Девушка из Нагасаки

               

               

                Вещунов Владимир

                Девушка из «Нагасаки»

                Рассказ



   В облике Виталия Львовича Шаронова ничего от «Львовича» не угадывалось. Напротив, непородистая внешность. Ранние залысины, узко посаженные глаза; нос запятой, в боксе покривили. Безвольный, как бы раздвоенный подбородок; как сказала одна невоспитанная кнопка:  жопка. И на этом, ничем не примечательном лице — сочные, как вишни, губы. Вот такой казус природы! И эти яркие губы ломким подростковым голосом произносили слова с дефектом: Витавий Вович, свова, вожка… Он провёл пальцем по бороздке на подбородке, усмехнулся.
   — Хочешь быть счаствивым — будь им! — мужественно отчеканил свой путеводный девиз.
   Он долго тренировался, изгоняя из тембра несолидность. Иногда это ему удавалось, и теперь его судьбоносный девиз прозвучал со сталью в голосе. Да, он был почти счастлив. Хотя счастья много не бывает. Добился всего сам. Сделал себя сам! Выбросил «за борт» паршивую, как шавка, присказку: «Хочешь хорошо жить, умей вертеться!» Ох, как пришлось повертеться!.. Он, затюканный дворовой Шарик, — хозяин здания консульства Соединённых Штатов Америки. Мировой гегемон арендует у него, Виталия Львовича Шаронова, его личный особняк! Самонадеян? Самодоволен? Самоуверен! Самодостаточен!.. Вспомнил, как потрясённый Жека остолбенел, увидев на полке в прихожей денежный развал.
   — Ты же знаешь, Марго — шопоговичка! — как бы виновато развёл руками. — Гардероб битком набит, а ей всё маво! Надоево мне ей отстёгивать, мевочиться. Теперь берёт сковько хочет. Коммунизм!..
   Дабы прийти к этому светлому будущему в отдельно взятой шароновской семье, её главе пришлось пройти тернистый путь, говоря высоким слогом. А для низкого и слов не сыскать!..

   От поднебесного высокогорного хребта разбежалась цепь гор, череда сопок. Озарённый вдохновением вечерней зари, поэт воспел эту горную гряду:

                Парча зари в лучах шуршала.
                Река сверкала, угасая.
                Легко-легко земля дышала,
                Согретая лучами мая.

                От счастья задыхались птицы
                И верещали оголтело,
                И лес в зелёненькие ситцы
                Рядил раскованное тело.

                Молилось солнце на закате,
                Спускались с гор в долину тени,
                Вздыхали горы и горбато
                Ворочались в своих постелях.

   В этом Каменном Поясе выделялась гора Горбатая. Её и облюбовали геологи: кварцевый песок, глина разной жирности, строительный щебень… У подошвы Горбатой скоротечно возник город Горск: буто-щебёночный завод, стекольный, фарфоровый, домостроительный комбинат.
   Взрывы, рёв бульдозеров, экскаваторов, Белазов — террасный карьер «рос» в глубь земли. Была гора высокая — стала яма глубокая.
   Неудачники, обиженные судьбой, с презрением, свойственным безнадёжникам, обзывали Горск Ямой. Витальку Шаронова тоже обзывали по-всякому, до слёз: Шариком, Шнурком. В этой кличке он был сам виноват. Кеды звал «кетами» и шнурки завязывать перед школой не научился, не говоря уже о «бантике». Ходил с распущенными шнурками, спотыкался, падал под ржанье пацанвы. Слёзы и из носа «шнурки»… А ведь из культурной семьи! Отец — пожарник, мать — посудомойка в детсадике. И как Шарик в школу пойдёт? Говорить толком не может: шкова, первый квасс. Ну и умора!
   Откупался от обидчиков, обзывальщиков. Из дома на улку выходил с куском хлеба, намазанным маргарином. Вечно голодная уличная пацанва тут же подлетала к «богатенькому Буратинке»:
   — Шарик, сорокни!
   — Сорок семь — дели на всех!..
   Дружеское расположение кусочников было недолгим. Его обязательно заставляли с кем-нибудь драться до первой крови. От слова «кровь» он съёживался и хныкал:
   — Давайте, я вучше песенку спою.
   — Валяй! — позволяли драчуны.
   Певец сдвигал кепарик на затылок, поддёргивал штанишки на лямке и тужился баском исполнить песню:

                Я закавився в юности жестокой!
                И обожав я кабаки и драки!
                Я капитан! Я из Вадивостока!
                Вюбив я девушку из Нагасаки.

                У ней такая мавенькая грудь
                И губы авые, как маки.
                Когда я уходив в давёкий путь,
                Я помнив девушку из Нагасаки.

                У ней сведы проказы на руке
                И татуированные знаки.
                О как пвясава джигу в кабаке
                Девушка из Нагасаки!

                Однажды я вернувся из морей,
                Мне рассказави о жестокой драке,
                Как из-за ревности обкуренный зводей
                Зарезав девушку из Нагасаки.

                И в дикий шторм, когда ревёт гроза,
                И в тихий час на повубаке
                Я вспоминаю карие гваза
                И девушку из Нагасаки.

