — Это не просто демонстрация, — сказала она ему однажды ночью. — Это охота. Ты ставишь себя на кон. — Иногда, — ответил он, глядя на звезды, — чтобы поймать паука, нужно самому стать приманкой в его паутине.
Часть 2. Размышления паука.
В своей тихой обители Зенон-Наблюдатель анализировал ситуацию. Его холодный, сверхчеловеческий интеллект просчитывал все варианты.
«Аномалия действует предсказуемо, — думал он. — Он потерпел поражение в философском споре и теперь пытается вернуть себе преимущество на поле, где он заведомо сильнее — на поле демонстрации технологий. Это жест отчаяния. Он ведет себя, как игрок, который ставит на кон все свое состояние в последней раздаче».
Он понимал, что не может позволить этой демонстрации состояться. Успех Фархада не просто укрепит его авторитет. Он даст толчок к лавинообразному научному развитию этой цивилизации, что является главным нарушением миссии Наблюдателя по поддержанию «естественного» застоя.
«Прямая атака во время самого празднества исключена, — продолжал он свой анализ. — Слишком много свидетелей. Слишком большой риск раскрытия. Тамерлан превратит весь город в ад, чтобы найти виновных. Цель должна быть достигнута тихо и, по возможности, чужими руками или под видом несчастного случая».
Его план был тонок. Он не собирался нападать на Фархада. Он собирался уничтожить его творение. И не в ночь демонстрации, когда вся охрана будет начеку. А ночью накануне. Он проникнет в башню, саботирует линзы или поворотный механизм телескопа. И на следующий день, перед всем двором, «чудо» Фархада просто не сработает. Он будет публично унижен. Его репутация будет уничтожена. Он превратится из провидца в лжеца и шута. Это будет удар куда более болезненный, чем удар клинком.
Вы правы, мой друг. Этот момент — кульминация всей нашей долгой подготовки. Он заслуживает того, чтобы мы замедлили время и рассмотрели его во всех деталях, прочувствовав напряжение каждой секунды.
Давайте расширим эту сцену, показав ее и глазами охотников, и глазами добычи, которая вот-вот поймет, что она — добыча.
Часть 3 и Эпилог: Ход раньше времени и Капкан
Ночь перед полнолунием была густой и чернильной. Город спал под покровом тишины, и огромный купол обсерватории казался лишь еще одним, более темным холмом на фоне звезд. Но внутри башни, в потайной комнате у ее основания, вырубленной в скале, двое не спали.
Беркут, измученный долгим ожиданием, клевал носом, сидя на сундуке. Его огромное тело обмякло, но рука даже во сне лежала на рукояти сабли. Фархад же был абсолютно неподвижен. Он сидел перед своей «небесной скрижалью», и ее неземной свет отражался в его зрачках. Он был похож на жреца, совершающего ночной ритуал. На светящейся карте башня была покрыта тонкой, как паутина, сетью зеленых огоньков — его сенсоров. Все было спокойно.
Внезапно раздался тихий, мелодичный звон, который мог слышать только он. Один из огоньков, на самой вершине купола, там, где каменная кладка встречалась со звездами, мигнул и стал тревожно-алым.
Фархад не вздрогнул. Лишь его пальцы чуть крепче сжали край стола. — Он здесь, — выдохнул он.
Беркут мгновенно очнулся, его сонливость слетела, как пыль. Он вскочил, и сталь его сабли глухо звякнула. — Как? — прорычал он шепотом. — Мои лучшие соколы на стенах! Ни один из дозорных не подал сигнала!
— Он не шел по земле, — сказал Фархад, увеличивая изображение. На карте появилась траектория движения. — Он обошел все твои посты. Он лез по отвесной стене, как паук. И он пришел раньше. Он не стал ждать последней ночи. Он решил, что мы будем беспечны.

…В это же самое время Наблюдатель цеплялся за резной карниз прямо под куполом обсерватории. Ветер трепал полы его темного плаща. Под ним, на земле, он видел крошечные фигурки дозорных. Примитивы. Он с презрением обошел их посты, используя гравитационные перчатки и ботинки, которые делали его почти невесомым. Для него эта башня была не крепостью, а детской горкой. Он был абсолютно уверен в своем технологическом превосходстве.
Он достиг небольшой, незаметной вентиляционной шахты на крыше, о которой Фархад не знал, и бесшумно скользнул внутрь.

…В командной комнате красная точка на карте начала двигаться от крыши вниз, по внутренним коммуникациям, к главному залу с телескопом. Она двигалась уверенно и быстро. — Он в сердце башни, — констатировал Фархад. Он ждал. Он позволил врагу зайти в самую глубокую часть ловушки. Когда точка замерла в центре главного зала, Фархад поднялся. Его лицо было спокойным, но в глазах горел холодный огонь охотника.
— Он ждет нас завтра, — прошептал он Беркуту. — А мы возьмем его сегодня.
Он коснулся своего коммуникатора. Его безмолвный приказ, как электрический разряд, пронесся по всей башне. И тишина взорвалась.
Со всех сторон раздался оглушительный, скрежещущий грохот. Это не было похоже на звук битвы. Это был звук, с которым гора сдвигается со своего места. Скрытые в стенах и арках, противовесы, которые Фархад и его инженеры устанавливали под видом ремонта, сработали. Массивные, в несколько охватов толщиной, стальные решетки с лязгом рухнули вниз, перекрывая все входы, выходы и даже широкие окна башни. Последний удар был самым громким — гигантская плита запечатала вентиляционную шахту на крыше. За несколько секунд обсерватория превратилась из храма науки в герметичную гробницу.

…Наблюдатель как раз подходил к огромному телескопу. Он уже достал из-за пояса свой дезинтегратор — небольшой цилиндр, способный превратить сложнейший механизм в горстку пыли.
И тут он услышал этот звук. Он замер. Его сверхчеловеческий слух и аналитический мозг мгновенно обработали информацию. Это был не обвал. Звуки были слишком ритмичными, слишком скоординированными. Это был звук ловушки. Масштабной, инженерно-сложной ловушки.
Он понял, что тишина вокруг была обманчивой. Он понял, что его высокомерная уверенность была его главной ошибкой. Он понял, что это не он пришел в логово Фархада.
Это он сам только что попал в капкан. Он стоял один, в центре запечатанного зала, и лунный свет, пробивавшийся сквозь прутья решеток на окнах, рисовал на полу у его ног полосы — прутья гигантской клетки.

Часть 3 и Эпилог: Ход раньше времени и Капкан
Ночь перед полнолунием была густой и чернильной. Город спал под покровом тишины, и огромный купол обсерватории казался лишь еще одним, более темным холмом на фоне звезд. Но внутри башни, в потайной комнате у ее основания, вырубленной в скале, двое не спали.
Беркут, измученный долгим ожиданием, клевал носом, сидя на сундуке. Его огромное тело обмякло, но рука даже во сне лежала на рукояти сабли. Фархад же был абсолютно неподвижен. Он сидел перед своей «небесной скрижалью», и ее неземной свет отражался в его зрачках. Он был похож на жреца, совершающего ночной ритуал. На светящейся карте башня была покрыта тонкой, как паутина, сетью зеленых огоньков — его сенсоров. Все было спокойно.
Внезапно раздался тихий, мелодичный звон, который мог слышать только он. Один из огоньков, на самой вершине купола, там, где каменная кладка встречалась со звездами, мигнул и стал тревожно-алым.
Фархад не вздрогнул. Лишь его пальцы чуть крепче сжали край стола. — Он здесь, — выдохнул он.
Беркут мгновенно очнулся, его сонливость слетела, как пыль. Он вскочил, и сталь его сабли глухо звякнула. — Как? — прорычал он шепотом. — Мои лучшие соколы на стенах! Ни один из дозорных не подал сигнала!
— Он не шел по земле, — сказал Фархад, увеличивая изображение. На карте появилась траектория движения. — Он обошел все твои посты. Он лез по отвесной стене, как паук. И он пришел раньше. Он не стал ждать последней ночи. Он решил, что мы будем беспечны.

…В это же самое время Наблюдатель цеплялся за резной карниз прямо под куполом обсерватории. Ветер трепал полы его темного плаща. Под ним, на земле, он видел крошечные фигурки дозорных. Примитивы. Он с презрением обошел их посты, используя гравитационные перчатки и ботинки, которые делали его почти невесомым. Для него эта башня была не крепостью, а детской горкой. Он был абсолютно уверен в своем технологическом превосходстве.
Он достиг небольшой, незаметной вентиляционной шахты на крыше, о которой Фархад не знал, и бесшумно скользнул внутрь.

…В командной комнате красная точка на карте начала двигаться от крыши вниз, по внутренним коммуникациям, к главному залу с телескопом. Она двигалась уверенно и быстро. — Он в сердце башни, — констатировал Фархад. Он ждал. Он позволил врагу зайти в самую глубокую часть ловушки. Когда точка замерла в центре главного зала, Фархад поднялся. Его лицо было спокойным, но в глазах горел холодный огонь охотника.
— Он ждет нас завтра, — прошептал он Беркуту. — А мы возьмем его сегодня.
Он коснулся своего коммуникатора. Его безмолвный приказ, как электрический разряд, пронесся по всей башне. И тишина взорвалась.
Со всех сторон раздался оглушительный, скрежещущий грохот. Это не было похоже на звук битвы. Это был звук, с которым гора сдвигается со своего места. Скрытые в стенах и арках, противовесы, которые Фархад и его инженеры устанавливали под видом ремонта, сработали. Массивные, в несколько охватов толщиной, стальные решетки с лязгом рухнули вниз, перекрывая все входы, выходы и даже широкие окна башни. Последний удар был самым громким — гигантская плита запечатала вентиляционную шахту на крыше. За несколько секунд обсерватория превратилась из храма науки в герметичную гробницу.

…Наблюдатель как раз подходил к огромному телескопу. Он уже достал из-за пояса свой дезинтегратор — небольшой цилиндр, способный превратить сложнейший механизм в горстку пыли.
И тут он услышал этот звук. Он замер. Его сверхчеловеческий слух и аналитический мозг мгновенно обработали информацию. Это был не обвал. Звуки были слишком ритмичными, слишком скоординированными. Это был звук ловушки. Масштабной, инженерно сложной ловушки.
Он понял, что тишина вокруг была обманчивой. Он понял, что его высокомерная уверенность была его главной ошибкой. Он понял, что это не он пришел в логово Фархада.
Это он сам только что попал в капкан. Он стоял один, в центре запечатанного зала, и лунный свет, пробивавшийся сквозь прутья решеток на окнах, рисовал на полу у его ног полосы — прутья гигантской клетки.


ГЛАВА 77. ДУЭЛЬ В КЛЕТКЕ


Часть 1. Появление охотников.
Наблюдатель стоял в центре зала, и его лицо было спокойным, но его сверхчеловеческие чувства работали на пределе. Он слышал каждый шорох, каждый скрип металла остывающих решеток. Он был в ловушке. Но он не был загнанной в угол крысой. Он был волком, окруженным в логове, которое он сам выбрал.
Из тени у винтовой лестницы, ведущей на нижние уровни, вышли две фигуры. Фархад и Беркут. Они не крались. Они шли медленно, уверенно, и звук их шагов гулко отдавался в тишине зала. — Здравствуй, Зенон, — сказал Фархад, и его голос был лишен всяких эмоций. — Или мне стоит называть тебя Наблюдателем? Наблюдатель не удивился. — Мое имя не имеет значения, Аномалия. Как и твое. Мы — лишь функции в уравнении, которое ты нарушил.
Беркут, стоявший рядом с Фархадом, смотрел на чужака, и в его единственном глазу горела чистая, животная ненависть. Он видел перед собой не философа, а то самое существо, что чуть не убило его в горах.
Часть 2. Дуэль идеологий.
— Ты совершил ошибку, придя сюда, — продолжил Наблюдатель своим ровным, безжизненным голосом. — Ты думаешь, что строишь рай. Но ты построил лишь красивую, застойную заводь, которая мешает реке времени течь своим естественным, пусть и кровавым, путем. Твой мир — это раковая опухоль. А я — хирург, который пришел ее вырезать.
— Я видел, куда течет твоя «естественная» река, — ответил Фархад. — Она течет в пустыню. В мир, где от моей родины остались лишь кости под стеклянным куполом. Где люди забыли, как мечтать, и гордятся лишь тем, что хранят пепел своих предков. Ты называешь это равновесием? Я называю это смертью.
— Это — цена за выживание вида, — парировал Наблюдатель. — Хаос, войны, страдания, которые ты предотвратил, — это двигатель прогресса. Они заставили человечество развиваться, открывать новые миры, достигать звезд. А твой мирный, сытый рай через тысячу лет все еще будет ездить на лошадях и писать стихи о любви, пока его солнце не погаснет.
— Так пусть! — выкрикнул Фархад, и его голос впервые дрогнул от страсти. — Пусть он будет таким! Но он будет живым! Я сражаюсь не за прогресс, который измеряется высотой небоскребов. Я сражаюсь за право моего мира просто быть!

Часть 3. Дуэль стали и света.
— Разговор окончен, — сказал Наблюдатель. Он понял, что словами эту «Аномалию» не сломить.
Он поднял руку, и из его запястья вырвался луч ослепительного света. Но Фархад был готов. Он шагнул в сторону, и луч, ударив в бронзовую астролябию, оставил на ней шипящий, оплавленный след. И в тот же миг Беркут, с ревом, который мог бы сокрушить стены, бросился в атаку. Он был не тактиком. Он был стихией. Он не пытался найти слабое место. Он просто хотел разрубить это чудовище пополам.
Начался бой, не похожий ни на один другой. Наблюдатель был воплощением технологии. Он двигался с нечеловеческой скоростью, его энергетический щит отбивал удары, а звуковые импульсы из его жезла заставляли воздух дрожать. Фархад был воплощением знания. Он знал тактику своего врага. Он двигался, предугадывая его удары, его клинок из будущего находил бреши в защите. А Беркут был воплощением ярости. Он был тем самым «примитивом», которого не мог просчитать холодный разум Наблюдателя. Когда Наблюдатель отбивал атаку Фархада, он получал сокрушительный удар саблей от Беркута с фланга. Когда он пытался парализовать Беркута звуковой волной, Фархад уже был рядом, нанося удар в спину.
Вдвоем, человек из будущего и воин из прошлого, они были идеальной боевой машиной, в которой знание направляло ярость, а ярость прикрывала знание.

Часть 4. Сломанный инструмент.
Наблюдатель понял, что проигрывает. Он был один. Он был хирургом, а не солдатом. Он не был рассчитан на такой грязный, яростный бой. В один из моментов, когда он отбил удар Фархада, Беркут, изловчившись, нанес страшный, рубящий удар не по нему, а по его руке с жезлом. Энергетический щит выдержал, но кинетический импульс был так силен, что жезл, главное оружие Наблюдателя, вылетел из его руки и со звоном откатился в угол зала.
Наблюдатель остался безоружным. Он понял, что захват неминуем. А это, для его миссии, было хуже смерти. — Вы ничего не добились, — прошипел он.
Он нажал на скрытую кнопку на своем костюме. — Протокол экстренной эвакуации. Код: Зеро.

Эпилог. Победа, пахнущая озоном.
Вокруг Наблюдателя воздух начал мерцать и искажаться, как в летний зной. Его фигура стала прозрачной. Фархад бросился к нему, чтобы схватить, но его рука прошла сквозь нематериальное тело. Раздался оглушительный хлопок, как от удара кнута, и Наблюдатель исчез.
В зале снова воцарилась тишина. Но это была тишина победы.
— Ушел... — выдохнул Беркут, опираясь на свою саблю.
— Да, — ответил Фархад, тяжело дыша. — Но он оставил нам подарок.
Он подошел и поднял с пола изувеченный, но все еще целый жезл Наблюдателя. Это было не просто оружие. Это была технология. Ключ. Фрагмент мира врага, который они теперь могли изучить.
Они победили. Они заставили главного хирурга бежать, бросив свой скальпель. Но оба понимали: теперь это личное. Наблюдатель вернется. И в следующий раз он придет не для того, чтобы оперировать. Он придет, чтобы убивать.


ГЛАВА 78. ТРОФЕЙ


Часть 1. Утро после битвы.
Рассвет заглянул сквозь разбитые окна и решетки обсерватории, осветив сцену разгрома. Воздух все еще пах озоном и горелым металлом. Усталые, но возбужденные «Соколы» уносили своих раненых и вычищали зал, стирая все следы ночной битвы. По официальной версии, которую утром донесли до двора, этой ночью в башне произошел «несчастный случай» — взорвался один из алхимических приборов Фархада во время подготовки к демонстрации. Демонстрация, разумеется, была отменена.
Фархад и Беркут, в тишине подземной лаборатории, склонились над главным трофеем — жезлом Наблюдателя. Оружие было изувечено ударом сабли Беркута, но не уничтожено. Оно было сделано из гладкого, холодного материала, не похожего ни на один известный металл.
— Что это за дьявольская палка, эмир? — прорычал Беркут, с недоверием трогая странный предмет. — Это не палка, Беркут. Это — ключ, — ответил Фархад. Он осторожно провел по жезлу рукой, и под его пальцами вспыхнули и тут же погасли ряды непонятных символов. — Этот жезл был их оружием, их инструментом, их связью со своим миром. И теперь он наш. Если я смогу понять, как он устроен, я смогу понять, как они мыслят. А если я пойму, как они мыслят, я научусь их побеждать.

Часть 2. Разговор с Императором.
Позже в тот же день Фархад предстал перед Тамерланом. Он рассказал императору свою, адаптированную версию правды. — Повелитель, этой ночью глава Ордена Хаоса, тот, кого они называют Наблюдателем, сам пришел в мою ловушку. Он хотел уничтожить телескоп, наше главное стратегическое преимущество. Мы сразились. Он был силен, но мы заставили его бежать.
Тамерлан слушал, и его лицо темнело с каждым словом. Мысль о том, что вражеский лидер смог незамеченным проникнуть в самое сердце его столицы, в башню, где работал его внук, приводила его в ярость. — И он ушел? — прорычал он. — Да, повелитель. Он использовал свое... искусство, чтобы исчезнуть. Но он оставил это. Фархад показал ему изувеченный жезл. — Это — доказательство. И это — оружие, которое мы теперь можем изучить и обратить против них.
Тамерлан встал и подошел к окну, глядя на свой мирный, залитый солнцем город. — Значит, они могут появиться где угодно. Когда угодно. Ударить в самое сердце и исчезнуть. — Да, — подтвердил Фархад. — Тогда наша защита должна быть повсюду, — заключил император. Он повернулся к Фархаду, и в его глазах была стальная решимость. — Твои «Соколы»... их слишком мало. Я даю тебе власть и золото. Увеличь их число в десять раз. Создай свои гнезда в каждом крупном городе империи — в Самарканде, в Герате, в Багдаде. Пусть твоя невидимая паутина покроет все мое царство. Я хочу, чтобы ни одна тень не могла сделать и шага по моей земле, не будучи замеченной тобой.
Фархад получил то, о чем и не мечтал. Из главы тайной стражи он превращался в создателя глобальной службы безопасности, настоящей империи в империи.

Часть 3. Тихая гавань.
Вечером, измученный, Фархад вернулся в свои покои. Он вошел и замер на пороге. Комната была наполнена теплым светом десятка свечей и тонким ароматом трав, заваренных в чайнике на жаровне. Ширин не ждала его, сидя на подушках, как царица. Она была занята делом: она бережно чистила его боевой клинок из будущего, протирая его мягкой тканью, смоченной в масле.
Она подняла на него глаза, и в ее взгляде не было ни страха, ни трепета. Лишь бесконечная, теплая тревога. Она молча отложила клинок и подошла к нему.
— Ты ранен, — это был не вопрос, а утверждение. Она осторожно коснулась его перевязанной руки, где старая рана от стрелы снова открылась в бою.
— Царапина, — прохрипел он, но под ее нежным прикосновением вся его стальная броня, казалось, начала таять.
Она ничего не ответила. Просто взяла его за здоровую руку и повела к диванчику у огня. Она помогла ему снять тяжелый кожаный доспех, и каждое ее прикосновение было для него одновременно и пыткой, и исцелением. Когда она, намочив ткань в теплом отваре, начала осторожно промывать его рану, он не выдержал и, закрыв глаза, откинулся на подушки. Вся усталость, вся боль и весь ужас прошедшей ночи навалились на него разом.
— Ты победил? — тихо спросила она, не прекращая своего дела.
— Сегодня — да, — ответил он, не открывая глаз. — Но он вернется.
Она закончила перевязку, ее пальцы были легкими и умелыми. Затем она села рядом, так близко, что он чувствовал тепло ее тела, и налила ему чая. — Тогда ты отдохнешь, — сказала она. — Ты поспишь. А завтра... завтра мы вместе придумаем, как быть готовыми к битве. Я помогу тебе изучить его оружие.
Фархад открыл глаза и посмотрел на нее. Она предлагала не просто заботу. Она предлагала партнерство. Она была готова войти в его тайную войну не как та, кого защищают, а как союзник.
И в этой простой фразе, в ее спокойной, непоколебимой вере в их общее «мы», Фархад нашел то, ради чего стоило сражаться. Он понял, что его враг, Наблюдатель, одинок в своей холодной, стерильной правоте. А он, Фархад, нет. У него было то, чего никогда не будет у его врага — дом. Любовь. Женщина, которая чистит его оружие и готова разделить с ним бремя войны за само время.
Он взял ее теплую, пахнущую травами руку и поднес к своим губам. — Спасибо, — прошептал он. И в этом одном слове было больше, чем во всех его отчетах императору.

Эпилог. Первое слово.
Поздно ночью, в своей запертой лаборатории, Фархад начал свою главную работу. Он подключил свою «небесную скрижаль» к поврежденному жезлу. Он не пытался его починить. Он пытался его «взломать». Он посылал тысячи низкоуровневых импульсов, пытаясь найти отклик, найти уязвимость в чужой операционной системе.
Часы уходили. Жезл молчал. И вдруг, когда Фархад уже почти потерял надежду, на экране его скрижали вспыхнула одна-единственная строка текста. Это был не ответ. Это был фрагмент последнего системного журнала жезла, поврежденный, но читаемый.
...ОШИБКА. ПРОТОКОЛ ЭВАКУАЦИИ АКТИВИРОВАН. ПРИЧИНА: НЕПРЕДВИДЕННАЯ СИНЕРГИЯ МЕЖДУ АНОМАЛИЕЙ И ПРИМИТИВНОЙ БОЕВОЙ ЕДИНИЦЕЙ. СИНХРОНИЗАЦИЯ С ЦЕНТРОМ УТЕРЯНА. КОНЕЧНАЯ ЦЕЛЬ: РЕГРУППИРОВКА. ТОЧКА СБОРА: ОБЪЕКТ «АРАРАТ»...
Фархад замер, вчитываясь в это слово. Арарат.
Он не знал, что это. Гора? Город? Кодовое название? Но теперь у него было то, чего не было раньше.
У него был след.


ГЛАВА 79. ПАУТИНА НАД ТРОНОМ

Часть 1. Возвращение и доклад.
Фархад вернулся в Самарканд не как триумфатор, а как тень. Он не стал устраивать пышных церемоний. Он немедленно потребовал аудиенции у Тамерлана, который как раз вернулся в свою любимую столицу для надзора за строительством обсерватории.
Они встретились наедине, в личных покоях императора. — Врата врага на западе запечатаны, Повелитель, — доложил Фархад, и его голос был глух от усталости и сдерживаемого горя. — Но цена была высока. Беркут пал. Он пожертвовал собой, чтобы спасти нас всех. Тамерлан, услышав имя своего верного пса, помрачнел. Он молча встал, подошел к окну и долго смотрел на бирюзовые купола мечетей. — Он был лучшим из моих воинов, — наконец, произнес он. — Его имя будет высечено на стенах моего мавзолея рядом с именами моих сыновей.
— Но угроза не миновала, — продолжил Фархад. — Главный враг, Наблюдатель, ушел. И он теперь заперт здесь, в нашем мире. Он больше не будет строить базы. Он — одинокий волк. И он будет охотиться на самое ценное, что у нас есть.
Он изложил свою новую доктрину. Не охота, а тотальная, всепроникающая охрана. Тамерлан, выслушав его, кивнул. — Делай, что должно. Преврати эту империю в крепость. Улугбек и моя семья — теперь твоя главная забота.

Часть 2. Новый щит.
В тот же день Фархад начал свою тихую реорганизацию. «Соколы» сменили свою суть. Из ударного отряда они превратились в службу безопасности, равной которой не было в истории.

• Внешнее кольцо: Сотни его ветеранов, под видом почетной гвардии, были внедрены в личную охрану всех членов императорской семьи.
• Внутреннее кольцо: Самые умные и неприметные из его «Глаз» стали слугами, поварами, конюхами во дворцах царевичей. Они пробовали каждую еду, проверяли каждую вещь.
• Сердце щита: Самым охраняемым человеком в империи, после самого Тамерлана, стал Улугбек. Фархад приставил к нему трех своих лучших бойцов, ветеранов битвы на Арарате. Они стали его тенью, не отходя от него ни на шаг.

Часть 3. Ход Наблюдателя.
А в это самое время Наблюдатель, он же философ Зенон, начал свою игру. Он понял, что силовые методы провалились. Теперь его оружием станет не технология, а идеология. Он будет бить не в тело, а в душу.
Он снова вошел в доверие к Улугбеку. Но он больше не говорил с ним о звездах. Он начал говорить с ним о философии власти. — Твой дед, о великий царевич, — говорил он во время их бесед в саду, — построил величайшую империю мечом. Но меч может лишь завоевать. Удержать завоеванное может лишь справедливость. — Я знаю, — отвечал Улугбек. — Мой наставник Фархад учит меня тому же. — Да, — мягко улыбался Зенон. — Но что есть истинная справедливость? Это лишь исполнение законов? Или это нечто большее? Это — сочувствие к каждому подданному, даже самому последнему. Это — понимание, что власть правителя — не право, а бремя. Величайший правитель — не тот, кого боятся, а тот, кого любят.
Он не лгал. Его слова были мудры и благородны. Но Фархад, которому Улугбек с восторгом пересказывал эти беседы, видел в них страшный, ядовитый подтекст. Наблюдатель пытался противопоставить гуманистические идеалы Улугбека прагматичной и порой жестокой реальности правления Тамерлана. Он пытался посеять в душе наследника сомнение: «Достоин ли я наследовать трон, построенный на крови? Не является ли сама власть злом?»

Часть 4. Первая трещина.
План Наблюдателя начал приносить плоды. Однажды на совете у Тамерлана обсуждался вопрос о подавлении небольшого мятежа на окраине империи. Эмиры требовали крови. Тамерлан уже готов был отдать приказ о карательной экспедиции. И тут слово взял Улугбек. — Дед, — сказал он, и его голос дрожал от юношеского идеализма. — Мудрый правитель должен сначала понять причину болезни, а не отрубать больной член. Возможно, эти люди взбунтовались не от злого умысла, а от голода или несправедливости местного наместника? Позволь мне отправить туда не солдат, а послов. Позволь мне поговорить с ними.
В зале повисла ошеломленная тишина. Тамерлан посмотрел на своего внука, и в его глазах промелькнуло удивление, смешанное с раздражением. — Ты предлагаешь вести переговоры с предателями? — Я предлагаю проявить милосердие, чтобы не проливать кровь твоих подданных, — твердо ответил Улугбек, повторяя слова Зенона.
Фархад, стоявший рядом, похолодел. Он видел, как это выглядит со стороны. Наследник, под влиянием «книжников», публично ставит под сомнение методы правления своего деда. Наблюдатель нанес свой первый удар. Он не пытался убить Улугбека. Он заставлял его самого рыть пропасть между собой и троном.

Эпилог. Битва за душу.
В тот вечер Фархад пришел к Улугбеку. — Ты говорил мудро, царевич, — сказал он. — Но ты говорил не в то время и не в том месте. — Но разве это не истина? — с жаром возразил Улугбек. — Истина, сказанная не вовремя, — это яд, — ответил Фархад. — Твой дед — лев. И он понимает язык силы. Языку милосердия ты должен учить его постепенно, наедине, а не бросая вызов его власти перед всеми эмирами. Твой враг, Зенон, учит тебя прекрасным вещам. Но он хочет, чтобы ты, вооружившись этой прекрасной истиной, пошел с ней против скалы. И разбился об нее.
Улугбек смотрел на своего наставника, и в его глазах впервые появилось смятение. Он был разорван между двумя великими умами, между двумя правдами.
Фархад понял, что его главная битва теперь будет проходить не на полях сражений и не в тайных подземельях. Она будет проходить здесь, в этой комнате. В битве за душу и разум единственного наследника, от которого зависело все.

ГЛАВА 80. БИТВА ЗА ДУШУ
Часть 1. Ответ Хранителя
Новость о создании «Академии Наследников» облетела двор, как степной пожар. Это был блестящий контрудар Фархада. Он не запрещал Улугбеку общаться с Зеноном. Он просто создавал новый, более мощный интеллектуальный центр, где он сам будет формировать умы будущей элиты. Он противопоставил ядовитой философии пассивности — деятельное знание.
«Ты хочешь учить их созерцать? — мысленно обращался Фархад к своему невидимому врагу. — Хорошо. А я научу их видеть. Видеть прошлое, чтобы понимать настоящее. Видеть звезды, чтобы управлять будущим. Посмотрим, чья школа окажется сильнее, Наблюдатель».
Тамерлан, обеспокоенный «философской болезнью» своего внука, с восторгом ухватился за эту идею и выделил под Академию одно из самых прекрасных зданий в Самарканде.
Но Наблюдатель был слишком искусен, чтобы просто принять поражение. Он не собирался бороться с Академией. Он собирался ее возглавить. Неформально.
В своей тихой обители Зенон-Наблюдатель, узнав об этом, впервые за долгое время позволил себе тень улыбки. «Наивно, — подумал он. — Он думает, что сможет бороться с моей идеологией, создав школу. Он хочет построить стену. Но он забыл, что самый страшный враг — это тот, кто уже находится внутри стен».
Через несколько дней он, через своих влиятельных друзей при дворе, передал Тамерлану свое «скромное предложение». Он, Зенон, восхищенный мудростью этого проекта, был бы счастлив и почтен, если бы ему позволили иногда, в качестве вольного слушателя, а может, и младшего лектора, делиться с юными царевичами жемчужинами античной мудрости об искусстве риторики и логики.
Тамерлан, не видя в этом подвоха, с радостью согласился. — Прекрасная мысль! — пророкотал он на совете. — Мои внуки должны учиться не только у нашего Эмира Знаний, но и впитывать мудрость всех великих! Пусть они учатся спорить, доказывать! Пусть их умы станут острыми, как их клинки!
Фархад, узнав об этом, понял, что его враг только что превратил его крепость в поле битвы. Он пришел к Тамерлану. — Повелитель, это рискованно, — сказал он. — Философия Зенона может отравить их умы. — Ты боишься его? — прищурился Тамерлан. — Ты, чей ум подобен океану, боишься спора с одним греком? Я думал, ты уверен в своей правоте. Докажи ее. Докажи ее не мне, а им. В открытом, честном споре. Пусть мои внуки видят битву умов и сами выбирают, на чьей стороне правда.
Фархад поклонился. Он понял, что старый лев, в своей любви к силе, устроил для них гладиаторскую арену. И отступать было поздно. Битва за душу Улугбека, за душу всей будущей династии, теперь будет идти открыто, в лекционных залах и коридорах новой Академии. И он должен был выиграть эту битву.

Часть 2. Вызов Паука
И Наблюдатель нанес свой удар. Он понял, что иррациональное влияние дервиша на толпу — это вирус, который невозможно победить логикой в тихих беседах. Этот вирус нужно было вырвать с корнем, устроив публичную экзекуцию. Не тела, а авторитета.
На одном из утренних советов, когда обсуждались планы строительства новой мечети, Зенон попросил слова. — О Повелитель Мира, — произнес он, и его голос, как всегда, был полон уважения и мудрости. — Пока мы здесь, в тишине дворца, строим стены из камня для молитвы, на шумных базарах строят другие храмы. Храмы из слов.
Тамерлан, отвлекшись от чертежей, с интересом посмотрел на него. — В нашем городе появился человек, чьи речи, как говорят, слаще меда, но чья мудрость выросла не в садах науки, а в пыли дорог. Я говорю о дервише Фаридаддине из Нишапура.
Фархад, стоявший в тени у трона, напрягся. Он понял, что враг начинает свою атаку.
— Народ любит его, — продолжал Зенон. — И это прекрасно. Но наши юные царевичи, — он обвел взглядом Улугбека и других принцев, — должны учиться отличать истинное знание, выкованное в спорах и книгах, от простого, пусть и красивого, народного красноречия. Дабы их умы были остры, как дамасская сталь, и не поддавались лести сладких речей, я предлагаю устроить им наглядный урок.
Он сделал паузу, и все взгляды в зале были прикованы к нему. — Я предлагаю устроить диспут. Я, скромный слуга логики, против него, поэта и мистика. Пусть царевичи увидят своими глазами, как стройное здание разума противостоит туманным образам и притчам.
Это был гениальный, дьявольский ход. Отказаться — значило бы для дервиша признать свое поражение и трусость. Согласиться — значило бы выйти на бой против величайшего ритора при дворе, который, как все были уверены, сотрет невежественного бродягу в порошок своей безупречной логикой.
«Он загоняет его в угол, — с тревогой подумала Ширин, сидевшая в женской половине. — Он хочет не победить его в споре. Он хочет его унизить. Заставить его выглядеть глупцом перед всем двором и народом».
Тамерлан, обожавший такие интеллектуальные поединки, пришел в восторг. — Прекрасная мысль! — пророкотал он, ударив кулаком по подлокотнику трона. — Битва умов! Мои львята увидят, что слово может быть острее любого меча! Пусть этот твой дервиш придет! Посмотрим, чего стоит его мудрость против мудрости греков!
Вызов был брошен и принят. Наблюдатель только что назначил дату публичной казни. И весь Самарканд, от дворцовых покоев до последней чайханы на базаре, замер в предвкушении.

