Часть третья. В поисках атрибутов или До Нового Го

Часть третья.; В поисках атрибутов…



~;;.°•°.•.;°•°•.;;~



Или «До Нового Года остались еще две ночные смены».



~;;.°•°.•.;°•°•.;;~



Автобус спускался постепенно в пологую низину и разбирал колесами асфальт на трещины, выбоины, пригорочки, впадины и другие колдобины, из которых сейчас и состояло полотно разбитой дороги. От сильной тряски салон звенел.



Жалобным звоном вздрагивали стеклянные банки. Чуть глуше отзывались крышки, хлопаясь о стенки своих эмалированных кастрюль.



И гулко ухали бидоны, подскакивая внутри сумки при особо резком толчке.



Обычные звуки пустой посуды, каждую смену сопровождающие санитарок и медсестер, которые спешили и ехали на работу в дневную или вечернюю смену.



Обратным рейсом звуки пустой посуды почти исчезали. Бидоны только вздыхали сытно, наполненные по горло кашей, при особенно сильном автобусном рывке.



Банки плескались молоком и кефиром. Так, точно всплескивали руками. Буханки хлеба внутри сумок молчали. Ночная смена психиатрической больницы возвращалась с работы.



Женщина привыкала быть санитаркой, а в разговоре с медсестрами и "санитарочкой" Областной Психиатрической Больницы имени Бестужева в Загарьино. А в простом



разговоре для краткости больница называлась то Бестужевка, то Загарьинка.



И научилась абстрагироваться уже от звона пустой посуды. Смотрела в окно. Видела сады и дачи. И становилась санитарочкой постепенно, потому что вдали показывались корпуса Главного отделения психиатрической больницы Бестужево – Загарьино. В обычном разговоре: Загарьинка или Психушка…



Зимой темнеет рано. Автобус цеплялся кузовом за кружевные серенькие тени кустов и деревьев. Его накрывали сумерки, как синий туман.



И плотным пологим конусом всех пассажиров настигал ЗАПАХ…



Потому что огромный город ежедневно и непрерывно С…АЛ…



Он оправлялся, выделял фекалии, производил экскременты, которые через систему сточных труб, очистных сооружений и очистных станций попадали на участки, расположенные рядом с психбольницей.



Там фекальные массы разливались на полях, что издали были похожи на рисовые плантации. Каждый участок был отделен от другого системой пологих насыпей, как рисовые поля - чеками. Издали больше похожих на невысокие запруды…



И пахло все это месиво, воняло, упоительно, и непередаваемо…



Впрочем, женщина не обращала уже особенного внимания на запахи, то ли постепенно привыкала и привыкла, то ли потому, что все дальше уходила по дороге, направляясь из новой Административно – лечебной части больницы, вместе с жилой ее частью, расположенной на пригорке, открытом всем ветрам.



Или оттого, что принюхивалась постепенно к вони очистных станций всего города. И принюхалась уже...



Или оттого, что была расстроена разговором с бухгалтершей по зарплате, которая вновь и вновь гоняла ее впустую, заставляя бесконечно и снова собирать справки и подавать в бухгалтерию документы.



Сама же не обещала ни зарплаты к Новому Году, ни аванса, вообще ничего…



- А, значит, Новый Год, как праздник, отменяется для моей дочурки, - думала женщина и в одиночестве спускалась по дороге. Уже подошла к знакомой котловине, откуда начинался вход и спуск в старый лечебно – психиатрическийгородок.



А Новый Год все - таки приближается. – Думала женщина и все ближе подходила к своему отделению. - А Новый Год приглашает праздновать. Стучится в окно мягкими лапами заснеженных елей, падает на ладонь снежинками, обещается приходить праздником среди зимы и мягкой погодой, без морозов, и подарить праздничные гуляния...



А еще он застывал грустным вопросом в глазах ее дочери. Ребенок надеялся на мамочку. И на то, что к празднику мама сумеет, извернется и раздобудет елку, конфеты, другие вкусности.



Пока отвечать ребенку было нечем. Только обещаниями. Но маленький ребенок верил и им…



Женщина грустно думала о том, что к каждому празднику ей удаётся подготовиться все хуже. А Новый Год ей удается встречать все сложнее и сложнее...



Прошлый декабрь выдался абсолютно сумасшедшим.



- За слово, за доброе слово Балу, - вспомнила она Редьярда Киплинга. И его Маленького Мальчика Маугли, который все вопросы решал грамотно и спрашивал только своих учёных зверей: «Зарычать? Убежать?»