   Десятки раз слушала эту песню ребятня в исполнении Шарика. С дефектом поёт, но переживательно. И как этот шибздик такую длинную песню выучил?!.. Благодарные слушатели хлопали певца по плечу, а он чуть ли не рыдал от счастья.
   Приукрашивал своё семейное положение: мамка не посудница, а воспитательница детского сада; папка не какой-то пожарник, а героический взрывник в карьере. У него, «героического», Виталька научился «Девушке из Нагасаки». Лев Михайлович всю жизнь тосковал о море. А волны его шумели в недосягаемой дали: полсуток автобусом. И Шаронов-старший утишал свою неизбывную печаль не морской водой, а иной.
   — А без огненной воды ни туды и ни сюды! — частенько говаривал, оправдывая свою «пожарную» зависимость.
   Как-то раз после очередного исполнения отпетое хулиганьё доставило «известному» певцу известную в городе Лёлю-дурочку:
   — Вот тебе девушка из Нагасаки! Лёля, покажь свою маленькую грудь!
   Лыбясь, начала сдёргивать с себя замурзанное платье. Одутловатая, прыщавая, лупато-раскосая, повергла Шарика в ужас. Вот-вот сорвёт с себя поганое платье! Он рванулся, чтобы бежать. Его схватили, загогатали:
   — Тили-тили тесто, жених и невеста!..
   Шпора, Шапорин Жека, щелбанул в воздух пятак. Сверкая медью, монета акробатически закружилась. Жека по-жонглёрски поймал её и впечатал в грязную ладошку Лёли. Та одёрнула платье, показала язык обидчикам:
   — Бе-бе-бе! А у меня денежка! — Поскакала к ларьку за монпасейками-леденцами, возвещая всех о своём богатстве: — У меня денежка!..
   Шарик вырвался из рук негодяев. «Подлые» шнурки на «кетах» развязались. Споткнулся, упал. Шпора поднял его, зарёванного, отряхнул от пыли. Не стесняясь ржунов, завязал шнурки, нахлобучил на бедолагу кепарик, пуговка на котором болталась на одной нитке.
   На обороте лацкана кургузого шапоринского пиджачка запасливо была пришпилена иголка с ниткой. Его всегда сталкивали драться с новенькими, появившимися во дворе. Заканчивал бой до первой крови. Но иногда попадался упёртый противник, приходилось даже барахтаться по земле. Драные места на рубахе и штанах после схватки ловко штопал. Бывалого Шпору уважала даже отъявленная шпана. Мать его, дворничиха, ворочая сугробы в лютую стужу, нередко простывала, болела. И он, голоухий, в одной рубахе, метал широкой фанерной лопатой кучи снега, очищая дорожку благополучным гражданам. Иные, сердобольные, сокрушались:
   — Мальчик, оденься! Простынешь!..
   И никто ни разу не подмогнул. А от него облако пара клубилось. И никакая простуда не брала. И шайбу гонял в таком же виде, без хоккейной амуниции. Купальный сезон открывал уже в апреле, когда начинался ледоход, с восторгом барахтался среди льдин.
   Шапорин накрепко пришил суконную пуговицу к кепке-шестиклинке соседа по двору Шаронова.
   — Фамилии у нас с тобой, Виталик, похожи, будто сродственники. Держись за меня, не пропадёшь!..
   Заядлый рыбак, грибник, ягодник, Жека повсюду таскал за собой подопечного. И тот восхищался своим другом: до чего же фартовый! В речке, сливной от автобазы, где все бактерии повымерли, умудрялся ловить пескариков. На берегах водохранилища, заросших тальником, отыскивал рясные кусты жимолости. В дремучем лесу под лапами шатровой ели у ручья построил шалаш. Сырые грузди, облепленные хвоинками вдоль ручья. Подберёзовики, лисички, волнушки, маслята в березнике. По осени весёлые семейства опят на пеньках. Алые куртинки брусники, костяники. Приятная оскомина на зубах от «чумазой» черники. И Виталька познал науку дикоросов в изобильных шапоринских грибных и ягодных местах. И ещё одну школу Шпоры прошёл Виталик Шаронов — школу мужества. Ему-то не впервой ночевать в шалаше, а Шарику пришлось однажды пережить в тайге жуткую ночку. Филин дико ухал, ночные птицы и какие-то существа хохотали, верещали. Вопили звери рядом с шалашом, рычали, выли. Вздрагивал Шарик, дрожал, хныкал, прижимался к Шпоре. Чуть не умер от страха. А тому хоть бы хны!
   — Не дрейфь! — хлопал по плечу скулящего. — У страха глаза и уши велики!.. Он только навлекает хищников. Заткнись и успокойся! На труса всякая зверушка норовит напасть. Закон — тайга!
   — Тебе-то хорошо! — стуча зубами, просипел Виталик. — Ты-то не боишься.
   — Да, не боюсь! — расхрабрился Жека. — И ты не бойся! Виду не подавай, что боишься. Мама говорит: всё, что ни есть, всё к лучшему! И ты смелым будешь!
   Наставления бывалого утишали дрожь, и утром Жека едва разбудил Витальку: так крепко уснул.
   — Молоток! — похвалил «бесстрашного» друга Жека. — Кувалдой будешь!
   Уютно в шалаше. Головокружительный дух, настоянный на хвое и душистых травах. Нет слаще перины!
   Лес купался в струях утреннего солнца. Искрился росными алмазами-изумрудами. Жека едва задел еловую лапу — радужный дождь окатил его и Виталика.
   — Радуга! Радуга с нами играет! — воскликнули оба.
   За шиворот сыпанули капли. Радостный визг, пляска дикарей! Барахтанье, борьба в росной траве. Мокрые, в изнеможении разлеглись на солнечной поляне просыхать. Братья «по крови». Журчал ручей, иволга вторила переливчатой мелодией флейты. Пригоршнями студёной водицы утолили жажду. Ни взрывов, ни рёва карьера, ни першащей пыли.
   — И зачем вюди роют Яму, когда здесь так хорошо! — набрал полную грудь воздуха Виталик, словно вдохнул всю тайгу и вскинул руки к лазурному небу.
   Барабанная дробь дятла, соловьиные трели, рулады щура, стон выпи, хор лягушвы… Разноголосица и слаженное песнопение. Всей своей музыкой отозвалась природа на чувство мальчика. Вдохновлённый этим гимном, Жека запел:

                Мы идём, как следопыты,
                Все пути для нас открыты,
                Все дороги нам видны!
                Мы юннаты, мы счастливые ребята
                Нашей солнечной страны!