Часть 3. Дуэль: Логика против Сердца
Зал «Палаты Перевода» был полон. С одной стороны, на простой скамье, сидел Зенон — воплощение спокойной, уверенной в себе академической науки. С другой, на полу, скрестив босые ноги, — Фаридаддин, нищий бродяга, который, казалось, дремал, положив подбородок на свой посох.
Первым говорил Зенон. Он не стал нападать. Он изложил свою философию холодной, безупречной гармонии. — Что есть истинная мудрость правителя? — спросил он, и его голос завораживал. — Это суетливые попытки изменить мир? Или это созерцание вечных, неизменных законов бытия? Империя подобна живому организму. Она рождается, растет, достигает расцвета и неизбежно стареет. Пытаться заставить ее вечно расти — все равно что заставлять старика бежать наперегонки с юношей. Это — гордыня. Истинная мудрость — в принятии этого цикла. В сохранении того, что есть, а не в погоне за призраками будущего.
Он закончил. По рядам эмиров прошел одобрительный гул. Его слова были понятны и созвучны их консервативной душе.
Затем все взгляды обратились к дервишу. Фаридаддин медленно поднял голову. — Мудрый философ говорит о законах, — произнес он, и его голос был тихим, но проникал в самое сердце. — А я расскажу вам сказку. Сказку о силе, имя которой — асаби;йя .
Дервиш обвел взглядом всех присутствующих — от Тамерлана на троне до последнего гвардейца у двери.
— Я видел, как рождаются и умирают династии, Повелитель. Я видел это не в книгах. Я видел это своими глазами, на пыльных дорогах истории. И я расскажу вам, что я видел.
Я видел голодное племя волков, что спустилось с гор. Их связывало нечто большее, чем кровь. Их связывала общая судьба, общая воля к жизни. Это и была их асаби;йя. И эта сила позволила им разорвать на части сытых, ленивых псов, что охраняли богатые города в долине. Это было первое поколение — поколение завоевателей.
Тамерлан, сидевший на троне, подался вперед. Дервиш говорил о нем.
— Затем я видел их сыновей, — продолжал Фаридаддин, и его голос был ровным и бесстрастным, как течение времени. — Они родились на шелковых подушках, но помнили рык своих отцов. Они сохранили завоеванное. Это было второе поколение — поколение хранителей.
— А за ними я видел их внуков. Они не знали ни голода, ни битв. Для них власть была не добычей, вырванной в бою, а правом, данным от рождения. Их руки привыкли к чаше с вином, а не к рукояти меча. Их асаби;йя, их дух, истончился.
— И наконец, я видел четвертое поколение. Правнуков. Они знали лишь роскошь и лесть. И в этот самый момент, когда они спорили о том, чья чаша более украшена золотом, с гор спустилось новое, голодное племя волков. С новой, сильной асаби;йей. И они с легкостью пожрали то, что осталось от великого львиного прайда. И цикл начался снова.
Он замолчал, и его взгляд снова опустился к полу. Он закончил свой рассказ. Он просто показал им колесо, на котором вращались все их династии.

Эпилог. Битва за душу
Фаридаддин замолчал, и его взгляд снова опустился к полу. Он не спорил с Зеноном. Он просто показал всем колесо, на котором вращались все династии. Он просто описал закон природы, неумолимый и жестокий. Закон, который каждый в этом зале видел в своей собственной истории. В наступившей мертвой тишине, казалось, был слышен лишь скрип вечного колеса, о котором говорил дервиш, перемалывающего династии в пыль.
Тамерлан сидел на троне, и его лицо было подобно грозовой туче. Он, великий лев, только что услышал, как нищий бродяга спокойно и безжалостно предсказал позорный конец его прайда. Он посмотрел на своих изнеженных, разодетых в шелка внуков, на честолюбивого Халиль-Султана, на других царевичей, и впервые в жизни увидел в них не свое продолжение. Он увидел в них то самое, проклятое четвертое поколение. Поколение мотов, что пустят по ветру все, что он завоевал своей кровью и хромотой.
«Он прав, — с ледяным ужасом подумал император. — Клянусь Вечным Небом, клянусь Аллахом, он прав. Моя асаби;йя, мой дух, что вел за мной голодных волков, уже истончился в моих сыновьях и почти исчез в этих… мальчишках. Они рождены во дворцах. Их руки не знают мозолей от рукояти меча. Они — начало моего конца».
Зенон-Наблюдатель понял, что проиграл. Он пытался сражаться с Фархадом на поле логики. Но этот нищий бродяга только что обезоружил его, ударив не в разум, а в самое сердце, в родовой страх любого завоевателя.
«Иррациональный фактор, — гласил его беззвучный аналитический вердикт. — Он не стал опровергать мою логику. Он ввел в уравнение переменную, которую я не учел — коллективное бессознательное, страх вырождения. Он апеллировал не к разуму, а к асаби;йе. И победил. Этот дервиш — не просто мистик. Он — интуитивный социолог, гений. Он — новая, непросчитываемая угроза. Более опасная, чем сама Аномалия, потому что он — часть этой системы, а не чужеродный элемент».
Фархад видел, какой сокрушительный эффект произвели слова дервиша. Но больше всего он смотрел на Улугбека. Юный идеалист был потрясен. Он, мечтавший о мире вечного научного прогресса, только что услышал, что любая цивилизация обречена на гниение изнутри. Он понял, что империю строят не только звезды, но и незримый, хрупкий дух народа, о котором он, в своем увлечении наукой, почти забыл.
«Я строил для них стены из знаний, — думал Фархад, глядя на Фаридаддина с потрясенным уважением. — А этот человек… он говорит о душе, что живет внутри этих стен. Я принес им будущее. А он напомнил им о вечном прошлом. Я говорю с их умами. А он говорит с их сердцами. И я не знаю, что сильнее».
В этот день Фархад понял, что его главная битва теперь будет проходить не на полях сражений. Она будет проходить здесь, в этом зале. В битве за душу и разум наследника, от которого зависело все. И в этой битве он только что обрел самого неожиданного и самого могущественного союзника.


ГЛАВА 81. ПЕРВЫЙ УРОК

Академия Наследников стала новым центром силы в Самарканде. По воле Тамерлана ей отдали один из бывших дворцов китайских наместников — здание, где строгость военной архитектуры сочеталась с утонченной поэзией садов. Фархад, создавая ее, воплощал в жизнь мечту своего времени. Здесь не было тесных, темных келий традиционного медресе. Были просторные, залитые светом залы, стены которых украшали не только суры из Корана, выведенные лучшими каллиграфами, но и карты звездного неба и чертежи невиданных механизмов. Библиотека ломилась от свитков и книг, привезенных со всех концов империи — от китайских трактатов о государственном управлении до персидских поэм и греческих трудов по геометрии.
Учениками были не только Улугбек. Сюда, по приказу императора, были отправлены все его внуки и племянники, достигшие юношеского возраста. Для Улугбека это место стало раем, вторым домом после обсерватории. Но для других, как, например, для гордого и амбициозного воина Халиль-Султана, Академия была позолоченной клеткой.
«Он хочет превратить нас в книжных червей! — с глухой яростью думал молодой царевич, глядя, как его двоюродный брат Улугбек с восторгом рассматривает старинную астролябию. — Пока мы тут будем изучать стихи, настоящие воины будут завоевывать славу на границах. Этот колдун Фархад отравляет душу деда своей ученостью, а нас пытается сделать такими же слабыми, как этот звездочет».
Но с первого же дня Академия стала не только храмом знаний, но и ареной. Ареной для безмолвной битвы двух величайших умов — Фархада и Зенона.
«Он полагает, что запер меня в стенах этой школы, — размышлял Наблюдатель, идя по гулким коридорам. — Он полагает, что сможет контролировать информацию. Наивный. Он не построил крепость. Он создал идеальную, концентрированную питательную среду для моих идей. Здесь, в одном месте, собраны все будущие правители этой империи. Все рычаги управления. Мне больше не нужно бродить по дворцам. Я пришел в самое сердце их будущего. И я вырву его».

Первый урок в главном зале давал Фархад. Его тема была: «О причинах падения великих царств». — Почтенный Зенон говорит нам о Судьбе, — начал он, обращаясь к ученикам. — А я покажу вам другую судьбу. Ту, что едва не случилась.
Используя свой «волшебный фонарь», он спроецировал на стену две карты. Одну — их сияющей, единой империи. Другую — карту хаоса, «призрачную историю» кровавых междоусобиц, которые должны были разорвать их мир.
— Вы видите эти земли, эти сожженные города? — спросил он, и его голос стал тише, глубже, словно он говорил не с ними, а с призраками. — Я не читал об этом в книгах. Я видел это. Мой дар, или мое проклятие, позволяет мне видеть тени того, что могло бы быть. И я расскажу вам, что я видел.
Он говорил теперь не как наставник. Он говорил как очевидец, как человек, вернувшийся из ада.
— Я видел великого царя-льва, который, подобно вашему деду, построил несокрушимый прайд. Когда он умер, я видел, как его сыновья-львята, сильные и смелые, собрались, чтобы разделить наследие. Каждый из них был достоин. Но хитрые шакалы, что всегда крутятся у подножия трона, начали нашептывать им на ухо. Одному они говорили: «Ты — самый сильный, трон по праву твой!» Другому: «Ты — самый мудрый, тебе править!» Третьему: «Ты — любимец отца, он хотел видеть на троне именно тебя!»
Фархад обвел взглядом царевичей, и каждый из них невольно опустил глаза, словно эти слова были обращены лично к нему.
— И я видел, как львята, ослепленные гордыней, поверили этому шепоту. Я видел, как они вонзили клыки друг другу в глотки. Я видел, как их великий прайд, еще вчера бывший повелителем степи, превратился в кровавый клубок дерущихся за власть братьев. Они разорвали на куски и прайд, и самих себя, пока не пришли гиены и не пожрали то, что осталось от их былого величия.
Он сделал паузу, и в наступившей тишине, казалось, был слышен треск костей, перемалываемых челюстями гиен.
— Империи гибнут не от судьбы, юные принцы, — закончил он, глядя прямо в глаза честолюбивому Халиль-Султану. — Они гибнут изнутри. От зависти. Величайший враг льва — другой лев в его собственном прайде.
Урок был суровым и ясным. Улугбек слушал, бледнея от осознания той страшной участи, которой они избежали. Он смотрел на своего наставника и видел не просто ученого, а человека, несущего на своих плечах чудовищное бремя этого знания.

Когда Фархад закончил, слово взял Зенон. Он поднялся, и его лицо выражало спокойное, мудрое одобрение. — Печальная и поучительная история, принц Фархад, — говорит он своим ровным, спокойным голосом. — Вы говорите о зле хаоса и войн. И вы правы, это — страшное зло. Но позвольте мне рассказать вам другую притчу. Не о прошлом. А о будущем. О том, к чему приводит идеальный порядок.
Он обводит взглядом Улугбека и других царевичей. — Представьте себе империю, подобную вашей. Единую, мудрую, процветающую. В ней нет войн, потому что нет соперников. В ней нет голода, потому что наука победила его. В ней нет нужды в великих воинах, потому что все живут в мире. Проходят века. И что происходит?
Он делает паузу. — Дух воина атрофируется. Воля к борьбе исчезает. Люди, не знавшие лишений, становятся слабыми, изнеженными, неспособными принимать трудные решения. Их мир — это прекрасный, но хрупкий стеклянный сосуд. А потом, — голос Зенона становится тише и страшнее, — приходит настоящий кризис. Не война, а засуха. Великие реки, которые веками питали эту империю, начинают высыхать. И что же делают эти прекрасные, изнеженные люди, не знавшие борьбы?
Он смотрит прямо в глаза Фархаду. — Я скажу вам, что они делают. Они начинают убивать друг друга за глоток грязной воды. Их хваленая наука оказывается бессильна против природы, а их «просвещенные» души — бессильны против первобытной жажды. Их идеальный порядок за одну ночь превращается в Великий Раскол — в бойню, по сравнению с которой самые жестокие войны вашего Тамерлана — лишь детская игра.
Он снова поворачивается к царевичам. — Так скажите мне, юные принцы, что хуже? Честный, кровавый хаос, который закаляет дух и заставляет сильнейших выживать, рождая прогресс? Или идеальный, хрупкий порядок, который в итоге приводит к еще более страшной, тотальной бойне за последний глоток воды?
Зенон заканчивает и садится. В зале стоит мертвая тишина. Он только что не просто оспорил философию Фархада. Он, используя знания о будущем, которое видел Фархад, нарисовал картину мира, где добродетели Фархада — мир, знание, порядок — являются семенами грядущего апокалипсиса.
Фархад видел, какой сокрушительный эффект эти слова произвели на Улугбека. Юный идеалист был потрясен, его вера в светлое, научное будущее была отравлена сомнением. И Фархад впервые видит в своем враге не просто диверсанта, а носителя иной, страшной, но по-своему аргументированной, правды.


ИНТЕРЛЮДИЯ II. ГОЛОС ИЗ ПЫЛИ



Чайхана «У старого чинара», Самарканд
Пока в прохладных, залитых светом залах Академии шла битва за умы царевичей, настоящая битва за душу империи велась здесь, в пыли и зное самаркандского базара. В чайхане «У старого чинара», где воздух был густым от дыма кальянов, запаха плова и сотен человеческих разговоров, сидел Фаридаддин из Нишапура, как он сам себя величал честному народу.
Он не проповедовал. Он слушал.
К нему, как к колодцу в пустыне, стягивались люди. Приходил купец, чьи караваны застряли на границе, и жаловался на новые, непонятные налоги. Приходил старый солдат, чью пенсию задержали, и роптал на столичных казнокрадов. Приходила вдова, у которой местный чиновник пытался отнять землю. Они шли к нему не как к святому. Они шли к нему, потому что он был единственным, кто слушал их с истинным, неподдельным вниманием.
— Мудрец, — спросил его однажды молодой воин, ветеран китайского похода, — наши повелители, Эмир Знаний и философ Зенон, спорят о том, что важнее — деяние или созерцание. А что скажешь ты?
Фаридаддин, сидевший в углу и перебиравший финики, поднял свои ясные, пронзительные глаза. — А я скажу, — ответил он, и голоса в чайхане стихли, — что пока два сокола спорят в небе о том, как лучше летать, лиса утаскивает из курятника цыплят.
По чайхане пронесся смех.
— Правитель, который слишком много смотрит на звезды, — продолжал дервиш, — рискует не заметить камень под ногами. А правитель, который смотрит лишь себе под ноги, рискует не увидеть грозовую тучу, что собирается над его головой. Истинная мудрость, о воин, не в том, чтобы выбрать между деянием и созерцанием. А в том, чтобы знать время для одного и время для другого.
Он взял финик. — Сейчас — время собирать урожай, а не спорить о том, как растут деревья. Ибо зима близко. А голодный народ — это самый страшный враг для любого, даже самого мудрого, правителя.
Он говорил о простых, понятных вещах. Но в его словах была мудрость, которая была древнее и глубже, чем вся философия греков и все технологии будущего. Он был голосом этой земли. Голосом из пыли. И этот голос становился все громче.



ГЛАВА 82. ПЕРВЫЙ ПРОИГРЫШ



Прошел год.
Год тихой, интеллектуальной дуэли, которая велась не сталью, а шепотом в залах Академии и тенями в садах Самарканда. Внешне империя наслаждалась миром, какого не знала никогда. Караваны шли на запад и восток, принося в столицу шелка, специи и новости. На холмах Кухак, подгоняемая волей молодого императора, росла, как чудо из камня и кирпича, великая обсерватория. Но под этим покровом мира шла война.
Фархад, вернув Улугбека из-под ядовитого влияния Зенона, сосредоточился на том, что умел лучше всего — на строительстве. Он заложил фундамент будущего, которое не смогли бы поколебать ни мечи, ни интриги. Его «Палата Перевода» работала без устали, создавая новые законы, карты и медицинские трактаты. Империя готовилась к его главному шагу — введению единой, защищенной от подделок валюты, которая должна была сшить лоскутное одеяло завоеванных земель в единое экономическое полотно.
«Стены строятся не только из камня, — думал он, просматривая образцы новых монет. — Крепкая монета, которой доверяют и в Хорасане, и в Чине, — это стена посильнее Великой Китайской. Это вера. А тот, кто контролирует веру, контролирует мир».
Он выиграл битву за душу Улугбека, но он не был наивен. Он знал, что Наблюдатель не ушел. Он затаился. Фархад чувствовал его незримое присутствие, как старый волк чует в воздухе запах чужого хищника. «Соколы» и «Глаза» искали его, но не находили и следа. И эта тишина была страшнее любой открытой угрозы.
В своей тихой обители Зенон-Наблюдатель тоже анализировал. Он потерпел поражение. Прямой идеологический штурм провалился. Аномалия «Фархад» оказалась слишком сильна, его знание «призрачной истории» было неоспоримым козырем.
«Я пытался сражаться с его разумом, — думал Наблюдатель, глядя на город, залитый солнцем. — Ошибка. Его разум защищен знанием, которого у меня нет. Я пытался играть на чувствах его ученика. Но его защищает вера. Значит, нужно бить не по разуму и не по чувствам. Нужно бить по тому, что связывает их всех. По самой ткани их мира».
Он смотрел на шумный самаркандский базар. Он видел, как менялы взвешивают на весах десятки разных монет, как купцы спорят о курсах, как простой люд копит старое, стертое серебро. Он видел хаос. И он видел в нем идеальное оружие.
«Они хотят ввести единую монету, — продолжал он свой беззвучный анализ. — Они хотят построить свою башню порядка на фундаменте доверия. Наивные. Они забыли, что доверие — это самая хрупкая вещь во вселенной. Ее не нужно ломать. Ее достаточно просто... разбавить».
И именно в этот момент, когда империя, казалось, была сильна и спокойна, как никогда, Наблюдатель нанес свой самый коварный удар. Удар, направленный не в сердце воина, а в кошелек империи.

Однажды вечером Фархад, впервые за долгие недели, был по-настоящему дома. Не в «Башне Звездочета» среди холодных карт и безмолвных приборов. Не в гулком штабе «Соколов», пахнущем сталью и кожей. Он был просто дома, в их покоях в Голубом Дворце, и этот мир был соткан из тепла и простых запахов. В комнате пахло топленым молоком с медом, которое принесли для Ширин, и едва уловимым, сладковатым ароматом сандалового дерева из курильницы.
На мягком бухарском ковре, в круге света от масляной лампы, его маленький сын, Джахангир, заливисто смеясь, пытался поймать пухлыми ручками солнечный зайчик, который пускала перламутровым зеркальцем Ширин. Она сидела, откинувшись на подушки, и ее движения были плавными и умиротворенными. Ее беременность уже была заметна, и эта новая, округлая мягкость придавала ей вид богини домашнего очага, спокойной и вечной.
Фархад стоял в тени у входа и просто смотрел на них. И на одно благословенное мгновение вся его тайная война, все «Корректоры» и «Наблюдатели», вся тяжесть ответственности за судьбу временной линии показались ему далеким, дурным сном. Он видел не объекты, которые нужно защищать. Он видел свою жену, уставшую, но счастливую. Он видел своего сына, чей смех был самой реальной вещью во вселенной. Это была его реальность. Его мир. То единственное, ради чего он на самом деле сражался.
«Вот оно, — подумал он, и его сердце, вечно сжатое в тугой узел тревоги, на миг расслабилось. — Не империи. Не будущее. А вот этот смех. Этот запах молока. Вот что я спасаю».
— Ты выглядишь уставшим, — сказала Ширин, заметив его. Она отложила зеркальце, и Джахангир, потеряв свою добычу, недовольно закряхтел и пополз к отцу. Фархад поднял сына на руки. Мальчик пах так, как пахнет только детство — молоком и безмятежностью. — Я счастлив, — просто ответил он, садясь рядом с Ширин и обнимая ее. — Просто счастлив.
Он прижался щекой к ее волосам, вдыхая родной аромат жасмина, и позволил себе раствориться в этом моменте. Впервые за долгие годы он не анализировал, не просчитывал, не искал угрозы. Он просто был. Мужем. Отцом. Счастливым человеком.
Эта идиллия, этот момент абсолютного, человеческого счастья, убаюкал его. Он, великий Хранитель, на один короткий вечер позволил себе забыть, что он — на войне. Он позволил себе поверить, что победил. И это стало его первой большой ошибкой.

На следующий день, после умиротворяющего семейного вечера, Фархад вошел в главный лекционный зал Академии, чувствуя себя почти неуязвимым. Покой, который он обрел в объятиях Ширин и в смехе сына, наполнил его новой, спокойной силой. Он смотрел на собравшихся царевичей — на пытливого Улугбека, на хмурых воинов-принцев, — и они казались ему детьми, которых нужно направить и защитить.
Тема последнего урока перед долгим путешествием в Самарканд была сложной: «Законы престолонаследия и причины распада в павших империях». Фархад, используя примеры из «призрачной истории», хотел еще раз, тонко и безлично, вбить в головы этих гордых юношей простую мысль: единство — это жизнь, раздор — это смерть.
«Пусть они увидят себя в зеркале прошлого, — думал он, разворачивая свитки. — Пусть поймут, что их амбиции — лишь пепел, из которого рождается огонь, сжигающий династии».
Но Халиль-Султан, гордый внук Тамерлана, которого несколько дней искусно обрабатывал Зенон, пришел сюда не учиться. Он пришел на битву. — Уважаемый наставник, — поднялся он, когда Фархад закончил вводную часть. Его голос, обычно громкий и резкий, был непривычно ровным и выверенным. Он говорил не для Фархада. Он говорил для эмиров и военачальников, присутствовавших в зале. — Мы много говорим о чужих ошибках. Но давайте поговорим о наших законах. О священной Ясе Чингисхана, которую чтит наш великий дед. Она гласит, что править может лишь тот, в чьих жилах течет кровь Покорителя Вселенной.
Он обвел всех вызывающим взглядом. Его щеки горели от собственной смелости. — Ты, наш Эмир Знаний, теперь носишь имя Тимура. Но течет ли в твоих жилах его кровь? И что будет с империей, если, не дай Аллах, что-то случится с нашими отцами и дядями, а рядом с троном окажешься ты, человек без рода и племени, пусть и усыновленный? Не станет ли это причиной для великой смуты?
Фархад улыбнулся. Улыбкой ученого, которому ребенок задал наивный, но предсказуемый вопрос. Он, расслабленный вчерашним счастьем, увидел в этом не политическую атаку, а лишь проявление примитивного мышления, которое нужно исправить долей холодной логики. «Кровь, — с легким внутренним презрением подумал он. — Они все еще мыслят категориями крови, как будто это решает судьбу народов, а не экономика и знание. Глупые, гордые дети».
— Причиной для смуты, царевич, становится не кровь, а глупость, — ответил он холодно, и его голос прозвучал в тишине зала, как щелчок бича. — Моя власть — это воля императора. И пока он жив, эта воля — закон.
Это был точный, безупречный и абсолютно убийственный ответ. И это была его роковая ошибка. Он ответил логикой XXII века на вызов, брошенный на языке чести и традиций XV-го. Он не защитился. Он оскорбил. Он, по сути, сказал им всем, что их священные законы крови — это глупость по сравнению с его личной связью с императором. В этот миг он перестал быть для них мудрым наставником и снова стал тем, кем был всегда — опасным, непонятным чужаком.

Холодные, отточенные слова Фархада — «Причиной для смуты, царевич, становится не кровь, а глупость» — упали в тишину зала, как кусок льда в горячий источник. Воздух зашипел от невысказанного возмущения. Халиль-Султан побледнел, затем вспыхнул багровым румянцем унижения. Старые эмиры, чья вся жизнь строилась на законах крови и рода, застыли с каменными лицами. Даже Улугбек почувствовал неловкость — ответ наставника был логичен, но он прозвучал как пощечина всему их миру.
Фархад, все еще находясь под влиянием умиротворяющего семейного вечера, не сразу осознал эффект своих слов. Он видел перед собой лишь нелогичный, эмоциональный выпад, который он отразил безупречным аргументом. Он победил в споре. Но он не заметил, как проиграл битву за сердца.
Именно этого момента и ждал Зенон.
Он поднялся. Не резко, а медленно, с выражением глубокого сожаления на лице, словно мудрецу было больно вмешиваться в спор принцев, но долг перед истиной заставлял его. — Прости, о принц Тимур-Фархад, — сказал он, низко и почтительно кланяясь. Его голос был ровным и успокаивающим, как журчание ручья, и после резких, холодных слов Фархада он прозвучал как бальзам. — Но и юный царевич Халиль-Султан задает справедливый вопрос. Закон — это не только воля правителя. Это еще и обычай, который живет в сердцах людей.
«Начинается, — с легким раздражением подумал Фархад. — Философская болтовня. Сейчас он будет говорить о душе и чувствах, пытаясь затуманить ясную логику».
Зенон посмотрел на эмиров, присутствовавших в зале, и они почувствовали, что он говорит с ними, что он понимает их. — Ваша сила, принц, — в вашем уникальном знании. Она подобна свету далекой звезды, холодному и совершенному. Но именно эта уникальность и пугает людей, рождая слухи. Они смотрят на вас и видят не человека, а чудо. Или проклятие. Они не могут измерить вас своей мерой, и это рождает в их сердцах страх.
Старые эмиры согласно закивали. Этот грек говорил на их языке. Он озвучил их тайные, смутные тревоги.
«Он делает это намеренно, — понял вдруг Фархад, увидев реакцию зала. — Он не спорит со мной. Он отделяет меня от них. Он превращает мое знание из силы в проклятие, в признак чужака. Гениально».
— Возможно, — продолжил Зенон, и его голос был полон отеческой заботы, — чтобы развеять все сомнения, вам стоит самому, добровольно, сойти со своей звезды на землю? Дать клятву на Коране перед всем двором? Клятву, что вы никогда, ни при каких обстоятельствах, не будете претендовать на престол, и что вся ваша сила всегда будет служить лишь защите законных наследников из рода Тимура.
Это был гениальный ход. Безупречный. Отказаться от такой клятвы — значило подтвердить все подозрения в своих тайных амбициях. Согласиться — значило публично унизиться и признать, что его слово, в отличие от слова других царевичей, нуждается в религиозном подтверждении.
Фархад попал в ловушку, расставленную не технологией, а простым человеческим коварством. И он, в своем высокомерии, не заметил ее. Он смотрел на спокойное, мудрое лицо Зенона и впервые за долгое время чувствовал не просто гнев на врага, а холодное, почти испуганное восхищение его интеллектом.
«Он переиграл меня, — пронеслась в его голове мысль, холодная, как сталь. — Я готовился к удару мечом, а он ударил словом. Ширин бы это увидела. Она бы почувствовала эту ловушку. А я... я был слишком уверен в себе».

Фархад молчал. Впервые за все время, проведенное в этом мире, он не знал, что сказать. Его разум, привыкший просчитывать темпоральные потоки и химические формулы, оказался бессилен перед простой, как удар молота, ловушкой, сотканной из человеческих предрассудков. Он смотрел на самодовольное лицо Халиль-Султана, на мудрую, сочувствующую маску Зенона, и чувствовал себя пойманным в сеть. Любой ответ был бы проигрышем.
«Он победил, — с ледяным холодом понял Фархад. — Этот хирург из будущего. Он не стал сражаться со мной на поле знаний. Он спустился сюда, в грязь их понятий о крови и чести, и ударил меня их же оружием. Я был высокомерен. Я думал, что логика сильнее традиций. Какая глупость...»
Напряжение в зале стало почти физически ощутимым. Эмиры, почувствовав его уязвимость, начали перешептываться, их взгляды стали жестче. И в этот момент, когда кольцо враждебности и триумфа вокруг него готово было сомкнуться, раздался спокойный, но ясный женский голос.
— А разве он уже не принес свою клятву?
В дверях зала, в сопровождении служанок, стояла Ширин. Она не ворвалась, не вбежала. Она вошла с тихим достоинством королевы, вступающей в свои права. Все взгляды, как по команде, обернулись к ней.
— Мой муж, — сказала она, и ее голос, лишенный всякого страха, наполнил гулкий зал. Она смотрела не на Фархада, а прямо на Халиль-Султана и Зенона. — Принес свою клятву не на книге, а делом. Он принес ее, когда закрыл своим телом царевича Улугбека от стрелы убийцы. Он принес ее, когда спускался в огненное подземелье, чтобы спасти своих воинов, которых другие бросили бы на смерть. И он приносит ее каждый день, каждый час, служа этой империи верой и правдой.
Она сделала шаг вперед, и в ее голосе зазвенела сталь, унаследованная от отца-воина. — Истинная верность, царевич, измеряется не чистотой крови, а чистотой поступков. Кровь, которой вы так гордитесь, может быть пролита в предательстве. А поступки, — она обвела взглядом весь зал, — высечены в камнях этой империи и в сердцах ее воинов. И тот, кто пытается бросить тень на самого верного слугу императора, сам невольно становится в тень измены.
Это была ее первая, самостоятельная победа. Она не спорила с их логикой. Она ударила в самое сердце этого мира — в понятия о чести, долге и поступках. Она защитила своего мужа так, как он сам, со всем своим знанием будущего, не смог бы себя защитить.
Зал замолчал. Халиль-Султан, посрамленный и обезоруженный этим ударом в самое сердце его тюркской воинской чести, сел на место, его лицо пылало. Тамерлан, до этого молча наблюдавший за сценой, одобрительно хмыкнул, и в его старых глазах блеснуло восхищение. Он, великий стратег, оценил этот блестящий, неожиданный фланговый маневр.
А Зенон-Наблюдатель, глядя на эту неожиданно сильную и умную женщину, впервые понял, что в своем безупречном уравнении он, возможно, упустил одну очень важную переменную. «Иррациональный фактор, — пронеслось в его холодном сознании. — Эмоциональная привязанность, мутировавшая в стратегический союз. Она не просто его слабость. Она — его новый, непредсказуемый щит. Это усложняет задачу».


ГЛАВА 83. ДОРОГА В САМАРКАНД


Часть 1. Разговор после битвы
Ночь после диспута в Академии была тихой. В покоях Фархада и Ширин горела лишь одна свеча. Маленький Джахангир спал в своей колыбели, а его родители впервые за долгое время просто молчали, сидя рядом и глядя на огонь.
— Ты спасла меня сегодня, — наконец произнес Фархад, нарушив тишину. Он смотрел не на нее, а на пламя, и в его голосе не было ни гордости, ни силы. Лишь бесконечная усталость. — Я был так уверен в своей правоте, в логике своих аргументов, что не увидел ловушки. Я ответил им как ученый, а нужно было говорить как вождь. Я был высокомерен.
Он впервые признал свою ошибку не только перед собой, но и перед ней. Ширин взяла его руку. — Ты не был высокомерен, Фархад. Ты просто... другой. Ты из мира, где правда не нуждается в красивых словах, чтобы быть услышанной. А я, — она горько усмехнулась, — я выросла в этом мире. В мире, где то, как сказано, порой важнее того, что сказано. Я знаю этих людей. Я знаю музыку их сердец, их понятий о чести, крови и вере. Твоя сила — в знании. Моя — в понимании их душ. Позволь мне быть твоим советником и в этом.
Он повернулся и посмотрел на нее. На свою жену, которая носила под сердцем их второго ребенка. На женщину, которая только что выиграла битву, к которой он даже не был готов. Он понял, что она — не просто его тихая гавань. Она — его самый верный «Сокол», его самый проницательный «Глаз». — Хорошо, — сказал он. И в этом простом слове было больше доверия, чем во всех императорских указах.

Часть 2. Империя в движении
Через неделю огромный, как движущийся город, двор Тамерлана покинул Ханбалык и двинулся на запад, в Самарканд, где император решил провести зиму. Это было грандиозное зрелище. Тысячи воинов, вельмож, слуг, ученых, наложниц; бесконечные вереницы верблюдов, груженых коврами, книгами и сокровищами; скрип тысяч арб, в которых везли жен и детей.
Это была демонстрация мира и единства. В одном караване теперь ехали тюркские эмиры и китайские мандарины, и их дети уже пытались говорить на смешанном языке, к ужасу своих наставников.
Фархад, Ширин и маленький Джахангир ехали в просторной, но хорошо охраняемой крытой повозке. Однажды на привале, пока слуги разбивали лагерь, они сидели на ковре у небольшого озерца. Джахангир, которому было уже несколько лет, со смехом гонялся за лягушками. Фархад смотрел на него, на свою беременную жену, на мирное закатное небо, и на мгновение почувствовал почти невыносимое счастье. Он вспомнил видение «призрачной истории», полное крови и огня, и его решимость защитить этот хрупкий, мирный момент стала твердой, как алмаз.

Часть 3. План Паука
В этом же караване, но в другом, скромном отсеке, ехал философ Зенон. Он тоже наслаждался покоем. Его план «Сломанная стрела» частично провалился — Фархад не был опозорен. Но главную задачу он выполнил: он посеял в душе Халиль-Султана и других «львят» семена сомнения и раскола. А теперь, после вмешательства Ширин, он понял, что действовать против Фархада напрямую — значит наталкиваться на двойную защиту.
Он анализировал. И пришел к новому выводу. «Аномалия защищена силой императора и хитростью своей женщины, — думал он, глядя на проплывающие мимо пейзажи. — Прямая атака на него бессмысленна. Значит, нужно атаковать не его, а то, на чем держится его влияние — процветание империи».
Он знал из хроник своей временной линии, что великие империи гибнут не только от меча, но и от экономических кризисов. Он, обладая знаниями о принципах экономики, которых не было в этом веке, мог устроить такой кризис. Фархад готовил великие реформы — введение единой валюты, создание банков. И именно здесь Наблюдатель решил нанести свой следующий удар. Он не будет больше играть в придворные интриги. Он начнет игру, куда более масштабную и разрушительную. Он ударит по кошельку империи.

Часть 4. «Дурной знак» у ворот
Когда караван, после долгого пути, наконец, подошел к Самарканду, весь город вышел его встречать. Тамерлан, вернувшийся в свою истинную, любимую столицу, был в прекрасном настроении.
Императорская процессия, сверкая на солнце, двигалась к главным, бирюзовым воротам города. Над ними, по традиции, кружили императорские кречеты, выпущенные сокольничими. И вдруг, в полной тишине, один из кречетов, самый сильный и красивый, любимец Тамерлана, камнем рухнул с неба и замертво упал на дорогу прямо перед конем императора.
Толпа ахнула. Музыканты смолкли. Это был страшный, немыслимый предзнаменование. Тамерлан помрачнел. Фархад же мгновенно спешился и подбежал к птице. Он осторожно перевернул ее. И увидел то, что ожидал. В оперении на шее кречета была крошечная, почти невидимая игла, а вокруг клюва — следы пены.
Это был не «дурной знак». Это было послание. Безмолвное и наглое объявление войны. Наблюдатель давал ему понять: «Я здесь. Я могу достать любого, даже того, кто летает в небесах. Твоя тихая гавань — под прицелом».
Фархад выпрямился и посмотрел на растерянные и испуганные лица придворных. Он понял, что мирные дни закончились. Начиналась новая битва. Битва, в которой оружием будут не мечи и не слова, а золото, яд и страх.


