Складной стаканчик

Было то самое время суток, которое когда-то называлось «вечер» — понятие, утратившее смысл после того, как над полюсом зажгли дополнительное искусственное Солнце, уравнявшее в правах день и ночь, и теперь оно было просто меткой в бесконечном потоке синхронизированного бытия.
Мы стояли с Ли и Климом молчаливой триадой на пороге Дачи. Молчаливой — потому что общались иначе: короткими, емкими пакетами данных, которые мгновенно декодировались через порт, рождая в сознании готовые смыслы. Слово «Дача» извлек Клим, наш локальный архаист, порывшись в общих базах, куда мы заглядывали в период между плановыми синхронизациями.

Дача была немым укором прогрессу, поросшая самореплицирующимся биопластиком. Мы материализовались здесь в поисках «аутентики», что было синонимом легкого безумия. Наш транспорт парил в метре от зарослей, напоминавших окаменевший коралл, но по старой базе данных значившихся как «малина».

Войдя внутрь, мы ощутили то, чего лишены наши стерильные модули — Запах. Не расшифрованный спектрометром и поданный на экран в виде формулы, а настоящий, плотный, состоящий из пыли, тлена и чего-то горького. Мы чихнули почти синхронно, и это была единственная физиологическая форма общения, не требующая перевода.

Именно я нашел Его. В углу, под грудой превратившегося в труху текстиля, стоял сейф. Не квантовый, а железный, абсурдный, с крутящимся диском. Ли, молча, приложил палец, пытаясь через порт дать импульс. Древний замок, издеваясь, не поддался. Это озадачило и обрадовало. Появилась Цель. Мы ломали его, испытывая состояние, близкое к тому, что в архивах называлось «азарт».

Внутри лежало Нечто.

Первое — прозрачный, ребристый цилиндр из примитивного стекла, заполненный жидкостью. Этикетка с колосьями и словом «Столичная». Второе — сложенный в гармошку предмет, который после мгновенного запроса через порт был идентифицирован как «складной стаканчик». Он отдал при разворачивании тупым блеском и скрипом.

Мы вынесли трофеи на крыльцо. Трое Homo Novus, повелители мыслеформ, способные ассимилировать за секунду все знания Высшего Комитета Разума, были поставлены в тупик двумя артефактами.

Запрос: функционал? — послал Клим.
Гипотеза: ёмкость для реактивов? — откликнулся Ли. — Но крышка не герметична.
Гипотеза: прототип складного пространства? — добавил я. Опровержение: не соответствует, — хмыкнул я же,  проверяя тактильные ощущения. — Слишком примитивно. Нет порта для подключения.

Мы вертели предметы в руках. Они были молчаливы, мертвы, не откликались на запрос. Они просто были. И в этой их грубой материальности была дикая, непонятная сила.

Стойте, — глаза Ли остекленели, он «ушел» вглубь порта. Мы ждали. Его лицо оставалось бесстрастным, потом дрогнуло в гримасе недоумения.
Он «вернулся».
— Это… бутылка. Алкогольный напиток. Водка. Её… потребляли внутрь.
— Внутрь? Жидкость? — не удержался Клим, перейдя на архаичную звуковую речь. — Как воду для гидратации?
— Нет. Не для гидратации. Для… изменения состояния сознания. Для коммуникации. А это… стакан.  Разворачивай, Алекс.

Я с трудом разложил гармошку.
— И что, они наливали эту субстанцию туда? И потом? — спросил я.
— Потом подносили ко рту и потребляли.

Мы замолчали. Это было дико и гениально. Не таблетка с расчетным эффектом, не импульс в центр удовольствия, а целый ритуал. Неэффективно, абсурдно, но чертовски интригующе.

— А можно? — вдруг выдохнул я.

Вопрос повис в воздухе. Можно ли? Это не сертифицировано Комитетом Разума. Но мы были вне зоны действия протоколов. Мы были первопроходцами в прошлое.

Я взял бутылку. Скиммер в моих пальцах мог проанализировать состав, но я его отключил. С силой провертел крышку — та сдалась с шелестом. Пахнуло. Резким, спиртовым, пугающим запахом.

Плеснул жидкость в стакан. Она булькнула, такая живая.

— Кто первый? — спросил я, и мой голос дрогнул.

Мы выпили. По очереди. Я, потом Ли, потом Клим. Жжение было адским, кашель рвал горло. Но потом… пошло тепло. Не равномерное, как от терморегулятора, а живое, ползущее изнутри. Мир за окном, состоявший из чистых данных, поплыл, смягчился. Мозг, привыкший к мгновенному обмену пакетами информации, замутился, замедлил ход.

И случилось нечто. Мне захотелось… говорить. Шевелить губами, издавать звуки, слышать их тембр.

— Знаете… — сказал я, и мой голос прозвучал хрипло и непривычно. — А ведь… нестандартно.

— Да, — откликнулся Ли, и он улыбнулся самой настоящей, невычисленной улыбкой. Он отошел к стеллажу, чтобы посмотреть на другие находки, и, пошатнувшись, задел плечом нависавшую полку.

С полки с грохотом сползла и рухнула мне на ногу тяжеленная, в разорванном переплете книга. На обложке угадывались полустертые слова: «Сборник фантастики. XX век».

Я вскрикнул от внезапной боли и, схватившись за голень, произнес странную, абсолютно идиоматичную и непонятную фразу, смысл которой, однако, пронзил нас с абсолютной, кристальной ясностью:

— Этот Василий Алибабаевич, то есть, этот  Ли, этот нехороший человек… мне на ногу сборник фантастики сбросил, падла!

Мы замерли. Звуки этих слов, их дикая, первозданная выразительность, это «падла» — всё это отозвалось в нас тем самым жжением, что разлилось по жилам от выпитого. Это было нелепо, смешно и невероятно сильно.

И вот тогда я, глядя на огонек заката на дне стаканчика, произнес самую безумную фразу из всех возможных:

— А знаете… давайте позовем девчонок.

Ли и Клим уставились на меня. Слова были знакомы, все лексемы были в базе, но смысловая конструкция не складывалась. «Позовем» — ясно, архаичная форма коллективного приглашения. «Девчонок» — субтип человека женского пола репродуктивного возраста. Зачем? Для оптимизации когнитивных процессов? Для чего?

Но странное дело. Тела, разгоряченные странным напитком и дикой фразой про «Ли Алибабаевича», отозвались на это глубинными, древними толчками. По нашим спинам пробежали мурашки. Не метафорические, а самые настоящие. Желание было смутным, неконкретным, но мощным. Желание не обмена данными, а чего-то другого. Присутствия. Смеха. Возможно, даже… прикосновения.

Мы сидели, трое мужчин, в тишине наступающих сумерек, и каждый чувствовал это странное возбуждение, этот непонятный зов, не прописанный ни в одном протоколе.

— Вот оказывается, как жили наши предки, — сказал я наконец, и в моем голосе звучала не насмешка, а та самая, забытая, немыслимая зависть. — Они же… они же всё это чувствовали. Настоящее.

И мы сидели молча, прикасаясь к опыту, который был для нас страшнее и увлекательнее, чем любая виртуальность.