из романа дачный сюжет

—Он и раньше её встречал: центр города, как деревня — одни и те же уже примелькавшиеся лица. Встречал, встречал. Спина ступенькой, из-под соломенной шляпки внушительный нос и глаза — живые, фиолетовые сливы. Неожиданно она остановила его и поставленным голосом — так обычно говорят бывшие завлитчастью театра или вдовы главных режиссеров — спросила: «Вы не Дмитрий Ярославцев, художник?» — штришки туши по ровной гуаши — ее «р». Да, это я. А мое имя вам вряд ли что-нибудь скажет. Я немного, знаете ли, сотрудничала с вашей бабушкой, приносила материалы о школе, она была удивительно порядочным человеком, всегда выписывала мне, а это ведь не так было просто, я вас уверяю, неплохие гонорары, а я была не корреспондентом, просто человеком со стороны. Я слышала, она, к несчастью, скончалась. Как жаль. Что поделать, все отправимся в свой срок. Поверите, Дмитрий, давно я хотела передать ей письмо и фотографию, имеющую к ней прямое отношение. Но как было решиться? Смогла бы она понять меня? Тянула, тянула старая Белла — и вот Юлия Николаевна скончалась. Светлый был человек. Тогда я решилась — передам вам. Не внук ли художник Ярославцев Юлии Николаевны? Видела вас по телевизору. Действительно, Митя с полгода назад выступал в программе, посвященной культурной жизни города, где журналистка — из тех, что всегда на плаву — гневно доказала, что как раз культуры в городе нет. Навела я справки — вы и есть её внук. Мне придется пригласить вас к себе домой, живу я здесь недалеко.
Они миновали двор. Голубей кормила девочка в красном платье. Он бессознательно зафиксировал: голубой —синий — красный. Красная коляска. В песочнице малыш в красной панамке, с синим ведерком. Синий перед красным робеет. Дверь подъезда, выкрашенная когда-то бордовым — теперь облупленная. Судя по всему — дом начала тридцатых, таких довольно много в центре, старых, с деревянными перекрытиями, оттенки умбры, в стиле советского конструктивизма.
Голуби взлетели — он оглянулся — их спугнула голубоватая кошка. Девочка смотрела вверх — розовый рот. Он на миг застыл, какое-то смутное предчувствие овладело им, ему показалось, что он не заходит в подъезд, а выходит из него, уже зная всё то, что только узнать предстоит. Синие сливины глаз улыбнулись. Синий — цвет равновесия, а красный — цвет страсти. Цвет страсти греховной. Но и цвет очищения.
Множество старинных фотографией на стенах. Толстой, Пушкин. Я преподавала литературу. Бабушка мне говорила о каком-то прекрасном словеснике, не о вас? Ну что вы, Дмитрий, я — скромный учитель, хотя, наверное, и от меня была какая-то польза, не я ли приносила в класс Ахматову, Есенина, Марину Цветаеву, а они были весьма тогда не в чести у начальства, приносила для тех, в ком видела призвание к литературе.
— Как много старинных фотографий, — сказал он. Свет, рассеянно серебрясь, создавал у него иллюзию нереальности — точно ему снится то, что было с ним когда-то — и эта комната, увешанная фотоснимками, вспыхивающие пылинки, долгим шлейфом тянущиеся от окна, и этот массивный диван в белом чехле, несколько пожелтевшем, и вышитая «думочка» на нём. Стол с черными ножками, покрытый скатертью серой с цветами, выгоревшими от света и времени, от света времени, от времени, в котором, видимо, всё-таки был свой свет. Белая ваза с засохшими розами на серванте. Этажерка — он и не видел таких — но тоже словно знакомая. Да, этажерка мне эта знакома, знакома. Откуда? Книжный шкаф, профиль Ахматовой за стеклом. А на старинных фотопортретах какие-то люди… Родственники? Нет, она покачала головой, эта старушка, похожая, да, похожая на отколотый от скалы синий камень, он видел такой, где? — кажется, все же в Крыму, камни и старость…
— Просто отец мой был фотографом, — сказала она, — кто-то на снимках ему бы знаком, вот певица Сокольская, часто она у родителей моих бывала, а других он только запечатлевал…
Странное слово, печать впечатленья, за печалью вослед и зачатье…
— Дореволюционные преподаватели, адвокаты, актеры.