Весь прошлый год отбыла корреспондентом. Местной городской газеты, которая появилась внезапно, была всех на свете критикующей. И нравилась, поэтому, людям. И стремительно набирала тираж.



Она и не знала тогда, что быть умеет корреспондентом. За устный рассказ о раздевании безбилетников в транспорте, как об особом "транспортном стриптизе" была добрейшей Александрой Ивановной, внештатным сотрудником газеты, за руку на улице отловлена.



И за руку же в редакцию приведена. И там показана. Вместе со своим устным рассказом главному Владельцу газеты. Он выслушал и рассмеялся.



Так началась недолгая карьера корреспондента. С поиском историй, деревенскими командировками за интересными людьми. И беготней по городу, в надежде, что интересное событие на глазах случится. И первой она успеет его описать и в редакцию газеты принести.



А нынешняя ее беготня, как санитарочки психбольницы, работе и заработку помогала мало. Сама она, пока что бегала без результатов. В бухгалтерии Психиатрической больницы ее зарплатой или авансом даже не обнадеживали.



Слишком недавно пришла, слишком поздно устроилась на работу, чтобы успеть получить зарплату к Новому Году.



А перед прошлыми Новогодними праздниками, - вспоминала санитарочка, - сидели всеми корреспондентами в редакции и ожидали своих предпраздничных выплат.



Корреспонденты по очереди читали друг перед другом, всему редакционному пространству стихи.



И невысокая, плотная Людмила в своих стихах оказалась звенящей и четкой.Чем-то похожей на Маяковского.



А полный мужчина в возрасте - Александр Алексеевич, вдруг оказался лиричен своими стихами и нежен. И подозрительно смахивал на Сергея Есенина…



Стоп! Стоп! Она уже пришла. И больше не должна задумываться. Ведь на работе нужно думать только о работе…



Тем более, что сейчас происходил таинственный смотр простыней.



И первый раз она, санитарочка, присутствовала. Обычное дело. Обычная нехватка перед праздниками людей. Медперсонал старых корпусов то отвлекался на установку ёлок в Главных Корпусах Нового Посёлка. То надо было там же снег; расчистить и подмести. То ёлки поукрашать у Главного Корпуса к Новогодним Праздникам.



Осмотр простыней вел пожилой санитар дядя Саша. Его сопровождала единственная ассистентка, новая санитарочка, она сама.



Больные спали или лежали на кроватях скорчившись. В отделении всегда горел свет. И удивительно, как мало места занимали взрослые мужчины, когда они были такие худые. И свертывались клубочком под тонким одеялом, стараясь согреться. Они становятся такими маленькими! Поменьше детей!



Простыни находились в самых неожиданных местах. Были скомканы и засунуты под подушку или забиты под матрас.



Санитарочка начинала понимать начало и смысл происходящего в палатах ежевечернего и ежеутреннего обряда.



Если на утечку и утруску продуктов администрация больницы смотрела сквозь пальцы, пуская дела почти что на самотек, то за кражу постельного белья спрашивала строго. Поэтому количество простыней сохранялось и пересчитывалось с особой жестокостью.



Санитар дядя Саша был живой легендой для всего поселка Загарьино - Старое, где поколениями смешивались и расселялись вместе психически больные люди и разный обслуживающий персонал. Все чаще, присматриваясь, женщина – санитарочка находила знакомый болезненный прищур, отвислость губы,



мигающий глазик, у сменных санитарок своего отделения.



И были здешние санитарочки – женщины почти уже неотличимыми от психбольных, оставленных под их присмотр и надзор…



Ну не могла удержаться простая женщина надолго. И забирала с собой, на некоторое время или насовсем, совсем бесхозного, но приятного ей мужичка из больных. Для жизни, любви и помощи по хозяйству.



Рождались дети. И постепенно разбавлялась кровь, мешался генный фонд. И становились коренные обитатели Старого Загарьино некрасивыми. В массе своей неотличимыми от больных. Так выходило на поверхность привнесение в генотип большого количества различных нарушений психики. Так смешивались постепенно две разные расы: обыкновенных сельских жителей и психбольных.



Санитар дядя Саша был подобран местной жительницей из хронических алкоголиков, когда здесь же, в десятом отделении лежал. И жил со своей санитарочкой долго. И дети были общие у них. И сохранил дядя Саша способность оставаться своим. И даже авторитетным. В двух непохожих друг на друга мирах.



