О Лампродуксе и огненной природе души

«Описывают в трактатах о натуральной философии тварь, именуемую Лампродукс, что обитает лишь в тех местах, где сходятся три великих безмолвия: безмолвие камня, безмолвие воды и безмолвие человеческого сердца. Обличьем своим подобен он пантере, однако пасть его хранит не клыки, а два кристалла берилла, чистых, словно утренняя роса. Тело же его покрыто чешуею, и каждая чешуйка отражает свой час суток, от зари до глубокой ночи. Хвост же его змеиный, но венчает его ладонь, способная держать пламя, не обжигаясь».
    (Из «Светильника сокровенных тварей» брата Киприана Философа)

Поведаю вам историю, коей свидетелем был я, Гуго из Лукки, купец, ведущий дела свои с честью и страхом Божьим, и готов поклясться на Святом Писании в истинности каждого слова.

Случилось мне в год от Рождества Христова тысяча четыреста девяносто первый везти груз сирийского индиго и рязанского меда в земли бургундские. Ненастье застигло мой караван близ монастыря Святого Вивиана, где настоятелем был брат Лициний, муж великой учености, сведущий в таинствах алхимии и искусстве чтения по звездам.
В обители той, а вернее, в деревне при ней, жила девица по имени Одетта, дочь мельника, красоты пылкой и нрава беспокойного. Не было в ней меланхолической задумчивости, но, напротив, избыток той огненной силы, которую врачи именуют холерическим устроением. Душа ее, казалось, искала бури, и покой был ей тягостнее всякой работы.

Брат Лициний, следуя учениям Гебера и Арнольда из Виллановы, видел в человеческих страстях не грех, а первоматерию для великого делания. В Одетте он узрел совершенное воплощение неукротимого внутреннего огня.

— Дитя мое, — говаривал он ей, — твой душевный жар есть не проклятие, а дар, ибо он подобен пламени в атаноре алхимика, без коего не свершится трансмутация. Авиценна писал, что души огненные ближе всего к ангелам серафического чина, ибо природа их — чистое горение.

Но чем более он говорил о высшем предназначении ее страсти, тем сильнее терзалась Одетта от неукротимой силы, что жила в ее груди.

Как-то раз, когда я, Гуго, ожидал в монастыре окончания дождей, брат Лициний позвал меня в свой скрипторий.
— Друг мой, — сказал он голосом тихим, но полным значения, — звезды ныне стоят в знаке великого свершения. Сатурн во Льве, а Марс в Тельце. Этой ночью явится Лампродукс.

— Что за диковина? — вопросил я.
— Тварь, описанная еще Гермесом Трисмегистом, хотя и иными словами, — отвечал монах. — Питается она не плотью и не травой, а самой эссенцией пламени, прежде чем оно обратится в пепел. Она вбирает в себя чистый жар, преображая его в нечто иное.
— Во что же именно?

Лициний поднял палец к губам.
— Парацельс учил, что в природе всякая вещь стремится к своему совершенству. Огонь страсти человеческой, будучи грубым и разрушительным, пройдя через естество Лампродукса, становится aurum cordis — красным золотом сердца, сиречь мудростью, закаленной в страдании.

Той же ночью мы трое — монах, девица и я — вышли к старому руслу реки Йонны, где ивы склонялись так низко, что, казалось, вглядывались в собственное отражение. Лициний начертал на земле круг из толченого мела и пепла розмарина, а в центр поставил медное блюдо, наполненное льняным маслом. И масло вспыхнуло само по себе, без огнива и трута, ровным и высоким пламенем.

И тут явился Лампродукс. Не из тьмы он вышел, но сама тьма соткалась в его облик. Сперва лишь багровый отсвет лег на воду, а затем проступила его благородная голова с глазами, подобными двум голубым угольям. Он ступал беззвучно. Подойдя к блюду, он не вылакал пламя, а втянул его в себя, как вздох. И чешуя на его теле на миг вспыхнула полуденным зноем, а после замерла в тихом свете сумерек.

Монах кивнул Одетте. Она шагнула в круг, и страх не коснулся ее лица. Она протянула руку к зверю, и я увидел диво: кожа на ее ладони стала прозрачной, и под ней бился невидимый пульс, словно живое пламя. Лампродукс коснулся ее своей хвостовой ладонью, и в месте их соприкосновения посыпались алые искры.
И тут во мне взыграла суетность купеческая. «Что сотворит он с ней? — подумал я. — Не погубит ли девицу ради своих ученых причуд?» И, позабыв обо всем, я шагнул к кругу, дабы прервать сие действо.

Зверь обернул ко мне голову. И в его берилловых глазах я узрел не гнев, а холодную, как лед, ясность. В них отразилась вся моя жизнь: мешки с монетами, долговые расписки, страх перед разбойниками и тщета моих стремлений. Я увидел себя таким, каков я был пред Господом, — и застыл на месте, пораженный стыдом.

Лампродукс же вновь обратился к Одетте. Я увидел, как свет из его груди тонкой струйкой перетекает в нее. Девица улыбнулась — не миру, а чему-то внутри себя. И на ее груди, под ключицей, вспыхнул и остался тлеть крошечный алый знак, будто капля застывшего огня.
Когда все кончилось, зверь растаял во тьме, оставив после себя лишь запах мирта и остывающего металла.

Примечание ученого комментатора

Данное сказание являет собой классический пример алхимической притчи. Лампродукс, питающийся «чистым пламенем», символизирует процесс сублимации — очищения грубой, страстной энергии (холерического темперамента) и возведения ее на высшую ступень. Одетта, страдающая от «избытка духа», проходит через стадию Rubedo, или «Покраснения», о чем свидетельствует алый знак на ее груди. Этот знак — не что иное, как символ обретения Философского Камня, но не вовне, а внутри собственной души.
Интересно, что вмешательство купца, представителя профанного мира, не прерывает, а лишь подчеркивает сакральность происходящего. Взгляд зверя, обнажающий «тщету стремлений», есть аллегория самопознания, которое часто приходит через столкновение с тем, что превосходит мирскую логику.