   С корешем Жекой Виталька быстро взрослел и мужал. Походы в тайгу, ночёвки, борьба, мирные драчки на кулаках — и затурканного Шарика уличные канальи стали навеличивать: Шар!
   После октябрьской демонстрации у одноклассницы Сакуры, Са;куровой Лины, дерзкий ветерок вырвал красный воздушный шарик. Тот помотался в воздухе и уселся на телеграфном столбе. Сакура плаксиво поджала алые губки и беспомощно заозиралась, как бы надеясь на чью-то помощь. И помощь подоспела! У столба валялась проволока. Женька Шапорин окольцевал ею столб. Из хвоста её  скрутил «стремя». Вставил в него ногу в ботинке, подтянулся, ловко перебирая руками и ногами, залез к макушке с беглецом. Зажал зубами пипку и спустился с ним к восхищённой Линочке. Кавалер! Четвёртый класс, мальчики и девочки уже поглядывали друг на дружку. Чернявенькая, смуглая, Линочка с карими, чуть раскосыми глазами нравилась мальчикам. И Шаронову тоже. Вылитая девушка из Нагасаки! И он позавидовал другу, невпопад ляпнул:
   — Я бы с «когтями» эвектрика тоже бы забрався.
   — С «когтями» всякий дурак сможет! — посмеялись над ним.
   Понурился от зависти и обиды. Вспомнился «телеграфный столб» пьяненького отца, который оправдывался перед матерью:
   — Не пьёт только телеграфный столб. — И допытывался у сына: — Как ты думаешь, Виталька, почему он не квасит? А-а, не знаешь! Много будешь знать, скоро состаришься.
   Заглаживая свои недобрые чувства, спросил:
   — Жека, а почему телеграфный столб не пьёт?
   Все расхохотались. Шапорин деловито распутал своё верхолазное приспособление: сгодится ещё. И ответил:
   — Да, у нас в городе только он непьющий! У него «стаканы» кверху дном.
   Приспособление, заменяющее «когти» электрика, пригодилось. С ним Жека и Виталька отправились в кедрач шишковать. Опытные шишкари бухали дубинами по стволу, шишки сыпались на подстилку у подошвы кедра. Иные смельчаки с помощью железных когтей карабкались в рясные кедровые лапы, дёргали одну за другой. Безмозглые же валили пилой богатый шишками кедр и ползали по великану ради наживы. Жека со своим проволочным «верхолазом» благополучно освоил пару изобильных кедров. Виталька с удовольствием укладывал смолистые пахучие шишки в рюкзаки. Когда под завязку был набит второй, укладчик запросился на кедр. Жека выбрал не сучковатый, удобный для лазания ствол. Кедровые лапы в паклях мха нависали шалашом. Шишкарь неуклюже заполз в него. Град ядрёных «бомбочек» гулко застучал по земле, как будто падали яблоки. Вдруг истошный крик раздался. Виталька свалился с кедра, но не упал, а повис на каких-то ремнях. В лоскутах, ветоши, обезумевший от страха, он мычал что-то невразумительное. Жека освободил его из пут, которые спасли бедолаге жизнь. По ним взобрался туда, откуда свалился напарник. И сам чуть не сверзнулся. В темноте кедрового «шалаша» на него щерился белый череп! Он был в лётчицком шлеме. В парашютных лохмотьях, в стропах на перекрестье корявых веток лежала изъеденная временем и грызунами мумия.
   Жуткая картина потрясла Шапорина. Он даже забыл про свою «верхолазку», спустился по стропам. Подавленный, сидел меж двух рюкзаков с богатым урожаем Шаронов.
   Четыре года назад весь город был взбудоражен крушением в тайге истребителя МиГ-19 и его поисками. Самолёт через месяц нашли, а пилота отыскать не удалось. И вот страшная находка! О ней сообщили юные шишкари Льву Михайловичу, а тот срочно доложил военным.
   Стёрлись страхи, и через год добычливые шишкари вновь отправились в кедрач. Теперь уже как заправские добытчики, опытные, с настоящими когтями. И не с рюкзаками, а с мешками, на своём транспорте, на велосипедах. Насшибали обширную поляну шишек, разложили на солнцепёке. На пне устроили молотьбу. Молотками колотили по просушенным шишкам. Обмолот, шелуху с орешками просеяли через сито. Шелуху бросили в огонь: ах какой занялся пахучий костерок! Туго набили два мешка: не шишек — орешек! «Туши» взвалили на велосипедные рамы и торжественно повели своих «коней».
   Несмотря на презрение товарищей: торгаши, мол! — уселись со своим товаром на базаре. Выручку, весьма солидную, поделили пополам. Добытчики!
   — Кормилец! — вздохнула болезная матушка Женьки.
   Не только кормилец, но и лекарь. Сколько всего полезного и целительного хранится в крошечном орешке, плёночке, скорлупке! Минералы, витамины, изгоняющие многие хвори, укрепляющие здоровье. Вкусные орешки лущили, народные врачеватели делали на них настойки и отвары. Кондитеры сдабривали свои изделия кедровым маслом, украшали торты тёртым орехом.
   К восьмому классу почти однофамильцы, Шапорин и Шаронов, артель двоих, побила многих конкурентов на кедровошишечном рынке. Для высокой производительности труда смастерили дробилку-шелушилку. В бункер вставили вращающийся барабан с шипами для шелушения. Затем усовершенствовали крупорушку, купленную по дешёвке у соседнего совхоза. В общем, развернулись! Однако сезонный осенний прибыток уже не устраивал. Грезились иные масштабы!..
   Рубежное время настало. Перестройка наизнанку перекроила сознание добропорядочных советских граждан. Рыночный воздух свободы завихрил, как в нэповские годы, торгашескую чернь. Очумелые «челноки» возами пёрли из Суньки (Суйфэньхэ) к приграничной Полтавке китайское барахло. Добирались до Владивостока. Местные до отказа забивали свои торговые палатки дешёвым шмутьём. Остальные продолжали свой «челночный» путь по железке, снабжая этим добром города и посёлки до Советской Гавани.
   Ударилось в челночество и семейство Шароновых. Шапорин подрабатывал у них помогайкой. Нагляделся на бедлам челночных поездов. На иной станции остановка две-три минуты. Из вагонов, битком набитых «китайщиной», летели коробки, плюхались на перрон матрасовки, узлы. Даже на ходу поезда помогайки выпихивали из окон то, что не успели выбросить. Потная электричка стукотила дальше, а на перроне копошилась куча мала, разбирая в свалке своё барахло. Чтобы не возиться в этом сброде, чета шароновых сгребала свой товар в отдельную кучу. Виталька с Женькой выбрасывали его на перрон из дверей и окон. Барахла было столько, что  не всегда удавалось выкинуть его из вагона до отправки поезда. Шапорин на ходу выпихивал из окна оставшиеся мешки и узлы. Под тоскливый крик электрички приходилось катить до следующей станции, аж сто километров, и возвращаться на попутках.
   Надоела эта карусель! Вот поезд дёрнулся, заскользил перрон… Рискнул выпрыгнуть из окна — и чуть не угодил под колёса! На глазах у Шароновых выполз на перрон изодранный, в ссадинах. С криками накинулись на него супруги:
   — Зарезало бы тебя, а нам отвечать!
   И сынок заодно. Однако смилостивились и подарили «варёнки». Наладили их производство! Китайскую джинс;у «купали» в корыте, наклеивали лейблы с «пумами» и продавали как «фирм;у».
