Николай Коршуновский. Юродивый

Из книги "Игорь Евсин. По кому палка плачет"

Юродивый Николай. Место и год рождения, фамилия и отчество не известны. В начале ХХ в. прибыл прибыл в слободу Коршуновку Шацкого уезда Тамбовской губернии, где и подвизался в подвиге юродства.
Скончался предположительно осенью 1928 г. Погребён на Коршуновском кладбище.

*  *  *

Из Никольского храма Коршуновской слободы выносили тело усопшего мужика Никифора Крышанова, которого только что отпели. Была рождественская неделя, на улице стоял мороз. Покойника выносили гнетуще молчаливо, но пугливую тишину вдруг нарушил перезвон волочащихся по земле цепей.
– Колодник идёт, юродивый Никола. Чудной и непонятный… – настороженно зашептались в толпе.

И действительно, к храму приближался странный человек. Телосложением – красавец. Богатырского вида, осанистый, высокий, с курчавыми русыми волосами, обрамляющими благородное лицо. Но тело этого богатыря прикрывал лишь длинный, похожий на подрясник халат, поверх которого крест накрест были накинуты железные цепи – вериги для утруждения плоти.

На груди висел большой кипарисовый крест, так же на цепях. Но главное, что поражало в его виде – это колодки на ногах. Они были сделаны из кусков толстой доски, с выдолбленными для стоп неглубокими отверстиями.

К ноге колодки приматывались цепями. Соединялись между собой они тоже цепями, и оттого походка юродивого была частой, семенящей. Никола надевал колодки на босые ноги, и потому от мороза его стопы были похожими на алые гусиные лапы.
 
Из-за халата, похожего на подрясник, скуфейки на голове, четок в руках и из-за креста, висящего на груди, юродивого многие звали отец Николай. Ни фамилии ни отчества ни того, откуда он родом никто не знал.
Николай, звеня цепями, медленно подошёл ко гробу, но не близко.
– Ой, сколько около него нечистых! – сказал он, указывая на тело покойного. – Вьются, вьются как мошкара. А всё из-за татарина проклятого.

Мужики молча накрыли гроб крышкой и стали грузить в сани. Марфа, вдова усопшего, подошла к юродивому и тихо, испуганно сказала:
– Отец Николай, покойник и впрямь при жизни знахаря приглашал. Татарина Махмета. Болел мой муж очень, – всхлипнула она, утирая глаза рукавом куцей шубейки, – надеялся заговорами этого татарина излечиться. Не вышло….
 
– Зато у татарина всё вышло, – громко пробасил юродивый, – спортил он твоего Никишку. И помер твой мужик, не покаявшись. Теперь бесовская мошкара как сеть рыбку уловит его душу. А потом на сковороду, да в огонь.

Толпу от этих слов, как траву ветром качнуло. Марфа совсем перепугалась:
– Что ж теперь делать? Спасти-то душу Никифора можно ль?
– У Бога ничего невозможного нет. Души грешников спасает Церковь. Соборная молитва. Заказывай поминания во многих монастырях и храмах. Проси молитвы священников, и монахов, старцев и стариц. И сама постоянно молись. Так видится, так слышится, так сбудется... – сказал юродивый и, часто переставляя звенящие цепями колодки, побрел прочь.
– Молись, молись и ты, отец Николай, – крикнула вслед Марфа и махнула рукой вознице в санях, трогай, мол.

А юродивый брёл по Коршуновке и громко, нараспев повторял:
– Скоро март, скоро март. Скоро горе, скоро горе…
Навстречу шёл местный богатей Пётр Гаврилыч Любимов. Он торговал скотом и шкурами. Юродивого почитал и всегда с уважением принимал у себя в доме.

Любимов шёл довольный состоявшейся только что сделкой по продаже выделанной овчины. Встретившись с Николаем он приветливо с ним поздоровался и улыбаясь спросил:
– Что за горе будет в марте?
– Денежки царские, николаевские никому не нужны станут.
– А это хорошо, – посмеялся Пётр Гаврилыч, – ты тем, кому денежки не нужны станут, говори пусть они их мне несут. До царя далеко, до Бога высоко, а до меня люди всегда добраться смогут. Я-то найду применение их денежкам. Ты про это всем можешь говорить!

– Понимаешь, Гаврылыч, моя говорильня к тому времени пустой будет. В марте не станет у нас царя, а потом и царских денежек.
– Ты, почему это такие крамольные речи ведёшь, глупый колодник? – насупился Любимов, который хоть и уважал юродивого, но человек был трезвомыслящий и законопослушный.