ГЛАВА 84. ВОЙНА ЗОЛОТА


Часть 1. Тень над Самаркандом
Тамерлан вернулся в Самарканд, свою истинную столицу, свое сердце. Он вернулся не как завоеватель, а как патриарх, вернувшийся в свой дом после долгого отсутствия. Город встретил его ликованием. Тысячи горожан высыпали на улицы, усыпая его путь цветами, поэты читали хвалебные оды, а с минаретов звучали не только призывы к молитве, но и славословия в честь Повелителя Мира.
Но радость возвращения была отравлена.
Еще до того, как его императорский шатер был разбит в садах Голубого Дворца, по городу уже поползли слухи. Темные, липкие, как паутина. Смерть его любимого сокола у ворот стала не просто досадным происшествием, а дурным предзнаменованием, которое теперь обсуждали шепотом во всех чайханах и мечетях.
«Тень упала на дом Тимура, — говорили торговцы на базаре. — Даже небеса посылают ему знак, что его дни сочтены». «Это гнев духов этой земли, — шептались старые воины. — Он слишком долго был в землях неверных. Он привез с собой их проклятие».
Фархад, зная истинную причину «дурного знака», был вынужден играть в эту игру. Его «Соколы» сбились с ног, разыскивая неуловимого «убийцу птиц», допрашивая сокольничих и слуг. Но он понимал, что это — театр. Это был лишь отвлекающий маневр.
«Он играет со мной, — с холодным восхищением думал Фархад, глядя на карту города в своей временной резиденции. — Он не атакует. Он создает „нарратив“, историю. Он превращает случайность в знамение, а смерть птицы — в предсказание смерти династии. Он воюет не со мной, а с их суевериями».
Наблюдатель, как искусный фехтовальщик, сделал ложный выпад, чтобы заставить его смотреть в одну сторону, пока готовил настоящий удар — с другой. И этот удар пришелся не по телу, а по крови империи — по ее золоту.

Часть 2. Золотая лихорадка
Тамерлан, чтобы развеять слухи и показать незыблемость своей власти, решил ускорить одну из главных реформ Фархада — введение новой, единой имперской валюты. В Самарканде был открыт новый монетный двор, который начал чеканить золотые динары и серебряные дирхемы высочайшей пробы, со сложным рисунком, защищавшим их от подделки. Эта реформа должна была стать символом стабильности и процветания.
Она стала началом хаоса.
Через несколько недель на рынках начало происходить нечто странное. Денег стало слишком много.
Сначала это вызвало радость. Старый пекарь по имени Отабек, который всю жизнь продавал лепешки за медные пулы, впервые получил за свой товар целый золотой динар от неизвестного купца в богатом халате. Вечером он со слезами на глазах показывал монету жене: «Смотри, наш Повелитель заботится о нас! Никогда еще простой труд не ценился так высоко!»
Но через неделю таких «щедрых купцов» стало слишком много. Они скупали все — зерно, ткани, скот, — расплачиваясь новенькими, блестящими динарами, даже не торгуясь. Цены на товары первой необходимости поползли вверх. Потом побежали. Хлеб, стоивший утром один дирхем, к вечеру стоил уже два.
Хасан, находившийся в Самарканде, почувствовал неладное первым. Он пришел на базар, чтобы купить мешок риса, и увидел сцену, от которой у него похолодело сердце. — Два динара за мешок! — кричал торговец зерном, и его глаза лихорадочно блестели. — И только старыми, проверенными монетами! Ваши новые блестяшки можете оставить себе! — Ты с ума сошел?! — ревел в ответ другой купец. — Вчера было полтора! — Вчера было вчера! А сегодня твое золото ничего не стоит, если его печатают в каждом подвале!
Доверие — хрупкая душа любой экономики — было отравлено. Люди перестали верить в новые деньги. Началась паника. Крестьяне, приехавшие в город, отказывались продавать зерно за «пустые блестяшки», требуя обмена на ткани или железо. Торговля, которую Фархад так долго и бережно выстраивал, начала останавливаться.
«Это не паника, — с ужасом думал Хасан, глядя на озлобленные лица. — Это диверсия. Идеальная. Невидимая. Они не воруют золото. Они убивают его душу».
В тронном зале Голубого Дворца Тамерлан слушал доклады своих советников, и его лицо становилось все мрачнее. — В Ходженте бунт! — докладывал один. — В Бухаре купцы закрыли лавки! — сообщал другой. — Найти фальшивомонетчиков! — ревел старый лев, ударяя кулаком по трону. — И повесить их на воротах монетного двора!
«Как можно воевать с этим? — с глухой яростью думал он. — Я могу разбить любую армию. Но как разбить слух? Как приказать верить в золото? Это война, для которой у меня нет оружия».
Он смотрел на Фархада, ожидая от него чуда. Но его Эмир Знаний впервые за долгие годы молчал, и на его лице была тень растерянности. Война перешла на новое, невидимое поле, и Хранитель времени еще не знал, как сражаться с призраками, рожденными в душах людей.

Часть 3. Провал Фархада: Слепота гения
Фархад был в ярости. Не в ярости воина, что рвется в бой, а в холодной, бессильной ярости ученого, чей безупречный механизм дал сбой. Он бросил все силы «Соколов» на поиск подпольного монетного двора. Его лучшие люди, бесшумные тени, способные проникнуть в любую щель, перевернули весь Самарканд. Они врывались в подвалы красильщиков, проверяли кузни оружейников, допрашивали каждого ювелира. Но не нашли ничего. Ни единого следа.
Он приказал принести ему образцы подозрительных монет. Проверка повергла его в шок. Он сидел в своей временной лаборатории, и перед ним на столе лежали два ряда золотых динаров. Один — из императорской казны. Другой — изъятый на базаре. Он прогнал их через анализатор своей «небесной скрижали». Результат, вспыхнувший на невидимом для других дисплее, был приговором. «Состав: золото — 99.8%, медь — 0.2%. Вес: 4.25 грамма. Отклонение: 0.001%. Идентично». Некоторые из «фальшивых» монет были даже идеальнее эталона.
«Как?! — мысленно кричал он, глядя на эти блестящие, насмешливые кружки металла. — Как можно достичь такой чистоты и точности без вакуумной плавки? Без лазерной гравировки? Это невозможно!»
Это была его ошибка, его провал. Он, человек из будущего, мыслил категориями своего времени. Он искал технологию — подпольную фабрику, репликатор. Он не мог понять, как можно создать такое количество идеальных монет без промышленной базы. Он был гением в физике, но он проигрывал битву на поле, управляемом не логикой, а человеческой верой.
Однажды ночью он сидел в своей лаборатории, окруженный горами финансовых отчетов, бесполезных донесений и образцов проклятого, идеального золота. Он был в тупике. В комнату тихо вошла Ширин. — Ты снова пытаешься в одиночку удержать на плечах небо, — сказала она, ставя рядом с ним чашу с горячим молоком и медом. — Это небо рушится, Ширин, — с горечью ответил он. — Золото... оно появляется из ниоткуда. Оно идеально. Это магия.
Ширин посмотрела на монеты. — Моя мать, — начала она тихо, — рассказывала мне историю об одном купце в Исфахане. У него был соперник, который торговал лучшим в мире жемчугом. И тогда этот купец не стал воровать жемчуг. Он поступил хитрее. Он объехал весь город и тайно, за бесценок, продал сотням людей по одной, но безупречной жемчужине, выращенной искусными китайскими мастерами. А потом пустил слух, что настоящий жемчуг стал дешев и доступен каждому. Через неделю никто больше не верил в ценность жемчуга его соперника. Он разорился, хотя его сокровище оставалось настоящим.
Фархад поднял на нее глаза, и в его взгляде мелькнуло прозрение. — Ты думаешь... — Я думаю, ты ищешь огромный монетный двор, — закончила она. — А что, если его нет? Что, если твой враг не создает миллионы монет? Что, если он, как тот купец, просто вбрасывает в нужные места небольшие, но идеальные партии денег, чтобы посеять слух и разрушить веру в их ценность? Ты воюешь не с фальшивомонетчиком. Ты воюешь с рассказчиком, который пытается доказать, что золото вашего императора ничего не стоит.

Часть 4. Союз и действие
Слова Ширин были как удар молнии. Он все понял. Он боролся с технологией, а нужно было бороться с историей. С нарративом. Его враг, Наблюдатель, побеждал его не физикой, а социологией. И чтобы рассказать новую, более сильную историю, ему нужен был лучший рассказчик в империи.
«Я могу построить для них несокрушимый щит, — с горечью думал Фархад, глядя на спящий город из окна своей башни. — Но я не могу вложить отвагу в сердца тех, кто за ним прячется. Я могу дать им идеальные монеты, но не могу заставить их верить в них. Я — строитель. А мне нужен... поэт».
И он знал, где его искать.
На рассвете Фархад, переодевшись в простой халат, пришел не во дворец, а на бурлящий, паникующий базар. Это был уже не тот веселый, многоцветный улей, что он видел раньше. Теперь это было гнездо страха. Торговцы сбились в крикливые, озлобленные кучки. Покупатели совали в руки продавцов мешочки с монетами, но те лишь брезгливо отмахивались, требуя в уплату старое серебро или просто меняя товар на товар.
Он нашел Фаридаддина в маленькой, прокуренной чайхане. Дервиш сидел в углу, пил дешевый чай и, казалось, был единственным островком спокойствия в этом ревущем море хаоса. — Мир твоему дому, мудрец, — сказал Фархад, садясь напротив. — В моем доме всегда мир, Эмир Знаний, — спокойно ответил дервиш, не выказав удивления, словно он ждал этого визита. — А вот в твоем, кажется, бушует пожар.
Фархад кивнул. Он решил говорить без обиняков, как равный с равным. — Ты прав. Враг рассказал моему народу сказку о том, что золото императора — это пыль. И они поверили. Я могу дать им еще золота, но я не могу вернуть им веру. Это можешь сделать только ты.
Фаридаддин долго смотрел на него своим пронзительным взглядом. — Купцы ценят золото, потому что оно блестит, — произнес он. — А дехканин ценит свой старый железный кетмень, потому что он кормит его детей. Когда начинается голод, за кетмень отдают мешок золота, но никогда — наоборот. Твой враг заставил их забыть, что истинная ценность — не в блеске, а в том, что дает жизнь.
Фархад слушал, и в его мозгу, привыкшем к сложным формулам, вдруг все встало на свои места. Кетмень... Железо... То, что кормит... Он вспомнил легенду, которую читал в архивах. Легенду о молодом Тимуре, у которого не было ничего, кроме горстки воинов и простого, выкованного из старого плуга, железного котелка. Символа их братства, их асаби;йи.
Его план, до этого смутный, обрел кристальную ясность. Он понял, какой символ он должен противопоставить «идеальному» золоту врага. Не более чистое золото. А простое, честное железо.
— Помоги мне, Фаридаддин, — попросил он, и в его голосе звучала не просьба повелителя, а мольба ученика. — Помоги мне напомнить им о цене железа.

Часть 5. Сцена на Регистане
На следующий день на главной площади Самарканда, на Регистане, творилось нечто невообразимое. Воздух, казалось, звенел от ярости. Тысячи людей — купцы, чьи сделки превратились в прах, ремесленники, чей товар обесценился, простые горожане, опасающиеся голода, — собрались у подножия медресе, и их гул был похож на рев разбуженного зверя. Толпа, готовая к бунту, ревела.
И в этот момент к помосту, установленному в центре, вышел не эмир и не глашатай. Вышел босой, одетый в лохмотья Фаридаддин.
Он не стал кричать. Он сел на край помоста, свесив свои пыльные ноги, и начал тихо рассказывать. Притчу о старом дехканине и его железном кетмене. О том, что истинное богатство — в мозолистых руках, а не в кошельке. Его тихий голос каким-то чудом проникал в самые сердца, и толпа, сама не понимая как, начала затихать, вслушиваясь. Он готовил почву. Он успокаивал бурю.
И когда он закончил, на помост поднялся Фархад. Он приказал разжечь огромный костер. — Жители Самарканда! — зычно крикнул он. — Враг говорит, что наше золото — прах! И он прав! С этими словами «Соколы» начали высыпать в огонь тысячи «идеальных» золотых динаров. Толпа ахнула. — Вот что мы делаем с золотом, в котором нет души! — кричал Фархад. — Мы превращаем его в дым! Потому что истинное сокровище нашей империи нельзя ни подделать, ни сжечь!
Когда последняя монета расплавилась, он приказал вынести последний сундук. — А теперь, — произнес он, и его голос стал тише, — я покажу вам его. Якорь нашей веры. Истинное золото Императора!
Крышка сундука была откинута. Внутри, на черном бархате, лежал простой, грубо выкованный железный котелок. Старый, почерневший от сотен костров. Толпа замерла. И тут старый ветеран в толпе рухнул на колени. — Это он... Котелок Повелителя... Легенда о молодом Тимуре и его верных воинах вмиг облетела площадь.
Фархад поднял этот простой железный котелок над головой. — Вот истинное сокровище нашей империи! Пока этот котелок с нами, пока мы помним, с чего начинал наш Повелитель, каждая монета с его именем будет стоить дороже всего золота мира!
И толпа взорвалась ревом восторга. В дальнем конце площади, в тени, стоял философ Зенон. Он смотрел на это гениальное представление. И на его бесстрастном лице впервые отразилось поражение. Он пытался разрушить их экономику. А Фархад, с помощью нищего дервиша, создал для них новую религию. Религию веры в свою империю.


ГЛАВА 85. ЗОЛОТО ИМПЕРАТОРА


Часть 1. Невозможный план.
Ночью, в тронном зале Голубого Дворца, состоялся самый странный военный совет в истории империи. Присутствовали лишь трое: Тамерлан, Фархад и Ширин. — Ты предлагаешь безумие, — прорычал Тамерлан, выслушав план своего приемного сына. — Враг наводняет мою страну фальшивым золотом, а ты хочешь не ловить его, а устроить представление на базаре? Народ в панике, они готовы к бунту, а ты хочешь рассказывать им сказки? — Да, Повелитель, — спокойно ответил Фархад. — Потому что наш враг воюет с нами именно сказкой. Он рассказывает историю о том, что ваше золото — это прах. Я должен рассказать им историю сильнее. Историю о том, что ваше слово превращает прах в золото.
Ширин, стоявшая рядом, поддержала мужа. — Отец, — обратилась она к Тамерлану, используя это слово впервые. — Вы завоевали их тела мечом. Но их души сейчас в смятении. Фархад хочет говорить с их душами. Поверьте ему.
Тамерлан долго смотрел на них — на своего гениального, но странного советника и на свою любимую невестку, в глазах которой горела несокрушимая вера. — Хорошо, — наконец, решил он. — Ты получишь то, что просишь. Но если твой спектакль провалится, и толпа разорвет тебя на куски, я не пошлю и сотни, чтобы спасти твое тело.
— Мне не понадобится, — ответил Фархад. — Потому что со мной будет не сотня воинов. Со мной будет ваше имя.

Часть 2. Сцена на Регистане.
На следующий день на главной площади Самарканда, на Регистане, творилось нечто невообразимое. По приказу Фархада в центре площади был сложен огромный костер из сухого саксаула. Вокруг него плотным кольцом, оттесняя ревущую, испуганную толпу, стояли «Соколы» Беркута.
На помост, установленный у костра, поднялся Фархад. Он был одет не в парчу принца, а в простой халат ученого. Рядом с ним его помощники поставили несколько тяжелых, окованных железом сундуков.
— Жители Самарканда! — зычно крикнул он, и его голос, усиленный акустикой площади, разнесся над тысячами голов. — Я, Тимур-Фархад, Эмир Знаний, пришел говорить с вами!
Толпа замерла, вслушиваясь. — В последние дни в наш город пришла беда, — продолжал он. — Появилось золото, которое не имеет цены. Золото, что сеет панику и голод. Вы думаете, это дело фальшивомонетчиков. Вы ошибаетесь. Это — дело врага! Врага, который проиграл нам на поле боя и теперь пытается ударить в спину, как трусливый шакал! Они хотят убить не наши тела. Они хотят убить нашу веру!
Он приказал открыть один из сундуков. Он был доверху набит теми самыми, идеальными, но ничем не обеспеченными динарами. — Они думают, что наша сила — в этом металле! — крикнул Фархад. — Но они ошибаются! Наша сила — в доверии! В доверии друг к другу! В доверии к слову нашего великого Императора! Его слово превращает простой металл в сокровище. А без его слова даже самое чистое золото — лишь желтый камень!

Часть 3. Очищающий огонь.
С этими словами он подал знак. «Соколы» начали один за другим высыпать содержимое сундуков прямо в костер. Тысячи, десятки тысяч золотых монет, за которые еще вчера люди были готовы убивать, исчезали в ревущем пламени. Толпа ахнула. Некоторые женщины плакали, видя, как горит целое состояние.
— Смотрите! — кричал Фархад, перекрывая рев огня. — Вот что мы делаем с золотом врага! Мы превращаем его в дым! Потому что истинное сокровище нашей империи нельзя ни подделать, ни сжечь!
Когда последняя монета была брошена в огонь, он приказал вынести последний, самый большой сундук. Он был покрыт старой, вытертой кожей. — А теперь, — произнес он, и его голос стал тише, но весомее, — я покажу вам его. Якорь нашей веры. Истинное золото Императора!

Эпилог. Якорь веры.
Крышка сундука была откинута. Внутри, на черном бархате, лежал не слиток и не корона. Там лежал простой, грубо выкованный железный котелок. Старый, почерневший от сотен костров, с вмятинами от ударов.
Толпа замерла в недоумении. И тут один старый ветеран в толпе, глядя на котелок, рухнул на колени. — Это он... — прошептал он со слезами на глазах. — Котелок Повелителя...
Легенда, которую знал каждый воин в армии, в один миг облетела всю площадь. Это был тот самый котелок, из которого молодой, еще никому не известный Тимур ел свой скудный ужин в степи, когда у него не было ничего, кроме горстки верных воинов и великой мечты. Это был символ его пути. Символ того, что величие рождается не из золота, а из воли.
Фархад поднял этот простой железный котелок над головой. — Вот истинное сокровище нашей империи! — провозгласил он. — Пока этот котелок с нами, пока мы помним, с чего начинал наш Повелитель, каждая монета с его именем будет стоить дороже всего золота мира!
И толпа взорвалась. Это был не крик ярости или страха. Это был рев восторга. Они поняли. Их обманывали, но их император и его мудрый советник вернули им веру.
В дальнем конце площади, в тени арки медресе, стоял философ Зенон. Он смотрел на эту сцену массового единения, на это гениальное театральное представление. И на его бесстрастном лице впервые отразилось нечто похожее на поражение. Он понял, что проиграл. Он пытался разрушить их экономику. А Фархад, в ответ, создал для них новую религию. Религию веры в свою империю.




ГЛАВА 86. СЕВИНЧ


Самарканд приходил в себя. Гениальный и дерзкий спектакль, устроенный Фархадом на площади Регистан, возымел свое действие. Вера в золото императора, подкрепленная простым и могучим символом — его походным котелком, — вернулась. Паника на рынках улеглась, и экономика, пусть и с трудом, начала восстанавливаться. Фархад выиграл свою «войну золота».
Он стал живой легендой, человеком, который мог усмирить не только вражеские армии, но и хаос в душах людей. Но сам он не чувствовал себя победителем. Каждую ночь он ждал нового удара от Наблюдателя, удара, который он мог не предвидеть. Он укрепил стены своей крепости, но знал, что враг хитер и найдет новую лазейку.
В эти дни тревожного затишья вся его воля, вся его нежность была сосредоточена на одном — на Ширин.

Ее время пришло. Их покои в Голубом Дворце превратились в тихое, обособленное царство, управляемое повитухами и служанками. Фархад, второй человек в империи, повелитель «Соколов» и гроза «Корректоров», чувствовал себя здесь абсолютно беспомощным.
Он сидел часами у дверей ее спальни, прислушиваясь к каждому звуку. Он, человек, который мог рассчитать траекторию планеты, не мог ничего сделать, чтобы облегчить боль своей жены. Он, агент из будущего, вооруженный знаниями, способными перевернуть мир, был лишь обычным, испуганным мужчиной, ожидающим рождения своего ребенка. Вся его сила, все его знания были здесь бесполезны. И эта беспомощность делала его по-настоящему человеком.
«Я могу сжечь флот, — думал он, вслушиваясь в приглушенные стоны за дверью. — Я могу обрушить экономику врага. Я могу говорить с императорами. Но я не могу забрать у нее и крупицы этой боли. Вся моя сила, вся моя „магия“ из будущего — лишь прах перед этим вечным, священным таинством жизни и страдания».

Это случилось под утро, когда первые лучи солнца коснулись бирюзовых куполов Самарканда. Дверь в покои Ширин тихо отворилась, и на пороге появилась старая повитуха. Ее морщинистое лицо было мокрым от слез и сияло от счастья. — Эмир... — прошептала она. — Аллах послал вам свою милость. У вас... дочь.
Фархад вскочил. Он вошел в комнату. Ширин лежала на подушках, бледная, измученная, но ее глаза светились таким счастьем, какого он никогда не видел. Рядом с ней в пеленках из тончайшего шелка лежал крошечный, красный комочек жизни.
Он подошел, и его руки, привыкшие к стали меча и холоду «небесной скрижали», предательски дрожали. Он осторожно, боясь сломать, взял на руки свою дочь.
Она была такой маленькой, такой хрупкой. Он смотрел на ее крошечное, сморщенное личико, на пушок темных волос на голове. И в этот миг все его войны, все его миссии, все его потери и победы потеряли свой смысл. Осталось лишь это. Новая, чистая, беззащитная жизнь. Его дочь.
Он посмотрел на Ширин. В ее глазах стоял немой вопрос. И он, не в силах сдержать слезы, которые впервые за долгие годы потекли по его щекам, прошептал: — Ее имя... будет Севинч.
Ширин, которая знала трагическую историю его первой, потерянной любви, все поняла. Она видела, что в этот миг ее муж не просто дает имя их дочери. Он исцеляет свою самую глубокую рану. Он превращает свою вечную боль в вечную радость. Она молча протянула руку и коснулась его щеки.
— Да, — прошептала она. — Наша Радость.

Позже в тот же день Тамерлан, отбросив все императорские дела, пришел посмотреть на свою новую внучку. Старый, грозный лев, чье имя заставляло дрожать полмира, вошел в комнату тихо, почти робко. Он неуклюже и осторожно взял на руки крошечный сверток. Он долго смотрел на личико младенца.
— Севинч... Радость... — хрипло произнес он. — Хорошее имя. Мой Джахангир получит сестру, которая будет радовать его сердце.
Он посмотрел на Фархада и Ширин. — Вы дали мне не просто внучку. Вы дали моей династии будущее. Берегите ее. И знайте, что вся мощь моей империи — это ее колыбель.
Фархад стоял, глядя на свою семью: на свою прекрасную жену, на своего могучего приемного отца, держащего на руках его дочь, чье имя было эхом из другого, погибшего мира. И он понял, что его война с Наблюдателем теперь стала абсолютно личной. Он больше не защищал абстрактную «правильную историю». Он защищал ее. Он защищал право этой маленькой девочки просто жить в мире, который не будет стерт из бытия.
И эта ноша, и эта любовь придавали ему сил, которых у него не было никогда прежде.


ГЛАВА 87. ПРИЗРАК В СТРОЮ


Часть 1. Годы тишины
Прошло еще несколько лет тишины. Джахангир, сын Фархада, уже учился ездить на коне, а маленькая Севинч лепетала свои первые слова. Империя процветала. Но под этим покровом мира Фархад чувствовал, как его враг, Наблюдатель, плетет свою паутину. И в одну из ночей он решил, что его главный козырь, Беркут, не должен больше оставаться в тени, и состоялся их тайный совет.

Часть 2. Тайный совет
В ту ночь в самом защищенном подвале «Палаты Перевода» состоялся тайный совет. За столом сидели трое: Фархад — мозг, Хасан — глаза, и Беркут, чье массивное тело, казалось, заполняло собой все пространство, — стальной кулак.
— Я готов, эмир! — прорычал Беркут, и в его голосе звенел металл, соскучившийся по битве. — Дай мне приказ, и я войду во дворец и вырву сердце этого философа-грека голыми руками! Весь двор видел твою победу над ним в горах, они не посмеют и слова сказать!
— Нет, старый волк, — остановил его Фархад. — В этом и заключается наш главный козырь. Никто, кроме тех, кто был на Арарате, не знает, что ты выжил. Для всего мира, для двора, и самое главное — для Наблюдателя, ты — мертвец. Герой, чьим именем клянутся новобранцы.
Он посмотрел на своего старого друга. — Твоя величайшая сила сейчас — не в твоей сабле, а в том, что враг считает тебя мертвым. Ты — мой призрак. Мой невидимый клинок. Официально, эмир Беркут назначен посмертно главой далекого западного гарнизона. А на деле, — Фархад понизил голос, — ты возглавишь «Ночную стражу», самый секретный отряд «Соколов». Вы будете базироваться не в самой столице, а в тайном лагере в предгорьях, о котором не будет знать никто. Ты не будешь «светиться» при дворе, но будешь достаточно близко, чтобы явиться по моему первому, экстренному зову. Твое возвращение из мертвых станет нашим главным козырем, и мы разыграем его в самый последний момент.
Беркут, хоть и был разочарован отсутствием немедленной мести, понял гениальность этого плана. Он, живой мертвец, станет самым страшным оружием своего эмира.

Часть 3. Яд для наследника
Пока Фархад укреплял свой щит, Наблюдатель продолжал свою атаку на душу империи. Он, в образе философа Зенона, стал главным наставником и другом для всех обиженных и честолюбивых царевичей в Академии. Но его главной целью оставался Улугбек.
Он больше не вел с ним прямых философских споров. Он действовал тоньше. Он приносил ему редкие, полузапрещенные суфийские трактаты, в которых говорилось о бренности мирской власти и о том, что истинный мудрец должен искать не трон, а слияние с Божественным. Он хвалил гений Улугбека, но сетовал, что государственные дела отвлекают его от великих открытий.
И этот тонкий яд начал действовать. Улугбек, чья душа была душой ученого, а не солдата, начал тяготиться своим положением наследника. Он стал чаще пропускать военные советы, проводя дни и ночи за вычислениями.
Однажды он пришел к Фархаду. — Наставник, — сказал он. — Зенон говорит, что империя, построенная на страхе, не может быть вечной. А мы только что утопили двор в крови после заговора. Правление — это насилие. А я... я не хочу быть насильником. Я хочу изучать звезды.
Фархад видел, как его блестящий, идеалистичный ученик попадает в ловушку. Наблюдатель не пытался убить Улугбека. Он пытался заставить его самого отказаться от трона. Это был бы идеальный удар, который привел бы к власти одного из честолюбивых «львят» вроде Халиль-Султана и вверг бы империю в новый хаос.

Часть 4. Ход Королевы
Фархад оказался в тупике. Он не мог силой вырвать Улугбека из-под влияния Зенона. И тогда в игру вступила Ширин.
Она видела смятение своего мужа. И она решила нанести свой, женский, удар. Она, как супруга принца-регента и хозяйка «Палаты Перевода», имела огромное влияние в женской половине двора. Мир, куда Фархаду и его «Соколам» вход был заказан.
Она начала собирать свою собственную сеть. Не шпионов, а собеседниц. Жен и дочерей купцов, послов, сановников. Она устраивала поэтические вечера и чаепития, на которых женщины, в отсутствие своих мужей, делились последними сплетнями.
И однажды одна из жен генуэзского купца, желая блеснуть осведомленностью, рассказала Ширин забавную историю. О том, что караван, с которым прибыл в столицу «великий философ Зенон», на самом деле был снаряжен торговой гильдией «Бактрийская Звезда» — той самой, чей склад в Термезе Фархад разгромил несколько лет назад.
Сердце Ширин замерло. Это была первая, прямая, неопровержимая улика, связывающая философа-святошу с сетью «Корректоров». Улика, которую упустили все «Соколы» Фархада.

Эпилог. Новый фронт
Вечером Ширин пришла в обсерваторию к мужу. Она молча положила перед ним свиток со своим донесением. Фархад читал, и его лицо становилось все более изумленным. — Ширин... — выдохнул он. — Как? — Ты учил меня смотреть на звезды, — ответила она с легкой улыбкой. — А я просто смотрела на людей.
Он смотрел на нее с безграничной любовью и восхищением. Он вел войну на небесах, а она — на земле. И ее победа была не менее важна.
Но эта информация открывала и новую, страшную картину. Связав Зенона с базой в Термезе, Фархад понял истинный замысел Наблюдателя. Он не просто пытался совратить Улугбека. Он пытался расколоть империю по линии знания. Он хотел противопоставить два ее интеллектуальных центра: Ханбалык, где правил Фархад, и Самарканд, где восходил звездой Улугбек. Он хотел превратить ученика и учителя в соперников.
Фархад понял, что он должен немедленно ехать в Самарканд. Битва за душу наследника вступала в решающую фазу, и он должен был сразиться в ней лично.


ГЛАВА 88. ДВА ФРОНТА


Часть 1. Военный совет в тени.
В ту ночь в самом защищенном подвале «Палаты Перевода», в комнате, стены которой были увешаны картами и странными, нездешними артефактами, состоялся главный совет «Соколов». За столом сидели четверо. Фархад, чье лицо в свете масляной лампы казалось высеченным из камня. Беркут, вернувшийся из мертвых, молчаливый и смертоносный, как затаившийся тигр. Хасан, чьи глаза купца теперь видели не только золото, но и нити заговоров. И Ширин, которая из символа любви превратилась в одного из самых проницательных аналитиков тайной войны.
— Я должен ехать в Самарканд, — сказал Фархад, нарушив тишину. — Наблюдатель начал свою главную игру. Он пытается сломать Улугбека, превратить его в свою марионетку. Если мы потеряем наследника, мы потеряем все.
— Эмир, это безумие! — прорычал Беркут, и его голос был подобен рыку льва в клетке. — Главный паук, этот Зенон, остается здесь, в столице! А ты уезжаешь, оставляя государя Тамерлана, Ширин и детей почти без защиты! Мое место — рядом с тобой, но твое место — здесь, у трона, чтобы отрубить змее голову!
— Беркут прав, угроза здесь велика, — поддержал его Хасан. — Но если мы не остановим его в Самарка-нде, он отравит корень всего нашего древа — Улугбека. И тогда неважно, насколько крепок будет ствол. Империя все равно погибнет. Мы должны действовать на обоих направлениях.
Слово взяла Ширин. Ее голос был тихим, но в нем была сталь. — Поезжай, Фархад. Хасан прав, главная битва сейчас — за душу Улугбека. А ты, Беркут, ошибаешься. Мы не останемся без защиты. Твоя «Ночная стража», о которой не знает враг, — лучший щит, какой только можно представить. Оставайся здесь. Будь тенью, что оберегает семью императора и нашу. А я буду твоими глазами при дворе. Мы удержим этот фронт. Ты должен победить на своем.
Фархад посмотрел на своих друзей. План был рискованным, но единственно верным. — Хорошо, — сказал он. — Мы разделяемся. Беркут, ты и твоя «Ночная стража» остаетесь здесь. Вы — мой тайный клинок. Если с императором или моей семьей что-то случится, если Зенон сделает хоть один неверный шаг — действуй. Без приказа. Без жалости. Хасан, ты едешь со мной. Твоя хитрость понадобится мне в Самарканде.
Война разделилась на два фронта.

Часть 2. Якорь: Цена обещания.
Ночь перед отъездом была тихой. В их покоях Фархад и Ширин готовились к разлуке. Он передавал ей дела. — Вот, — сказал он, протягивая ей изящный серебряный гребень для волос. — Если нажать на этот зубец три раза, он пошлет мне сигнал тревоги. Только в самом крайнем случае. — Я поняла, — кивнула она. — А это — тебе.
Она развернула свиток. Это был отчет ее «Галереи шепотов». Подробное досье на каждого эмира и сановника, которые сейчас находились в Самарканде: их слабости, долги, тайные амбиции. — Ты будешь знать не только, что они говорят, но и о чем они думают, — сказала она.
Он взял свиток. Их руки встретились. Он притянул ее к себе. — Я боюсь, — прошептал он, и это было признание, которое он не мог сделать никому другому. — Не за себя. За вас. — Не бойся, — ответила она, прижавшись к нему. — С нами останется Беркут. А с тобой — наша любовь.
Позже, когда она уснула, он тихо вошел в детскую. Он поправил одеяло своему сыну Джахангиру, который во сне был так похож на старого Тамерлана. Затем он подошел к колыбели своей маленькой дочери. Севинч. Его Радость. Он смотрел на ее безмятежное, спящее личико и чувствовал, как его сердце наполняется яростной, первобытной нежностью. «Я вернусь к вам, — беззвучно поклялся он. — Я строю этот мир для вас. И я не позволю ни одному призраку из будущего его разрушить».

Часть 3. Ухо Императора.
Утром, получая благословение Тамерлана на поездку, Фархад заметил в тени за троном опального наставника Хафиза. Когда Фархад ушел, Хафиз, как и было приказано ему Зеноном, шагнул вперед. — Повелитель, — начал он елейным тоном, — не кажется ли вам странным, что Эмир Знаний, ваш щит, покидает столицу именно сейчас, когда вы остаетесь здесь?..
Тамерлан, не поворачивая головы, перебирал на шахматной доске фигуры. — Он едет по моему приказу, — оборвал его император. — И он делает то, на что у вас, книжников, не хватает ни ума, ни смелости. Иди. И передай своему греческому другу, что, пока Фархад в отъезде, за его безопасностью слежу лично я. И мой взор бывает очень тяжелым.
Хафиз, похолодев от ужаса, попятился и исчез. Тамерлан усмехнулся. Он прекрасно видел всю игру. И он только что сделал свой, ответный ход, предупредив Наблюдателя, что король знает о готовящемся шахе.
А Фархад уже скакал по дороге на запад, в Самарканд, навстречу своей битве.