   Виталий не отставал от предков. Сдал на права, купил «шиньон» — «Москвич» с фургончиком. Решил заняться фотобизнесом. Написал на фургоне «Фотосалон» и начал окучивать деревни. Горячий навар восторгом обжигал душу в майские дни окончания учебного года: групповые снимки классов, детсадишных выпускников. «Трудовые будни — праздники для нас!» — фотопортреты передовых механизаторов и доярок на досках почёта. Всё бы ничего, да на просёлочных дорогах хозяйничали автопираты, в деревнях поджимали конкуренты. В одиночку держать такой бизнес небезопасно. Позвал на подмогу Шапорина. Тот получил права, в камуфляже и берцах, стал личным водителем и телохранителем. Облепили фургон рекламными фотообразцами: семейные и свадебные торжества, выпускные балы, умилительные мордашки детишек. На фанере намалевали джигита на скакуне, в черкеске с галунами, в папахе. На месте лица вырезали дырку. Подобно пляжникам в Сочи, детвора вставляла свои «мужественные» черты в прорезь. И взрослые не чурались такого джигитского образа.
   Мелкотравчатого «шиньона» сменил микрик с аляповатыми художествами по бокам: Чип и Дейл, Микки Маус с надписью «Видио Салон». Очереди из детворы выстраивались на деревенских «площадях» к Чипу и Дейлу.
   — Чему вы детей учите! — сокрушённо вздохнула одна сельская учительница и провела работу над ошибками.
   Крупно написала на тетрадном листке: «Видеосалон» и преподнесла его грамотеям. В одном слове — три ошибки!
   После восьмого класса оба школу забросили. Шапорин вынужден был зарабатывать на лечение матери. Шаронов же пристрастился к наживе. Разворотливость Шара удивляла Шпору, ставшего пристяжным у него. В скверике у аэропорта стоял заброшенный вертолёт. Шаронов выкупил его и погнал в нём Чипа и Дейла с Микки Маусом для пассажирской детворы.
   Вырос из «детских штанишек», в цокольном полуподвале устроил видеосалон с вечерним и ночным показом: зубодробительные костоломы Чак Норрис и Джеки Чан, Шаолинь, Кама-сутра и прочая порнуха. Особо доставалось в этой чернухе русским императрицам. Подобный мерзобизнес Шпоре претил. А Шар ухмылялся:
   – Все вюди братья, вюбвю с них брать я!
   Владивосток-восторг распахнулся в девяностые. Международные форумы, делегации: индусы в чалмах с подводных лодок; америкосы с крейсеров: белые и черные по отдельности; «лица жёлтые по Владику кружа;тся»…
   Порто-франко: беспошлинный ввоз и вывоз. Фрахт и фарт! На этом поприще подвизался новосёл Владика Виталий Шаронов. Его плашкоут швартовался раз в месяц с контейнерами, набитыми ширпотребом. Контейнеровозы доставляли из Японии стиральные машины, телевизоры, микроволновки и прочую «бытовуху». Ею Шар битком забил свой вместительный гараж. В «брехунке» помещал объявления о продаже.
   И вот плашкоут ошвартовался с «тойотами». На автомогильнике в Йокогаме Шар собрал «отходы», привёз на свой авторынок, подшаманил и пустил в продажу.
   Таможенная начальница поусердствовала в бизнесе Виталия Львовича, стала госпожой Шароновой. Некогда затюканный Шнурок представлял из себя важную персону, одевался в коверкот с бобриком и записался в боксёрский клуб своего «пристяжного» друга, к которому относился весьма благосклонно. Тот сохранил почётное место личного водителя и телохранителя. Боксота правила бал в торговом порту и в городе. Без их «ярлыка» никакое «княжение» не прокатывало.
   Шароновский авторынок расширялся, захватывая территорию судоремонтного завода, который банкротился. Суда за бесценок продавали китайцам и японцам на гвозди. На месте неказистой конторки вырос трёхэтажный офис. В просторном еврокабинете хозяин принимал покупателей. В малиновом пиджаке, с золотой цепурой, раскинувшись в кресле, небрежно задирал манжет рубашки, ошеломляя посетителей золотыми в бриллиантах «котлами». Не только ошарашивал, но и намекал: время — деньги! Когда к шефу входил Шапорин, босс позволял себе развлечься. Секретарша, супружница Марго, чуть не загремевшая на зону за взятки на таможне, приносила чай с пирожками. Она ещё заведовала кухней и ублажала начальника-мужа выпечкой. Виталий и Евгений по старой дружбе заводили приятельские беседы. По ковру ползала, тыкаясь по углам, «шайба» робота-пылесоса. Хозяин с умилением любовался  чудом техники на грани фантастики. Время от времени подкидывал в «пасть» бумагорезки лист за листом, с торжеством поглядывая на Шапорина: каково, а!.. Заботливый начальник, он всякий раз справлялся о здоровье своего друга-подчинённого. И тот каждый раз, зная его слабость, печалился:
   — Мотаюсь по врачам. Как говорится, не понос, так золотуха.
   Чужие горести доставляли Виталию Львовичу нескрываемое удовольствие. Он расплывался в улыбке и прямо-таки расцветал. Однако говорил:
   — Есви что, то обращайся, помогу.
   Иногда Марго приносила кофе с коньяком. Шапорин отказывался:
   — За рулём!
   — Хвавю! — одобрял трезвость своего шофёра Виталий Львович.
   Однажды он позволил ему не только этот напиток, но и покрепче. Расслабились оба: фарт, бизнес на маз;и. После расспроса о здравии, доставившего Шаронову истинное блаженство, Шапорин пьяненький и язвительный, рассказал анекдотец. Собрался рыцарь на войну и наделил супружницу поясом верности, а ключ взял с собой. Оруженосец спросил:
   — Зачем вы, господин, надели на супругу пояс верности с замком? Ведь она такая страшная, на неё никто не позарится.
   Промолчал рыцарь и выбросил ключ в реку.
   Исподлобья посмотрел на анекдотчика Шаронов:
   — Да, Марго страшновата, да червонцами богата! И пирожки печёт. И бваготворитевьница. Географическому обществу отстегнува. Её приняви и меня! — из ящика стола достал коричневые «корочки»:
   — Гвянь, действитевьный чвен! Хочешь, и тебя примем!
   — Не достоин такого высокого звания. Сказывают, там библиотека богатая, потому там и ошиваются всякие меценаты, благотворители, пожертвователи и прочие благодетели. Раритеты, фолианты можно сбагрить за границу.
   — Хорошая мысвя приходит опосвя. А эта — вовремя!
   Действительный член Русского географического общества Шаронов Виталий Львович начал сбывать в Гавайский университет ценнейшие раритеты и архивные древности. Переправил дневники Арсеньева: секретные экспедиции по Уссурийскому краю. Донесения Блюмкина об экспедиции Рериха на Гималаи, в Тибет в поисках Шамбалы. Рапорты адмирала Завойко об изгнании англо-саксов от берегов Дальнего Востока во время  Крымской войны. Следственное дело о загадочной гибели Фридольфа Кирилловича Гека, вольного шкипера. Он, таможня русского Дальнего Востока, квасил морды америкашкам-браконьерам, истребляющим котиков в русских водах. Отчёт исследователя ледников Памира Федченко о снежном человеке…
   Цены не было этим документам. И недоучка, окончивший всего восемь классов, за заслуги стал почётным профессором Гавайского университета!
   Американское консульство размещалось в здании бывшего Совнархоза. Объявило конкурс на строительство нового здания, соответствующее всем нормам международной дипломатии. Ушлый член Учёного совета ГО Шаронов пригласил консула США Дебору Смит посетить Географическое общество и провёл с ней познавательную экскурсию. Дебелая Дебора и сухопарый Виталий Львович сфоткались на фоне мемориальной доски Арсеньева. Она была осведомлена о заслугах Шаронова В. Л. перед Соединёнными Штатами и способствовала, чтобы он выиграл тендер на строительство здания консульства.
   Услышав звонок Деборы о победе, Шаронов ворвался в квартиру с торжествующим воплем. Но был сурово охлаждён супругой:
   — Чему ты радуешься? Мама померла!..
   Он кинулся в ванную, чуть не сорвал кран. Загремел «водопад». В этом сладостном шторме он плеснул на себя охапку воды и заорал:
   — Во попёрво! Во попёрво!..