– Так видится, так слышится, так сбудется, – ответил юродивый. – Но до того взлетит у тебя чан для замачивания шкур, упадёт и придавит ноги твоей корове.
Пётр только головой покачал. «Видать рехнулся юродивый, – подумал он. – Огромный чан, в который лошадь можно уложить да на воздух взлетит?»

– Он хоть и огромный, да взлетит, – тихо, с оглядкой, словно поведав страшную тайну, сказал Николай. – И лошадь туда уложится.
Звеня цепями, он побрёл дальше, а Любимов ещё долго стоял на дороге, почёсывая затылок, теребя бороду и раздумывая над услышанными словами: «Это что ж получается? И я, и этот колодник мыслим одинаково? А выводы разные? Но попусту он ещё ничего никогда не говорил. Неужто я глупее его? Чудно…
А денежки-то на всякий случай копить надо. Оно, конечно неизвестно, что с Императором Николаем завтра станется. Но цари приходят и уходят, а денежки нужны всегда».

Тем временем юродивый добрёл до слободской часовни Николы Мокрого и упал перед ней на колени. Прямо в синий, холодный снег. Стал истово молиться об упокоении души новопреставленного Никифора.
Молился долго, а когда стал вставать, оказалось, что его портки смёрзлись со снегом, и на коленях болталась ледяная корочка. Подошла к нему коршуновская баба Анна Казина и участливо пригласила к себе домой:
– Отец Николай, пойдём к нам. Коленочки погреешь, чайку попьёшь.

Колодник любил семейство Казиных за благочестие и потому согласился. Анна была довольна. Коршуновские жители считали за честь приход к ним в дом юродивого Николая, но далеко не каждому он оказывал такую честь.


Заходя к Анне, Николай хотел было обмести свои колодки от снега, но та запротестовала:
– Что ты свои голые ноги веником стегать будешь? Заходи как есть.
Он вошёл. Деревянный стук колодок и звон цепей огласил избу.
– А, гость дорогой прибыл, – сказал вышедший навстречу хозяин Иван Казин. – Проходи, проходи отец Николай, садись в красный угол.
Юродивый прошёл через большую комнату и сел на лавку под божницей. На полу под ним растеклась лужица от стаявшего снега. В ней виделись красные разводы от крови с натёртых ступней.

Анна принесла на стол постное угощение и тёплый чай. Знала, что горячий Николай не пьёт. Помолившись, приступили к трапезе.
– Что давненько тебя не видно было? Что долго не приходил? – Спросил Иван.
Николай, несмотря на то, что колодки не давали ему возможности быстро передвигаться, порой неожиданно уходил из Коршуновки на один-два месяца, а потом так же неожиданно приходил. Вот и сегодня он появился после долгой отлучки.

– Пути, Ваня, не было, благословения не было – сказал юродивый.
– А где побывал, где постранствовал?
– Где был то? Далеко, далече. Отсюда не видать. Но голос тебе подавал. Слышал ты мой голос?
– Нет, не слышал.
– А я твой слышал.
– И чего ж я тебе сказал?
– Что я дура набитая, потому что не понимаю своего счастья.

Коршунов так захлопал глазами, что, казалось, был слышен шорох ресниц. Неделю назад у него состоялся разговор с дочерью Настей. Она не хотела идти замуж за соседского парня, которого он ей присмотрел. Разгорячившись, Иван назвал дочь дурой набитой, не понимающей своего счастья. Осмысливая прозрение юродивого, Казин продолжал хлопать глазами.

В то время с улицы пришла Настя. Она вернулась со святочных гаданий, которые проводила втайне с подружками. После весёлого времяпровождения у неё было приподнятое настроение. Щёчки с мороза алели, глазки голубели, косички пшеничные растрепались. Колодника она знала, но всегда почему-то побаивалась. А нынче, будучи в настроении, уважительно поздоровалась.
 И даже игриво спросила:
– Никола, скажи, когда я замуж выйду.

