Футляр

Часть первая
Тишина в квартире была не просто отсутствием звука. Это была плотная, ватная субстанция, которая поглощала каждый случайный шорох, каждое нечаянное движение. В этой тишине жил Матвей Степанович Белов. Он не просто ценил ее — он был ее хранителем, ее главным жрецом и бенефициаром.
Его жизнь была выверена до миллиметра. Ровно в 6:30 будильник издавал не трель, а мягкую, деликатную вибрацию. Тапочки стояли параллельно друг другу под углом ровно сорок пять градусов к кровати. Овсяная каша на завтрак — ровно сто пятьдесят граммов, без соли, без сахара, ибо они вносили непредсказуемость во вкус. Работа бухгалтером в небольшой конторе была продолжением этого ритуала: цифры складывались в стройные колонки, отчеты сходились до копейки, и в этом была математическая, неопровержимая гармония.
Матвей Степанович выстроил вокруг себя идеальный футляр. Футляр из распорядка, молчания и одиночества. Стены его квартиры были обиты звукопоглощающими панелями, на окнах висели ставни, которые он закрывал с наступлением сумерек, чтобы свет уличных фонарей не нарушал его приватность. Он не заводил друзей, не общался с соседями. Коллеги давно махнули на него рукой, окрестив « затворником». Его мир был полон, потому что в нём не было ничего лишнего.
Всё изменилось в один дождливый четверг.
В квартиру напротив въехали новые жильцы. Он узнал об этом по звуку грубых мужских голосов, скрипу тележек и грохоту падающих коробок. Матвей Степанович замер у своей двери, прислушиваясь к этому хаосу, и почувствовал, как по спине пробежала ледяная мурашка. Его тишина была осквернена.
На следующий день он впервые увидел её. Соседку. Она вышла на лестничную клетку как раз в тот момент, когда он возвращался с работы. Молодая, лет двадцати пяти, в ярком желтом платье, которое кричало в полумраке подъезда. В руках она держала скрипичный футляр.
— Здравствуйте! — ее голос был звонким, как колокольчик, и он резанул Матвея Степановича по незащищенным нервам. — Я ваша новая соседка, Вера.
Она улыбнулась. Широко, открыто. Он кивнул, не произнеся ни слова, и поспешил в свою крепость, защелкнув за собой три замка.
Её имя оказалось пророческим. Вера. Она верила в музыку, в жизнь, в соседское общение. И она верила, что молчаливого бухгалтера можно «расшевелить».
Сначала это были мелкие нарушения его режима. Она стучала в его дверь, чтобы попросить соли (соли! он не ел соль уже десять лет!). Она забывала вынимать ключ из замочной скважины, и он, выходя, натыкался на этот торчащий металлический хвост — символ безответственности. Она слушала музыку. Не ту, фоновую, что льется из телевизора, а живую. Она играла на скрипке.
Скрипка Веры стала его пыткой. Звуки просачивались сквозь стены, сквозь его драгоценные звукопоглощающие панели. Они были тихими, но настырными, как капли воды, точащие камень. То это были гаммы, повторяющиеся с монотонным упорством. То грустные, протяжные мелодии, от которых в груди у Матвея Степановича сжималось что-то забытое и неприятное. То вдруг раздавался взрыв виртуозной, стремительной пьесы — настоящий звуковой ураган, сметающий все на своем пути.
Он начал терять покой. Овсянка стала казаться безвкусной. Цифры в отчетах плясали перед глазами. Он ловил себя на том, что прислушивается, затаив дыхание. Ждет следующей ноты. Это бесило его.
Однажды вечером, когда скрипка заиграла особенно пронзительно и тоскливо, он не выдержал. Сжав кулаки, он вышел на лестничную клетку и нажал на кнопку ее звонка.
Дверь открылась. Она стояла со скрипкой в руках, смычок замер в воздухе. На щеках у нее блестели слезы.
— Матвей Степанович? Что-то случилось?
— Музыка, — просипел он. — Она слишком громкая.
— Ой, простите! — она смахнула слезу, смущенно улыбнувшись. — Это Чайковский, «Меланхолическая серенада». Никак не могу справиться с этим пассажем. Вы не музыку слушали, вы мои ошибки слышали.