ИНТЕРЛЮДИЯ III. ТИШИНА В ТРОННОМ ЗАЛЕ


Тронный зал, Ханбалык
Фархад уехал. Беркут и его «Ночная стража» ушли в тень. В столице, в огромном, гулком Запретном городе, осталась одна Ширин.
Вечером, когда ее дети, Джахангир и маленькая Севинч, уснули, она пришла сюда. В главный тронный зал. Она была одна. Слуги и стража были отосланы. В огромном зале горела лишь одна свеча, и ее маленький, трепетный огонек терялся в тенях, что сгущались под высоким, расписным потолком.
Она подошла к трону Тамерлана. К этому чудовищу из золота и нефрита, которое все еще, казалось, хранило тепло тела старого льва. Она не села на него. Она просто провела рукой по его резному подлокотнику.
«Вот она, — подумала она. — Власть. Холодная. Тяжелая. И абсолютно одинокая».
Она была не просто женой, ждущей мужа. Она была Регентом. Хранительницей. На ее хрупкие плечи легла вся тяжесть империи.
Она достала из складок платья свиток. Это было донесение от главы ее собственной, женской разведсети, «Галереи шепотов». Она читала, и ее лицо было серьезным. Донос на одного из министров, который тайно продавал должности. Слухи о недовольстве в армии из-за задержки жалования. И самое тревожное — весть о том, что философ Зенон, оставшийся в столице, все чаще принимает у себя в гостях честолюбивого и глупого Халиль-Султана.
«Он не спит, — думала она о Наблюдателе. — Он проиграл битву за Улугбека, и теперь ищет новую пешку. Более слабую. Более послушную. Он думает, что, пока Фархад далеко, здесь остались лишь женщины и дети. Он ошибается».
Она не была воином, как Беркут. Она не была гением, как Фархад. Но она выросла в этом мире. В мире, где улыбка может быть опаснее кинжала, а тихий шепот — громче боевого клича.
Она вернулась в свои покои и, сев за стол, взяла в руки калам. Она начала писать приказы. Один — главе казны, с требованием немедленно выплатить жалованье гвардии. Другой — начальнику городской стражи, с приказом установить негласное наблюдение за домом министра-взяточника. Третий, самый короткий, был адресован ее верной служанке, главе «Галереи»: «Узнай все о новых друзьях нашего греческого философа. Я хочу знать, о чем они шепчут в его саду».
Она не будет ждать возвращения мужа. Она будет держать строй. Она была не просто щитом для своего меча, уехавшего на войну. Она сама стала мечом. Тихим, изящным, но смертельно острым. И ее битва за этот мир была так же важна, как и битва ее мужа.


ГЛАВА 89. ПОЕЗДКА В СЕРДЦЕ ИМПЕРИИ


Часть 1. Легенда для императора.
Фархад нашел Тамерлана в его личных покоях. Впервые за долгие месяцы император был по-настоящему спокоен. Войны были окончены, заговоры раскрыты. Перед ним на широком столе из сандалового дерева лежали огромные листы пергамента — чертежи его будущего мавзолея в Самарканде, Гур-Эмира. Он, человек, построивший империю, теперь думал о своем последнем доме, о вечности. Его лицо в свете масляных ламп было умиротворенным.
Фархад ненавидел то, что ему предстояло сделать — разрушить этот покой.
— Повелитель, — начал он, — я пришел с просьбой. Мои «Глаза» в Самарканде доносят о тревожных вещах.
Тамерлан медленно поднял голову от чертежей, и его взгляд был тяжелым, как у льва, которого оторвали от отдыха. — Снова предатели? — прорычал он. — Я думал, мы вырвали все сорняки. — Нет. Хуже, — Фархад тщательно подбирал слова. — Хуже, чем предательство меча. Смута в умах.
Император откинулся на подушки, его лицо выражало нетерпение. — Смута в умах? Фархад, словами воюют лишь слабые. Пусть говорят. Моя империя стоит на стали и воле, а не на философской болтовне. Что может сделать слово против меча?
— Слово может заставить меч не подняться, — твердо ответил Фархад. — После диспута в Академии идеи философа Зенона обрели огромную популярность. Он говорит о «естественных циклах», о «тщетности деяний», о том, что мудрость — в созерцании, а не в действии. — Пустые речи для сытых книжников, — отмахнулся Тамерлан.
— Сначала я тоже так думал, — продолжал Фархад. — Но этот яд проникает глубоко. Молодые эмиры начинают сомневаться в необходимости укреплять границы. Ученые начинают говорить, что наш проект флота — это гордыня, идущая против судьбы. Но самое страшное — это бросает тень на царевича Улугбека. Его тягу к знаниям, которую вы так цените, теперь называют опасным вольнодумством, отвлекающим от дел правления. Они пытаются превратить нашего будущего созидателя в глазах двора в безвольного мечтателя.
Тамерлан нахмурился. Упоминание Улугбека было попаданием в цель. — Они пытаются отравить корень того древа, которое вы так бережно растите, Повелитель, — закончил Фархад. — Душу вашего наследника. Я боюсь, что вокруг него создается вакуум. Я должен быть там. Я должен лично поддержать его авторитет и оградить его от этого ядовитого тумана.
Тамерлан долго молчал. Его проницательный ум полководца увидел картину целиком. Это была не просто болтовня. Это была диверсия. Новая, тонкая, направленная на то, что было ему дороже всего — на его династию, на его будущее. Его лицо из раздраженного стало холодным и жестким.
— Ты прав, — наконец произнес он. — Это хуже предательства. Предатель бьет в спину. А эти — бьют в душу. Он встал и подошел к Фархаду. — Поезжай. Сломай их. Неважно как — силой или умом. Вырви этот ядовитый корень. Укрепи моего внука. Я не позволю никаким шептунам превратить моего будущего орла в ручного попугая. Возьми столько людей, сколько нужно. Наведи там мой порядок.
Фархад склонил голову, скрывая облегчение. Он получил то, что хотел. — Мне не понадобится много людей, Повелитель. Я иду на войну умов. Мое главное оружие — ваше доверие. — Оно у тебя есть, — ответил старый император. — Иди. И возвращайся, когда небо над Самаркандом снова станет ясным.

Часть 2. Новый союз.
Прощание с Ширин было не похоже на предыдущие. В нем не было слез и тревоги. Это была встреча двух полководцев перед началом новой кампании. Она ждала его в «Палате Перевода», и перед ней лежали свитки с донесениями. — Вот, — сказала она, указывая на список имен. — Это все, кто был замечен в частых беседах с Зеноном. В основном, это сторонники Халиль-Султана и несколько влиятельных мулл. А вот это интереснее. — Она пододвинула другой свиток. — Дважды в неделю караван гильдии «Бактрийская Звезда» привозит в столицу «книги» для философа. Но караван приходит почти пустой. Думаю, это канал связи.
Фархад смотрел на нее с восхищением. За месяцы она превратилась из его музы в его самого эффективного аналитика. — Ты дала мне больше, чем все мои «Соколы», — сказал он. — Я просто смотрю на людей, — улыбнулась она. — Пока ты укрощаешь бурю в Самарканде, я буду следить за этими ручейками здесь. Если они попытаются слиться в один поток, ты узнаешь об этом первым.
Он обнял ее. — Возвращайся скорее, — прошептала она ему в плечо. — Нашей дочери скоро понадобится наставник, который будет учить ее читать звезды. — Я вернусь, — ответил он. — Я всегда возвращаюсь.

Часть 3. Дорога сквозь Палимпсест.
Путь в Самарканд был мирным. Караван Фархада двигался по широкому, ухоженному тракту, и каждый день они встречали другие караваны, груженые товарами, отряды воинов, идущих на смену гарнизонов, и толпы паломников. Империя жила, дышала, работала. Но для Фархада это было путешествие по кладбищу. По кладбищу истории, которой не случилось.
Когда на горизонте показались бирюзовые купола и величественный силуэт минарета Калян, его спутники, молодые «Соколы» и даже бывалый Хасан, замерли в восхищении. Они подъезжали к Бухаре-и-Шариф, Благородной Бухаре, одному из столпов ислама и жемчужине их империи.
— Смотри, эмир! — с восторгом воскликнул Хасан, указывая на оживленные ворота, из которых вытекал и втекал нескончаемый людской поток. — Разве это не доказательство величия нашего Повелителя? Город цветет! Торговля кипит!
Молодые воины, впервые видевшие этот великий город, с жадным любопытством разглядывали все вокруг: богатых купцов в шелковых халатах, степенных мулл, спешащих в медресе, женщин, чьи лица были скрыты за узорчатыми сетками-чачванами. Они видели силу, богатство и незыблемый порядок, который они поклялись защищать.
Фархад же видел иное.
На один мучительный миг реальность подернулась дымкой, и он увидел ту же самую сцену из «стертых» хроник XXII века. Ворота, которыми так восхищался Хасан, были сожжены и выбиты. Из города валил черный, жирный дым, а небо было цвета запекшейся крови. На том самом месте, где сейчас смеющиеся купцы торговали сочными дынями, он увидел гору из отрубленных голов — жуткий памятник, который оставил после себя один из внуков Тамерлана, взяв город штурмом у своего же двоюродного брата в той, другой, реальности. В ушах Фархада на мгновение зазвучали призрачные крики, и он стиснул зубы так, что заходили желваки. Эта двойная реальность, этот палимпсест, причинял ему почти физическую боль.
Позже, когда они ехали по горному перевалу, их догнал небольшой отряд всадников. Это были «Соколы», патрулировавшие дорогу. Их командир отдал честь Фархаду и доложил, что путь до самого Самарканда чист. — За последние три года, эмир, ни одного нападения на этом перевале, — с гордостью сказал он. — Раньше здесь хозяйничали разбойники, а теперь даже лисы боятся дорогу перебежать.
Фархад поблагодарил его, но, глядя на мирный перевал, он снова увидел его «призрачную» изнанку. Он видел то, что изучал по документам из своего времени: этот перевал, прозванный «Волчьей пастью», в той, другой истории, на тридцать лет превратился в непроходимое, проклятое место. Он видел остовы сожженных караванов, видел кости купцов, истлевшие под безжалостным солнцем. Он видел тот ад, который предотвратил.
И это знание было его вечным проклятием и его главной силой. Оно наполняло его не гордыней, а бесконечной, тяжелой ответственностью. Каждый мирный день, каждая спасенная жизнь в этой новой реальности были куплены его вмешательством. И он понимал, что борьба за сохранение этого хрупкого, рукотворного мира стоит любых жертв. Он был готов заплатить любую цену.

Часть 4. Прибытие.
Он въехал в Самарканд на закате, без пышной свиты, желая остаться незамеченным. Город жил своей жизнью, готовясь к зиме. Воздух был уже по-осеннему свежим и пах дымом от очагов, печеным хлебом и сладковатым ароматом увядающих роз из садов. Фархад не поехал во дворец. Он сразу направился к холмам Кухак, где, подобно короне, венчающей город, возводилось величайшее чудо этой эпохи — обсерватория.
Стройка была грандиозной. Тысячи рабочих, как муравьи, сновали по гигантским, выложенным из кирпича фундаментам, напоминавшим круги на воде. Скрипели лебедки, разносились гортанные команды мастеров, а над всем этим стоял мерный стук тысяч молотков, обтесывающих мраморные плиты.
Он нашел Улугбека там, в самом центре этого созидательного хаоса. Царевич, склонившись над огромным листом пергамента, яростно спорил с седобородым архитектором. Его лицо было измазано пылью, а в волосах запуталась древесная стружка. Увидев Фархада, он просиял таким искренним, детским восторгом, что у Фархада на мгновение отлегло от сердца. — Наставник! Ты приехал!
Они отошли в сторону, и Улугбек, сбивчиво, перескакивая с одного на другое, начал рассказывать. Он говорил не о придворных делах, а о том, что по-настоящему волновало его душу — о звездах. — Я почти закончил расчеты движения Меркурия! Представляешь, его орбита не идеальный круг, как учил Птолемей! Она вытянута! И Зенон... о, наставник, ты должен с ним поговорить!
Он говорил о Зеноне, и его глаза горели. — Он удивительный человек, Фархад. Его ум подобен бездонному колодцу. Мы спорили три ночи напролет. Он говорит, что истинный правитель должен быть как Полярная звезда — неподвижен, и весь мир будет вращаться вокруг него. Он говорит, что деяние — это оковы для духа, а истинная сила — в созерцании вечной гармонии Вселенной.
Фархад слушал, и его сердце сжималось. Яд действовал. Наблюдатель не просто отравлял разум Улугбека. Он превращал его в себя. В отстраненного, созерцающего «наблюдателя», а не в деятельного правителя. «Он хочет, чтобы Улугбек построил эту обсерваторию, — с ужасом понял Фархад, — но не для того, чтобы править миром, а для того, чтобы сбежать от него».
Вечером, гуляя по садам Голубого Дворца, Фархад увидел их. В тенистой беседке, в свете заходящего солнца, сидели Улугбек и Зенон. Они не спорили. Они молча играли в шахматы. На доске шла сложная, напряженная партия. Улугбек, нахмурившись, обдумывал свой следующий ход, полностью поглощенный игрой. Зенон же сидел прямо, его лицо было абсолютно спокойным, и он смотрел не на доску, а на своего юного противника. Он смотрел на него так, как энтомолог смотрит на редкую бабочку, попавшую в его сеть.
И Фархад, глядя на эту идиллическую картину — мудрый учитель и его гениальный ученик, — понял, что он опоздал. Битва уже шла. И он вторгся на поле боя в самый разгар партии, где ставкой была душа его ученика и будущее его мира. Он видел, как черные фигуры на доске (философия Наблюдателя) медленно, но, верно, окружают белого короля (сияющий, но наивный гений Улугбека). И он понял, что должен немедленно вмешаться в эту игру.


ГЛАВА 90. ПРЕРВАННАЯ ПАРТИЯ


Фархад вошел в сад. Осень уже окрасила листья чинар в багрянец, и воздух был прохладным и чистым. В центре сада, в беседке, увитой виноградной лозой, сидели Улугбек и Зенон. Тишина между ними была не пустой, а наполненной интеллектуальным напряжением. Они были полностью поглощены шахматной партией.
Фархад подошел и молча остановился у стола, глядя на доску из слоновой кости и эбенового дерева. — Наставник! — Улугбек поднял голову, и его лицо просияло. — Ты пришел как раз вовремя! Мудрый Зенон поставил мне такую задачу, что я не могу найти решения.
Фархад окинул взглядом позицию. Она была красноречивее любых слов. Белые фигуры Улугбека были разбросаны по всей доске. Его конь и слон, сильные фигуры, находились на флангах, где они не могли помочь своему королю. Черные же фигуры Зенона, пусть их и было меньше, образовывали в центре несокрушимый кулак, медленно, но верно сжимавший кольцо.
— Трудная партия, царевич, — произнес Фархад. — Твой король в безопасности, но он один. Твои фигуры сильны, но они рассеяны. Они забыли, что служат одному господину. Армия, разделенная сама с собой, — это уже проигравшая армия.
Зенон поднял на него свои бледные глаза, и в них не было ни тени удивления. — Мудрый король, — мягко возразил он, — не тратит свои силы на суетливые ходы каждой пешки. Он созерцает небесную геометрию доски, зная, что исход партии уже предначертан в самой позиции фигур. Его сила — в принятии неизбежного.

— Но что, если позиция проигрышная? — спросил Фархад, глядя прямо на Зенона. — Должен ли мудрый король смиренно ждать мата, созерцая его неизбежность?
Улугбек, увлеченный спором, забыл о шахматах. — Мудрый Зенон учит, что сила правителя — в его духе, а не в деяниях, — с жаром произнес царевич. — Поднявшись над суетой, он обретает истинное могущество, подобное спокойствию звезд.
Фархад кивнул, его лицо было серьезным. — Это прекрасная философия. Позвольте, я расскажу вам историю. Историю о другом принце, который тоже любил звезды.
Он сел рядом с ними, но его взгляд был устремлен в прошлое, в ту реальность, которую он один помнил.
— Жил в одной далекой стране принц, такой же гениальный, как и ты, Улугбек. Его отец был великим завоевателем. А принц любил науку. Когда его отец умер, началась смута. Эмиры требовали от него возглавить войско, наказать мятежников. Но принц, слушая своих мудрых советников, отвечал: «Насилие порождает насилие. Истинная сила — в недеянии». Он заперся в своей обсерватории и продолжил созерцать вечную гармонию звезд, веря, что хаос на земле уляжется сам собой.
Фархад говорил тихо, но каждое его слово было тяжелым, как камень. Он описывал, как мятежные эмиры, видя слабость принца, начали войну друг с другом. Он описывал сожженные города, чьи библиотеки, полные бесценных знаний, превратились в пепел. Он описывал голод, который пришел на эти земли, и тысячи смертей, которых можно было избежать.
— А в конце, — Фархад сделал паузу, — мятежники, объединившись, ворвались в обсерваторию. Они выволокли принца, чьим единственным преступлением была его любовь к знанию, и убили его на ступенях его собственного храма науки. Его прекрасные теории о гармонии не смогли остановить ни одного меча.
В беседке повисла тишина. Улугбек был смертельно бледен. Он слышал не притчу. Он слышал эхо своей возможной, страшной судьбы.

— Потому, мой юный принц, — Фархад понизил голос, — истинный правитель — не звезда, которой любуются. Он — садовник. И он обязан вырывать сорняки, даже если они выглядят, как прекрасные цветы. Ибо некоторые философии, как бы изящны они ни были, — это яд для корней империи.
Он перевел взгляд на Зенона. И нанес свой удар. — Так же, как и некоторые купцы, вроде тех, что из гильдии «Бактрийская Звезда», — не те, кем кажутся.
Зенон-Наблюдатель не вздрогнул. Его лицо осталось бесстрастным. Но Фархад и, на этот раз, Улугбек, чей разум был обострен страшной притчей, увидели это. Легкое, почти незаметное сужение зрачков. Микроскопическое напряжение мышцы на его челюсти. На долю секунды в его спокойных глазах блеснул холодный, нечеловеческий, оценивающий взгляд хирурга, чью операцию прервали.
В этот миг чары развеялись. Улугбек смотрел на человека, которым восхищался, и впервые видел не мудреца, а маску.

Зенон понял, что партия проиграна. Он вежливо улыбнулся. — Увлекательная, хоть и печальная история, принц Фархад. Боюсь, меня ждут неотложные дела. Он поднялся и, поклонившись, удалился.
Улугбек сидел, глядя на шахматную доску. Он смотрел на своего белого короля, окруженного черными фигурами. — Та история, что ты рассказал… — прошептал он, не глядя на Фархада. — Она показалась мне… настоящей. — Это правда, которую мы должны предотвратить, — ответил Фархад. — И сделать это мы можем только вместе.
Улугбек посмотрел на Зенона, чья фигура удалялась по аллее сада. Затем на Фархада. Затем снова на доску. — Когда ты сказал… то название… «Бактрийская Звезда»… его глаза, — прошептал царевич. — В них не было ничего. Ни мудрости, ни печали. Просто… холод. Кто он, наставник?
Прежде чем Фархад успел ответить, Улугбек с резким, яростным движением смахнул фигуры с доски. Звон слоновой кости, ударившейся о мраморный пол, был единственным звуком в саду. Время игр для него закончилось. Царевич был готов стать правителем.
Фархад выиграл битву за его душу. Но он также знал, что, сорвав маску с Наблюдателя, он превратил его из хитрого интригана в загнанного в угол, отчаянного и абсолютно непредсказуемого хищника.
Отлично, мой друг. Начинается финальный акт. Наблюдатель отбросил маску философа. Теперь он будет действовать, как подобает хирургу, который решил, что опухоль нужно вырезать вместе с сердцем пациента.


ГЛАВА 91. ГАМБИТ НАБЛЮДАТЕЛЯ


В своей тайной резиденции в Самарканде, в комнате, обставленной с холодной, стерильной простотой, философ Зенон стоял перед своей «небесной скрижалью». Он больше не был Зеноном. Он был Наблюдателем, анализирующим проваленную операцию.
На светящейся поверхности одна за другой проигрывались сцены последних недель: вот Фархад рассказывает царевичам притчу о павшей империи; вот Ширин одним своим словом о чести обезоруживает Халиль-Султана; вот Улугбек переворачивает шахматную доску. Наблюдатель смотрел на это не с гневом, а с отстраненным интересом патологоанатома. Он анализировал.
«Ошибка номер один, — гласил его беззвучный внутренний вердикт. — Я пытался бороться с Аномалией на поле логики. Но его „призрачная история“ — это не логический довод. Это — инъекция данных из другой реальности. Он не убеждает, он демонстрирует. Невозможно выиграть спор у того, кто уже знает конец».
«Ошибка номер два. Я недооценил второстепенные переменные. Единица „Ширин“ эволюционировала из объекта эмоциональной привязанности в активного политического игрока. Она действует в социальной среде, недоступной для моего прямого влияния, и делает это эффективно».
«Ошибка номер три. Я пытался манипулировать сложными, интеллектуальными субъектами, такими как Улугбек. Но интеллект порождает сомнение и рефлексию. Мое влияние было успешно нейтрализовано контр-влиянием Аномалии».
Он стер с экрана все схемы и графики. Вывод был предельно ясен. Его тонкая, хирургическая тактика по идеологическому разложению провалилась. Империя, ведомая Фархадом, оказалась системой с невероятно быстрой адаптацией и иммунитетом к интеллектуальным вирусам. Значит, нужно было перестать быть хирургом. И стать мясником.
На экране вспыхнула одна-единственная директива, которую он поставил сам себе: «Полная дестабилизация системы. Приоритет — устранение ключевых узлов: „Тамерлан“ и „Фархад“».
Он проиграл битву за Улугбека. Он понял, что Фархад, с его знанием «призрачной истории», всегда будет на шаг впереди в интеллектуальной игре. Значит, нужно было перевернуть шахматную доску. Хватит философии. Время для яда и стали.
Он понял свою главную ошибку: он пытался манипулировать умными людьми. Но умные люди способны сомневаться и меняться. Теперь он сделает ставку на тех, кто прост и неизменен. На тех, чьи реакции можно просчитать с математической точностью.
На экране появились два профиля. «Объект: Халиль-Султан, внук Тамерлана». Ниже шла сухая аналитика: «Доминирующая мотивация: честолюбие, уязвленная гордость. Интеллект: средний. Подверженность лести: высокая. Предсказуемость: абсолютная». «Объект: Хафиз, наставник». Аналитика: «Доминирующая мотивация: тщеславие, жадность. Надежность: низкая. Управляемость через страх: высокая».
Наблюдатель смотрел на эти профили, и в его глазах не было ничего, кроме холодного расчета. Он нашел свои инструменты. Простые, грубые, но эффективные. Он сделает ставку на глупцов и честолюбцев. Их действия предсказуемы.

В своей тайной резиденции, перед тем как отправиться на встречу, Зенон-Наблюдатель провел финальный анализ. На его «небесной скрижали» были профили внуков и сыновей Тамерлана, его потенциальных наследников и главных фигур в грядущей гражданской войне, которую Наблюдатель должен был разжечь.
Он быстро пролистал несколько из них.
Профиль: Шахрух, сын Тамерлана.
• Анализ: Умен, рассудителен, набожен. Прекрасный администратор, но не великий воин. Склонен к миру, строительству и дипломатии.
• Вердикт Наблюдателя: «Непригоден. После смерти Тамерлана он, скорее всего, сможет удержать империю от полного распада. Он — стабилизирующий фактор. Он — угроза для моей миссии».
Он перешел к следующему.
Профиль: Миран-шах, сын Тамерлана.
• Анализ: Храбр до безумия. Жесток. Непредсказуем. После травмы головы страдает припадками ярости и манией величия.
• Вердикт Наблюдателя: «Идеальный катализатор для хаоса. Способен ввергнуть империю в огонь за одну неделю. Но он неуправляем. Он — дубина, которая бьет без разбора. Слишком рискованно. Мне нужен стилет, а не кувалда».
И, наконец, он остановился на третьем профиле.
Профиль: Халиль-Султан, внук Тамерлана.
• Анализ: Честолюбив. Считает себя обойденным. Завидует уму Улугбека и влиянию Фархада. Легко управляем через лесть и обещания.
• Вердикт Наблюдателя: «Идеально. Он достаточно честолюбив, чтобы пойти на предательство, но недостаточно умен, чтобы построить на нем прочную власть. Он ввергнет империю в долгую, изматывающую смуту, которая и является моей целью. Он — идеальная пешка».
Наблюдатель закрыл профили. Выбор был сделан. Он будет ставить не на самого сильного и не на самого безумного. Он будет ставить на самого тщеславного.

…Встреча была назначена на глубокую ночь, не в роскошных садах, а в сыром, пахнущем плесенью и кислым вином подвале дома одного из купцов-заговорщиков. Факел, воткнутый в стену, отбрасывал дрожащие тени, превращая лица собеседников в уродливые маски. Здесь, в этой грязи, униженный принц Халиль-Султан встретился с философом Зеноном.
Зенон отбросил свою маску мудреца. Его голос больше не был вкрадчивым. Он был холоден и точен, как скальпель хирурга. Но начал он не с приказа, а с сочувствия. — Я видел твое унижение в Академии, царевич, — произнес он. — Я видел, как этот безродный пришелец и его жена-интриганка посмеялись над твоей честью. Они говорят о верности, но сами топчут главный закон — закон крови.
Халиль-Султан сжал кулаки. Воспоминание о публичном позоре все еще жгло его. — Что я могу сделать? — с горечью спросил он. — Мой дед ослеп. Он видит в этом колдуне свое будущее, а в нас, своей крови, — лишь прошлое. Гвардия верна ему, а «Соколы» — этому Фархаду.
— Истинная власть, царевич, не в гвардии. Она — в праве, — Зенон шагнул ближе, и его глаза в полумраке, казалось, светились. — Твой дед стар. Его разум затуманен чарами этого Фархада. Он отдает империю, построенную кровью твоего отца и дядей, в руки безродного самозванца и мальчишки, который витает в облаках. Ты — воин. Ты — истинный наследник его ярости. Трон по праву крови должен принадлежать тебе. Спасти империю от этого позора — не предательство. Это — твой долг.
Слово «долг» ударило в самое сердце принца. Он всю жизнь хотел доказать деду, что он — достойный наследник. И теперь этот мудрец говорил ему, что величайший акт верности — это пойти против воли того, кому ты верен. Это была чудовищная, но соблазнительная логика. — Но как? — прошептал Халиль-Султан.
— Тебе не нужна гвардия, — ответил Зенон. — Тебе нужен один точный удар, который вернет миру порядок. Он положил на стол два предмета. Первый — короткий, тонкий стилет, чей клинок из темного металла, казалось, впитывал свет факела. Второй — свиток, запечатанный точной копией личной печати Фархада.
— Вот кинжал, — сказал Зенон. — Он смазан ядом, который невозможно обнаружить. Один укол — и через час сердце императора просто остановится. Лекари спишут все на старость. Не будет ни криков, ни крови. Лишь тихий уход великого льва, уставшего от жизни.
Халиль-Султан отшатнулся, глядя на стилет, как на змею. Убить деда. Это было немыслимо. — Я... я не могу... — пролепетал он.
— Ты и не будешь, — усмехнулся Зенон. — Ты — принц, а не убийца. Для этого есть пешки. А это, — он указал на свиток, — твое спасение и твой триумф. Это — «приказ» от Фархада своему верному человеку с детальными инструкциями по убийству и обещанием поддержки. После смерти твоего деда ты найдешь этот приказ в покоях убийцы, разоблачишь «предателя» Фархада и станешь спасителем династии. Ты не убьешь. Ты осуществишь правосудие.
Халиль-Султан смотрел то на стилет, то на свиток. Его разум метался. Он видел перед собой не предательство, а страшный, но славный путь. Путь, в конце которого его ждало все: трон, слава, месть. Он видел, как он, Халиль-Султан, спаситель, входит в тронный зал под рев толпы, а униженного Фархада ведут на плаху.
Он протянул дрожащую руку и взял стилет. Холодный металл обжег его пальцы. В этот миг он перестал быть просто честолюбивым юношей. Он стал пешкой в чужой, страшной игре.
Он, ослепленный жаждой власти, не видел ловушки. Он видел лишь свой путь к трону.

Дни, предшествующие Наврузу, были полны солнца и праздничной суеты. Самарканд готовился к главному пиру года. Но для Фархада этот яркий, солнечный мир был лишь обманчивой завесой, за которой сгущалась тьма. Он чувствовал приближение врага, как животное чувствует приближение землетрясения.
Его тайный штаб под «Палатой Перевода» работал без сна. Каждую ночь на стол ложились донесения. — Халиль-Султан снова встречался с купцом Искандером, — докладывал Хасан, и его лицо было серьезным. — Официально — обсуждали закупку коней для его полка. Но мой человек говорит, что встреча проходила в подвале, а не в кабинете. — А мои «волки» видели, как двое из личной гвардии принца прошлой ночью выносили из его дворца тяжелые, длинные свертки, — добавлял Беркут, вернувшийся в столицу и скрывавшийся под личиной простого офицера. — Похоже на оружие.
Последнюю, самую тревожную новость принесла Ширин. Она вошла в штаб, и ее лицо было бледным. — Фархад, моя швея... ее племянница работает на императорской кухне. Она рассказала, что два дня назад по личному приказу Халиль-Султана туда наняли нового помощника виночерпия. Человека из его личной гвардии.
Фархад посмотрел на карту связей, которую они составляли. Все нити сходились в одной точке. Халиль-Султан. Виночерпий. Праздничный пир. — Он собирается отравить деда, — прорычал Беркут. — Прямо на глазах у всего двора. Щенок зарвался. Позволь мне просто выкрасть его, эмир. Тихо, без шума. Я вытрясу из него всю правду за пять минут, и мы принесем его голову императору на блюде.
— Нет, — остановил его Фархад. Его лицо было спокойным, но в глазах горел холодный огонь аналитика. — Напасть на внука императора без неопровержимых доказательств — это самоубийство. Наблюдатель именно этого и ждет. Он хочет, чтобы мы совершили ошибку, выставили себя заговорщиками. Представь: мы убиваем Халиля, а Зенон приходит к Тамерлану и говорит: «Вот, повелитель, я предупреждал вас! Фархад убирает всех наследников, чтобы самому сесть на трон!»
Хасан кивнул. — Эмир прав, Беркут. Ловушка расставлена не для Тамерлана. Она — для нас. — Тогда что?! — взревел Беркут, ударив кулаком по столу. — Ждать, пока этот щенок с отравленным кинжалом подойдет к нашему повелителю?!
— Да, — ответил Фархад. — Мы будем ждать. Но мы будем готовы.
С этого дня вокруг Тамерлана был выстроен невидимый, тройной щит. Первое кольцо: Его личная гвардия, верные «Соколы», были предупреждены. Каждый, кто приближался к трону, проходил тройной, незаметный для посторонних глаз, досмотр. Второе кольцо: Хасан и его «Глаза». Они внедрили своих людей на кухню. Каждый кувшин, каждая чаша, каждое блюдо, предназначенное для императорского стола, теперь проходило через их руки. Они проверяли еду не на обычный яд, а на те аномальные вещества, с которыми их научил работать Фархад. Третье кольцо: Сам Фархад. Он превратился в тень императора, не отходя от него ни на шаг. Он был последним рубежом обороны.
Он ждал. И это ожидание было страшнее любой битвы. Он знал, что враг нанесет удар. Он знал, где и когда. Но он не знал, как именно. Он чувствовал себя игроком в шахматы, который видит, что противник готовит смертельный ход, но не может убрать свою фигуру с доски. Он мог лишь ждать и надеяться, что его защита выдержит.

Идеальный момент для удара Наблюдатель выбрал с дьявольской, почти поэтической точностью. Приближался Навруз, великий праздник весеннего равноденствия, день, когда свет окончательно побеждает тьму, день обновления и надежды.
В Самарканд, сердце империи, стягивались гости. Со всех концов необъятной державы съезжались наместники провинций, великие эмиры, послы из Индии, Египта и даже далеких русских княжеств. Город гудел, как растревоженный улей. Улицы были убраны гирляндами из первых весенних цветов, а в воздухе стоял густой, сладкий аромат сумаляка — ритуального блюда, которое варили в огромных котлах на всех площадях. Это был праздник, символизирующий саму суть новой, мирной и процветающей империи, которую строил Фархад.
И именно этот день света Наблюдатель выбрал для своего самого темного дела.
В главном тронном зале Голубого Дворца должен был состояться грандиозный пир. Это было идеальное место. Сотни людей. Суета, музыка, смех. Идеальная возможность для убийцы, затерявшегося среди сотен слуг и виночерпиев, подобраться к трону. Идеальная возможность для того, чтобы обвинение в предательстве, брошенное Фархаду после покушения, прозвучало на весь мир, в присутствии всех правителей и послов.
Фархад чувствовал это, и праздничная атмосфера была для него пыткой. Он стоял с Ширин на балконе, глядя на ликующий, шумный город. — Они все празднуют рождение нового года, — тихо сказал он. — А я чувствую себя так, словно мы готовимся к похоронам. — Не говори так, — Ширин взяла его за руку. Ее ладонь была холодной. — Твои «Соколы» повсюду. Твои люди проверяют каждый кувшин. Ты все предусмотрел. — Я предусмотрел все, что может сделать человек, — ответил он. — Но он — не человек. Он — хирург, а этот пир — его операционный стол. И я не знаю, где и каким скальпелем он нанесет удар.
Он видел этот пир не как праздник, а как гигантскую шахматную доску. Каждый гость, каждый слуга, каждый музыкант был для него потенциальной угрозой. Он знал, что где-то в этом зале, среди улыбающихся лиц, уже стоит пешка, в чью руку вложен отравленный клинок.
И он знал, что Наблюдатель выбрал этот день не случайно. Убить императора в день Навруза, в день победы света над тьмой, — это был не просто теракт. Это был ритуал. Символический акт, который должен был доказать, что сама надежда на новую, светлую эру — это ложь. Что тьма всегда побеждает.