   Поглаживая бархат портьеры, он смотрел из окна консульского конференц-зала на бухту. Тёмная, тяжёлая вода с отливом смолы. «Жирафы» кранов торгового порта застыли во времени. И год назад они были в тех же позах: одни, понурившись, склонили головы, другие как бы в недоумении вытянули шеи… А век назад здесь у причалов стояли крейсера и фрегаты; по бухте сновали шлюпки, джонки, юли-юли, кавасаки. Японское слово привело в уныние… Он — человек мира, живёт в цветущей Новой Зеландии, где самые низкие налоги. У него растущий бизнес и весьма солидная рента. У него ранчо, он настоящий мачо! Устраивал сафари в саваннах Африки. В снегах Килиманджаро восходил к вершинам. Но много счастья не бывает. Открылся во Владике ресторан «Нагасаки». Не злачное место, а змеиное гнездо: ниндзя, якудза. С появлением «Нагасаки» в городе участились убийства, исчезновения людей. Полный банзай. Оттяпывают у местных бизнес. Всесильные микадо, гордые самураи, неустрашимые камикадзе — секотят перед америкашками. Те на них две ядерные бомбы бухнули, военные базы понатыкали — не пикнет Страна восходящего солнца. А сынки её начинают во Владике баловать.
   Нагасаки… Песня из детства, про девушку и капитана. Хорошая песня. А вот название «Нагасаки» — мрачноватое, опрометчивое. Как бы чего не вышло!..
   Стареющая луна над бухтой. Стареющий душой процветающий Шаронов. Решил тряхнуть стариной, расслабиться  в этой самой «Нагасаки», глянуть на это «гнёздышко».
   Парадный вход был оформлен в виде пагоды. Каменно застывший «самурай» не шелохнулся. К посетителю с угодливой улыбкой подсеменила гейша в кимоно:
   — Комбанва! Добрый вечер, господин-сан!
   Провела в отдельную кабину с видом на сцену. За столиком перед сценой сидели местные братки из боксоты. Успокоился. Оглядел своё «купе». Декор в блескучих шелках с растительным орнаментом. Режущий высверк боевого меча-бушидо на стене. На изящной этажерке икебана в расписной фарфоровой вазе;  бонсай — карликовый багульник; нэцке — буддийских божков; глянцевые рекламные журналы с голенькими девочками от пяти до десяти лет. Он сам привозил вместе с машинами пачки и раздавал «элитчикам». Марго начала сжигать этот позор:
   — Соучастник растления!
   И пристяжной дружок посвоевольничал, заставил потрудиться бумагорезку. И тоже: пособник растления. Будто сговорились, моралисты…
   Гейша принесла крохотную чашечку саке, плошку риса с палочками и пару суши. Поцедил саке, поковырял рис. Гейша присела рядом на пуфик. Японческий городовой! Водки с напёрсток, а захмелел! Чудо-зелье! Видя его лирический настрой, гейша прочитала стишок, так ей полагалось по должности:

