елена крюкова о романе повстанец

 
Повесть «Повстанец» (журнал «Нева», № 2, 2019). Из статьи "ТАЙНОЗРИТЕЛЬ БЕЗУМНОГО МИРА"

 (...) А Польша? Польша, поляки — в немыслимо далёкой от Варшавы снежной Сибири? Красноярск и Иркутск… Нерчинские рудники и мрачная Пермь… Деревня Шамоново… Перед читателем часть книги — повесть «Повстанец». Как чужая далёкая земля становится родной? Как врастают в неё жизни, сердца, тела, души, взгляды и молитвы? Как, с каким чувством шепчет польский ссыльный Викентий Краус, внутри православного храма, слова, где вровень встают Казанская Богородица и доподлинно святая — для Крауса и для многих ссыльных — Сибирь, из земли мучений и ссылки ставшая землёю близкой, драгоценной, как драгоценно любое кровное и духовное, выстраданное родство:

«Краус поставил свечу к распятию на помин души милого человека Егора Алфеевича и ещё одну —  к иконе Казанской Божьей Матери.

— O, Matka Boska, — прошептал он, — Сибирь моя благословенная».

(..)
Роман Марии Бушуевой «Повстанец» (журнал «Нева», № 2 2019) — новая веха в осмыслении знаменитых и трагических польских восстаний 19-го столетия (1830 — 1831, 1863 — 1864). Кого из мятежников царь приговорил к смертной казни, кого сослал далеко, на окраины размахнувшейся на полмира Российской империи, и несчастных приютила великая Сибирь, издавна пригодная для царских пожизненных наказаний.

Роман по форме, сюжетной пластике, образам и смыслам шире, значительнее одноимённой повести, вошедшей в книгу «Рудник» романный текст словно раздвигает границы и пространства, и времени, заявленных в повести: Россия и Польша предстают более масштабными, взаимоотношения героев укрупнены, мизансцены и ландшафты обрастают новыми важными подробностями.

Выступить против власти — прерогатива столь же традиционная, сколь и привлекающая, в свой черед, новых людей к архетипу революции — призрак желанной свободы настойчиво ведёт за собой. Восстать против царя, против самой идеи самовластья! Обрести вожделенную, почти легендарную свободу! Когда приговорённые идут по этапу, крестьянский парень-конвоир так говорит ссыльному Викентию Краусу: «— Чего ж вы против царя-то пошли? — начинал рассуждать Тимофей Локтев, недоумевающе улыбаясь. — Царь ведь не нами поставлен, а самим Господом». Этой безыскусной фразой конвоира автор подчёркивает незыблемую сакральность власти и тем самым невероятную дерзость тех, кто посмел поднять на власть руку, а значит — не пожалел целую собственную жизнь. На другом конце коромысла времён слышен тот же голос Тимофея Локтева, что превратился в нищего оборванца возле красноярского храма: «— Так будет, — закивал старик, — катят красноглазые черти на Рассею-матушку кровавое колесо…». Тимофей говорит это своё пророчество Андрею, сыну Викентия. А на дворе уже 20-й век.

Иркутск, один из городов-столпов суровой Восточной Сибири, и посейчас хранит память о времени, когда все прибывали и прибывали к перрону Иркутского вокзала поезда с осуждёнными, и преступниками и «политическими», и приходили по этапу каторжники. Эта земля стала принимать узников и поселенцев ещё в эпоху декабристов. Для Марии Бушуевой знаковым стал образ свободолюбца, польского повстанца Викентия Николаевича Крауса, что взвалил себе на плечи непомерную социальную тяжесть 19-го века, да так и не смог её поднять.

Впрочем, смог ли, не смог — за Крауса и за нас это давно решила история. В ней, как известно, множество реприз. Польские повстанцы, сосланные в Сибирь, не только вписались в сибирскую жизнь (и поселили в своих сердцах и морозную жестокость, и могучую красоту этой земли), но и привнесли в сибирскую жизнь многие иные ценности, в том числе и вечные.

Судьба Андрея повторяет канву судьбы отца, а новый век диктует необходимость иного её узора. Путешествие по Сибири отца и сына происходит не только в пространстве, соединяя Запад (Польшу, Киев) и Восток (Сибирь — Красноярск, Иркутск, Нерчинск) неизбывной Владимиркой, но и во времени: снова в одном котле варятся этносы, народы, эпохи. «— И теперь — самое важное. Полковник Василий Многогрешный после победы стал православный священник! Мать Полины была дочь священника, его внучка! А ещё у неё есть в роду князь кыргысов. Вот что такое Сибирь. Здесь есть зарождение нового русского мира. Россия — окраинная Европа, а Сибирь — не Азия, Сибирь — Европа-Азия, новый континент, Викот!