Начался великий праздник Навруз. Главный тронный зал Голубого Дворца, казалось, вобрал в себя все сокровища мира. Свет от тысячи свечей дробился в гранях рубинов и изумрудов на тюрбанах эмиров, отражался от золотых блюд, прочерчивал огненные нити на шелковых одеждах послов. Гремела музыка — переливчатые трели флейты-ная смешивались с гулкими ударами дойры и рокотом струн рубаба. В центре зала, в вихре полупрозрачных тканей, кружились танцовщицы, и их движения были так же плавны и гибки, как языки пламени.
На троне, возвышаясь над этим морем роскоши и звуков, сидел Тамерлан. Он смеялся, принимая поздравления и дары, и его мощный голос перекрывал гул зала. Он был в своей стихии — властелин, которому покорился мир.
Рядом с ним, на почетных местах, сидели Фархад и Ширин. У подножия — Улугбек и другие царевичи. Все улыбались.
Но Фархад был глух к музыке и слеп к танцам. Его чувства, обостренные до предела, работали в ином режиме. Он был охотником в джунглях, полном ярких, отвлекающих цветов. Его слух отфильтровывал музыку, но ловил тишину между звуками, слишком долгое молчание за колонной, едва слышный шепот. Его взгляд скользил мимо улыбающихся лиц, но фиксировал руки. Руку эмира, слишком крепко сжимающую кубок. Руку посла, лежащую слишком близко к рукояти кинжала.
И он нашел то, что искал.
Его звали Бахром. Один из десятков виночерпиев, прислуживавших за императорским столом. Но он был другим. Его лицо было слишком бледным, на лбу блестела испарина, которую он то и дело смахивал. И он никогда не смотрел на императора. Его глаза были прикованы к полу.
Затем Фархад увидел сигнал. Халиль-Султан, сидевший в дальнем конце стола, поднял свой кубок, якобы предлагая тост. Но прежде чем поднести его к губам, он едва заметно, один раз, коснулся пальцем своего виска. Условный знак. Приказ.
Виночерпий Бахром, стоявший у колонны, увидел это. Он замер на долю секунды, а затем, взяв тяжелый золотой кувшин, начал медленно продвигаться к трону.
Фархад видел все. Он знал, что в рукаве у этого юноши спрятан не просто кинжал. Это тонкий, как игла, стилет, чей кончик смазан ядом, разработанным в будущем. Ему не нужно было наносить сильный удар. Ему нужно было лишь «случайно» оступиться, толкнуть императора и в суматохе уколоть его, оставив на коже лишь крошечную, как от укуса комара, царапину. Через час сердце Тамерлана остановится. И никто ничего не докажет.
Фархад незаметно, под столом, коснулся ноги Беркута, который стоял за троном в тяжелых доспехах почетного гвардейца-хешига. Он коснулся ее дважды — их условный сигнал, означавший: «Цель определена. Готовность номер один». Старый волк, не меняя выражения лица, едва заметно напрягся. Его тело превратилось в сжатую пружину.
Пир был в самом разгаре. Виночерпий Бахром, опустив глаза, сделал еще один шаг к трону. Его правая рука медленно поползла к рукаву. А в тени колонн, которые он только что покинул, его хозяин, Халиль-Султан, наблюдал за ним с хищной, предвкушающей улыбкой.
Отравленный клинок был готов вонзиться в сердце империи.




ГЛАВА 92. ПИР НАКАНУНЕ БУРИ


Главный тронный зал Голубого Дворца в Самарканде был сердцем мира. В ночь Навруза он, казалось, вобрал в себя все звезды с небес. Свет от тысячи свечей в гигантских люстрах из хорасанской бронзы дробился в гранях драгоценных камней на тюрбанах эмиров, играл на золотых и нефритовых чашах, отражался в глазах послов из далеких и диковинных земель. Воздух был густым и пряным, в нем смешались ароматы шафранового плова, жареного барашка, розовой воды и дорогих духов придворных дам. Гремела музыка — звенящие переливы кануна сплетались с глубоким, бархатным голосом рубаба и гулкими ударами барабанов-дойр.
В центре всего этого великолепия, на троне, вырезанном из слоновой кости, восседал Тамерлан. Старый лев, окруженный своим прайдом. Он смеялся, принимая дары и поздравления, и его мощный голос легко перекрывал шум зала. Он был на вершине своего могущества, в своей любимой столице, окруженный своей семьей. Он был счастлив.
Рядом с ним, на почетных местах, сидели Фархад и Ширин. Она, сияющая и прекрасная в своем свадебном наряде из белого шелка, расшитого жемчугом, с улыбкой отвечала на комплименты придворных дам. Но ее рука, лежавшая на руке мужа, чувствовала, как напряжены его мускулы. Фархад тоже улыбался, но его улыбка не касалась глаз.
— Обрати внимание на Халиль-Султана, — почти беззвучно прошептала она, не меняя выражения лица. — Он не пьет. Он ждет. Фархад едва заметно кивнул. Он и сам это видел. Его разум, превратившийся в совершенный аналитический инструмент, отсекал всю праздничную мишуру. Он был охотником. Он слушал не музыку, а тишину между звуками. Он смотрел не на танцовщиц, а на руки. На руки слуг, подносящих кубки, на руки стражников, лежащие на эфесах сабель.
И его взгляд постоянно возвращался к одному человеку. Молодому виночерпию по имени Бахрам, стоявшему в тени колонны. Он был из личной гвардии Халиль-Султана. И он был смертельно напуган. Фархад видел, как билась жилка на его виске, как он украдкой вытирал вспотевшую ладонь о свой пояс.
И тут Фархад увидел сигнал. Халиль-Султан, смеясь какой-то шутке, поднял свой кубок. Но прежде чем поднести его к губам, он на долю секунды коснулся пальцем своего виска. Условный знак. Приказ.
Виночерпий Бахром увидел это. Он вздрогнул, выпрямился и, взяв с подноса тяжелый золотой кувшин и новую, чистую чашу, начал медленно, как во сне, продвигаться к трону.
Фархад незаметно, под столом, коснулся ноги Беркута, который стоял за троном в тяжелых, богато украшенных доспехах почетного гвардейца. Он коснулся ее дважды. Условный сигнал. Беркут, не шелохнувшись, понял его без слов. Его тело, скрытое под сталью, превратилось в сжатую пружину.
Пир был в самом разгаре. Виночерпий Бахром, опустив глаза, сделал еще один шаг к трону. Его правая рука, державшая кувшин, слегка дрожала. А левая рука медленно поползла к широкому поясу, где в складках ткани был спрятан тонкий, как игла, стилет с фиолетовым отблеском яда на острие.
Он был в трех шагах от императора.

Время для Фархада замедлилось, превратившись в густой, вязкий сироп. Он видел все с неестественной, почти болезненной четкостью.
Он видел, как виночерпий Бахром делает последний, роковой шаг к подножию трона. Он видел, как юноша, склоняясь в глубоком, подобострастном поклоне, начинает поднимать золотой кувшин, чтобы наполнить чашу императора. Это было идеально рассчитанное движение — оно скрывало от большинства глаз его левую руку, которая скользнула к поясу.
Фархад увидел, как в этой руке, до этого сжимавшейся от страха, теперь с мертвой хваткой появился стилет. Тонкий, как игла, клинок без гарды, созданный для одного-единственного, тихого укола.
Он видел, как Халиль-Султан, сидевший в другом конце зала, подался вперед, и на его лице застыла маска жадного, нетерпеливого ожидания.
Все это заняло не более удара сердца.
В тот миг, когда Бахрам, поднимая кувшин, начал «случайно» оступаться, чтобы в падении вонзить иглу в ногу или руку императора, Фархад не закричал. Он действовал.
Его сигнал Беркуту был почти невидимым: пальцы его руки, лежавшей на колене, на долю секунды сжались в кулак.
И тут же гора пришла в движение.
Беркут, стоявший за троном в тяжелых парадных доспехах, взорвался действием. Это не было движением человека. Это было движение стихии. Он не стал обходить трон. Он сделал один гигантский шаг вперед, прямо через ступени, и его закованная в латную рукавицу рука, подобная кувалде, обрушилась на запястье убийцы.
Раздался отвратительный, влажный хруст ломающихся костей. Стилет, так и не достигнув цели, со звоном отлетел на мраморный пол. Бахром издал тонкий, поросячий визг, его лицо исказилось от боли.
В то же самое мгновение Фархад двинулся в противоположном направлении. Он не бросился на убийцу. Он, как молния, оказался между Тамерланом и залом, выхватив свой меч и прикрывая императора своим телом. Его взгляд был устремлен не на корчащегося на полу Бахрома, а поверх голов — прямо в глаза Халиль-Султану.
Зал взорвался хаосом. Музыка оборвалась. Танцовщицы с криками бросились прочь. Эмиры, выхватывая сабли, вскочили на ноги. Личная гвардия Тамерлана окружила трон плотным кольцом стали.
— Предательство! — первым, как и было задумано, закричал Халиль-Султан, указывая на схваченного гвардейцами Бахрама. — Обыщите его! Узнайте, кто послал этого пса!
Гвардейцы грубо разорвали на убийце халат. И, разумеется, за поясом у него нашли то, что должны были найти. Свиток. Запечатанный идеальной копией личной печати принца Тимура-Фархада.
Один из эмиров, близкий к Халиль-Султану, вырвал свиток, сломал печать и, развернув его, начал читать дрожащим от «гнева» голосом: — «...устранить тирана, чей разум затуманен старостью...», «...я, Фархад, и моя супруга Ширин, обеспечим твою поддержку, когда трон освободится...», «...Улугбек будет следующим, а за ним и остальные...»
Если бы в зале взорвалась бомба с греческим огнем, она не произвела бы такого эффекта. Наступила мертвая, оглушительная тишина. Все взгляды, полные шока, недоверия и уже зарождающейся ярости, обратились на Фархада.
Ловушка Наблюдателя захлопнулась идеально. Герой, только что спасший императора, в глазах всего мира в одно мгновение превратился в главного предателя. Он стоял перед троном, окруженный враждебными клинками, и его единственный союзник — правда — была погребена под неопровержимой, чудовищной ложью.
Конечно, мой друг. Это кульминация всей интриги. Мы должны показать ее во всей полноте, дав слово каждому участнику этой страшной драмы.

Тишина, наступившая после того, как смолкли слова глашатая, была тяжелее, чем грохот тысячи барабанов. Она давила, заставляла сердца замирать. Все взгляды, как сотни кинжалов, были направлены на одного человека — на Фархада.
Он стоял недвижно, все еще прикрывая собой трон. Он не смотрел на свиток. Он не смотрел на убийцу. Он смотрел на Халиль-Султана, и в его глазах не было ни страха, ни оправдания. Лишь холодное, беспощадное презрение.
— Предатель! — первым нарушил тишину Шейх Hyp ад-Дин, и его рев был подобен реву раненого медведя. — Он хотел убить нашего Повелителя, чтобы посадить на трон своего ручного звездочета! Я всегда говорил, что в нем — змеиная кровь!
— Схватить его! — закричал Халиль-Султан, и его голос срывался от плохо скрываемого триумфа. — Схватить колдуна и его жену-ведьму! Она тоже в этом замешана!
Несколько эмиров, самые ярые консерваторы и друзья Халиль-Султана, обнажили сабли и сделали шаг к трону. Гвардейцы-хешиги, верные лишь Тамерлану, сомкнули ряды, готовые к бою. Зал, еще минуту назад бывший местом праздника, превратился в пороховую бочку.
И в этот момент раздался чистый, звонкий женский голос. — Как смеете вы поднимать оружие в присутствии Императора?
Это была Ширин. Она встала рядом со своим мужем, и в ее руках не было оружия, но в ее взгляде была такая несокрушимая гордость, что заставила эмиров замереть. — Вы обвиняете человека, который спас моего отца, спас царевича Улугбека, спас всех вас от войны и голода? Вы верите куску пергамента, подброшенному трусливым убийцей, а не своим собственным глазам?
— Он спас меня! — раздался другой, юношеский голос. Улугбек, бледный, но решительный, шагнул вперед и встал по другую сторону от Фархада. — И я скорее поверю в то, что солнце взойдет на западе, чем в его измену!
Но их слова были лишь словами против «неопровержимой» улики. Толпа эмиров гудела, и их гнев, подогреваемый страхом и завистью, был готов вырваться наружу.
И тогда заговорил Тамерлан.
Он не кричал. Он произнес лишь одно слово, но произнес его так, что гул в зале мгновенно стих. — Молчать.
Он медленно поднялся с трона. Его старые глаза обвели всех: разъяренных эмиров, перепуганного убийцу, свиток в руках глашатая. Затем он посмотрел на троицу, стоявшую перед ним, как живой щит: на своего приемного сына Фархада, чье лицо было спокойно и холодно; на его жену Ширин, чьи глаза метали молнии; и на своего любимого внука Улугбека, дрожащего от гнева, но не от страха.
Он видел перед собой не заговорщиков. Он видел перед собой семью. Свою новую семью.
Он, великий знаток человеческих душ, видел ложь. Он не знал, как и кем была срежиссирована эта сцена, но он чувствовал ее фальшь. Он видел слишком много триумфа в глазах Халиль-Султана. Он видел слишком много чести в глазах Фархада.
Но он был не только отцом. Он был Императором. И он не мог просто отбросить улику, которую видели сотни его вассалов.
— Хорошо, — произнес он, и его голос резал тишину. — Обвинение услышано. Улика предъявлена.
Он посмотрел на Фархада. — Принц Тимур-Фархад. Ты обвиняешься в государственной измене и попытке убийства Императора.
Затем он повернулся к капитану своей гвардии, Арслан-аге. — Взять принца и его супругу под стражу. Поместить их в лучшие покои башни. Обращаться с ними со всем почтением, подобающим их сану. Но ни один человек не должен входить к ним или выходить от них без моего личного приказа.
Это был не арест. Это была защитная изоляция.
— Убийцу — в подземелье. Я буду говорить с ним сам. — А вас, — он обвел взглядом Халиль-Султана и его сторонников, — я попрошу оставаться в своих дворцах. Расследование началось. И моя кара постигнет всех, кто лгал мне сегодня. И тех, кто обвинял. И тех, кто, возможно, защищал.
Он сделал свой ход. Он не принял ничью сторону. Он взял всю игру в свои руки. Он дал Фархаду время, а его врагам — страшное предзнаменование своего гнева.
Фархад и Ширин, под охраной гвардейцев, покинули зал. Они проиграли битву. Но Тамерлан только что дал им шанс выиграть войну.
Часть 4: Ход Императора
Тамерлан поднялся. Его старое, но все еще могучее тело, казалось, заполнило собой все пространство тронного зала. Его гнев был подобен тишине в эпицентре урагана — он не кричал, и от этого был еще страшнее. Он медленно обвел взглядом своих вассалов: одних, чьи лица были искажены яростью и жаждой крови; других, растерянных и испуганных; и немногих, как Улугбек, чьи глаза были полны отчаяния и веры. Он, великий знаток человеческих душ, видел перед собой не суд, а идеально срежиссированный спектакль.
— Хорошо, — произнес он, и его голос резал тишину. — Обвинение услышано. Улика предъявлена.
Он посмотрел на Фархада, который стоял прямо, не склонив головы, и в его взгляде читалось не мольба, а холодный, аналитический расчет. — Принц Тимур-Фархад. Ты обвиняешься в государственной измене и попытке убийства Императора.
Затем он повернулся к капитану своей гвардии, Арслан-аге. — Взять принца и его супругу под стражу. Поместить их в лучшие покои Северной башни. Обращаться с ними со всем почтением, подобающим их сану. Но ни один человек не должен входить к ним или выходить от них без моего личного приказа.
Это был не арест. Это была защитная изоляция. Он выводил Фархада из-под удара разъяренных эмиров, пряча его в самой надежной крепости — в своей собственной.
— Убийцу — в подземелье. Я буду говорить с ним сам, — в голосе Тамерлана прозвучал металл, и Халиль-Султан невольно вздрогнул. — А вас, — император обвел взглядом Халиль-Султана и его сторонников, — я попрошу оставаться в своих дворцах до окончания следствия. Никто не покинет Самарканд. Расследование началось. И моя кара постигнет всех, кто лгал мне сегодня. И тех, кто обвинял. И тех, кто, возможно, защищал невиновного.
Он сделал свой ход. Он не принял ничью сторону. Он взял всю игру в свои руки. Он дал Фархаду время, а его врагам — страшное предзнаменование своего гнева, который обрушится на всех, если выяснится, что его обманули.
Когда Фархад и Ширин, сопровождаемые личной гвардией императора, покидали зал, они шли с высоко поднятыми головами. Она, опираясь на его руку, смотрела прямо перед собой с ледяным презрением. Он, проходя мимо Халиль-Султана, на долю секунды встретился с ним взглядом. И в этом взгляде не было страха. Было лишь обещание. Обещание расплаты.
Они проиграли эту битву. Но Тамерлан только что дал им шанс выиграть войну. И теперь все зависело от того, что расскажет в подземелье пойманный убийца, и от того, кто первым доберется до главного кукловода — до философа Зенона.


В своей тихой резиденции философ Зенон слушал дрожащий от страха рассказ одного из слуг Халиль-Султана о том, что произошло во дворце. Когда слуга закончил, Зенон спокойно отпустил его, дав монету за труды.
Он остался один. Его лицо было абсолютно бесстрастным.
План сработал идеально. И одновременно — провалился с треском.
Да, Фархад был публично обвинен и изолирован. Семя недоверия было посеяно. Но главная цель — смерть Тамерлана — не была достигнута. И что еще хуже, император не поддался на провокацию. Он не казнил Фархада на месте, а начал собственное, холодное и расчетливое расследование. А убийца, слабая пешка, был схвачен живым.
Наблюдатель понял, что Тамерлан — куда более сложный игрок, чем он предполагал. И он понял, что у него очень мало времени. Убийца в подземелье — это нить, которая может привести прямо к нему. Эту нить нужно было обрезать. Немедленно.
Он подошел к стене, нажал на неприметный узор, и за его спиной бесшумно открылась потайная дверь. Из темноты выступила фигура в черном. Один из тех «корректоров», что сражались на Арарате.
— В подземелье цитадели — новый пленник, — произнес Зенон. — Он не должен дожить до рассвета.


ГЛАВА 93. ГОНКА В ПОДЗЕМЕЛЬЕ


Когда смолк повелительный голос Тамерлана, в тронном зале наступила оглушительная, звенящая тишина. Сотни глаз — одни полные злорадного триумфа, другие — ужаса и растерянности, — были устремлены на Фархада и Ширин. Капитан гвардии Арслан-ага с двумя хешигами подошел к ним. Это был самый унизительный момент в жизни Фархада — его, приемного сына императора, брали под стражу на глазах у всего двора.
Но он не опустил головы. Его лицо было спокойным и холодным, как маска. Он смотрел поверх голов эмиров, и его взгляд был взглядом стратега, оценивающего новую, проигрышную позицию на шахматной доске.
И тут Ширин сделала то, чего от нее никто не ожидал. Она, которую обвиняли в том, что она ведьма и пособница предателя, шагнула вперед и взяла мужа под руку. Она выпрямила спину и обвела своих обвинителей, Халиль-Султана и его приспешников, взглядом, полным такого ледяного презрения, что они невольно опустили глаза. Она не была жертвой. Она была королевой, которую ведут в изгнание.
Их вели через весь дворец. Мимо бывших друзей, которые теперь отводили глаза. Мимо слуг, шепчущихся по углам. Это был их путь на Голгофу. Но они шли по нему вместе, и в этом их унижение превращалось в триумф духа.
Северная башня была самой высокой и самой роскошной в Голубом Дворце. Покои, в которые их привели, были устланы бухарскими коврами, на столах стояли серебряные блюда с фруктами, а из стрельчатых окон открывался захватывающий вид на весь Самарканд. Это была золотая клетка. Вежливая, но оттого еще более мучительная тюрьма.
Когда за гвардейцами с лязгом закрылась тяжелая дубовая дверь, Ширин впервые позволила себе выказать слабость. Она прижалась к мужу, и он почувствовал, как дрожит ее тело. — Что теперь будет, Фархад? — прошептала она. — Теперь начнется гонка, — ответил он, обнимая ее. Он подвел ее к окну. — Смотри.
Он заставил ее посмотреть на мир с высоты их тюрьмы. — Тамерлан не поверил им. Иначе мы бы уже были в подземелье. Он запер нас здесь, чтобы спасти от ярости эмиров. Он дал нам время. Но у нас его очень мало. Он начал расхаживать по комнате, и его мозг, привыкший к анализу, заработал с бешеной скоростью. — План Наблюдателя идеален. Убийца, Бахром, — это единственная нить, которая ведет к нему. Но эта же нить ведет и к Халиль-Султану. Наблюдатель не может позволить, чтобы Бахром заговорил. Он попытается его убрать. Сегодня же. Этой же ночью.
— Но если он убьет его, — с ужасом прошептала Ширин, — то все поверят, что это сделали твои люди, чтобы скрыть следы! — Именно! — воскликнул Фархад. — Это ловушка с двойным дном. Что бы ни случилось с Бахромом, виноват буду я. Единственный выход — заставить Бахрома заговорить до того, как его заставят замолчать навсегда. И заставить его говорить может только один человек. Сам Тамерлан. Мы должны предупредить императора. Немедленно.
Но как? Они были отрезаны от мира. Фархад снова подошел к окну. Он посмотрел вниз, на внутренний двор, где несли караул его тюремщики. Среди них он узнал одного из своих «Соколов», внедренного в личную гвардию. Это был их единственный, призрачный шанс. Он повернулся к Ширин. — Мне нужен твой платок. Тот, что ты дала мне перед походом.
Она все поняла без слов. Она достала из складок платья маленький, пахнущий жасмином шелковый платок. Фархад снял с пальца свой перстень-печатку — знак Эмира Знаний — и крепко привязал его к уголку платка. — Он будет ждать момента, когда патруль скроется за аркой, — прошептал он. — У меня будет лишь несколько секунд.
Он встал у окна, сжимая в руке маленький комочек шелка, в котором была заключена вся их надежда. Теперь все зависело от верности одного воина и от того, успеют ли они опередить убийцу, который, возможно, уже двигался по темным коридорам дворца.

Сырые, выложенные грубым камнем стены подземелья, казалось, сочились холодом. Единственный факел, воткнутый в стену, бросал на пол длинные, пляшущие тени, и в его свете капли воды, стекавшие по камням, блестели, как черные слезы. Воздух был тяжелым, пахнущим плесенью, страхом и безнадежностью.
Бахром, убийца, которому не повезло, был прикован к стене. Его дорогой придворный наряд был разорван, а лицо — белым, как мел. Он дрожал, но не от холода, а от животного ужаса.
Император не сидел на троне. Он приказал принести простой походный табурет и сел напротив пленника, так близко, что тот мог чувствовать запах кожи и стали, исходящий от него. Рядом, как каменное изваяние, застыл капитан гвардии Арслан-ага.
Тамерлан не стал его пытать. Он начал говорить. И его тихий, почти отеческий голос был страшнее любого крика палача. — Я смотрел на тебя на пиру, юноша, — начал он. — Ты молод. У тебя были сильные руки и быстрые ноги. Ты мог бы стать хорошим воином. Завоевать славу. Завести семью. Увидеть, как растут твои сыновья. Он сделал паузу, давая словам впитаться в душу пленника. — Но ты выбрал другой путь. Путь предательства. И этот путь всегда ведет в одно место. Сюда.
Бахром зарыдал, по его щекам потекли грязные дорожки. — Повелитель, я... меня заставили... — Конечно, заставили, — кивнул Тамерлан. — Такие, как ты, никогда ничего не делают сами. Вы — лишь кинжалы в чужой руке. Но меня не интересует кинжал. Меня интересует рука, что его сжимала.
Он наклонился ближе, и его глаза, казалось, заглядывали в самую душу Бахрома. — И сейчас я дам тебе выбор, юноша. Один, очень простой выбор. Ты назовешь мне имя. Имя того, кто вложил тебе в руку этот стилет.
Он выпрямился. — Если ты скажешь правду, я подарю тебе быструю и легкую смерть. Ты выйдешь во двор, меч моего гвардейца перережет тебе горло, и все закончится. Быстро и чисто. Твоя семья не пострадает. Их даже не тронут. Это — слово Императора.
Затем его голос стал еще тише, почти шепотом. — Но если ты будешь лгать мне... если ты снова назовешь имя Фархада... я отдам тебя моим мастерам пыток. Арслан, — он кивнул на капитана, — расскажи ему. Арслан-ага сделал шаг вперед. — Сначала мы снимем с тебя кожу, — произнес он ровным, будничным голосом, словно рассказывал о погоде. — Полосками. Начиная со ступней. Потом мы вырвем тебе ногти. Медленно. Потом мы будем ломать тебе кости. По одной. Начиная с пальцев. Мы будем поддерживать в тебе жизнь. Лекари будут рядом. Ты будешь умирать три дня. И ты будешь молить о смерти, но не получишь ее, пока твое тело не превратится в один кусок кровавого мяса.
Бахром, слушая этот спокойный, методичный перечень ужасов, перестал плакать. Его лицо исказила маска безумия. Он понял, что это не угроза. Это — подробный план действий. — Выбирай, — закончил Тамерлан.
Бахром, глядя в ледяные, безжалостные глаза Повелителя Мира, понял, что его верность Халиль-Султану, его страх перед Зеноном — все это ничто по сравнению с этой чудовищной, неотвратимой реальностью. — Я... я скажу... — пролепетал он, захлебываясь собственными слезами. — Это был не Фархад... Это был... принц Халиль-Султан! И... и греческий философ Зенон!
Имя было названо. Приговор был вынесен. Но в этот самый момент в коридоре за дверью раздался короткий, приглушенный вскрик, а затем — глухой удар.

Сырые, выложенные грубым камнем стены подземелья, казалось, сочились холодом. Единственный факел, воткнутый в стену, бросал на пол длинные, пляшущие тени.
— ...это был принц Халиль-Султан! — лепетал сломленный убийца Бахрам. — И... и греческий философ Зенон!
И в тот самый момент, когда имя «Зенон» сорвалось с губ пленника, в коридоре за тяжелой дубовой дверью раздался короткий, приглушенный вскрик, а затем — глухой удар тела о каменный пол.
Джахан стоял на страже в коридоре. Он слышал этот звук. Он видел, как два гвардейца-хешига беззвучно рухнули на пол. Он не видел врага, но почувствовал волну противоестественного ужаса, знакомого ему со времен битвы в горах. Он выхватил меч и бросился к двери, но его обогнала тень. Капитан Арслан-ага молниеносно ринулся к камере.
— Стоять! — приказал Тамерлан изнутри, его глаза впились не в дверь, а в потолок. Старый лев почувствовал ловушку.
Но было поздно.
Сверху, из ржавой решетки вентиляционного канала, беззвучно, как капля черной смолы, упала тень. Это был «Корректор» в гладкой, поглощающей свет, броне. Он приземлился без малейшего шума. Прежде чем Арслан-ага успел развернуться, пришелец направил свой жезл на прикованного к стене Бахрома.
Тихое, зловещее шипение. Голова убийцы дернулась, и точно между его глаз появилось маленькое, аккуратное, обугленное отверстие.
Затем «Корректор» плавно повернул свой жезл в сторону Тамерлана. — За Императора! — взревел Арслан-ага. Верный капитан бросился вперед, закрывая своим телом повелителя. Второй шипящий разряд ударил его прямо в грудь. Тяжелый стальной доспех вспыхнул, как пергамент, и Арслан-ага, с удивленным хрипом, рухнул замертво.
Тамерлан, старый волк, не растерялся. Он схватил тело своего верного гвардейца за шиворот и, используя его как щит, отступил в самый темный угол камеры.
«Корректор» медленно шагнул к нему, поднимая свой жезл для последнего, смертельного удара.
И в этот миг в дверной проем ворвался Джахан. Он видел все: мертвого капитана, императора в углу и это нечеловеческое существо. Он знал, что его сабля бесполезна. Он знал, что умрет. Но в его голове была лишь одна мысль, один приказ, который вбил в него Фархад: «Вы — щит. Ваша жизнь — это время, которое вы покупаете для тех, кого защищаете».
Он, не раздумывая, бросился вперед. Не на врага. А между врагом и императором. Это был отчаянный, самоубийственный бросок.
«Корректор», увидев летящую на него помеху, инстинктивно развернулся и выстрелил. Луч ударил Джахана в бок. Его кожаная броня вспыхнула, и он, закричав от ослепительной боли, рухнул на пол, оставляя на камнях кровавый след. Он был тяжело ранен. Но он выполнил свою задачу. Он выиграл для своего повелителя ту самую, драгоценную секунду.

В тот самый миг, когда «Корректор» отвлекся на Джахана, дверь в камеру, не выдержав чудовищного удара тарана снаружи, разлетелась в щепки.
На пороге, с мечом в руке, стоял Фархад. За его спиной, как разъяренный медведь, возвышался Беркут.
«Корректор» понял, что миссия провалена. Он бросил на пол маленький шарик, который взорвался ослепительной вспышкой и клубами едкого дыма. Когда Фархад и его воины, проморгавшись, ворвались в камеру, в ней уже никого не было.
Фархад бросился не к Тамерлану. Он первым делом склонился над Джаханом. Он разорвал на нем дымящуюся одежду. Рана была страшной, ее края обуглились. — Он жив, — выдохнул Фархад, прижимая к ране ладонь, из которой посыпались медицинские наниты. — Он будет жить.
Тамерлан, невредимый, смотрел на эту сцену, и его лицо было искажено яростью, какой Фархад еще не видел. Он смотрел на труп своего верного капитана и на молодого «Сокола», который, не колеблясь, принял удар на себя. — Ты говорил правду, — прорычал он. — Они здесь. И они охотятся на мою семью.
В этот день, в этом сыром, пахнущем кровью и озоном подземелье, Тамерлан окончательно и бесповоротно поверил в тайную войну. Его гнев теперь имел ясную цель. И этот гнев был страшен.


ГЛАВА 94. ГНЕВ ИМПЕРАТОРА


Самарканд не спал в ту ночь. Сразу после атаки в подземелье дворец был запечатан. Никто не мог ни войти, ни выйти. «Соколы» Фархада и личная гвардия императора-хешиги — двигались по коридорам, как тени, их обнаженные сабли отбрасывали зловещие блики на стены. Атмосфера праздника сменилась ледяным напряжением государственного переворота. Но переворот этот вел сам император.
К рассвету главные заговорщики были схвачены. Принца Халиль-Султана выволокли прямо из его роскошной постели. Его наставника Хафиза и купца Искандер-бека взяли в их домах. Они не успели ни сбежать, ни оказать сопротивления. Железная сеть, раскинутая Фархадом, сработала безупречно.
Лишь один человек исчез. Философ Зенон. Его покои были пусты, но в них витал тот же странный запах озона, что и в подземелье. Он ушел, как призрак.
В главном тронном зале, еще хранившем запахи вчерашнего пира, собрался экстренный совет. Но это был не совет. Это был суд. В центре зала, на почетном месте, на шелковых подушках, лежало тело верного капитана Арслан-аги, накрытое знаменем. А перед троном, на коленях, стояли предатели.
Тамерлан сидел на троне, и на нем не было ни парчи, ни драгоценностей. Лишь простая кольчуга и сталь в глазах. Он не кричал. Он говорил тихо, и от этого его слова были еще страшнее. — Мой самый верный воин мертв, — начал он. — Внук мой, — он посмотрел на Улугбека, — был в шаге от гибели. На меня самого было совершено покушение в моем собственном доме. А убийца, что посмел оклеветать моего сына Фархада, был заставлен замолчать демоном в черной броне.
Он перевел взгляд на дрожащего Халиль-Султана. — Перед смертью убийца назвал твое имя. И имя твоего друга, философа, который так удобно испарился. Говори. Я хочу услышать, как мой внук объяснит мне, почему он решил, что его дед должен умереть.
Халиль-Султан, увидев перед собой не доброго дедушку, а того самого Железного Хромца, что стирал с лица земли города, сломался. Он рыдал, он ползал на коленях, он рассказал все. О речах Зенона, о своей зависти, о своей глупости, о кинжале и свитке. Он валил всю вину на «дьявола-философа», который околдовал его.
Тамерлан слушал его, и лицо его было подобно каменной маске. Когда принц, захлебываясь слезами, замолчал, император вынес приговор. — Ты хотел славы воина, — произнес он. — Ты получишь ее. Ты лишаешься всех титулов и земель. Ты отправишься простым солдатом в самый дальний гарнизон, на границу с дикими племенами. Ты будешь есть то, что едят солдаты, и спать на голой земле. Ты вернешь себе честь в бою или сгниешь там безымянной собакой. Увести.
Когда сломленного принца увели, Тамерлан повернулся к Фархаду. — Теперь я верю каждому твоему слову. Эта война — реальна. И эти твари — реальны.
Его лицо исказила ярость. — Они хотели разрушить мой дом изнутри. Они превратили мою кровь в яд. Я не прощу им этого. Фархад, — он посмотрел на своего приемного сына, и в его глазах горел огонь, которого тот не видел со времен битвы на реке. — Ты просил у меня щит. Теперь я даю тебе меч. Всю мощь моей империи. Найди их. Найди этого Наблюдателя и его приспешников. И сотри их с лица земли.


После того, как тела предателей были убраны, а дворец начал возвращаться к подобию нормальной жизни, в обсерватории Фархада состоялся настоящий, тайный военный совет. За столом, заваленным картами и трофейным оружием «Корректоров», сидел внутренний круг новой империи: сам Фархад, его жена и советник Ширин, гениальный наследник Улугбек, вернувшийся из мертвых Беркут и хитрый купец-разведчик Хасан.
— Повелитель дал нам волю, — начал Фархад. — Теперь мы должны превратить ее в оружие. До сих пор мы защищались. Реагировали. С этого дня мы начинаем охоту.
Он изложил свой новый, глобальный план. — Наша империя — это наше тело. И сейчас оно больно. Враг пустил в него метастазы. Наша первая задача — создать Щит. Невидимую броню, которая защитит сердце.
Он посмотрел на Улугбека. — Царевич, твоя задача — наука. Ты, под видом создания сети метеорологических станций, построишь в каждом крупном городе по малой обсерватории. Официально — для предсказания погоды. Тайно — каждая из них будет оснащена моими сенсорами для обнаружения темпоральных аномалий. Ты станешь главой нашей технической разведки.
Затем он повернулся к жене. — Ширин, твоя сеть придворных дам уже доказала свою эффективность. Теперь мы сделаем ее официальной. «Галерея шепотов». Ты будешь собирать слухи, следить за настроениями в гаремах, выявлять недовольство. Ты — глава нашей разведки человеческих душ. Ты услышишь то, чего никогда не услышат мои воины.
Он обвел взглядом Беркута и Хасана. — А мы с вами станем Мечом. Острием копья. Хасан, ты — мой главный агент. Ты будешь путешествовать по империи, создавать легенды, вербовать людей, готовить явочные квартиры. Ты — тот, кто плетет паутину. А ты, Беркут…
Он посмотрел на старого воина, чье имя теперь было овеяно легендами. — Ты — тот, кто наносит удар. Твоя «Ночная стража» станет нашим хирургическим скальпелем. Вы будете приходить в ночи, без шума, и вырезать опухоли, которые найдут наши «Глаза».
Это был план создания тотальной, всепроникающей службы безопасности. Фархад, глядя на лица своих друзей, вдруг почувствовал не триумф, а ледяной холод. Он, человек из гуманного будущего, только что создал идеальную машину для тотальной слежки и тайных убийств. Он вспомнил хроники своего времени, истории о страшных тайных полициях XX века. И он спросил себя: «Спасая этот мир от одной тирании, не строю ли я здесь другую, еще более совершенную?»
Эта мысль стала его новой, самой страшной тенью.
Конечно, мой друг. Мы продолжаем. План создан. Теперь пора увидеть, как эта новая, отточенная машина начинает свою работу.