                Вечерним вьюнком
                Я в плен захвачен…
                Недвижно застыл в забытьи.

   Кукольное личико. Детский голосок. Лукавый взгляд:
   — Карасиво, не правда ли? О-о, тринадцатый век, Басё, хокку.
   — Очароватевьно! — он протянул к ней руки.
   Она отодвинулась: гейшам не положен интим, только церемонии, приятные беседы.
   — Ты очароватевьна! — он попытался растопить её сердце. — Ты вьюнок, пвенивший меня! Как тебя звать? — вновь протянул к ней руки.
   — Най-най (Нет-нет), капитана-сан! — погрозила пальчиком.
   Он криво ухмыльнулся, взял с этажерки «глянец», осуждающе постучал пальцем по обложке с голенькой малышкой:
   — Раствение!
   Гейша ускользнула и быстро вернулась с графинчиком. Он сам налил саке и выпил, вздохнул:
   — Да-а… Басё, карасиво, тринадцатый век… А вы в двадцатом тащите своих стариков перед смертью в горы на растерзание грифам! Видев я ваш фивьм «Вегенда о Нараяме». Там Вонючка вез к старухе, к собаке… И это ваша эстетика? Погано! То канава, то яма, японческий городовой! Мрак! Герой-сёгун писатевь Мисима учинив кровавое зревище: сэппуку, пубвичное харакири. Вспоров живот, кишки наружу… Друг говову отрубив, чтобы не корчився в муках. Очень эстетично! Самурайский дух. На цыпочках перед америкашками. Пепев Нагасаки довжен стучать в ваши сердца! А вы ресторан с такой кармой назвави. Как корабвь назовёшь, так он и попвывёт. Как бы чего не вышво!..
   Гейша безучастно, как заведённая, махала веером. Прервала обличительный монолог:

                Весь долгий путь луны
                Я проследил до самого рассвета.

   Намекнула, что пора удалиться. Вздрогнул.

                Я закалился в юности жестокой.
                Я обожал и кабаки, и драки!
                Я капитан! Я из Владивостока!
                Любил я девушку из Нагасаки!..

   На сцене на фоне Фудзиямы пела его песню девушка в кимоно и в капитанской фуражке с золотым «крабом».
   — Кто это? — спросил Шаронов гейшу.
   — Наша хозяйка, Сакура-фудзин.
   Пьяненькая догадка мелькнула, чуть не закричал: «Саку;рова!..» Осёкся. Трудно вообразить эту повелительницу в образе четырёхклашки Линочки. Та обижалась, когда её звали Саку;ровой…
   А она уже в страстном порыве пела:

                Дельфины, дельфины, в чужих краях
                Расскажите, как счастлива я!..