Он посмотрел на ее влажные глаза, на дрожащие губы, на скрипку — этот инструмент, несущий в себе столько боли и страсти. И что-то в его футляре дрогнуло. Не треснуло, нет. Просто дрогнуло.
— Ничего, — неожиданно для себя сказал он. — Неважно. Занимайтесь.
И ушел, не дав ей ответить.

Часть вторая
С этого дня всё пошло наперекосяк. Его футляр дал первую трещину, и через нее хлынул чужой, незнакомый мир.
Вера стала для него навязчивой идеей, болезнью, симптомом. Он ловил себя на том, что смотрит в глазок, когда она выходит или заходит. Он узнал ее расписание. По вторникам и четвергам она уезжала куда-то на целый день, возвращалась уставшая, но с горящими глазами. По субботам она принимала гостей — таких же шумных, молодых и смеющихся людей. Их смех долетал до него приглушенно, но он отзывался в его уединении глухим, неясным эхом.
Он начал исследовать ее. Аккуратно, с бухгалтерской педантичностью. По конвертам в ее почтовом ящике (он смотрел на них, проходя мимо) он узнал ее фамилию — Орлова. По обрывкам разговоров в лифте понял, что она преподает музыку в детской школе искусств. Он нашел ее страницу в социальных сетях. Это было окно в яркий, солнечный мир, полный концертов, путешествий, улыбок и друзей. Он смотрел на эти фотографии, как завороженный, испытывая странную смесь зависти, отвращения и тяги.
Однажды Вера снова постучала в его дверь. Она держала в руках тарелку с пирогом.
— Я испекла слишком много, не съем одна. Угощайтесь, Матвей Степанович.
Он хотел отказаться. Вежливо и твердо. Но вместо этого произнес:
— Спасибо. Проходите.
Он сам себя не понял. Она переступила порог его крепости. Он с ужасом наблюдал, как она оглядывает его безупречно стерильную, аскетичную квартирку, и ему стало стыдно. Стыдно за свою голую, неуютную жизнь.
Они пили чай с ее пирогом. Он молчал. Она говорила. Говорила о музыке, о своих учениках, о том, как сложно найти вдохновение в сером городе. Он слушал. И впервые за много лет ему не хотелось, чтобы этот звук прекратился.
— А вы знали, — сказала она вдруг, — что бухгалтерия и музыка — очень похожи?
— Что? — он опешил.
— Ну конечно! И там, и там есть свои партитуры — нотные и бухгалтерские. И там, и там главное — гармония и точность. Один фальшивый звук, одна неправильная цифра — и вся система рушится. Вы ведь тоже, наверное, чувствуете эту гармонию, когда у вас все сходится?
Он посмотрел на нее, и ему показалось, что он впервые видит не назойливую соседку, а другого человека. Художника. Творца. Который увидел в его унылом мире то, чего он сам не замечал.
— Да, — хрипло ответил он. — Сходится. Это… приятно.
После ее ухода в квартире пахло ванилью от пирога и ее духами. Матвей Степанович не стал проветривать. Он сидел в своем кресле и чувствовал, как рушится что-то важное. Стены его футляра, которые он так тщательно возводил годами, таяли от простого человеческого тепла.
Он влюбился. Это было ужасное, мучительное, неконтролируемое чувство. Оно не укладывалось ни в один из его отчетов. Оно было хаосом в чистом виде. Он не спал ночами, придумывая планы, как заговорить с ней, как пригласить ее на прогулку, в кино. Но каждый раз его язык прилипал к гортани, а сердце бешено колотилось, едва он слышал ее шаги за дверью.
Он стал писать ей письма. Длинные, подробные, исповедальные. В них он рассказывал всё: о своем одиночестве, о страхе перед миром, о тишине как единственном спасении. И о том, как ее музыка и ее улыбка все перевернули. Он писал их от руки, аккуратным бухгалтерским почерком, и ни одно из них так и не отправил. Они копились в ящике его стола, еще один секретный футляр внутри большого.

Часть третья
Он решился. Купил два билета в филармонию на фортепианный концерт. Целую неделю репетировал перед зеркалом фразу: «Вера, не хотите ли сходить со мной на концерт в воскресенье?» Он выговаривал ее с разной интонацией: вежливой, небрежной, заискивающей.