Пока Беркут и его «Ночная стража» уходили в тень, превращаясь в призраков, а Хасан отправлялся на юг, чтобы плести свою сеть, Фархад, Улугбек и Ширин начали свою войну в тишине кабинетов. Их целью было найти главного паука — Наблюдателя.
Они работали в главной башне обсерватории, которая теперь стала самым защищенным местом в империи, настоящим штабом тайной войны. — Мы не можем его найти, — с отчаянием сказал Улугбек, просматривая донесения. — Он исчез. Никто не видел философа Зенона уже несколько недель. Он словно растворился.
— Такие, как он, не растворяются, — ответил Фархад, склонившись над изувеченным жезлом, который они захватили на Арарате. — Они меняют облик. Он здесь, в Самарканде. Я чувствую это. Мы просто ищем не то.
Именно Ширин нашла первую нить. Она не изучала донесения шпионов. Она изучала хозяйственные книги двора. — Фархад, это странно, — сказала она однажды, указывая на строчку в свитке. — Наставник Хафиз, тот, что был в сговоре с Зеноном, за неделю до пира закупил для нужд Академии десять бочонков редкого греческого вина. Но вино в Академию так и не поступило. И никто не поднял тревоги. — Он украл его? — предположил Улугбек. — Хафиз был тщеславен, но не вор, — покачала головой Ширин. — И он бы не посмел украсть у казны. А что, если это была не кража? А плата?
Фархад замер. Он посмотрел на жену, и его мозг заработал с бешеной скоростью. — Плата... — прошептал он. — За услугу. За пророчество! Он тут же вызвал старого придворного астролога, того самого, что предсказал «тень над львенком». Старик, перепуганный до смерти, упал на колени. — Я не виновен, эмир! — лепетал он. — Я знаю, — успокоил его Фархад. — Просто расскажи мне, кто «помог» тебе с толкованием звезд. Кто принес тебе щедрый дар, чтобы твои глаза увидели то, что нужно было увидеть?
Старик, рыдая, рассказал. За несколько дней до пира его посетил уважаемый персидский лекарь Хаким Али (тот, кем притворялся Юсуф в Ханбалыке, и кто теперь, очевидно, тоже был здесь). Он принес ему в дар бочонок того самого греческого вина и, «беседуя о звездах», тонко намекнул на то, какое именно «предзнаменование» было бы угодно некоторым влиятельным эмирам.
— Хаким Али... — произнес Фархад. — Юсуф. Он тоже здесь.
Картина начала проясняться. Наблюдатель был не один. Он привел с собой своего полевого агента. Они работают в паре.

— Он не мог просто исчезнуть, — сказал Улугбек, глядя на карту Самарканда. — Человек с такой внешностью, как у Зенона, или лекарь, которого ищут твои «Соколы», не может просто так спрятаться в городе. — Если только он не спрятался там, куда никто и никогда не заглянет, — задумчиво произнесла Ширин.
И тут Фархада осенило. Он подошел к своей «скрижали». Он активировал сенсор, настроенный на поиск остаточной темпоральной энергии, но задал ему минимальный радиус действия и максимальную чувствительность. А затем он начал вводить в поиск самые невероятные места в городе. Мечети. Медресе. Кладбища. Ничего.
А потом он ввел последнее слово. «Лепрозорий».
Городской госпиталь для прокаженных Святого Лазаря. Страшное, проклятое место, обнесенное высокой стеной, куда по своей воле не входил ни один здоровый человек. Идеальное убежище.
И скрижаль отозвалась. Она показала слабую, но стабильную энергетическую сигнатуру, исходящую из самого центра лепрозория.
Они нашли его. — Он прячется среди умирающих, — прошептал Улугбек с отвращением. — Гениально, — сказала Ширин. — Место, полное боли и отчаяния. Никто из стражи не сунется туда без прямого приказа Повелителя. Он у всех на виду, но он в полной безопасности.
Фархад смотрел на точку на карте. — Он думает, что нашел самое безопасное укрытие. Но он лишь запер себя в новой клетке. Он повернулся к вошедшему в комнату Беркуту. — Собирай «Ночную стражу». Охота возобновляется. Сегодня мы идем в гости к прокаженным.












































Часть IV. НАСЛЕДИЕ


Даже самые яркие звезды однажды гаснут. Но мудрость правителя не в том, чтобы гореть вечно, а в том, чтобы зажечь на своем небе новые светила, которые будут сиять после него.
— Из лекций в «Академии Наследников»

Он прожил жизнь, отмеренную для троих. Он завоевал мир, как Чингисхан, он построил города, как Август, и он умер, как патриарх. История никогда не видела подобного.
— Из «Хроник Улугбека»


ПРОЛОГ


Годы текли, как полноводная и спокойная река. После великой чистки, вырвавшей ядовитые корни заговора, в империи воцарился мир, какого она не знала за всю свою бурную историю. Страх, посеянный гневом Тамерлана, сменился уважением, а затем и процветанием. Караваны шли без стражи, в городах возводились медресе и больницы, а в казне звенело золото, приносимое не данью, а торговлей.
Эпоха Завоевателя окончательно ушла в прошлое. Наступила эпоха Хранителя.
Но даже у самой великой эпохи есть свой закат. И этим закатом была жизнь самого Повелителя Мира. Тамерлан, спасенный двадцать лет назад чудом из будущего, дожил до немыслимых для воина лет. Он пережил своих врагов, своих друзей и даже некоторых из своих сыновей. Теперь, в 1425 году, в возрасте восьмидесяти девяти лет, он был живой легендой, древним львом, который уже не выходил на охоту, а лишь грелся на солнце у входа в свою пещеру, мудрым взглядом провожая бег молодых львят.
Он больше не чертил карты походов. Он рассматривал чертежи своего последнего дома — мавзолея Гур-Эмир, и величайшего чуда своего правления — обсерватории Улугбека. Он, чьим ремеслом было разрушение, на закате жизни обрел страсть созидателя.
И вся империя, от берегов Евфрата до Великой Китайской стены, затаив дыхание, ждала. Ждала не войны, не мятежа. Она ждала последнего слова, последнего приказа своего создателя. Все понимали: со смертью этого титана мир содрогнется. И от того, кому он передаст свое наследие — меч воина или мудрость ученого — зависела судьба миллионов.
Фархад, стоя на страже этого хрупкого мира, чувствовал это напряжение острее всех. Его враг, Наблюдатель, затих, но не исчез. Хранитель времени знал: момент, когда старый лев закроет глаза, станет моментом величайшей уязвимости. И он должен был быть готов.
Завещание Железного Хромца должно было стать не концом его истории, а началом новой, еще более невероятной главы.





ГЛАВА 95. ПОСЛЕДНИЙ ПРИКАЗ ТИМУРА


Самарканд. 1425 год.
Прошло почти двадцать лет с того дня, как Фархад впервые вошел в шатер умирающего эмира в Отраре. Двадцать лет мира, строительства и тихой, тайной войны. Двадцать лет, за которые империя, ведомая стальной волей одного и нездешним знанием другого, расцвела, как никогда прежде. Самарканд, жемчужина мира, был не просто столицей, а живым воплощением их общей мечты. Но любая мечта, как и любая жизнь, имеет свой закат.
Создатель империи, Повелитель Мира, угасал.
Тамерлану было восемьдесят девять лет. Его тело, некогда несокрушимое, высохло и согнулось под тяжестью прожитых лет, превратившись в хрупкий сосуд, хранящий великий дух. Он уже почти не вставал со своего ложа в Голубом Дворце, но его разум оставался острым, как клинок в день битвы, а взгляд из-под густых седых бровей — таким же властным и пронзительным.
Он лежал на груде соболиных мехов и смотрел в высокое стрельчатое окно на бирюзовые купола мечетей, которые он построил. Он чувствовал, как жизнь уходит из него, капля за каплей. Медицинские наниты Фархада, эти невидимые духи, что двадцать лет латали его старое тело, больше не могли бороться с неумолимым ходом вещей.
«Забавно, — думал он, и слабая усмешка тронула его тонкие губы. — Я победил Баязида, я сломал хребет Тохтамышу, я утопил в крови Индию. А проиграю простому старику — самому себе». Его взгляд скользнул по комнате, остановившись на Фархаде, который молча стоял у окна, глядя на город. «Этот мальчишка... он подарил мне двадцать лет. Двадцать лет, за которые я успел сделать больше, чем за все предыдущие войны. Он научил меня, старого волка, что величие измеряется не только горами черепов, но и высотой минаретов. Странный дар от странного человека».
Империя, затаив дыхание, ждала. В коридорах дворца смолк смех, эмиры говорили шепотом, и каждый скрип двери отдавался в сердцах тревогой. Все ждали, что скажет лев перед своим последним прыжком в вечность. Они ждали приказа о разделе власти, который мог ввергнуть их мирный дом в новую кровавую смуту. Но Тамерлан ждал не этого. Он ждал нужного момента, чтобы отдать свой самый главный, свой последний приказ. Приказ, который должен был направить реку истории в новое, немыслимое русло.

В один из холодных осенних дней, когда небо над Самаркандом было высоким и прозрачным, а воздух пах увядающими розами и вечностью, Тамерлан приказал собрать в своих покоях свой самый ближний, самый доверенный круг. Тех, кому он собирался вручить не просто империю, а само будущее.
Они вошли в его спальню один за другим, и их шаги тонули в толстых хорасанских коврах. Комната, где пахло сандалом, сухими травами и старостью, казалось, сжалась, превратившись в сердцевину всего мира. Здесь, в тишине, решалась его судьба.
Собрались четверо. Фархад, уже не юноша, а зрелый мужчина сорока с лишним лет, в чьих глазах застыла тень бесконечной ответственности. Он смотрел на своего приемного отца и видел не Повелителя Мира, а пациента, чью жизнь он продлил на двадцать лет, и теперь пришло время отпустить его.
Ширин, его жена, чья красота с годами стала лишь глубже, а мудрость — острее. Она держала мужа под руку, и в ее прикосновении была не только любовь, но и безмолвная поддержка. «Вот оно, — думала она, глядя на умирающего льва. — Конец эпохи. И начало нашей, еще более страшной битвы».
Улугбек, уже не царевич, а соправитель своего деда, прославленный на весь мир ученый. Его руки, вечно в чернилах, были нервно сцеплены, а взгляд, привыкший к звездам, был полон сыновней любви и плохо скрываемого страха. Он знал, зачем их позвали, и эта ноша казалась ему тяжелее небесного свода.
И старый, седой Шахрух, единственный из сыновей Тамерлана, чья рассудительность и верность никогда не подвергались сомнению. Он стоял чуть поодаль, прямой и суровый, как скала, готовый принять любой удар судьбы.
Тамерлан обвел их всех своим знаменитым взглядом, долгим, пронзительным, взвешивающим души. Он задержался на каждом. На Шахрухе, своем надежном якоре. На Улугбеке, своем сияющем уме. На Ширин, совести их новой династии. И, наконец, на Фархаде. Своем чуде. Своем мече и щите. «Мой странный, мой верный пришелец, — подумал он. — Ты подарил мне жизнь. А я подарю тебе бремя, страшнее смерти».
— Я позвал вас, — прохрипел он, и его голос, слабый от немощи, был весом, как никогда. Каждое слово падало в тишину, как камень в глубокий колодец. — Чтобы отдать свой последний приказ.

— Я прожил долгую жизнь, — начал Тамерлан, и его хриплый голос заставил всех податься вперед, боясь упустить хоть слово. — Дольше, чем отпущено смертным. Я завоевал полмира мечом. Мои кони пили воду из Инда и Волги. Но мой сын, — он едва заметно кивнул на Фархада, — научил меня, что меч, который не защищает знание, — это ржавое железо. Я построил империю из плоти и крови. Но вечной ее сделает лишь империя ума.
Он посмотрел на своего сына Шахруха. Взгляд его смягчился. — Сын мой, ты — мудрый правитель. Ты — скала, на которой будет стоять южная стена моего дома. Ты будешь править в Хорасане, в Герате. Твоя мудрость будет южной опорой моего трона.
Шахрух молча склонил свою седую голову. Он не чувствовал обиды. Он чувствовал лишь бесконечную тяжесть и облегчение. «Так и должно быть, — подумал он. — Я — хранитель. Я сохраню то, что есть. Но для нового мира нужен новый ум. Отец мудр, как всегда, даже на пороге смерти».
Затем Тамерлан посмотрел на Улугбека. Его внук стоял, опустив глаза, словно хотел стать невидимым. — Внук мой. Ты — мой ум. Твои звезды — это будущее. Я видел, как другие мои внуки жаждут лишь золота и власти, как голодные волки рвут друг у друга добычу. А ты жаждешь лишь знаний. Именно поэтому я, Тамерлан, Повелитель Мира, объявляю тебя своим единственным наследником. Ты взойдешь на трон в Самарканде и будешь править всей моей империей.
— Дед, нет! — вырвалось у Улугбека. Он поднял на Тамерлана полные отчаяния глаза. — Я... я не воин! Я ученый! Я не смогу... «Как я поведу армии? — билась в его голове паническая мысль. — Как я буду судить этих старых, хитрых эмиров? Я хочу считать звезды, а не головы в казне!»
Тамерлан остановил его одним лишь жестом слабой, иссохшей руки. — Но ум без меча и щита — это беззащитный ребенок. Поэтому, — он посмотрел на Фархада и Ширин, и в его взгляде была вся тяжесть мира, — вы двое будете его опорой. Фархад, ты — его щит и меч. Ты останешься главой «Соколов» и первым советником трона. Ты будешь его руками.
«Щит и меч... — с холодом в душе подумал Фархад. — Он все понял. Он доверяет мне не только свою жизнь, но и свою династию, свое бессмертие. Эта ноша... она тяжелее, чем само время».
— Ширин, — старый лев посмотрел на нее, и его взгляд был почти нежным. — Ты — его совесть. Твоя мудрость будет хранить его от ошибок сердца, от яда лести и от одиночества, что всегда окружает трон. Ты будешь его душой. До тех пор, пока он не станет твердо стоять на ногах, вы будете регентами при нем. Это — моя воля.
Ширин молча поклонилась, чувствуя, как по щекам текут слезы. «Совесть... — думала она. — Он просит меня защитить его не от клинков, а от самого себя, от той тьмы, что рождает абсолютная власть. Какая страшная и какая великая честь».
Он перевел дыхание, и этот хриплый, неглубокий вздох, казалось, вобрал в себя последние остатки жизненной силы. Тамерлан собрал всю свою волю, весь огонь, что еще тлел в его старом теле, для самого главного.
— А теперь — мой последний приказ. Приказ для тебя, император Улугбек.
Он указал слабой, но непреклонной рукой в сторону окна, на юг, туда, где за горизонтом лежал неведомый океан. — Наш враг, Наблюдатель, все еще там, в тени. Он хочет, чтобы мы забыли. Он хочет, чтобы мы боялись. Он уничтожил наш глобус, но он не смог уничтожить наше знание.
«Он думает, что сломал нас, — пронеслось в угасающем сознании Тамерлана. — Он думает, что, отняв карту, он отнял у нас саму землю. Глупец. Он не знает, что для воина моего рода карта — это не пергамент. Это — воля».
Его голос, до этого бывший лишь шепотом, набрал силу, и в нем прорезались старые, повелительные нотки, от которых эмиры когда-то падали ниц. — Ты, Улугбек, закончишь то, что мы начали. Ты достроишь «Невозможный флот». И ты поведешь его через океан. Не как завоеватель, — он на мгновение перевел взгляд на Фархада, и в этом взгляде было понимание и принятие, — а как первооткрыватель. Ты встретишь наших потерянных братьев. Ты заключишь с ними союз. Ты принесешь им наши знания, а их силу — сюда. Ты опередишь тех демонов с Запада, о которых говорил Фархад. Ты сделаешь мою империю не просто евразийской. Ты сделаешь ее всемирной.
Улугбек слушал, и его лицо было белым от осознания грандиозности и невыполнимости этой задачи. Он, ученый, должен был стать мореплавателем, дипломатом, творцом нового мира. Это было страшнее любой битвы.
Фархад же слушал и чувствовал, как замыкается круг. Он пришел сюда, чтобы исправить прошлое. А теперь умирающий император отправлял его строить будущее, о котором он сам не смел и мечтать. «Он все понял, — с горечью и восхищением подумал Фархад. — Он превратил мою войну за выживание в свою последнюю, величайшую завоевательную кампанию. Завоевание не земли. Завоевание самой судьбы».
— Это — мое завещание. И мой последний приказ.
Он закончил говорить и откинулся на подушки. Его глаза закрылись, и напряжение, державшее его в этом мире, отпустило. Лев сделал свой последний рывок и теперь уходил на покой.

Он умер через три дня. Тихо, во сне. Не в походе, не от лихорадки или яда. А в своей постели, в своей столице, окруженный теми, кого любил. Он ушел, как подобает патриарху, завершив все свои земные дела. В последние часы рядом с ним были Фархад и Ширин. Старый лев просто открыл глаза, посмотрел на них, затем на своего маленького правнука Джахангира, спавшего в колыбели, и в его взгляде не было ни страха, ни боли. Лишь бесконечная, глубокая усталость и покой. Он увидел свое будущее, и оно было в надежных руках. Он просто закрыл глаза и уснул, чтобы больше не проснуться.
Его смерть не вызвала ни смуты, ни гражданской войны. Его воля была ясна, а союз Улугбека, Фархада и Шахруха — нерушим. Когда весть о кончине Повелителя Мира разнеслась по дворцу, эмиры, еще недавно готовые вцепиться друг другу в глотку, молча склонили головы. Они боялись не только гнева мертвеца, но и той новой, непонятной, но очевидной силы, что стояла за троном.
Фархад стоял у окна своих покоев, глядя на город, который медленно погружался в траур. Он слышал, как с минаретов начали раздаваться скорбные, протяжные суры из Корана. Он видел, как на стенах крепости меняют яркие знамена на черные. Он выполнил свою главную миссию. Он не просто спас Тамерлана от ножа убийцы в Отраре. Он подарил ему двадцать лет мирной, созидательной жизни и спокойную, достойную смерть. Он исцелил историю от гнойной раны.
«Прощай, старый лев, — мысленно произнес он, глядя на величественный силуэт мавзолея Гур-Эмир на горизонте. — Ты был жесток, ты был тираном. Но ты был и величайшим строителем, какого знала эта земля. Я дал тебе время, чтобы ты смог показать миру эту свою сторону. Спи спокойно. Твое наследие в безопасности».
Но, глядя на молодого, полного идеализма и сомнений императора Улугбека, он понимал, что его собственная война еще не окончена. Тамерлан ушел, но его последняя, самая безумная и самая великая воля осталась. Теперь он, Фархад, должен был помочь этому юному астроному построить флот и пересечь океан. Он должен был защитить его не только от придворных интриг, но и от самого себя, от его склонности к созерцанию, а не к действию.
Гонка за Новый Свет начиналась. И Хранитель времени, только что похоронивший своего императора, должен был немедленно приступать к своей новой, еще более невыполнимой миссии.


ГЛАВА 96. ПЕРВЫЙ ИМПЕРАТОР-УЧЕНЫЙ


Самарканд не видел такой тихой коронации. Не было ни бряцания оружия, ни воинственных кличей, сотрясавших стены Голубого Дворца. После грандиозных похорон Тамерлана, когда его тело было погребено в еще не достроенном, но уже величественном мавзолее Гур-Эмир, на трон взошел Улугбек.
Тишина в тронном зале была тяжелой, почти осязаемой. Она давила, в ней слышался лишь шелест парчовых халатов и редкое покашливание. Это была странная, непривычная картина. На троне, вырезанном из слоновой кости, где еще недавно сидел могучий, закаленный в боях воин, чья изувеченная рука привычно лежала на эфесе меча, теперь восседал стройный, бледный юноша с тонкими пальцами ученого и взглядом, устремленным, казалось, сквозь стены тронного зала, к далеким, безмолвным звездам.
«Этот трон... он слишком велик для меня, — думал Улугбек, чувствуя холод слоновой кости сквозь шелк одежд. — Он помнит тяжесть деда, а мои кости — легки, как у птицы. Они смотрят на меня и видят не правителя, а ошибку. Они ждут, когда я упаду».
Рядом с ним, как две несокрушимые колонны, стояли его дядя, рассудительный Шахрух, и его наставник и приемный дядя, Тимур-Фархад. Они не говорили. Они просто были рядом, и их присутствие было безмолвным обещанием поддержки и грозным предупреждением для всех, кто мог усомниться.
Эмиры и военачальники, склонившиеся в поклоне, чувствовали смятение. Старый Шейх Нур ад-Дин, опустив свою седую голову, сжимал кулаки. «Клясться в верности мальчишке, который пахнет не потом и кровью, а чернилами... — рычал он про себя. — Воля Повелителя была свята, но как долго продержится империя, построенная мечом, в руках того, кто боится даже вида этого меча? За его спиной стоит колдун... Это не продлится долго».
Они присягали на верность не льву, а... звездочету. Они подчинялись воле усопшего Повелителя, но в их сердцах зрел вопрос: как долго этот книжник сможет удержать в руках империю, скованную из стали и крови?
Фархад чувствовал этот невысказанный вопрос, витал в воздухе. Он стоял, прямой как стрела, и его взгляд медленно обходил ряды склоненных голов, оценивая, анализируя, запоминая. «Держись, мальчик, — мысленно говорил он Улугбеку. — Просто держись. Они должны увидеть не твой страх, а нашу общую силу. Сегодня мы закладываем первый камень. Если он даст трещину, все здание рухнет».

На первом заседании Великого Дивана это смятение вылилось в открытый ропот. Улугбек, спокойным и ясным голосом, подтвердил все указы своего деда. Затем, сделав едва заметную паузу, чтобы собрать всю свою волю в кулак, он заговорил о главной цели своего правления — об исполнении его последнего приказа.
— Мы продолжим строительство «Невозможного флота», — объявил он. Его голос не дрогнул, хотя он чувствовал на себе тяжесть сотен испытующих взглядов. — Все ресурсы империи будут направлены на то, чтобы через пять лет наши корабли были готовы к великому походу за океан.
«Вот он. Первый бой, — подумал Фархад, стоя в тени у трона. — Не на поле брани, а здесь. Дед знал, что так будет. Держись, Улугбек. Покажи им, что ум — это оружие поострее любой сабли».
В зале повисла тяжелая тишина, нарушаемая лишь треском свечей. Затем с места, с натужным скрипом, поднялся старый Шейх Hyp ад-Дин. Он был теперь самым уважаемым из военачальников «старой гвардии», живым символом эпохи завоеваний. — О великий император, — прорычал он, и его голос был подобен скрежету камней. — Мудрость твоего деда была безгранична. Но даже у львов перед смертью иногда мутнеет взор. Гнаться за сказками о землях за океаном, когда османы на западе точат свои ятаганы, а непокорные племена на востоке ждут лишь мига нашей слабости, — это безумие!
«Он погубит нас, — с глухой яростью думал старый воин. — Этот мальчишка со своими картами и звездами. Он растратит все, что мы завоевали кровью, на корабли, которые утонут в первом же шторме. А в это время настоящие волки уже у наших границ. Я должен остановить его. Ради памяти Повелителя».
— Безумие! — подхватил другой эмир, отвечавший за казну. — Мы истратим казну на гнилые доски, а наши воины забудут, как держать в руках саблю! — Наследие Повелителя — это завоевания, а не погоня за призраками! — крикнул третий, молодой и горячий полководец, жаждавший славы.
Оппозиция, молчавшая из страха перед Тамерланом, подняла голову. Они смотрели на Улугбека с открытым вызовом, проверяя, из какого теста сделан новый правитель. Они видели перед собой не грозного воина, а бледного юношу, и их страх начал уступать место презрению. Они ждали, что он растеряется, начнет кричать или, что еще лучше, обратится за помощью к своему приемному дяде-«колдуну».

Улугбек не вскочил, не начал кричать и угрожать. Он спокойно выслушал всех, и пока эмиры выкрикивали свои обвинения, его страх уступал место холодному, отстраненному анализу, которому учил его Фархад. «Они не видят дальше завтрашнего дня, — думал он. — Они мыслят набегами и добычей. Их мир — это карта вчерашних битв. А дед завещал мне смотреть на карту завтрашнего мира».
Когда последний разгневанный голос стих, он медленно поднялся. Зал замер в ожидании. — Вы говорите о наследии моего деда, — произнес он, и его тихий, но ясный голос заставил замолчать даже самых громких. — Но вы видите лишь одну его часть — его меч. А я вижу и другую — его мечту.
Он посмотрел на Шахруха, своего верного, рассудительного дядю. — Дядя, скажи им, сколько мы тратим в год на подавление мелких мятежей на границах? На бесконечные карательные походы, что приносят нам лишь пепел и ненависть? — Десятую часть казны, — ровно и весомо ответил Шахрух, и его спокойствие придало Улугбеку сил. — А сколько приносит нам пошлин Великий Шелковый путь, который мы контролируем? Путь мира и торговли. — Почти половину всех доходов, — так же четко ответил тот.
Улугбек обвел взглядом озадаченные лица эмиров. — Вы видите в походе за океан лишь траты. А я вижу — величайшую выгоду. Фархад-наставник рассказал мне, что те земли не пусты. Они полны сокровищ, о которых мы и не мечтали: невиданные плоды, новые лекарства и да, — он впервые за этот совет позволил себе легкую, холодную усмешку, — золото. Много золота. Обретя эти земли, мы станем так сильны, что ни один османский султан не посмеет даже посмотреть в нашу сторону. Мы не тратим казну. Мы вкладываем ее в наше будущее.
Затем он посмотрел прямо в единственный глаз Шейха Нур ад-Дина. — Ты говоришь, что наши воины забудут, как держать саблю. Ты ошибаешься. Пока мы строим флот, наши армии, под твоим командованием, Шейх, будут проводить постоянные учения на границах, чтобы ни одна мышь не проскочила. Сила на суше и сила на море — вот две руки нашей империи. И я не собираюсь отрубать ни одну из них.
Он говорил не как воин. Он говорил как правитель, как экономист, как стратег. Он отвечал на их рев не гневом, а неоспоримыми фактами. Он показал им не славу, а выгоду. И этот язык старые, прагматичные волки поняли куда лучше, чем любые призывы к чести.

Оппозиция была сбита с толку. Они ожидали увидеть слабого, растерянного мечтателя, а увидели правителя с холодным, расчетливым умом, которого, как две скалы, поддерживают и мудрый Шахрух, и таинственный Фархад. Они были вынуждены подчиниться. Но они не были побеждены.
Когда совет был окончен, и эмиры, низко кланяясь, покидали тронный зал, Шейх Нур ад-Дин бросил на Улугбека один-единственный, долгий взгляд. В нем не было больше презрения. Была холодная, оценивающая ненависть. «Не он, — думал старый волк, шагая по гулким коридорам. — Это не слова мальчишки. Это слова колдуна, что стоит за его спиной. Он научил его говорить, как купец на базаре — о выгоде и золоте. Он отравил его душу своими хитростями. Хорошо. Мы будем ждать. Мы будем ждать первой ошибки. И когда этот звездочет оступится, мы сожрем и его, и его кукловода».
Они затаились, ушли в тень, чтобы ждать.
В ту же ночь, когда Улугбек праздновал свою первую политическую победу, а затаившиеся враги точили ножи, Фархад пришел без приглашения в дом Шейха Нур ад-Дина.
Он застал старого воина одного, в зале для тренировок. Шейх, с обнаженным по пояс торсом, рубил мечом соломенное чучело, и с каждым ударом с его уст срывался яростный рык. — Ты пришел закончить начатое, колдун? — прорычал он, не прекращая своих ударов. — Убить меня, пока я один?
— Я пришел поговорить, — спокойно ответил Фархад. — Как воин с воином.
Шейх остановился, тяжело дыша, и вонзил меч в пол. — Мы не воины. Ты — тень, а я — солдат. Мы говорим на разных языках.
— У нас есть один общий язык, Шейх, — сказал Фархад. — Это — последняя воля нашего Повелителя. Ты можешь ненавидеть меня. Ты можешь презирать методы Улугбека. Это твое право. Но ты — самый верный солдат Тамерлана. И он отдал приказ. Он хотел, чтобы этот флот был построен. Ты пойдешь против его воли?
Шейх Нур ад-Дин молчал. Его единственный глаз горел в полумраке. Он ненавидел этого человека всем сердцем. Но он знал, что тот говорит правду. — Я не буду помогать вам в ваших играх со звездами, — наконец, прохрипел он. — Но я не буду и мешать. Я буду делать то, что умею. Я буду защищать границы этой империи, пока вы строите свои корабли. Но знай, Фархад, — он посмотрел ему прямо в глаза. — Если по твоей вине эта империя падет, я найду тебя и на том свете.
— Договорились, — кивнул Фархад.
Он повернулся и ушел. Это был не мир. Это было перемирие. Но в эту ночь Фархад обезопасил свой тыл. Старый лев, при всей своей ненависти, остался верен своему прайду. Его арка была завершена. Он нашел свою, солдатскую честь в подчинении последнему, пусть и безумному, приказу своего вождя.
Позже в тот вечер Фархад пришел в покои Улугбека. Юный император не праздновал свою первую победу. Он сидел, склонившись над картой, и на его лице была тень глубокой усталости. — Ты справился, — сказал Фархад. — Ты говорил, как истинный император. — Я лишь повторял уроки, которым ты меня учил, — ответил Улугбек, не поднимая головы. — Но, наставник, я видел их глаза. Они не поверили мне. Они подчинились, но они ненавидят этот поход. И они ненавидят меня. Они видят во мне лишь слабого книжника, играющего в игры своего деда.
— Я знаю, — кивнул Фархад. — Битва на совете окончена. Теперь начинается другая, тихая битва — в коридорах дворца и в сердцах людей. Ты показал им свой ум. Теперь они будут ждать, когда ты покажешь свою слабость. Не дай им этого.
Он подошел к окну и посмотрел на звезды, ярко сиявшие над Самаркандом. Где-то там, в этом мире, скрывался его главный враг, Наблюдатель. И Фархад понял, что этот внутренний раскол при дворе — идеальная почва для новых, еще более коварных интриг.
«Он здесь, — с ледяной уверенностью подумал Фархад. — Он видел все. Он слышал каждое слово. Он проиграл сегодня, но он не отступит. Ему больше не нужно действовать самому. Ему нужно лишь нашептывать. Подливать масла в огонь их гордыни и зависти. Он превратит Халиль-Султана и ему подобных в свои невольные кинжалы. Он заставит их самих разрушить империю, которую я пытаюсь спасти».


ГЛАВА 97. ПЕРВЕНЕЦ ОКЕАНА


Порт Ормуз. 1420 год.
За те несколько лет, что прошли после битвы за Арарат, мир изменился. Тамерлан старел, и все больше нитей управления империей переходило в руки Фархада. А здесь, на самом южном краю их державы, в кипящем котле портового города, из мальчика-книжника в настоящего правителя превращался Улугбек.
Его верфь была уже не просто стройкой, а целым городом, выросшим на берегу Персидского залива. Здесь жили, работали и умирали тысячи людей, объединенных одной, почти безумной мечтой — построить корабли, способные пересечь Великий Океан. Воздух был густым, соленым, пахнущим свежей стружкой, горячей смолой и потом. Непрерывный грохот молотов и скрип пил смешивался с гортанными криками на десятках языков.
И над всем этим хаосом, как молчаливый бог, возвышался плод их трудов. На гигантских стапелях стоял «Бурак», первый корабль нового флота. Он был огромен, как гора, его изогнутые ребра, похожие на скелет левиафана, уходили в небо. Он был почти готов.
Улугбек, уже не юноша, а молодой мужчина с твердым взглядом и уверенными, хозяйскими движениями, стоял на высоких лесах рядом с главным корабельным мастером, седобородым Устадом Ибрагимом. — Все равно не понимаю, царевич, — ворчал старик, с нескрываемой любовью поглаживая могучий, изогнутый борт корабля. Его ладонь, мозолистая и грубая, знала язык дерева лучше, чем любой поэт — язык стихов. — Зачем столько парусов? И этот штурвал... Деды наши рулевым веслом обходились, и ничего, до Индии доплывали.
«Он не чувствует дерево, он его вычисляет, — думал старый мастер, глядя на молодого принца. — Но, клянусь бородой пророка, его цифры... они работают. Этот корабль — безумие. Но он будет самым великим безумием, что когда-либо касалось воды».
— Деды наши не выходили в открытый океан, мастер, — с улыбкой отвечал Улугбек. Он научился говорить с этими людьми — не как принц, а как ученик, уважающий их опыт. — А этому кораблю предстоит сразиться не с прибрежным ветром, а с дыханием самого мироздания.
«Каждый гвоздь, каждое бревно — это поле битвы, — думал в свою очередь Улугбек, вспоминая донесения о саботаже. — Мы строим не просто корабль. Мы строим крепость против забвения, против той страшной судьбы, что видел наставник. И эта крепость должна быть совершенной».
Их споры были ежедневными, но в них уже не было былого недоверия. Старый упрямый практик и юный гениальный теоретик научились уважать друг друга. Они вместе создавали чудо.