   Пела искренне, с чувством. Что за счастье ей привалило? Нет, это не Линочка Сакурова!.. Однако совпадения: и песня, и певица госпожа Сакура…
   Гейша повергла его в смятение. Расплатился щедро, с чаевыми. Проводила до двери:
   — Фицурэйси мас! До свидания, Виталя-сан!..
   Они знали о нём всё! «Весь долгий путь я проследил до самого рассвета»… Он не спал всю ночь. Чуть забрезжило, рванул в Горск, к Жеке.
    Шапорин и старички Шароновы отвергли Зеландию, да ещё какую-то Новую. Сын подкидывал им приличную сумму к их пенсии, они не бедствовали и даже помогали с лекарствами матери Евгения. Она умерла, он не торопился жениться: насмотрелся на распадные брачные союзы одноклассников. Брак!.. «Траурный» марш Мендельсона. Лина Сакурова, сказывали, удачно осела во Владике, расцвела в ресторанном бизнесе.
   Шаронов застал друга уставшим, вернувшимся из карьера: работал взрывником. Набросился на него:
   — Шпора, ты ви это?! Ты где?..
   — Дана работа, а не успех, — по-христиански ответил тот: много поучений святых отцов услышал от матушки.
   Шаронов смялся и рассказал о своём посещении «Нагасаки».
   — Попала она в кришнаитскую секту, возомнила себя реинкарнацией средневековой пиратки. Якобы убили у неё мужа; она собрала флотилию, стала мстить, грабить японские острова. И вот она, реинкарнация двадцатого века! Похоже это она, наша Линочка, Сакура наша возомнилась… Любопытно взглянуть на неё.
   — Поедешь со мной, Шпора, удостовериться?
   — Лады! Кстати, а как Марго на новом месте?
   — Привадива говопузых аборигенов, чуть что, бегут к ней за помощью, к матушке Марго. Русских зауважави. Нормавьная у меня баба, верная… Как ты думаешь, Жека, что они затеяви против меня? Шёв я из «Нагасаки», тени кравись за мной. Что им надо? У меня и бизнеса не оставось почти. Живу за счёт ренты.
   — Поедем, разберёмся. А пока не будем об этом. Вспомним наши лучшие денёчки! Проведаем наш шалаш.
   — Жив ви? Четверть века прошво.
   — Жив! Помнишь, как проходят пустые страхи, Шар?..
   Два-три раза в год Евгений навещал шалаш с ночёвкой. Укреплял, подновлял, покрывал и выстилал внутри лапником. Жадно вдыхал целебный хвойный дух, очищая лёгкие от карьерной пыли.
   Одетые в камуфляж, они слились с осенним лесом, словно были его частью. Шалаш выглядел справно и гостеприимно. Повалялись в нём, ощущая родство с ним, с тайгой, со всем миром. Развели костерок. Выпили шапоринской настойки на лимоннике. Ядрёная жгучесть погнала тугую кровь, взбодрила. Потрескивал костерок, ластился под дуновением ветерка. Нежные мерцали сумерки. Лес распевал на все лады: птицы, лягушки, цикады, ручей… Отрадно!..
   Бросали печёнки с ладошки на ладонь, обжигались, дули. Разламывали, с наслаждением ели, чумазые, чуть ли не с угольной кожурой. Вели неспешный разговор с воспоминаниями: а помнишь?..
   — Ты ахнул, увидев меня из карьера, — произнёс Евгений, когда рассеялся дым воспоминаний. — Помнишь,  говорил: в карьере не сделаешь карьеры. А я стал проще и глупее, и мне стало легче. Столпотворение планов, смутность, нервность… «Спешить и пробежать закат, сна не увидеть второпях», — сказал поэт, точно вынес приговор. Любовь жизни и смерть найдут нас сами, если мы им понравимся, — усмехнулся Шапорин.
   — Судьба, что ви? — спросил Шаронов.
   — А понравимся тогда, когда Бог у нас будет на месте, тогда и у нас всё будет на месте. Учение о судьбе посеяно дьяволом. Нет никакой судьбы! Должно внимать себе!
   — Высоким свогом сказано, пышно выражаясь! — съязвил Шаронов. — А краткость — сестра таванта. Надобна, чтобы отшить шантажистку-вюбовницу, просящего в довг, занудного анекдотчика. Сидят над пропастью во ржи Евьцин и Буш.
   — Боря, как ты думаешь, что нужно сдевать, чтобы нашим государствам быво вучше?
   — Понимаешь, Жора, вучше будет, есви мы прыгнем!
   Не выдержав я, уехав! Задавиви проверками, поборами, навоговики, повчища чинодравов, тому дай на вапу, другому. Рэкетиры, рейдеры, а тут ещё якудзы, триады. И этот беспредев став обычным. Обычай — враг среди вюдей. И я бежав от этого тирана.
   — Богат не тот, кто приобретает, а тот, кто раздаёт, хотя бы сорадование ближнему, добромыслие с простотой сердца.
   — Ты себя имеешь в виду?
   — Святых старцев, поучениями которых и житиями меня матушка вразумляла, царство ей небесное!
   Щёлкал, стрелял смолистый сушняк костра, веером взнимались огнистые иглы и рассыпались искристо. Ласковые, обволакивающие сумерки. Настоечка бодрящая, картошечка печёная… Благодать!
   — Всё, что ни есть, всё к лучшему! — благостно произнёс Евгений. — Скорби врачуют. Благодаря им ты, Виталька, приехал.
   Тот пьяно мотнул головой:
   — Вады! — и отбил с другом «пятёрку».
   Крепко выпили, казалось, и сон обнимет крепко, как Шапорина. Однако возился, мычал, стонал, уловляемый страхами. Мерещились исполинские нетопыри, летучие их тени хлопали крылами. Тени из «Нагасаки» и здесь достали!.. Ручей изливался русалочьим смехом. Заманная гейша… У излучины на перекате возбуждённые людские голоса. Шпора старается перекричать…
   Евгений не кричал, мягко будил друга, разметавшегося в горячечном сне, приговаривая:
   — Вот и настал новый день, светлый, славный день! Солнце с собою зовёт, пусть радость с нами живёт.
   Виталий вскинулся, непонимающе уставился на Евгения:
   — Где я?
   Выглядел диковато: в траве, хвоинках.
   Шапорин расхохотался:
   — Чудо в перьях! Парень из мезозоя, реликт!
   Выбрались из шалаша. Евгений поддел еловую лапу — радужный росный дождь окатил друзей.
   — Ура-а! Радуга!
   — Радуга играет!..
   Побарахтались, поборолись на искристой от росы поляне. Раскинулись на солнышке, отдышались.
   — Как в старые добрые времена! — с блаженством выдохнул Евгений.
   — Я даже забыв, какое сегодня мартобря! — рассмеялся Виталий.
   — Да, тёплая осень, благодатная. Сбор живицы ещё не закончился. Телега скрипит, лошадь фыркает, серокопы в сосняке живицу из конусов в бочку сливают.
   — А что, Шпора, может, и мы тряхнём стариной, пошишкуем?
   — Проволоки нет, когтей.
   — А мы по-обезьяньи, с сучка на сучок, с ветки на ветку!
   — Древолаз! — усмехнулся Шапорин, вспомнив его падение и ужас. Увидел в кустах лестницу, спрятанную шишкарями: — Везёт дуракам!
   Приставили лестницу к рясному кедру, шаткую, скрипучую.
   — Я первый! — начал карабкаться по ней Шаронов.
   На середине она треснула, и он с пронзительным криком рухнулся с ней на землю. Шапорин кинулся к нему. Вытащил его кричащего из-под лестницы — и ужаснулся! В животе у него торчала длинная щепа! С воплем он корчился, силясь вырвать её. Шапорин схватил его за руки, чтобы не вырвал обломок: кровь хлынет — не остановить!..
   Душераздирающие крики гулкими эхами пронеслись в верховьях тайги. Лошадь заржала тревожно. Серокопы, артельщики-добытчики живицы, серы сгрудились вокруг телеги с бочкой. В накомарниках, они виделись инопланетянами. Добывали, однако, земную живительную смолку. Делали насечки-«шевроны» на сосне, крепили конусы из нержавейки. В них стекали янтарные смолистые «слёзы». Серу, застывшую зимой смолу, «копали» на стволах. Всё это чудодейство серокопы сдавали в фирму «Фармацея».
   — Но-но, тпр-ру!.. — осадил встревоженную лошадь старшо;й.
   — Знать, стряслось что-то у городских, — предположила крепкого склада серокопка.
   — Да вроде спокойный шалаш. Ходит изредка там один тихий мужик, грибы собирает, ягоды.
   — В тихом омуте черти водятся. Что-то неладное там! Ишь, кто-то как резаный орёт.
   Сгрузили бочку, сели на телегу, погнали лошадь.