В контраст молодой, солнечной девице юродивый сразу стал пасмурным.
– Что я тебе скажу, молодка? Тебе зеркальце гадальное всё сказало. Выйдешь замуж скоро. Только гадания, да призвания духов, даже шутейные, ничего хорошего не приносят. Лукавый много наобещает, много может дать, а потом всё отнимет. И мужа, им же предречённого отнимет. Быть тебе Настёна вековечной вдовицей.
Настя надула губки и упорхнула в девичью комнатку.
– Чего это ты Николай наговорил? – спросил юродивого Казин. – Неужто и впрямь она вековухой станет?
– Так видится, так слышится, так сбудется…

ДОБРЫЕ ДУХИ

В начале марта Пётр Гаврилыч Любимов услышал у себя на дворе страшный рёв кровы. Выбежав, он увидел леденящую душу картину. Огромный чан для замачивания шкур был сильно смещён со своего места. На земле с придавленными им ногами валялась корова, а в самом чане лежала мёртвая лошадь.

– И всё-таки он взлетел! – вскричал поражённый увиденным Пётр, – И ноги бурёнке придавил и лошадь в него уложилась! Рассудку вопреки, наперекор стихиям! Это ж колдовство какое-то….

Домочадцы так же не понимали как это могло произойти. Чан, конечно же, можно поднять. Если за дело возьмутся пять-шесть здоровенных мужиков. Но дом охраняют собаки, которые в случае чего на всю Коршуновку подняли бы  шум. А главное кому и зачем это понадобилось? И откуда в чане мёртвая лошадь? Может и впрямь колдовство?

Уединившись в своей комнате Любимов стал лихорадочно размышлять: «Конечно же, это дело рук чародея. А ведь юродивый Никола предупреждал. Выходит я и впрямь глупей его. И денежки, мои николаевские ассигнации могут пропасть! Нет уж, дудки! Завтра же обменяю их на золотые червонцы».

А тем временем шум на дворе не утихал, а стал ещё более громким. Пётр выглянул в окно и увидел бродячего татарина Махмета, который занимался снятием порчи, сглаза и заговаривал от болезней и всяческих бед. Домочадцы, размахивая руками что-то горячо рассказывали ему. Вероятно о случившемся.

Пётр позвал татарина к себе в дом, угостил чаем и спросил:
– Махмет, ты уже всё знаешь, скажи, что мне дальше делать?
– Тебе, Петя-сам, ничё не надо, – сказал татарин. – Мне надо. Три дня добрых духов просить надо. Чтоб хуже у тебя не стало. Злые духи с этим чаном и не то вытворить могут.
– Добрых духов, говоришь? – спросил настороженно Любимов – Это по-нашему значит ангелов?
– Конечно аггелов! Аггелов, Петя, аггелов.

Пётр Гаврилыч успокоился и махнул рукой:
– Ну, если так, валяй. Умоляй добрых ангелов о помощи.
– Усмолю, усмолю Петя.

Три дня усмолял Махмет своих аггелов, потом пришёл к Любимову и сказав, что он своё дело сделал, стал просить двадцать пять рублей за работу.

«А я ведь почти всё на золотые рубли обменял», – подумал Пётр Гаврилыч.
– Знаешь, что, – сказал он татарину, – За три дня тебе и десятки хватит. Некоторые и за месяц её не зарабатывают.
– Эх, Петя-Петя. Ты был мне друг, а стал недруг, – прошипел по-змеиному татарин. Однако ж десятку взял и что-то бормоча ушёл.

Вскоре в дом к Любимову заглянул юродивый Никола.
– Фу, фу, как серным, смоляным дымом пахнет. Не Махмет ли насмолял?
– Не насмолял, а усмолял, тьфу, то есть умолял, – смутившись сказал Пётр.
– Гаврилыч, да ты в своём ли уме? – затопал деревянными колодками и загремел железными цепями Никола. Звук получился такой, словно несколько мужиков разом стали гвозди в гроб заколачивать. – Сидеть тебе после этого сиднем и жужжать по-пчелиному.

– За что? – сильно испугавшись, спросил Любимов?
– За то, что вместо священника к татарину-чародею обратился! За то, что спастись хотел не Божьей благодатью, а расположением духов лестчих! Теперь тебя, даже я не вымолю. Только сам, только сам…

Никола вдруг нагнулся, снял колодки и быстренько убежал. От такого невиданного дела Пётр Гаврилович обомлел и долго стоял истуканом.

СВОБОДА! СВОБОДА!

Юродивый, как всегда в колодках, шёл по Коршуновке, весь в слезах. Он всхлипывал, словно мокрый осенний ветер, и выл:
– Свыыобода! Свыыобода!
Никто не понимал, к чему Никола это кричит, но все жалели, что он так плачет, и утешали его.