Именно в это время, когда работа подходила к самому сложному этапу — оснастке «Бурака», в Ормуз прибыл человек, которого, казалось, послали сами небеса. Его звали Джованни, и он был корабельным инженером из далекой Генуи. История его появления была трагична и убедительна: торговый корабль, на котором он плыл в Индию, был застигнут страшным штормом и разбит о скалы у побережья. Он был одним из немногих выживших. Прослышав о великой стройке в Ормузе, он, оборванный и изможденный, пришел предложить свои услуги, прося лишь крова и еды.
Когда его, чумазого и заросшего, привели к Улугбеку, тот сначала отнесся к нему со скепсисом. — Я слышал, ты называешь себя инженером, франк, — сказал Улугбек, осматривая его с ног до головы. — Наши мастера строят корабли уже сотни лет. Чему ты можешь их научить? Джованни не стал кланяться. Он лишь устало улыбнулся. — Ничему, о великий царевич. Лишь, возможно, показать, как это делают в другом море, где шторма злее, а расстояния — дальше.
Он попросил лишь лист пергамента и уголь. И через час Улугбек, склонившись над столом рядом с этим оборванцем, забыл и о своем сане, и о времени.
Его знания были феноменальны. Он принес с собой чертежи таких механизмов и систем, о которых Улугбек мог лишь догадываться. Он показал, как с помощью сложной системы блоков и лебедок, полиспастов, один человек может управлять огромным парусом, на который здесь ставили десятерых. Он предложил новую, более эффективную конструкцию помпы для откачки воды с двойным клапаном. Он говорил о «мертвых зонах» ветра и о том, как косые паруса могут заставить корабль идти почти против него.
— Но это... это же меняет все! — воскликнул Улугбек, глядя на чертеж парусной оснастки. — Это не просто паруса, это крылья! — Ветер — это река, царевич, — отвечал Джованни, и его глаза горели. — А паруса — это водяное колесо, которое ловит ее течение. Нужно лишь правильно его поставить.
Улугбек был в восторге. Впервые за долгие годы, проведенные среди упрямых практиков-корабелов, он нашел родственную душу, человека, который говорил с ним на одном языке — языке цифр, чертежей и инженерной мысли.
«Он видит мир так же, как я! — с ликованием думал юный император. — Не как набор вещей, а как систему, как механизм, который можно понять и улучшить! Наставник Фархад был бы счастлив! Это — дар небес!»
Он сделал Джованни своим главным помощником, не заметив в его умных, смеющихся глазах холодного, расчетливого блеска. В далекой столице Фархад, поглощенный своей войной с Наблюдателем, получил восторженное письмо от Улугбека о «гении из Генуи».
«Хорошо, — подумал Фархад, откладывая письмо. — Мальчик учится доверять знаниям, а не титулам. Этот опыт пойдет ему на пользу». Он был рад за ученика и, доверяя его острому уму и будучи отвлеченным на смертельную игру в столице, не придал этому значения. Это была его роковая ошибка. Он был слишком далеко, чтобы увидеть, что глаза этого гения были того же цвета, что и у философа Зенона. Цвета зимнего неба.

За месяц до спуска «Бурака» на воду, когда работа на верфи кипела днем и ночью, Джованни пришел в личный кабинет Улугбека. Он пришел поздно, когда шум верфи стих, и в комнате горела лишь одна лампа, освещая столы, заваленные свитками и чертежами.
— Царевич, ваш корабль совершенен, — сказал он, и в его голосе звучало неподдельное, как казалось, восхищение. Он разложил на столе новый, идеально выполненный чертеж киля «Бурака». — Он крепок, как скала. Но именно в этом и кроется его единственная слабость. Он медлителен. А в океане, мой принц, скорость — это жизнь.
Улугбек, уставший, но заинтригованный, склонился над чертежом. — Я провел расчеты, — продолжал Джованни, и его палец, элегантный и точный, заскользил по пергаменту. — Законы гидродинамики неумолимы. Масса порождает инерцию. Но что, если мы обманем воду? Если мы облегчим конструкцию киля вот здесь, в кормовой части, вырезав несколько технологических пустот? Мы почти не потеряем в прочности при попутном ветре, но уменьшим сопротивление воды и увеличим скорость почти на треть!
Предложение казалось блестящим. Улугбек, очарованный гением своего нового друга и соблазненный идеей сделать свой корабль еще совершеннее, тут же вызвал Устада Ибрагима.
Старый мастер, разбуженный среди ночи, долго и хмуро разглядывал чертеж. Он не понимал цифр, но он чувствовал дерево. — Нет, — наконец произнес он, качая головой. — Хребет корабля, как хребет человека, должен быть целым. Нельзя резать дыры в спине воина, чтобы он быстрее бегал. Он сломается.
— Это предрассудки, мастер, — с легкой, снисходительной улыбкой возразил Джованни. — Наука доказала, что правильно расположенная пустота может быть прочнее монолита. Это называется «арка». — Я не знаю, что такое «арка», — проворчал старик. — Но я знаю, что такое океан. И он не прощает ошибок.
Улугбек оказался между двух огней: старым, проверенным опытом и новым, соблазнительным знанием. И его гордость, гордость просвещенного монарха, сделала выбор за него. «Он великий мастер, но он мыслит прошлым, — подумал юный император, глядя на старика. — Он доверяет рукам, а не цифрам. А мы с Джованни... мы доверяем законам мироздания. Наш флот должен стать символом не только силы, но и нового, научного подхода. Мы должны рискнуть».
— Делать, как говорит мастер Джованни, — твердо приказал он.
Неделю лучшие плотники, под личным руководством генуэзца, вырезали «пустоты» в самом сердце, в хребте будущего гиганта. Они работали молча, с тяжелым сердцем, чувствуя, что совершают святотатство, калеча свое прекрасное творение. Но приказ императора был законом.
Джованни наблюдал за их работой, и его лицо выражало лишь профессиональную сосредоточенность. Но в его холодном сознании билась одна-единственная, триумфальная мысль: «Они сами, своими руками, ломают себе хребет. Они называют это „прогрессом“. Я называю это „хирургией“. Я не просто уничтожаю их флот. Я превращаю их величайший триумф в их самую страшную, самую унизительную могилу. Пусть океан, к которому они так стремятся, поглотит их вместе с их гордыней. И река времени вернется в свое истинное, предначертанное русло».

День спуска «Бурака» на воду стал величайшим праздником в истории Ормуза. Порт, обычно шумный и деловой, преобразился. На мачтах всех судов в гавани трепетали разноцветные флаги, с балконов домов свешивались дорогие ковры, а воздух был густым от запаха жареного мяса, сладостей и моря.
Под крики многотысячной толпы, под рев труб и бой барабанов, огромный корабль, первенец океанского флота, плавно сошел со стапелей и гордо закачался на волнах. Раздался оглушительный всплеск, поднявший волну, которая докатилась до самого берега, омыв ноги ликующих зрителей. Это был триумф.
Улугбек стоял на помосте, и его сердце переполняла гордость. Он смотрел на свое творение — на эту идеальную, живую гору из дерева и парусов — и видел не просто корабль. Он видел доказательство. Доказательство того, что знание сильнее традиций, что расчет точнее опыта, что он, император-ученый, на правильном пути. — Я был неправ, царевич, — прохрипел рядом старый Устад Ибрагим, и по его морщинистой щеке катилась слеза. — Клянусь бородой пророка, он... он летит, а не плывет. — Мы построили его вместе, мастер, — ответил Улугбек, и в его голосе звучала неподдельная благодарность. — Ваши руки и мои звезды. Он справился. Он выполнил приказ своего деда и своего наставника. «Мы сделали это, Фархад, — мысленно говорил он, глядя на горизонт. — Мы построили мост к новому миру. И скоро мы сделаем по нему первый шаг».
Джованни стоял в толпе и скромно улыбался, принимая поздравления от купцов и мастеров. Никто не видел холодного, торжествующего огня в его глазах. Он не саботировал строительство. Он усовершенствовал его. Он помог им построить великолепный, быстрый и мощный корабль. Но он вложил в его сердце бомбу замедленного действия.
«Кричите, глупцы, — думал Наблюдатель, глядя на ликующую толпу. — Восхищайтесь своей деревянной гробницей. Вы думаете, что построили чудо. А я лишь помог вам вырыть себе самую глубокую и красивую могилу в истории. Океан станет вашим проклятием, а ваше „великое открытие“ — лишь страшной сказкой, которую будут рассказывать у костра, чтобы пугать детей. Энтропия всегда побеждает. Я просто ускорил процесс».
Этот корабль выдержит любой шторм в Персидском заливе. Но там, в ревущих просторах Великого Океана, под ударом первой же по-настоящему гигантской волны, его ослабленный «усовершенствованием» киль переломится пополам. Он не просто хотел уничтожить флот. Он хотел, чтобы он исчез без следа посреди океана, породив легенду о проклятых водах и навсегда отбив у Тимуридов охоту смотреть на Запад.
План Наблюдателя был куда глубже, чем мог себе представить Фархад. И его первая мина уже была заложена и ждала своего часа.


ГЛАВА 98. ПРОЩАНИЕ С АЗИЕЙ


Порт Ормуз. 1427 год.
За те несколько лет, что прошли после смерти Тамерлана, мир изменился. Фархад, как регент, правил империей железной рукой, укрепляя ее изнутри. А здесь, на самом южном краю их державы, в кипящем котле портового города, из мальчика-книжника в настоящего правителя превращался Улугбек.
Его верфь была уже не просто стройкой, а целым городом, выросшим на берегу Персидского залива. Здесь жили и работали тысячи людей, объединенных одной, почти безумной мечтой — построить корабли, способные пересечь Великий Океан.
И над всем этим хаосом, как молчаливый бог, возвышался плод их трудов. На гигантских стапелях стоял «Бурак», первый корабль нового флота. Он был огромен, как гора, его изогнутые ребра, похожие на скелет левиафана, уходили в небо.
Но в последние недели строительство застопорилось. Проблема возникла там, где ее не ждали — в самом сердце корабля, в его «ребрах»-шпангоутах. Чертежи Фархада и расчеты Улугбека требовали сложной, нелинейной кривизны корпуса, которая должна была обеспечить и скорость, и устойчивость в океанской волне. Но для старых мастеров, привыкших рубить дерево «на глазок», это было невыполнимой задачей.
— Не сходится, царевич! — рычал седобородый Устад Ибрагим, главный корабельный мастер, тыча мозолистым пальцем в очередной испорченный шпангоут. — Мои лучшие плотники уже неделю бьются! Мы гнем дерево по старым лекалам, но оно либо трескается, либо изгиб получается не тот! Твои цифры на бумаге — это одно, а живое дерево — совсем другое!
Улугбек, уже не юноша, а молодой мужчина с твердым взглядом, спокойно смотрел на разъяренного мастера. «Он не злится, — думал юный император. — Он в отчаянии. Он — лучший мастер в империи, но он столкнулся с задачей, которую не может решить его опыт. Я не должен приказывать ему. Я должен показать ему путь».
— Позволь мне, Устад, — сказал Улугбек. Он не стал брать в руки топор или тесло. Он попросил лишь большой лист пергамента, уголь и длинную, гибкую рейку.
На глазах у изумленных, хмурых плотников он начал чертить. Но он чертил не корабль. Он чертил геометрические фигуры, параболы и эллипсы, используя методы, которым научил его Фархад. Затем, с помощью сложнейших расчетов, он разделил идеальную кривую на десятки маленьких отрезков. — Вот, — сказал он, протягивая пергамент мастеру. — Не нужно гнуть целое бревно. Соберите шпангоут из этих коротких, почти прямых частей, соединив их по этой схеме. Сила не в изгибе, а в правильном угле соединения.
— Игрушки... — проворчал старик, но, подчиняясь приказу, отдал чертеж своим людям. Через час они принесли новый шпангоут. Он был странным, угловатым, собранным из десятка частей. Но когда его приложили к килю, он встал на свое место идеально, с точностью до волоска.
Старый мастер замер. Он подошел, провел рукой по гладкому, идеальному изгибу. Затем он посмотрел на свои мозолистые руки, которые знали язык дерева, а потом — на тонкие, изящные пальцы царевича, испачканные углем. — Я... я строил корабли пятьдесят лет, — прохрипел он, и в его голосе было нечто большее, чем уважение. Было потрясение. — Но я никогда не думал, что можно построить корабль с помощью цифр... Я был неправ, повелитель. — Мы строим его вместе, Устад Ибрагим, — ответил Улугбек. — Твои руки и мои звезды.
В этот день он не просто решил инженерную задачу. Он завоевал сердце старого мастера и веру всех, кто строил этот флот. Битва за корабль была выиграна.

На помосте, установленном у причала и покрытом коврами из Самарканда, проходила церемония прощания. Молодой император Улугбек, одетый в дорожные доспехи поверх простого халата ученого, принимал последние напутствия. Его дядя, рассудительный правитель Хорасана Шахрух, сжал его плечо. — Да хранит вас Аллах, мой император, — говорил он, и в его голосе, обычно ровном, звучала непривычная теплота. — Возвращайтесь с победой и новыми знаниями, которые сделают нашу династию вечной.
— Я вернусь, дядя, — просто ответил Улугбек, и в его голосе была спокойная уверенность человека, идущего навстречу своей судьбе. Но в его душе бушевал шторм. «Они смотрят на меня и видят императора, — думал он, глядя на тысячи лиц, обращенных к нему. — А я... я все тот же мальчик, который боится, что не сможет прочесть карту и заведет их всех в бездну. Но я не могу показать им этот страх. Дед доверял мне. Фархад доверяет мне. Я должен стать тем, кем они меня видят».
Рядом стоял Фархад в темной, без украшений, форме адмирала флота. Он смотрел не на корабли, а на свою семью. Его сын Джахангир, уже юноша, высокий и стройный, смотрел на него с восторгом и обожанием, видя в отце живую легенду. А его маленькая дочь Севинч держалась за руку матери, не до конца понимая, что происходит, но чувствуя общую тревогу.
Но главным моментом было его прощание с Ширин. Она была не просто женой, провожающей мужа. Она была регентом, правительницей, на чьи хрупкие плечи ложилась теперь вся тяжесть управления огромной империей.
Они отошли в сторону, и на несколько мгновений для них исчезли и толпа, и флот, и весь мир. — Ты помнишь, что делать, если вернется Наблюдатель? — тихо спросил он. — Я помню, — так же тихо ответила она. Ее глаза были полны слез, но она не давала им пролиться. — Беркут и его «Ночная стража» остаются со мной. «Палата Перевода» станет моим штабом. Я готова, Фархад.
«Готова ли? — думала она, глядя в его усталые, любимые глаза. — Как я буду править этими волками-эмирами? Как я буду одна, ночами, ждать вестей, которые могут никогда не прийти? Но я должна. Ради него. Ради наших детей. Ради этого мира, который он вырвал из небытия».
— Я знаю, — он коснулся ее щеки. — Иногда мне кажется, что ты — куда лучший Хранитель, чем я. — Ты — меч, а я — щит, — улыбнулась она сквозь слезы. — Возвращайся к своему щиту.
Он обнял детей. Сначала Джахангира, крепко, по-мужски. «Береги их», — беззвучно сказал он, и сын, все поняв, серьезно кивнул. Затем он опустился на колени перед маленькой Севинч, своей Радостью, и зарылся лицом в ее пахнущие солнцем и медом волосы. Он поцеловал жену. Это был не поцелуй-прощание. Это была безмолвная клятва, печать, скрепившая их души через океан и время.

Проревел рог. Один, глубокий, протяжный звук, который, казалось, разорвал невидимую нить, связывавшую флот с землей. Команда была отдана.
Император Улугбек и адмирал Фархад поднялись на борт «Бурака». За ними — их верные соратники: Беркут, чье массивное тело в новых доспехах начальника морской пехоты казалось еще более могучим, и Хасан, одетый в скромный, но дорогой халат казначея и главного дипломата экспедиции.
«Вот он, мой настоящий экзамен, — думал Улугбек, ступая на скрипучую палубу. — Не перед наставниками, а перед океаном. Перед вечностью».
«Степь из воды, — с мрачным любопытством размышлял Беркут, глядя на безбрежную синеву. — Ни холма, ни оврага, чтобы укрыться. Здесь враг — сама эта пустота. Что ж. Посмотрим, чья воля окажется крепче».
Скрипя, начали подниматься гигантские якоря. Цепи, толщиной в руку воина, с оглушительным грохотом ползли вверх, стряхивая со своих звеньев ил и грязь родной гавани. Матросы, как муравьи, забегали по вантам, расправляя огромные полотнища парусов. Сначала один, потом второй, потом все десять кораблей, подгоняемые свежим ветром, медленно отчалили от берега и взяли курс на юг, в сторону открытого океана.
Фархад стоял на корме, глядя, как удаляется берег, как фигурка Ширин, стоявшая на башне, становится все меньше и меньше, пока не растворилась в синей дымке. «Мы уходим. Каждый удар волны уносит меня дальше от них. Я должен вернуться. Чего бы это ни стоило. Но выдержит ли этот корабль? Выдержит ли этот мир без меня?»
— Поднять знамя! — раздался ясный голос Улугбека. Над флагманом взвилось огромное знамя — личный штандарт Тамерлана с тремя серебряными кольцами, символизирующими три покоренных им мира: Персию, Индию и Туран. Теперь его потомки шли покорять четвертый, неведомый мир.

Ширин стояла на самой высокой башне крепости Ормуз, и соленый ветер трепал выбившиеся из-под платка пряди ее волос. Она смотрела, как флот ее мужа и ее императора превращается в маленькие белые точки на синей глади океана. Она смотрела, пока последняя точка не растворилась в мареве на горизонте, словно мечта, растаявшая под полуденным солнцем.
Она не плакала. Слезы высохли еще там, у причала. Здесь, на вершине мира, наедине с ветром и небом, она была не женщиной, провожавшей любимого. Она была правительницей, оценивающей свои владения. И эти владения теперь были огромны, пустынны и полны скрытых угроз.
«Он ушел, — думала она, и ее рука невольно сжалась в кулак. — Он ушел за горизонт, за край мира, в погоню за своей мечтой, за своей клятвой. Он оставил мне самое ценное — нашу империю, наших детей, свое сердце. И я должна стать стеной, которая защитит все это».
На ее лице была решимость. Он ушел сражаться за их будущее там, за краем света. А ее битва, битва за сохранение их настоящего, здесь, в сердце империи, только начиналась. Битва против интриг, против зависти старых эмиров, против невидимой тени Наблюдателя, который, она была уверена, не покинул их мир, а лишь затаился, выжидая.
Она повернулась и медленно пошла вниз, в свои покои, где ее уже ждали донесения от наместников и зашифрованные отчеты «Соколов». Ее шаги были не легкими шагами принцессы, а твердой, размеренной поступью человека, принимающего на себя бремя власти.
Регент Империи приступала к своим обязанностям.









































Часть V. НОВЫЙ СВЕТ


Иногда, чтобы найти новый мир, нужно иметь мужество потерять из виду все старые берега.

— Из судового журнала императора Улугбека

Океан не терпит слабых. Он — последняя и самая честная проверка для любого правителя. Ибо в его безмолвии нельзя солгать ни богам, ни самому себе.

— Из «Бесед» Тимура-Фархада

Они плыли за мечтой. Но даже самая светлая мечта отбрасывает самую темную тень.

— Автор неизвестен


ПРОЛОГ


Они ушли за горизонт.
Когда последний клочок земли, скалистые берега Ормуза, растворился в синей дымке, для них закончилась Азия. Закончился Старый Свет. Закончился мир, который они знали. Впереди, со всех сторон, до самого края мироздания, лежала лишь бесконечная, равнодушная синева. Океан.
Для воинов-степняков, составлявших костяк команды, это было противоестественно. Их души, привыкшие к твердой земле под ногами и бескрайнему небу над головой, сжимались от этой новой, чуждой пустоты. Они плыли по пустыне, в которой не было ни барханов, ни звезд-ориентиров, а вместо ветра, пахнущего полынью, в лицо им бил влажный, соленый воздух, пахнущий вечностью и забвением.
Это был не просто флот. Это был ковчег, несущий в своем чреве семена новой цивилизации. Император-ученый Улугбек видел в этих волнах не врага, а великую загадку, которую он должен был решить. Его верные воины, Беркут и Хасан, видели в них лишь новое поле битвы, на котором правила диктовала не сталь, а воля.
И лишь один человек, стоя на высокой корме флагмана, видел палимпсест. Фархад смотрел на своих могучих «Соколов», с любопытством разглядывавших летучих рыб, и видел на их месте других — изможденных, заросших щетиной конкистадоров в ржавых кирасах. Он смотрел на сияющую астролябию в руках Улугбека и видел на ее месте тяжелый деревянный крест, который водрузят на этой новой земле, неся с собой и спасение, и геноцид.
Он плыл не просто в Новый Свет. Он плыл наперегонки с призраком истории, которой не должно было случиться. И он не знал, что главный враг уже нанес свой удар. Что в самом сердце их флагмана, в его могучем деревянном хребте, уже заложена бомба замедленного действия, которая ждет лишь первого по-настоящему гневного вздоха океана, чтобы превратить их триумф в трагедию.
Гонка за будущее вступила в свой последний, самый опасный этап.

ГЛАВА 99. БУРЯ И ПРЕДАТЕЛЬСТВО



Первые недели плавания были похожи на прекрасный сон. Миновав Ормузский пролив, «Невозможный флот» вошел в спокойные, теплые воды Индийского океана. Дул ровный попутный ветер, и десять кораблей, идя в идеальном строю, скользили по лазурной воде, как стая могучих лебедей.
Для команды, состоявшей в основном из степняков, которые никогда не видели воды больше, чем в реке, это было время чудес. Они с детским восторгом смотрели на летучих рыб, что серебряными стрелами выпрыгивали из волн, на игры дельфинов у форштевня, на незнакомые созвездия, каждую ночь поднимавшиеся над южным горизонтом.
Улугбек был в своей стихии. Он почти не спал, проводя дни и ночи на капитанском мостике «Бурака». С астролябией в руках, он сверял свой курс по звездам, постоянно внося поправки в карты, доказывая и перепроверяя теории, о которых раньше мог лишь читать. — Смотри, наставник! — с восторгом сказал он однажды ночью Фархаду, указывая на яркую звезду у самого горизонта. — Это Канопус! Древние греки считали, что увидеть его — величайшая удача для мореплавателя. А мы видим его каждую ночь! Наши расчеты верны! Мы идем точно по курсу!
Он был не просто императором. Он был Колумбом и Коперником в одном лице, ведущим свой народ к новым мирам и новым знаниям.
Фархад, исполняя роль адмирала, поддерживал на флоте железную дисциплину. Но его душа была неспокойна. Эта идиллия казалась ему затишьем перед бурей. Каждую ночь, когда флот засыпал, он поднимался на самую высокую площадку главной мачты. Здесь, под покровом темноты, он доставал свою «небесную скрижаль».
«Он здесь, — думал Фархад, и его взгляд, усиленный технологиями, сканировал темный горизонт. — Я не знаю, где и как, но он здесь. Он не мог упустить такой шанс. Он ждет. Ждет нашей ошибки. Ждет гнева океана, чтобы нанести свой удар».
Он тайно сканировал горизонт и глубину своими приборами, искал аномалии, но не находил ничего. Враг молчал. И это молчание было страшнее любой бури.

Обогнув южную оконечность Индии, флот взял курс на восток, в безбрежную пустоту Великого Океана. И здесь настроение изменилось. Привычные берега исчезли. Со всех сторон, до самого горизонта, их окружала лишь бесконечная, равнодушная синева. Они были одни. Десять деревянных щепок в немыслимой пустоте.
Детский восторг степняков, никогда не видевших моря, сменился сначала тихой тревогой, а затем — глухим, суеверным ужасом. — Здесь нет дорог, — шептал один из «Соколов», глядя на волны, которые казались ему живыми, враждебными существами. — Даже следов не остается. Как мы найдем путь домой, если сама земля исчезла? — Молчи, — отвечал ему Джахан, чье лицо было непроницаемо. — Мастер видит путь по звездам. Но даже он, ветеран невидимых войн, чувствовал, как эта бесконечная пустота давит на душу, лишая ее привычных опор.
Однажды ночью, стоя на вахте, Фархад, глядя на темные, маслянистые волны, почувствовал, как его накрывает видение «палимпсеста». Он увидел на месте своего могучего «Бурака» другие, маленькие и утлые корабли. Каравеллы. Он увидел измученные, заросшие щетиной лица европейских моряков, их глаза, горящие от золотой лихорадки и страха. Он почувствовал смрад цинги и отчаяния на их борту. Он увидел призрак той, другой истории — истории великих, но жестоких открытий, оплаченных миллионами жизней.
«Они плыли по этим же волнам, — думал он, и его рука невольно сжалась на холодном леере . — Они смотрели на эти же звезды. Но они несли с собой не знание, а крест и меч. Они искали не братьев, а рабов и золото».
Видение стало ярче, невыносимее. Он увидел, как на белом песке, который он еще не видел, но уже знал, конкистадоры в ржавых кирасах требуют у людей в перьях золота. Он услышал треск аркебуз и крики тех, кого убивали не в бою, а просто так, ради забавы. Он почувствовал запах дыма от горящих рукописей-кодексов — целая цивилизация, обращенная в пепел во имя бога, которого они не знали, и ради металла, который они презирали.
— Этот океан — не просто вода, — прошептал он в темноту. — Что ты сказал, наставник? — раздался рядом голос Улугбека, который подошел неслышно. Фархад вздрогнул, возвращаясь в реальность. — Я сказал, — медленно произнес он, глядя на своего юного, полного идеализма ученика, — что этот океан — это колыбель будущих империй и могила целых цивилизаций. И мы ведем свои корабли прямо в сердце этой будущей бури.

Буря началась внезапно. Небо, еще час назад ясное, затянуло черными, уродливыми тучами. Ветер, до этого ласковый, ударил с яростью дикого зверя, заставив гигантские корабли стонать и крениться.
Начался ад. Волны, высокие, как минареты, обрушивались на палубы, смывая все на своем пути. Ветер рвал паруса, как гнилую ткань. Мир превратился в ревущий, водяной хаос.
Флот был рассеян. На борту «Бурака» царил организованный хаос. Улугбек, стоя на мостике, отдавал приказы ясным и твердым голосом. Беркут и его «Соколы», обвязавшись веревками, спасали сорванные снасти.
Но паника — это яд, который проникает в любые щели. Когда очередная гигантская волна обрушилась на палубу, смыв за борт двух матросов и сломав одну из малых мачт с оглушительным треском, нервы команды не выдержали. Матросы, в основном степняки, для которых этот ревущий хаос был воплощением ада, обезумели от страха. Бросив свои посты, они с криками бросились бежать к трюмам, ища спасения в темноте, расталкивая друг друга.
В этот момент дорогу им преградила спокойная, неподвижная фигура. Это был Джахан. Он не кричал. Он не выхватывал саблю. Он просто стоял, расставив ноги для устойчивости, и смотрел на обезумевшую толпу. — Стоять! — крикнул он, и в его голосе не было страха, лишь лед. — Вы — воины императора, а не стадо овец! Держать строй!
Его спокойствие, его выдержка, выкованная в десятках невидимых битв, в подземельях, где он жертвовал собой ради императора, подействовали лучше любого приказа. Матросы, наткнувшись на эту стену из воли, замерли. — Страх — это вода в трюме, — продолжал Джахан, и его голос, хоть и был тихим, перекрывал рев бури. — Чем больше вы бегаете, тем быстрее он потопит наш общий корабль. Вернуться на посты! Каждый делает свое дело! Живо!
Это был уже не мальчик из кишлака. Это был командир. И матросы, обретя в его лице стержень, молча, стыдясь своей слабости, развернулись и вернулись к своим снастям. Паника была побеждена.
Фархад, который как раз собирался вмешаться, наблюдал за этой сценой, и в его глазах было уважение. Он видел, как мальчик, которого он когда-то отобрал, стал настоящим вожаком.

Кульминация наступила в самую темную, предрассветную стражу . Из водяного мрака прямо на них двинулась она. Не просто волна. Это была гора. Живая, водяная гора, рожденная гневом океана. Аномальная, одинокая волна-убийца.
— Держать! — закричал Фархад, и его голос потонул в реве стихии.
«Бурак» начал медленно, с мучительным скрипом, подниматься по ее отвесному склону. Казалось, он взлетал в небо. Мгновение он висел на ее гребне, и под ним, как бездна, разверзлась водяная пропасть. А затем он начал падать вниз.
И в этот момент, когда корпус корабля испытал чудовищную, немыслимую нагрузку на излом, раздался звук. Это не был треск ломающегося дерева. Это был глубокий, больной, скрежещущий стон, который шел, казалось, из самого сердца, из души корабля. По главной палубе, от носа до кормы, прошла дрожь. И прямо у основания главной мачты толстенные дубовые доски пошли трещинами.
— Киль! — закричал старый Устад Ибрагим, который был на борту. Его лицо было белым от ужаса. — Хребет... Хребет сломался!
Корабль был смертельно ранен. Он находился в тысячах ли от ближайшей земли, в сердце ревущего шторма. Фархад, Улугбек и Беркут переглянулись. И в их глазах был не страх. Было понимание. Идеальная ловушка, заложенная гением из Генуи много лет назад, только что захлопнулась.


ГЛАВА 100. ЧУДО В ОКЕАНЕ


Внутри «Бурака» царил ад. Корабль, бывший до этого живым, послушным существом, теперь бился в агонии. С каждым ударом волны его корпус содрогался, и глубокий, стонущий треск, идущий из самого трюма, становился все громче. Вода, ледяная и черная, хлестала сквозь щели в палубе. Матросы, обезумев от страха, либо молились, либо пытались вычерпывать воду, но это было все равно что пытаться осушить океан.
— Все кончено! — рыдал старый Устад Ибрагим, вцепившись в мачту. — Он проклят! Корабль со сломанным хребтом — это мертвец! Мы все покойники!
Улугбек, бледный, как полотно, пытался отдавать приказы, но его научные знания были здесь бесполезны. Он мог рассчитать движение планет, но он не знал, как спасти тонущий корабль. Беркут и его «Соколы», с саблями в руках, с трудом сдерживали панику среди команды, их лица были мрачными.
Лишь Фархад оставался спокоен. Он знал, что это не проклятие. Это — диверсия. И пока все боролись с последствиями, он искал причину. Под предлогом проверки креплений в трюме, он спустился в залитые водой недра корабля. Скрытый от всех глаз, он активировал свою «скрижаль». Голографическая схема корабля, наложенная на реальность, показала страшную картину. Главная балка киля, сердце корабля, была не просто треснута. Она была переломлена, и держалась лишь на нескольких оставшихся распорках. Следующий сильный удар волны — и «Бурак» разломится пополам.

Он вернулся на палубу, и его встретил ревущий хаос. Ветер срывал с губ крики, а соленая водяная пыль слепила глаза. Он увидел своих друзей, своих братьев по оружию, и в их глазах — то, чего он не видел никогда прежде. Безнадежность.
— Что мы можем сделать?! — с отчаянием крикнул Улугбек, перекрикивая рев бури. Его лицо, обычно сияющее светом разума, было искажено ужасом. — Мы в руках Аллаха!
— Если суждено умереть, умрем, забрав с собой этого водяного шайтана! — прорычал рядом Беркут, но даже в его голосе Фархад услышал нотки фатализма.
Фархад посмотрел на них, на ревущий океан. Он понял, что настал момент, которого он боялся всю свою жизнь. Момент, когда ему придется выбирать не между хорошим и плохим, а между плохим и ужасным.
«Вот он, выбор, — с ледяной ясностью подумал он. — Я могу позволить им всем погибнуть. Корабль утонет. Никто никогда не узнает правды. Моя тайна будет сохранена. Миссия... будет провалена, но сама временная линия, возможно, уцелеет. Они просто исчезнут, как и должны были исчезнуть в той, другой истории. Я останусь один. И буду жить с этим».
Он увидел лицо Улугбека, этого гениального мальчика, который был будущим целого мира. Он увидел лицо Беркута, этого старого волка, который пожертвовал собой на Арарате и вернулся из мертвых. Он увидел лица своих «Соколов», которые верили в него, как в бога.
«Или... — эта вторая мысль была страшнее любой бури. — Я могу спасти их. Я могу явить им силу, которую их мир не должен был видеть еще тысячу лет. Я могу стать для них тем, кем они меня и так считают — богом. Колдуном. Джинном. Я спасу их жизни. Но я навсегда изменю их мир. Я навсегда изменю их отношение ко мне. Я перестану быть для них другом и наставником. Я стану чудом. И проклятием».
В его памяти, как удар молнии, вспыхнуло другое лицо. Лицо Севинч. Ее крик в тот миг, когда ее стирало из времени. Он тогда был бессилен. Он был наблюдателем.
Фархад посмотрел на своих друзей. Нет. Не в этот раз. Он сделал свой выбор.

— Беркут! — крикнул он, перекрывая рев бури. — Собери самых верных! Очистите центральную палубу! Никто из команды не должен видеть то, что сейчас произойдет! Скажи им, что я буду совершать древний ритуал, чтобы просить духов океана о пощаде!
Беркут, не задавая вопросов, исполнил приказ. «Соколы» стеной из щитов и тел оцепили центральную часть палубы. За этим живым щитом, скрытый от глаз перепуганной команды, Фархад начал свое «колдовство».
Он вскрыл свой секретный сундук. Но достал он не свитки с заклинаниями. Он достал тонкий, свернутый в кольцо, серебристый трос и странный, похожий на жезл, прибор. Это была высокопрочная, самовосстанавливающаяся стяжка из наноуглерода и портативный синтезатор материи, работающий на микро-реакторе.
— Что это, эмир? — прошептал Беркут, глядя на эти нездешние предметы. — Молчи и смотри, — ответил Фархад.
Под рев ветра и грохот волн он начал свой «ритуал». Он перекинул трос через борта, под днищем корабля, в том самом месте, где был перелом. Затем он приставил к концам троса свой прибор. Раздалось низкое, вибрирующее гудение, и вокруг прибора вспыхнул шар холодного, сине-белого света. Концы троса на глазах у изумленных «Соколов» начали плавиться и срастаться друг с другом, образуя идеальное, бесшовное кольцо. Затем Фархад провел прибором вдоль всего троса, и тот, раскалившись добела, начал сжиматься, с чудовищной силой стягивая треснувший корпус корабля, как хирург стягивает края раны. Корабль содрогнулся, и стон ломающегося дерева сменился низким, гудящим звуком напряженного, как струна, металла.