   — Уйди-и!.. — надрываясь в крике, хрипел Шаронов и твердил: — Ты-ы!.. Ты-ы!..
   Шапорин не знал, что делать, изнемог от крика несчастного, от его боли и страданий, устал держать его руки. А он всё хрипел:
   — Уйди-и!.. Ты-ы!.. Ты-ы!..
   И Шапорин чувствовал себя виноватым. Страшился выдернуть дьявольский кусок дерева, а чем заткнуть полыхающую дыру-рану?.. В кромешности своего положения, беспомощного и виноватого, молил Господа, уповая на что-то…
   Телега подгремела, серокопы с аптечкой, с живицей. Отодвинули Шапорина, склонились над раненым, осторожно вынули смертельную «занозу», захлопотали над раной:
   — Повезло тебе, сердешный, что живица подоспела! И боль утишит, рану затянет, кровь успокоит и нервы тоже.
   А тот указывал трясущейся рукой на Шапорина и мычал:
   — О-он!.. О-он!..
   Скрутили серокопы подозреваемого, он и не сопротивлялся. Обоих, раненого и связанного, погрузили на телегу и доставили в город: одного в больницу, другого в милицию. Местные эскулапы заахали, заохали, забегали, засуетились: иностранец! Все силы медицинские бросили на спасение. Следователь приходил; несчастный, жертва невнятно бормотал:
   — Мы-ы, мы-ы… О-он, о-он…
   Сняли показания серокопов; те тоже: он, он!.. Органы шибко разбираться не стали, упрятали за покушение на три года.
   Живица, медицинская помощь… Выписали Шаронова из больницы через месяц. Слетал в свою обетованную Зеландию, вернулся, уладил свои коммерческие дела, продлил аренду с консульством США. Бизнес-победителем заявился в «Нагасаки». Та же гейша встретила любезно и, к его удивлению, проводила в банкетный зал:
   — Госпожа Сакура-фудзин хочет устроить в честь вас банкет!
   Почуял неладное, пожалел, что рядом не было Шапорина. Попятился, но гейша по-мужски, до боли, схватила его за локоть и повела на «праздник».
   Да, это была Линочка Сакурова, повзрослевшая. В кимоно, с причёской, утыканной палочками-дзифа: скрытое оружие в виде заколок. С веером, она восседала на золочёном троне посреди банкетного зала. Вокруг на почтительном расстоянии стояли подданные: ниндзя с нунчаками, самураи с мечами-бушидо. Гейша поставила обомлевшего Шаронова перед госпожой. Он, в джентльменской одежде европейского пошива, посилился выправить осанку, с усмешкой посмотрел на Сакуру.
   — Дерзишь, недалёкий человек? Тебе неведом менталитет Страны восходящего солнца, её древние обычаи. Ты оскорбил память великого сёгуна Юкио Мисима, ты послал проклятие нашему заведению. Запомни, тому, кто послал проклятие, оно вернётся бумерангом! Не бумерангом даже — мечом-бушидо!.. Чем фея отличается от ведьмы? Настроением. Я сегодня — ведьма! И хочу увидеть твоё харакири!
   Ниндзя мечом распороли, сорвали с него одежду.  Полуобморочный, уронив голову к плечу, Шаронов едва стоял на ногах.
   — Подайте ему меч! — приказала повелительница.
   — Госпожа, он уже делал себе харакири! — разглядел на его животе рубец от раны меченосец.
   — Слабак! — поморщившись, помахала веером Сакура. — А где его дружок?
   — В тюрьме! — пояснила гейша.
   — Жаль, уж он-то бы сделал себе харакири. А этого слизняка выбросьте на помойку!

   Случись мелкая неприятность, иной обязательно найдёт виновного и обвинит его во всех грехах. Даже друга! А если боль резанёт: все, кто рядом, окружающие, весь мир причинили ему эту боль. И виноваты уже в том, что им не больно, а он страдает.
   Как побитый пёс приплёлся к воротам тюрьмы Шаронов. Он уже дал показания, оправдывающие Шапорина. К его изумлению, тот вышел из узилища бодрый и приветственно пожал руку:
   — Рад видеть тебя здоровым!
   — Ты что, не обижаешься на меня? — непонимающе посмотрел на весёлого Шапорина Шаронов.
   — Из-за меня баванду хвебав.
   — Да виноват я, что не удержал тебя от лестницы: она такая зыбкая, ненадёжная, опасная была! Виноват, прости!
   Шаронов рассказал ему о позорном посещении «Нагасаки».
   — Вот видишь, всё, что ни есть, всё к лучшему! Рана спасла тебя, а меня то, что сидел в тюрьме и не оказался рядом с тобой.
   В одну из ночей в ресторане японской кухни «Нагасаки» произошёл страшный пожар. Здание спасти не удалось.