— Для меня страшный край…».

Так друг Викентия Курт фон Ваген точно обозначает не только прошлое и настоящее, но и будущее Сибири. Что сбудется там, за горами времени, где сольются в прочный сплав народы и судьбы? А может, наступят и такие времена, когда те народы перессорятся, наново перебьют друг друга? И всё-таки и мятежника Викентия постигает просветление, вечная жажда мира и света: «(…) в самом простом, безыскусном открылась вдруг ему улыбка бытия, его тихий ответ на все его страдания: жизнь — это дар. Живи.

И он понял, что только сейчас, здесь всё-таки выбрал жизнь, а не смерть».

Остановимся на герое романа Николае Бударине; он, после четырёх лет тюремного заключения отправленный на поселение в Енисейскую губернию, оказывается, тайный писатель. Тайнозритель безумного и прекрасного мира. Андрей Краус спрашивает Мусю Ярославцеву, выпускницу Бестужевских курсов:

«— Николай по-прежнему пишет свои рассказы? Или оставил это занятие?». И Муся отвечает: «— Пишет. Мечтает наконец начать публиковать…».

Бударин — из когорты именно тех революционеров, что всей жизнью, сполна, платят за движение к желанной свободе. Он понимает, что обречён, неизлечимо болен. Через силу, лёжа на кровати, по сути, на смертном одре, он говорит Андрею выстраданные слова, и они звучат как символ веры во храме: «Революционер — человек, изначально обречённый, все поглощено в нём, как учил Нечаев, единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью — революцией (…)».

Уже после смерти революционера и писателя Андрей открывает тетради Бударина. С нервно исчёрканных страниц на Андрея внезапно веет любовно наблюдаемой красотой — точный глаз художника переливает в единственно верные слова краткоживущий мир, который лишь кажется человеку вечным: «Звонили ко всенощной. Сначала в Воскресенском соборе ударили в большой стопудовый колокол, и вздрогнули чёрные кедры в церковной ограде, посыпались гроздья узорчатого снега, и далеко за молчаливой рекой в волнах тёмной тайги утонул протяжный вздох могучего великана. Спеша откликнуться, заволновался звонарь на колокольне Успения, потом присоединился надтреснутый бас большого колокола Троицы…».

В прозе Бударина присутствует пугающая мистика: то, что происходит с Андреем в реальной жизни, потом вдруг иллюстрируется, подтверждается строками бударинских рассказов. Совпадение выдумки и реальности… Мы мало знаем об их сплетениях, об их невидимых объятиях. Андрей — узнал.

Так сомкнулись два мира: мир, видимый в пространстве-времени, и мир невидимый, что смог увидать и воссоздать только безвременно угасший революционер, при жизни не увидевший ни одной своей книги. И здесь можно задуматься над тем, что нам суждено Богом — и что сбывается на самом деле.

Верным авторским ходом представляется вкрапление в текст романа подлинных документов той поры — это прошение Викентия Крауса на имя военного губернатора Восточной Сибири, выписка из приказа по Нерчинскому округу, цитата из письма Антона Павловича Чехова Н. А. Лейкину… Документ бесстрастен и бесстрашен. Он придаёт повествованию достоверность, мы видим крепкий каркас причинно-следственных сюжетных связей.

А в самом тексте романа Бушуевой удалось найти соотношение исторической объективности и лиризма, подачи бесспорных исторических фактов и видениия тех тайных эпизодов, что мог наблюдать — внутри себя — только художник. Вот письмо о смерти офицера Шрихтера в Брусиловском прорыве — и мы ощущаем запах пороха первой и самой страшной мировой войны, — а рядом, в православной Крестовоздвиженской церкви Иркутска, Викентий Краус ставит свечу к иконе Казанской Божией Матери. Вот и старый друг Курт умирает в Варшаве — тот самый, что когда-то, давно, сказал Викентию эти загадочные слова: «Тайна русских — в дороге…».

«Сибирь моя благословенная», — так неслышно шепчет в церкви Викентий Николаевич, и да, он уже имеет право говорить так: Сибири в жертву, святую и блаженную, принёс он жизнь свою и сердце своё. Вера и неверие, мир и война, Россия и Польша, Восток и Запад, небо и земля, жизнь и смерть, ненависть и любовь — все архетипы бытия дуалистичны. И Мария Бушуева в романе «Повстанец» рассказала и показала нам не только историю отдельно взятой мятежной судьбы, но и заставила читателя задуматься над неуклонным течением, могучим и невозвратным ходом реки времени.

Статья опубликована в журнале "Textura"02.2020