В воскресенье утром он вышел из квартиры, нацепив на лицо маску решимости. Из-за двери Веры доносились голоса. Мужской и ее. Они смеялись.
Матвей Степанович замер. Рука с билетами бессильно опустилась.
Дверь открылась. Из квартиры вышел высокий молодой человек. Он обернулся, крикнул внутрь: «До вечера, лапочка!» — и весело просвистел, спускаясь по лестнице.
Вера стояла в дверном проеме. Увидев соседа, она снова улыбнулась своей солнечной улыбкой.
— Матвей Степанович! Вы куда-то собрались? Как празднично выглядите!
Он сглотнул ком в городе.
— Никуда. Так.
Он повернулся и пошел back into свою квартиру. Он не видел, как ее улыбка угасла, как на ее лице появилось недоумение и легкая грусть.
Весь день он просидел в кресле, глядя в одну точку. Билеты он разорвал на мелкие кусочки. Футляр, который он начал было понемногу открывать, захлопнулся с оглушительным грохотом. И больно прищемил его самого.
Он понял. Ее мир — это мир света, музыки, любви и этого красивого молодого человека. Его мир — это тишина, овсянка и цифры. Эти миры не просто не совместимы. Они враждебны друг другу. Его попытка выйти за пределы себя была смешной и жалкой ошибкой, арифметической погрешностью, которую нужно срочно исправить.
Он достал из ящика стола все unsent письма. Все свои признания, все свои надежды. Он аккуратно, методично сжег их в раковине, смыв пепел в унитаз. Он стер ее номер телефона (когда-то он подслушал, как она диктовала его курьеру). Он заблокировал ее страницу.
А вечером за стеной снова заиграла скрипка. Она играла что-то легкое, радостное и беззаботное. Возможно, это была музыка для того самого молодого человека.
Для Матвея Степановича это была музыка триумфа. Триумфа того мира, в котором ему не было места. Каждая нота была издевкой, каждое звуковое колебание — ударом хлыста по его оголенной душе.
Он встал, подошел к стене, прислонился к ней лбом. Прохладные обои немного успокоили жар. Он простоял так, возможно, час, возможно, два. Пока музыка не смолкла.
На следующий день он подал заявление на отпуск и уехал из города. Никому не сказав ни слова.

Эпилог
Он вернулся через две недели. Отпуск он провел в глухой деревне, в домике без интернета и даже без радио. Он гулял по лесу, где единственными звуками были шелест листьев и пение птиц. Он почти пришел в себя. Почти залатал дыры в своем футляре.
В подъезде пахло краской. Дверь в квартиру Веры была открыта настежь, внутри были видны стремянки, ведра. Шел ремонт.
На лестнице он столкнулся с пожилой женщиной — квартирной хозяйкой.
— А, сосед! — сказала она. — Здравствуйте.
— Здравствуйте, — устало кивнул он. — Ремонт делаете?
— Сдаю опять. Девушка-то ваша съехала.
У него замерло сердце.
— Какая… девушка?
— Ну, скрипачка. Милая такая. Съехала внезапно. Говорит, предложение получила от жениха, уезжает в другой город. Радости у нее было — полные глаза! Попросила расторгнуть договор. Я теперь ремонт делаю, новых жильцов искать буду.
Матвей Степанович медленно поднялся к себе. Вошел. Запер все замки. В квартире была идеальная, мертвая тишина. Та самая, к которой он так стремился.
Он прошел в комнату, сел в свое кресло. Пыль лежала ровным слоем на всех поверхностях. Все было на своих местах. Ничего не изменилось.
Он сидел так очень долго. В полной, абсолютной тишине. Тишине, которую он так любил. Которая была его футляром, его защитой, его домом.
И вдруг он осознал, что тишина эта больше не comfort, не спасение. Она была пустотой. Бездной. Могилой. Она давила на барабанные перепонки с такой силой, что хотелось закричать, лишь бы нарушить этот ужасающий, всепоглощающий покой.
Он подошел к стене, за которой когда-то жила Вера и звучала ее скрипка. Он приложил к ней ладонь. Там было тихо. Пусто. Навсегда.
Он остался один на один со своей тишиной. И это было самым страшным наказанием из всех возможных.
Его футляр был цел. Но он стал его гробом.