Когда буря начала стихать, и первые бледные лучи утреннего солнца пробились сквозь рваные тучи, команда, готовившаяся к смерти, увидела чудо. Их корабль, хоть и побитый, держался на воде. И вокруг его корпуса, в том месте, где был перелом, теперь шло идеальное, гладкое металлическое кольцо, которого не было раньше. Оно слабо светилось в утренних лучах, остывая, и от него исходил странный, чистый запах озона, как после грозы.
Никто не понимал, как это произошло. Но все поняли, кто это сделал. Их адмирал, Эмир Знаний, сразился с демоном шторма и победил. Матросы, эти суровые степняки, смотрели на него не просто с уважением. Они смотрели на него с религиозным трепетом, не смея приблизиться, и шепотом читали молитвы.
Позже, когда Улугбек подошел к Фархаду на капитанском мостике, в его глазах больше не было паники. Было лишь тихое, глубокое потрясение. — Наставник... — сказал он. — Это не было ритуалом. Свет... то, как металл потек без огня и горна... Что это было?
«Вот он, момент истины, — подумал Фархад, глядя в глаза своему ученику. — Старая легенда о „провидце“ рассыпалась в прах. Я должен дать ему новую. Более страшную, но и более честную».
— Ты прав, мой император. Это не были духи. Это было... знание, — он сделал паузу. — Знание из того мира, откуда я пришел. Война, которую мы ведем, куда сложнее, чем ты думаешь. Мы сражаемся не просто с людьми. Мы сражаемся за саму возможность нашего будущего.
Он не рассказал ему всего. Но он сказал достаточно. Улугбек долго молчал, глядя на странное кольцо, опоясавшее его корабль, и на бескрайний океан.
«Мир... он не таков, каким я его видел, — думал юный император, и его научная картина вселенной рушилась и строилась заново. — Есть другие законы. Другие миры. И мой наставник... он — посол из одного из них. Он пришел не просто учить. Он пришел спасать. А я... я должен ему помочь».
Его научная экспедиция в этот миг превратилась в нечто иное. В мистическое путешествие. А его наставник, которого он считал величайшим мудрецом, оказался кем-то гораздо, гораздо большим. И их союз, скрепленный этой тайной посреди океана, стал абсолютно нерушимым.

 
«Анти-Колумбовский» маршрут «Невозможного флота»:
1. Ормуз (стартовая точка).
2. Южная Индия (обход полуострова, выход в Бенгальский залив).
3. Малакка и островной мир (Индонезия, Южно-Китайское море).
4. Дальний переход через Тихий океан (огромный маршрут, возможно с заходом на острова).
5. «Зелёный берег» — не Азия, а новый материк, который в палимпсесте Фархад видит как предвестие Америки.








ГЛАВА 101. ЗЕЛЕНЫЙ БЕРЕГ



Когда рассветное солнце разогнало последние, рваные тучи, океан был спокоен. «Бурак», со своим странным, неземным металлическим поясом, гордо качался на волнах. Буря кончилась.
Экипаж, переживший ночь ужаса, смотрел на Фархада с религиозным трепетом. Он больше не был для них просто адмиралом. Он был святым, демиургом, человеком, который приказал шторму утихнуть, а сломанному кораблю — исцелиться. Старый мастер Устад Ибрагим, подойдя к нему, молча опустился на колени и поцеловал край его халата.
Позже, на капитанском мостике, Улугбек подошел к своему наставнику. Юный император долго молчал, глядя на ровную гладь океана. — Тот... мир, откуда ты пришел, — наконец произнес он, не глядя на Фархада. — Он очень могущественен? — Он могущественен в знании, мой император. Но слаб духом, — ответил Фархад. — Мы здесь для того, чтобы наш мир не повторил его ошибок. Чтобы сила и душа в нем были едины.
Улугбек кивнул. Он не стал расспрашивать дальше. Он понял главное: их экспедиция была не просто путешествием за край света. Это была миссия, от которой зависела судьба чего-то большего, чем просто империя. И он, император-ученый, был частью этой миссии. С этого дня он стал не просто учеником Фархада, а его самым верным и посвященным соратником.

Плавание продолжалось. Неделя сменяла неделю. Флот, рассеянный бурей, постепенно собирался вместе, ведомый сигналами, которые Фархад посылал с помощью своего коммуникатора. Океан был пуст. Бесконечная, равнодушная синева окружала их со всех сторон. Для степняков, составлявших костяк команды, это однообразие было страшнее любой бури.
«В степи ты всегда видишь горизонт, — думал Джахан, стоя на вахте и глядя, как солнце в очередной раз тонет в воде. — Ты знаешь, что там, за ним, есть земля. А здесь... здесь за горизонтом — только еще больше воды. Мы плывем по пустыне, в которой нет даже песка».
Но Фархад не давал им впасть в уныние. Он превратил флот в плавучую академию.
Каждую ясную ночь Улугбек выносил на палубу свои астролябии и собирал вокруг себя матросов и молодых «Соколов». — Смотрите! — говорил он, и его глаза горели восторгом, который заражал всех вокруг. — Это — Южный Крест! По нему мореходы этого полушария находят путь, как мы — по Полярной звезде. Видите? Вселенная говорит с нами на разных языках, но ее законы — едины! Он учил их навигации, и эти простые воины, которые всю жизнь смотрели лишь себе под ноги, впервые начинали читать великую, безмолвную книгу небес.
Днем, когда жара становилась невыносимой, в тени главного паруса собирался другой кружок. Хасан рассказывал им о нравах и обычаях неведомых земель. Он говорил не как ученый, а как купец — ярко, с шутками, с преувеличениями. Он рассказывал о людях с кожей цвета эбенового дерева, которые меняют слоновую кость на простые стеклянные бусы, и о городах, где крыши домов покрыты чистым золотом. Он лгал и приукрашивал, но он делал главное — он превращал их страх перед неизвестностью в жадное, мальчишеское любопытство.
А на корме, где качка была особенно сильной, Беркут устраивал свои, адские тренировки. — Волна — это не враг! — рычал он на своих «Соколов», которые пытались удержать равновесие. — Волна — это твой конь! Используй ее! Встречай удар на полусогнутых, а потом — наноси свой, когда твой противник валится с ног! Он учил их вести бой на качающейся палубе, превращая недостаток в преимущество.
Сам Фархад стал главным целителем флота. Когда началась цинга, и у первого матроса закровоточили десны, он, используя свои знания о витаминах, приказал достать из трюмов бочки с квашеной капустой и отваром из сосновой хвои. Через неделю болезнь, которая была проклятием всех мореплавателей, отступила. Он был для этих людей всем: адмиралом, ученым, врачом и почти богом.
Но по ночам, стоя на вахте, он смотрел на восток, и его мучило видение «призрачной истории». Он видел маленькие каравеллы конкистадоров, видел их отчаяние и их жестокую алчность. Он видел крест, который они водрузят на этой новой земле — крест, который принесет и спасение, и геноцид. И он клялся себе, что их первый контакт будет другим.

Первый знак появился на сороковой день плавания. Матрос на мачте, до этого часами молча смотревший в пустоту, издал странный, срывающийся крик. Он указывал на воду. Мимо борта медленно проплывала ветка дерева со свежими, еще не увядшими зелеными листьями. Один из «Соколов» выловил ее из воды. Люди сгрудились вокруг него, они касались этих простых, мокрых листьев, как святыни, они вдыхали их слабый, пресный аромат. Это был первый привет от земли за многие месяцы.
Через день они увидели птиц — не морских чаек, а маленьких, лесных пичуг, которые, очевидно, сбились с пути. Они падали на палубу, измученные, и матросы, эти суровые, закаленные в боях воины, бережно брали их в свои мозолистые руки, поили водой и кормили крошками.
А на следующее утро, на рассвете, они почувствовали это.
Все, кто был на палубе, замерли. Это был запах. После месяцев запаха соли и гнили, этот аромат был божественным. Это был густой, влажный, сладкий запах цветущих деревьев, мокрой земли и прелой листвы. Запах жизни.
— Земля! — прошептал старый Беркут, втягивая ноздрями воздух. — Рядом.
И когда солнце поднялось из-за горизонта, разогнав утренний туман, они увидели ее. Это была не просто полоска суши. Это была стена. Стена из буйной, неистовой, невероятной зелени, поднимавшаяся прямо из бирюзовой воды. Над ней, в утренней дымке, виднелись синие вершины гор. Это был рай. Первозданный, нетронутый, каким был мир в первый день творения.

Они нашли тихую, защищенную от волн лагуну и бросили якорь. Вода была такой прозрачной, что были видны коралловые рифы и стайки разноцветных рыб. Белоснежный песчаный пляж манил к себе.
На палубе «Бурака» собрался последний совет. — Мы возьмем этот берег штурмом, эмир? — прорычал Беркут, и его рука по привычке лежала на сабле. — Водрузим знамя? Объявим эту землю владением императора?
«Вот она, земля, — думал старый волк, и его единственный глаз хищно буравил зеленую стену джунглей. — Твердая, настоящая земля. Здесь есть где поставить ногу и вонзить клинок. Хватит этой водяной качки».
Фархад посмотрел на Улугбека, и тот, поняв его, ответил за него. — Нет, Беркут, — сказал молодой император, и в его голосе больше не было юношеской робости. Была тихая, несокрушимая власть. — Не в этот раз. Мой дед завоевывал. А мы пришли с миром.
Он обвел взглядом своих верных соратников. — Наставник Фархад показал мне страшную тень истории, которой удалось избежать. Истории, где люди, подобные нам, пришли на эту землю с огнем и мечом. Мы не повторим их ошибку. Мы пришли не как завоеватели. Мы пришли как гости. Как потерянные братья, которые после долгой дороги наконец вернулись домой.
Он первым расстегнул свой пояс и положил на палубу свой инкрустированный бирюзой кинжал. Фархад и Хасан молча последовали его примеру. Беркут на мгновение замер. Расстаться с оружием для него было все равно что стать нагим. Но затем он посмотрел в глаза своему эмиру, Фархаду, и, тяжело вздохнув, с грохотом положил свою тяжелую саблю рядом с кинжалами.
Глава заканчивается тем, как от борта «Бурака» отходит одна-единственная шлюпка. В ней — Улугбек, Фархад, Хасан и Беркут. Они безоружны. В руках Улугбека — не знамя, а дар: искусно сделанная астролябия. Они медленно гребут к зеленому, молчаливому берегу.
«Какие они, эти братья? — думал Хасан, вглядываясь в берег. — Как заключить с ними первую, самую главную сделку? Сделку о доверии?»
«Я должен быть готов, — размышлял Беркут. — Даже без меча. Мои руки, мои ноги — мое оружие. Если это ловушка, они заплатят за нее дорого».
«Они здесь, — думал Фархад, и его снова накрывало видение палимпсеста. Он видел этот же белый песок, но бурый от крови. — Они живы. И пока я здесь, они будут жить».
Они не знают, кто или что их там ждет. Первый контакт двух миров, разделенных тысячелетиями и океаном, должен был состояться в следующие несколько часов. И от него зависела судьба не только империи, но и всей человеческой истории.



ГЛАВА 102. ПЕРВЫЙ КОНТАКТ



Песок на берегу был белым и мелким, как сахарная пудра. Вода в лагуне была немыслимого, бирюзового цвета. Когда киль их шлюпки с тихим шорохом коснулся дна, и они сошли на сушу, их на мгновение оглушила тишина, а затем — оглушил звук.
Это был хор миллионов голосов, но не человеческих. Стрекот незнакомых насекомых, резкие, гортанные крики ярких, как драгоценности, птиц в кронах деревьев, шелест гигантских листьев. Воздух был густым, влажным, пахнущим прелой землей, солью и дурманящим ароматом неведомых белых цветов.
Они стояли на берегу, четыре человека, представлявшие всю мощь и мудрость Старого Света.
Улугбек, император-ученый, опустился на колени и зачерпнул пригоршню песка, разглядывая его с восторгом исследователя. «Он другой, — думал он, пропуская белые крупинки сквозь пальцы. — Не такой, как песок наших пустынь. В нем — осколки раковин, кораллов... Целый мир в одной пригоршне. Какое чудо!»
Хасан, купец, уже оценивал качество и высоту деревьев, прикидывая, сколько мачт можно из них сделать. «Красное дерево... железное дерево... — мысленно подсчитывал он. — Да из одного этого леса можно построить второй флот! Богатство здесь не в золоте. Оно просто растет из земли».
Беркут, воин, не двигался, его единственный глаз буравил зеленую стену джунглей, а рука лежала на рукояти спрятанного под одеждой кинжала. «Тихо, — думал старый волк. — Слишком тихо. Птицы кричат, но я не слышу ни одного зверя. Либо их здесь нет, либо они очень хорошо прячутся. И ждут».
А Фархад просто стоял и дышал. Но для него это было мучением. Его снова накрыло видение палимпсеста. Он видел этот же белый песок, но только он был не белым, а бурым от запекшейся крови. Он видел на этом самом месте не своих друзей, а людей в ржавых кирасах, водружающих тяжелый деревянный крест. Он слышал не крики птиц, а залпы аркебуз и предсмертные хрипы. Он был здесь, в раю. Но он помнил ад, который должен был здесь разразиться.

— Мы не пойдем к ним, — сказал Фархад, и его голос вернул остальных в реальность. — Мы будем ждать. Мы покажем, что пришли не как хищники.
Они вытащили шлюпку на берег и сели на песок, демонстративно оставив в лодке принесенный дар — сияющую на солнце астролябию. Они ждали почти час.
И тогда из-за гигантских папоротников, из зеленого сумрака леса, начали появляться они.
Это были люди, не похожие ни на один народ, который они знали. Их кожа была цвета красной меди, волосы — черные, как вороново крыло, и длинные. Мужчины были почти наги, их тела украшали сложные узоры из белой и синей краски. В их руках были простые деревянные копья с костяными наконечниками.
«Они не знают железа, — с холодной ясностью аналитика подумал Фархад. — Один наш отряд „Соколов“ мог бы вырезать все их племя за час. Именно так и было в той, другой истории. Господи, не дай этому повториться».
«Их сложение... оно идеально, — с восторгом ученого думал Улугбек. — Никаких следов болезней, которые терзают наши города. Они — как люди изначального мира, описанного в древних книгах. Какое сокровище для науки!»
«Они не выглядят богатыми, — с легким разочарованием размышлял Хасан. — Ни шелка, ни золота. Но они здоровы. А значит, их земля щедра. И у них точно есть то, чего нет у нас. Нужно лишь найти, что это. И предложить хорошую цену».
«Их копья примитивны, — оценивающе думал Беркут. — Но они держат их уверенно. И посмотри, как они двигаются. Бесшумно. Как лесные духи. В этом лесу они — хозяева. А мы — слепые котята. Они не опасны в поле. Но здесь... здесь они смертельно опасны».
Они не выглядели враждебными. В их темных, широко раскрытых глазах читались страх, любопытство и удивление.
Вперед вышел их вождь — высокий, пожилой мужчина с величественной осанкой, чью голову украшал венец из зеленых перьев. Его лицо, изрезанное морщинами, было похоже на кору древнего дерева, и в его глазах светилась спокойная, вековая мудрость. Он не был царем, окруженным роскошью. Он был частью этого леса. Его сердцем. Его волей.

Беркут напрягся, его тело превратилось в сжатую пружину. Но Фархад остановил его едва заметным жестом. Коммуникации. Это был самый сложный этап.
Фархад незаметно активировал свою «скрижаль». Прибор начал анализировать гортанную речь туземцев, сравнивая ее с базой данных по всем языкам Земли. Через мгновение на его внутреннем дисплее вспыхнул результат: «Обнаружены корневые совпадения с палео-сибирской группой языков. Анализ завершен. Базовый словарь сгенерирован».
Он мысленно передал несколько ключевых слов Хасану. Хасан, великий дипломат, медленно поднялся, показывая пустые ладони. — Мы... друзья, — произнес он, и слово на их языке прозвучало неуклюже, с чужим акцентом. — Мир.
Вождь и его люди удивленно переглянулись. Затем Улугбек, по знаку Фархада, поднялся, взял из лодки астролябию — сияющее, сложное чудо из бронзы и стекла — и, подойдя на полпути, осторожно положил ее на песок. Это был язык, понятный всем.
«Вот, — думал юный император, и его сердце колотилось от волнения. — Я дарю им не просто вещь. Я дарю им ключ к пониманию небес. Ключ к нашему миру. Примите его. Поймите нас».
Вождь, после долгой паузы, тоже сделал шаг вперед. Он снял с шеи свое собственное ожерелье — простое, сделанное из разноцветных ракушек и отполированных камушков, — и положил его на песок рядом с астролябией.
«Он ответил, — с облегчением подумал Фархад. — Он противопоставил нашему сложному, холодному металлу — тепло своей земли, красоту своего океана. Он говорит с нами на равных».
Первый, хрупкий мост между двумя мирами был построен.

Вождь, видя, что пришельцы не враждебны и что их дар — не оружие, а непонятный, но прекрасный предмет, сделал широкий, гостеприимный жест рукой в сторону леса, приглашая их следовать за ним.
— Эмир, это может быть ловушка, — прорычал Беркут, делая едва заметный шаг вперед и становясь между Фархадом и туземцами. — Мы одни, на их земле. Они заведут нас в чащу, и мы никогда оттуда не выйдем.
«Их слишком много, — думал старый волк. — И лес — их дом. Один неверный шаг, и мы превратимся в дичь».
— Нет, — твердо сказал Фархад. — Ужас «призрачной истории» начался с недоверия. Мы должны довериться им. Это — единственный путь.
«Я видел это, — с мучительной ясностью пронеслось в его голове. — Я видел, как конкистадоры, увидев такой же приглашающий жест, выхватили мечи, решив, что это — западня. Они ответили на гостеприимство резней. И с этого началась война, которая длилась триста лет. Нет. Не в этот раз. Мы должны разорвать этот проклятый круг».
Император Улугбек, чей научный интерес перевешивал любой страх, без колебаний кивнул. — Наставник прав, Беркут, — сказал он, и в его голосе звучала спокойная власть. — Мы пришли сюда не для того, чтобы прятаться. Мы пришли, чтобы учиться. Если мы хотим, чтобы они поняли наш мир, мы должны сначала осмелиться войти в их.
Они приняли приглашение.

А высоко над ними, на вершине холма, в тени гигантского дерева, стоит еще один пришелец. Наблюдатель. Он смотрит на эту сцену через свой бинокль, и на его лице — холодное, аналитическое презрение.
«Они предлагают им науку и дружбу, — думает он. — Наивные идеалисты. Эти примитивы уважают лишь силу. Если Аномалия не преподаст им этот урок, его преподам я».
Он поворачивается и уходит в тень. Он не будет нападать на Фархада. Он спровоцирует войну. Он создаст инцидент, который заставит доверчивых туземцев увидеть в пришельцах не друзей, а смертельных врагов. Он заставит Фархада и Улугбека, защищаясь, стать теми, кем и были конкистадоры в его, «правильной», временной линии. Он заставит их самих сжечь этот рай.


ГЛАВА 103. ПОСЛЕДНЯЯ ДУЭЛЬ


Деревня туземцев была не похожа ни на одно селение, которое они видели. Она была не построена, а словно выращена из самого леса. Хижины из пальмовых листьев и гибких лиан были частью деревьев, мостики, перекинутые через ручьи, казались делом рук природы, а не человека. В центре деревни, на поляне, горел общий костер, и вокруг него сидели люди — их лица были безмятежны, а движения — неспешны.
Их встретили не как врагов и не как богов. Их встретили с тихим, почти детским любопытством. Старый вождь, чье имя, как выяснил Хасан, было Каонабо, подвел их к огню. Женщины принесли им еду: печеную рыбу, завернутую в большие листья, сладкие корнеплоды, пахнущие мускатом, и сочные, невиданные фрукты, чей аромат пьянил.
Хасан, используя базовый словарь, который Фархад загрузил ему в память, пытался общаться. Он показывал на небо, говорил «звезды», и Улугбек, с восторгом, показывал им, как работает астролябия. Беркут, хоть и сидел с каменным лицом, с удовольствием принимал угощение.
«Вкусно, — с удивлением думал старый волк, пробуя сладкий, похожий на дыню, плод. — И они не боятся нас. Странный народ. Не воины. Дети».
На мгновение, в этом тихом, райском уголке, Фархад почти поверил, что война окончена. Он смотрел, как Улугбек смеется, пытаясь объяснить маленькому меднокожему мальчику принцип работы линз, как Хасан с серьезным видом торгуется с местным стариком, меняя серебряную пуговицу на связку бананов. Он видел мир, который он мечтал построить. Мир, где разные народы не воюют, а с любопытством учатся друг у друга.
«Может, я победил? — подумал он, и его сердце, вечно сжатое тревогой, на миг расслабилось. — Может, Наблюдатель ушел? Может, этого хватит? Просто жить. Здесь. В этом раю».

Беда пришла, как молния с ясного неба. В разгар их мирной трапезы, сын вождя, молодой и сильный воин, который с восхищением разглядывал стальной кинжал Беркута, внезапно вскрикнул. Он схватился за грудь, его глаза широко раскрылись от ужаса и непонимания, и он рухнул на землю.
На поляне воцарилась мертвая тишина. А затем раздался душераздирающий крик его матери. Вождь Каонабо подбежал к сыну. На его груди, прямо над сердцем, было маленькое, аккуратное, обугленное отверстие. Точно такое же, какое Фархад видел во лбу убийцы Бахрома в подземелье Самарканда.
Последнее, что увидел юноша — и на это указывала его мертвая рука — был короткий, почти невидимый всполох света, который, как ему показалось, прилетел со стороны, где сидели пришельцы.

Мир взорвался. Мирные, любопытные туземцы в одно мгновение превратились в разъяренных демонов. Их скорбь была такой же первобытной и неистовой, как и их леса. Мужчины схватили копья. Женщины закричали, призывая к мести.
— Предатели! Убийцы! — закричал вождь Каонабо, и его лицо, до этого мудрое и спокойное, исказилось от горя и ненависти. Он указал дрожащим пальцем на Фархада и его спутников. — Они пришли с улыбкой, чтобы вонзить нож нам в сердце!
«Они говорили о мире, — сжигая все изнутри, думал старый вождь, глядя на бездыханное тело сына. — Они принесли дары. А потом, когда мы открыли им свои сердца, они убили моего наследника. Моего мальчика. Это не люди. Это — демоны в человеческом обличье, чьи улыбки — яд, а чьи дары — проклятие».
Сотни воинов с боевыми кличами начали сжимать кольцо. Беркут взревел и выхватил свою саблю, готовясь умереть, но забрать с собой как можно больше врагов. Хасан тщетно пытался что-то кричать на их языке, но его голос утонул в общем реве. Улугбек, бледный, смотрел на эту сцену с ужасом.
«Нет... нет... — билось в его голове. — Не так... Все должно было быть не так! Мы пришли с миром, со знанием! А теперь... кровь. Снова кровь. Неужели это и есть судьба? Неужели любая встреча миров обречена на войну?» Его миссия мира превращалась в кровавую бойню.

— СТОЯТЬ! — крикнул Фархад. Но он крикнул не на воинов. Он крикнул в пустоту, в сторону джунглей. И в его голосе была такая мощь, такая власть, что даже разъяренные туземцы на миг замерли.
Он сделал шаг вперед. Один. Безоружный. Он поднял руки, показывая пустые ладони. — Убийца — не мы! — крикнул он, глядя в темноту леса. — Он — трус! Он прячется в тени! Если в тебе есть хоть капля чести, выходи! Выходи и сразись со мной! Или ты умеешь лишь убивать детей из-за спины?
Он бросил вызов. И Наблюдатель, который рассчитывал спровоцировать резню и остаться невидимым, понял, что проиграл. Его тонкий план был сорван. Фархад превращал его в банального убийцу. И его гордыня, гордыня существа высшего порядка, не позволила ему этого.
Из тени деревьев на поляну шагнул он. Зенон. Но на нем больше не было халата философа. Он был одет в свой гладкий, темно-серый боевой костюм. Туземцы с криком ужаса отпрянули, увидев это нечеловеческое, безликое существо. — Ты очень предсказуем в своем благородстве, Аномалия, — произнес Наблюдатель. — Но это ничего не меняет. Этот мир будет очищен. Начнем с тебя.

Это была последняя битва. Фархад, вооруженный своим клинком и яростью. Против него — Наблюдатель, вооруженный технологиями и холодной логикой. Их бой был не похож ни на что, что видел этот мир. Вспышки энергии, звон невозможной стали, скорость, за которой едва мог уследить человеческий глаз.
«Он предсказуем, — думал Наблюдатель, легко отражая яростные выпады Фархада своим энергетическим щитом. — Его движения — это смесь примитивного фехтования и базовых протоколов самообороны XXII века. Эмоции делают его сильнее, но они же делают его слепым».
Беркут, Хасан и Улугбек не стояли в стороне. Они сражались с истуканами-стражами, которых Наблюдатель выпустил из леса. Беркут, как разъяренный медведь, принял на себя удар одного из роботов, его топор с глухим звоном бился о непробиваемую броню. Хасан, используя свою купеческую хитрость, заманил второго в заросли лиан, пытаясь лишить его подвижности. А Улугбек, не имея оружия, смотрел на бой взглядом ученого. — Ноги! — крикнул он Беркуту. — У них нет брони на задней стороне коленных суставов!
Фархад был ранен, измотан. Наблюдатель был сильнее. Он нанес удар своим жезлом, и Фархада отбросило назад, опалив плечо. Он упал на одно колено, тяжело дыша.
«Вот и все, — с холодным удовлетворением подумал Наблюдатель, подходя, чтобы нанести последний удар. — Аномалия будет стерта. Порядок будет восстановлен».
Но в Фархаде горело то, чего у его противника не было и быть не могло. Любовь. Память о Севинч. Образ Ширин и его детей. Видение этого мира, горящего в огне геноцида. Он дрался не за свою жизнь. Он дрался за право других просто жить.
«Нет, — прошептал он, глядя в холодные, бездушные сенсоры шлема Наблюдателя. — Не в этот раз. Я не проиграю».
И в решающий момент, когда Наблюдатель уже был готов нанести смертельный удар, Фархад, используя последнюю хитрость, заставил его споткнуться. И его клинок, клинок из будущего, созданный для защиты, наконец нашел свою цель, пробив защитное поле и войдя в сердце врага.
Наблюдатель замер. В его глазах было лишь холодное удивление. — Нелогично… — прошептал он и рухнул на землю, рассыпаясь в облако серой пыли.
Война за время была окончена. Фархад, тяжело дыша, стоял над тем местом, где только что был его враг. Вождь Каонабо и его люди молча, с благоговением, опустились на колени. Они видели, как человек сразился с демоном, чтобы защитить их. Фархад посмотрел на своих друзей, на этих людей, на этот прекрасный зеленый мир. И он улыбнулся. Впервые за долгие годы — по-настоящему, без тени тревоги.
Он победил.

…Наш хроно-дастан подошел к своему финалу. Мы прошли через битвы, интриги, миры и века. Теперь пришло время написать последнюю главу, которая станет не точкой, а многоточием надежды.



ЭПИЛОГ


Город Шахр-э-Севинч («Город Радости»), побережье Нового Света. 1455 год.
Прошло тридцать лет.
Старый самаркандский купец по имени Карим, прибывший сюда с последним караваном адмирала Беркута, стоял на главной площади и не верил своим глазам. Он видел за свою жизнь все великие города мира — Багдад и Дамаск, Ханбалык и Дели. Но он никогда не видел ничего подобного.
На том самом месте, где когда-то стояла простая деревня вождя Каонабо, теперь раскинулся один из самых удивительных городов мира. Его архитектура была не похожа ни на что. Бирюзовые купола и стрельчатые арки в стиле Самарканда были возведены из красного дерева и неизвестных пород камня. Широкие проспекты были украшены не только фонтанами, но и гигантскими, причудливыми статуями божеств, которым поклонялись местные народы. В гавани, рядом с мощными тимуридскими каравеллами, стояли легкие каноэ из цельных стволов деревьев.
«Это город, рожденный от брака горы и океана, — думал старый купец, вдыхая воздух. — Он пахнет нашими персидскими розами, но в этом запахе есть сладость их орхидей, горечь их шоколада и свежесть их ванили».
Это был город-символ. Символ не завоевания, а союза. Его жители были новым народом: смуглые дети с раскосыми глазами играли на улицах, и их веселые крики звучали на причудливой смеси тюркского и языка таино. В их жилах текла кровь воинов степей и охотников джунглей. Старый Карим видел, как седобородый ветеран из «Соколов» учит местных мальчишек натягивать монгольский лук, а те, в ответ, смеясь, показывают ему, как бесшумно ступать по лесной тропе. Он видел, как в тени чинары женщина-таино продает пряности, и на ее лотке рядом с шафраном из Хорасана лежат стручки ванили и неведомые, ароматные коренья.
Это был не просто мир. Это была гармония.

Империя процветала, как никогда. Император Улугбек вошел в историю не как завоеватель, а как Улугбек-Мудрый. Его обсерватория в Самарканде стала центром мировой науки, а его правление — «золотым веком» просвещения и мира. Он все так же смотрел на звезды, но теперь в его взгляде была не мечтательность юноши, а мудрость правителя, который научился видеть в небесном порядке отражение порядка земного.
Беркут, старый, покрытый шрамами лев, дожил до глубокой старости в чине Великого Адмирала Океанского Флота. Он больше не сражался. Он оберегал торговые пути между Старым и Новым Светом, и пираты боялись его имени больше, чем любого шторма. Иногда он сидел на балконе своего дома в Шахр-э-Севинч, глядя, как в гавань входят и выходят корабли. — Дед, а ты правда упал с самой высокой горы на свете? — спрашивал его смуглый внук, в чьих глазах горел тот же огонь, что и в его собственном, единственном. — Падать не страшно, щенок, — рычал в ответ старый волк, и шрамы на его лице складывались в подобие улыбки. — Страшно — не подняться.
Хасан, хитроумный купец, стал главой Великой Торговой Компании, богатейшим человеком в империи после самого императора. Он построил не военный, а экономический мост между мирами, и его караваны везли не дань, а товары. Он все так же любил золото, но теперь ценил его не за блеск, а за то, что оно, как кровь в жилах, заставляло биться сердце его великой, мирной империи.
А Джахан, воин, чья душа была сожжена войной, нашел свой покой в Новом Свете. Он не стал ни вождем, ни купцом. Он женился на простой девушке из племени таино и стал тем, кем был рожден — дехканином. Он возделывал свою землю, растил детей и больше никогда не брал в руки оружия. Иногда, глядя, как его сыновья играют на берегу океана, он вспоминал кровь на своих руках и благодарил судьбу за то, что его дети никогда не узнают вкуса этого пепла.

Дети Фархада и Ширин выросли, став живым воплощением их мечты.
Джахангир, их сын, стал первым наместником Нового Света. В нем, как в чудесном сплаве, сочетались железная воля Тамерлана и пытливый ум Улугбека. Он правил справедливо и мудро. Однажды к нему пришли вожди двух враждующих племен, споривших из-за плодородной долины. Они были готовы начать войну. Джахангир не стал угрожать им силой. Он выслушал их, а затем развернул карту и показал им, как, построив общую плотину и систему каналов по чертежам его отца, они могут не делить долину, а сделать ее втрое плодороднее, чтобы хватило всем. «Мой прадед завоевывал земли, — думал он, глядя, как старые враги вместе склонились над картой. — Мой дядя Улугбек изучал звезды. А мой отец научил меня главному: истинная власть — не в том, чтобы покорять, а в том, чтобы строить».
А их дочь, Севинч, стала не просто принцессой. Она возглавила филиал «Палаты Перевода» в Новом Свете, изучая языки и мифы коренных народов. Она стала величайшим ученым-этнографом своего времени, сохранив для будущего ту мудрость, что в другой, стертой реальности, была обращена в пепел. Она сидела часами со старыми шаманами, записывая их древние предания, и в ее глазах горел тот же огонь познания, что и в глазах ее тезки из другого, погибшего времени.
— Скажи, Дитя Луны, — спросил ее однажды старый вождь, — зачем тебе наши сказки? У вас есть свои, великие книги. — Ваши сказки, отец, — ответила она, и в ее голосе звучала мудрость ее матери, Ширин, — это не просто сказки. Это — корни. А народ без корней — это перекати-поле, которое унесет первый же ветер истории. Я здесь для того, чтобы наши корни и ваши переплелись и стали одним могучим древом.
Она стала достойной и той, чье имя носила, и той, кто дал ей жизнь.

На высокой скале, с которой открывался вид на залив, стоял небольшой, утопающий в цветах дом. Здесь, вдали от суеты двора, жили Фархад и Ширин.
Они были уже стариками. Седина посеребрила их волосы, а на лицах лежала сеть морщин — карта их долгой, невероятной жизни. Они сидели на террасе, вдыхая соленый воздух и аромат цветов, и смотрели, как солнце садится в Великий Океан. Внизу, на белом песке, их внуки — смуглые, темноволосые дети — строили замки вместе с детьми из местного племени. Их веселые крики, смешиваясь с шумом прибоя, доносились до них, как музыка.
— Ты когда-нибудь скучаешь по своему миру? — тихо спросила Ширин, кладя свою руку на его.
Фархад посмотрел на нее. На ее лицо, которое он любил больше всех звезд на небе. На своих внуков. На этот мирный, прекрасный город, названный в честь его погибшей любви. Он вспомнил тот, другой мир. Мир стерильных музеев и пыльных небес. Мир, где он был одинок.
— Мой мир здесь, — ответил он. — Он всегда был здесь. Рядом с тобой.
Он достал из шкатулки свою «небесную скрижаль». Темный, гладкий прямоугольник. Он не включал ее уже много лет. Знания о будущем, что были в ней, стали бесполезны. Потому что он построил новое, лучшее будущее.
Он медленно поднялся, подошел к краю террасы и, размахнувшись, бросил скрижаль далеко в океан. Она блеснула на прощание в лучах заката и без всплеска ушла в бирюзовую воду. Прошлое было отпущено.
Он вернулся к Ширин, обнял ее за плечи, и они вместе смотрели, как их внуки, взявшись за руки, бегут по кромке прибоя навстречу закату. Хранитель времени закончил свою работу. Он не просто восстановил историю. Он подарил ей душу. И эта душа была соткана из мудрости, отваги и любви.

Конец.

Ташкент,
2023 год.