Вдруг откуда ни возьмись, в слободе появился всадник. Это был хмельной, расхристанный казачишка Еремей. В Коршуновке его многие знали. Он гарцевал на своём скакуне и зычно кричал:
– Свобода! Царь сошёл с престола! Свобода!

Коршуновка вмиг стала похожа на растревоженный улей. На базарной площади собрали сходку, на которой выступал казачишка Еремей, ставший важной птицей –   уполномоченным от какого-то Совета народных казаков. Он с упоением говорил о наступлении новой жизни в России.

– Заживем! Таперича! Свободно! – надрываясь, хрипло, отрывисто каркала эта птица, – Без царя, без помещиков, без попов!
– А в голове царь будет? – спросил казачишку Еремея Никола колодочник.
– Нигде не будет!   
– Вот хорошо-то. – Обрадовался юродивый, – Раньше я дурак один был, без царя в голове, а теперь все дураками станут!
– Какая ж ты темнота, я тебе про Фому, а ты мне про Ерёму.
– Так и я про Еремея!

По толпе, словно горох по полу, рассыпался хохоток, а колодочник повернулся и, звеня цепями, пошёл прочь. За ним поплелась добрая треть людей, собравшихся на сходку. Вперёд они пропустили Ивана Казина. Он, сняв картуз и комкая его в руках, подошел к юродивому и попросил зайти к нему в дом.
– Христиане, значится, от тебя отец Николай знать желают…. Тово…. Что дальше за жизнь у нас будет?

Юродивый молча кивнул понурой головой и направил свои колодки к дому Казина.
Прибыли к нему, молча расселись в горнице по лавкам.
Взгляд юродивого был нездешний, он словно проникал сквозь толстые стены избы, сквозь коршуновские дома, сквозь всю замеревшую в неведении завтрашнего дня Россию. Но вдруг он слегка топнул колодками. Деревянный стук вывел собравшихся из оцепенения.

– Чему бывать, того не миновать! – бодро заговорил Николай – Пить будем, гулять будем, а смерть придёт, помирать будем. – Юродивый подмигнул жене Казина Анне и ущипнул её. Она застыдилась.

Иван возмутился:
– Ты чего колодник наглеешь?!
– Как чего? Свобода! И от помещиков, и от попов, и от стыда! Потому и пить будем и гулять будем и с разными бабами спать будем. Но это потом. А сначала взойдёт солнце красное, кровавое от нашей христианской кровушки и слёз прольётся немерено. В каждом доме горе будет.

– Но как же нам без царя жить-то?
– А так, – юродивый достал из кармана красный лоскуток и  приладил к своей скуфейке. – Мы все, как казачишка Ерёма важными птицами станем, потому как власть сами можем выбирать. И эта власть сто лет будет советоваться, что нам посоветовать, чтобы мы хорошо жили в стране советов. И чтобы люди были верующие. И безбожники и набожные  – все должны будут верить.

– Это как же так?
– А так. Одни будут верить, что Бог есть, ну а другие будут верить, что его нет. За веру в Бога – кнут, за веру в то, что Его нет  – пряник. Священников поубивают, храмы закроют. А без них чего мужикам делать?

Юродивый вдруг встал и, приподнимая колодки, словно приплясывая, пропел:
И пить будут
И гулять будут,
А смерть придет  –
Помирать будут.
А смерть придет,
В храме не застанет,
А застанет в кабаке,
со стаканчиком в руке!

Когда колодочник пропел свою частушку, в сенцах раздался надрывный бабий плач. Это пришла Клава Любимова, жена Петра Гаврилыча.
Когда она вошла в горницу, все сразу поняли  – случилось что-то ужасное. Губы у Клавы позеленели и дрожали, как осиновые листья. Красные глаза, то пылали, то, увлажняясь слезами, затухали.

– Никола… Отец Николай… Батюшка… Гаврилыча то моего… Кондрашка хватила! Сложил крестообразно руки и сидит не двигаясь. Говорить ничего не может. Только жужжит иногда как пчела…

– Крестообразно говоришь, руки сложил? – задумчиво промолвил юродивый. – Это хорошо. Молится, значит. Послушал меня, старого дурака. Ну, что ж, слава Богу за всё! Три года в страданиях и постоянной молитве сиднем просидит, а потом умрёт и в Небесную обитель попадёт. Простит его Милосердный. И всю нашу матушку-Россию за её страдания, за кровь и слёзы, за молитвы праведников, простит Милосердный Господь.
Так видится, так слышится, так сбудется…