…Сейчас она достанет коричневую деревянную шкатулку, вынет из неё несколько жёлтых листочков и протянет их мне. Да, она достала шкатулку, в самом деле, деревянную и в самом деле коричневую, да, она пошелестела листками — и задрожавшие её пальцы — голубоватые с крошечными полумесяцами ногтей — протянули их Мите.
…А сейчас она к стене подойдет и одну фотографию снимет. Да, она к стене подошла, взметнулась желто-голубая ладонь, веточка фиолетовых вен, распугала серебристые пылинки — сняла фотографию.
— Это вам.
Он узнал своего деда.
— У меня есть ещё один снимок. Возьмите, тоже фотографировал мой отец — настоящий мастер.
Одинокая, в чёрной шали, стояла старая Белла, когда он спускался по лестнице, вслед смотрела, и он поднял голову и глянул вверх, оглянувшись, в лестничный пролёт— и улыбнулся ей. Роса на упавших сливах. Светловолосый, зеленоглазый июнь улыбнулся им. Лестница не кончалась.
Скорее! — но жалость, жалость ко всем одиноким сердцам обнимала его — он придет к ней, вернется, он скажет
— люблю тебя, Белла, не плачь, посмотри — расцветает июнь — скорее, скорее! — иначе он может не скрыть  — иначе воронка-ворона — лихой воронок — скорее, скорее — но жалость…
«…Юлия написала мне, что оформила развод, выходит замуж за какого-то “очень порядочного человека”. Я не виню её, она юна и прекрасна, но больно мне было, что, зная, где я и что со мной, она вспомнила мне свои обиды, написала и о тебе, конечно, о Стеллочке она ничего не знает. Береги девочку, береги себя, моя милая Белка, не обижай Семёна — он добрейший человек».
— Я не была его женой. Только товарищем. У меня родилась от него дочь, Стелла. Семён Семёнович знал, чья дочь моя девочка, но женился на мне и помогал мне, как мог. Она была единственной звёздочкой в моей жизни. В три с половиной года — жестокое воспаление лёгких… и не стало моей звёздочки. Вскоре и умер муж. Он был тоже преподавателем, учил детей математике…
…Ступеньки, ступеньки, ступеньки — конца этой лестнице, видно, не будет — прости меня, Белла, о чёрная чайка, о ягоды горькой горячая гроздь — как сердце щемит, как болит, как рыдает душа…
— Дед Ваш, Иван Сергеевич, подавал огромные надежды, он был график, к сожалению, в Отечественную войну мы так нуждались, что Сёмен Семёнович два его рисунка — это всё, что у нас было — продал. Я до сих пор не перестаю себя за это винить… Разгромную статью о нем написал некто Майданский, кажется, просто мелкий инструктор из крайкома. Статья погубила его. Вы знаете такое место — Соловки?
— Майданский?!
Майданский… это же фамилия отца Тамары, жены Сергея, её дед и в самом деле был каким-то райкомовским служащим. Только бы никогда не узнал Кирилл.
…Скорее, скорее! — прости меня, голос вечерней реки, что я ухожу, я в листве исчезаю зелёной — скорее! — мне слиться с листвою навек — скорее! — я птицей лечу, я на ветку, на ветку, на ветку… и выстрел — и перья, и кровь…
Она глядела вслед его внуку. Его дед спускался по тем же ступеням. На этой серой лестнице видела она его последний раз. Светловолосый, высокий, зеленоглазый. Лишь кожа чуть подпорченная — в крапинках смерти — меченый оспинками гибели — так сказал он ей. Скорее, скорее, шептала она, а он оглянулся — и снизу, запрокинув голову, смотрел на неё в пролет лестницы…
…и он оглянулся, светловолосый, высокий, и улыбнулся ей, стоявшей в черной шали у открытой двери — в прошлое.