В мире людей с разрушенной болезнью псхикой. И в мире авторитарного медицинского персонала, государством над всеми больными поставленного, чтобы этих больных призревать.



Сейчас дядя Саша разыскивал простыни в самых неожиданных местах. И вел простыням учет. Вот сдернул он тонкое одеяло и обнаружил простыню, намотанную под штанами у больного.



На грозный санитарский рык:



- Почему? - Больной замычал. Его сосед по кровати, рядом расположенной, ответил, - опять Закрыха ночью обоссался…



Дядя Саша разматывал простыню. От твердой санитарской руки больной закрутился волчком. Но не упал, устоял, справился.



- Марш в ванную, стираться будешь срочно! – Продолжил, приказал санитар. - А там вода холодная. У меня штанов запасных нету. - Заныл умоляюще, оказывается, разговаривать умеющий, полностью обоссатый псих.



- Не ной! – Отозвался дядя Саша. - Там посидишь, посохнешь, около труб отопления.



Простынь, отмотанная санитаром была желтой, вонючей, местами черной. Потому что лаково – черными были подошвы ВСЕХ больных, что бегали босиком по полу в палате своего отделения.



Полы намывали дважды в день. Должны были их мыть санитарочки. А мыли особо – доверенные больные. За несколько дешевых дармовых папиросок, психбольные выхлестывали на пол полведра воды. Немного размазывали грязь по полу. И оставляли ее высыхать. На этом влажная уборка заканчивалась.



- Задумываться нельзя! – Понимала санитарочка, потому что следующий больной обнаружился в простыне, намотанной на себя от подмышек до поясницы.



На требование санитара простыню с себя смотать, больной отказался.



Сказал, что спина болит. И так ему теплее.



Дядь Саша твердой рукой придал ему ускорение. Больной не закрутился юлой, разматываясь, вместе с простыней. Он вдруг пошатнулся, упал.



Перевернулся на спину. Забился в судорогах, привставая, на низкий мост. Он упирался. В пол затылком и пятками. Он захрипел, выплевывая изо рта пену и слюну.



Его санитарочка вдруг только теперь узнала – Ушаев Сашка, ее односельчанин! По прозвищу Бекас...



Учился в школе вместе с ней. В классе таком же, только параллельном...



И был он тогда красивым, как песня... Нельзя было отвести от него глаз, когда проходил он рядом. Он был прекраснее во много раз любого зарубежного киноактера.



Потому что Саша Ушаев дышал, был живым и теплым. Хотелось смотреть и смотреть. И жизнь становилась интереснее. Потому что существовало что – то магическое в юной, не мужской еще, но подростковой, мальчищеской, красоте. Она ведь никогда не бывает такой же растиражированной во всех журналах по красоте и моде распечатанной, как красота женская...



И вот Ушаев Сашка умирал! Прямо на ее глазах!



А дядя Саша кричал:



- Григорий, за язык его держи! Язык ему вытаскивай!



Медсестра, вызванная другим приближенным и доверенным больным, расторопным Георгием, подошла вскоре. Сказала: Опять припадок эпилептический. Сейчас в себя придет…



В себя бывший одноклассник приходил медленно. Чуть меньше хрипел. Расслабился. Спиною на пол упал… Лежал на полу беспомощной большой лягушкой...



- Он никогда уже не вылечится, - размышляла санитарочка. И шла на завтрак после окончания таинственного ритуала осмотра и пересчёта простыней.



Больничная каша, сваренная на неведомом комбижире, комками проваливалась через глотку и плотно упадала в желудок. И насыщала. И согревала.



Впрочем, среди переборчивого медицинского персонала есть кашу или больничный суп на завтрак, обед или ужин, считалось признаком дурного тона.



Эти продукты изготовления местной больничной столовой всегда объявлялись несъедобными.



И ложкой помешавши, раза два, больничный завтрак медсестра и санитарки его от себя отставляли.



- Тогда зачем же всегда выносят половину ведра с кашей в санитарскую прихожую? - Не понимала санитарочка. - Не проще ли было бы раздать ее всю постоянно голодающим больным?



Ее подозвали ближе к буфетной. И через некоторое время в ее припасенную заранее домашнюю банку почти половину трехлитровой банки молочно - белой жидкости налили и принесли.



Она тихонько спросила:



- Кефир? – Ответили:



- Сметана.



Служебный автобус выехал из котловины. Опять поймал волну тяжелого смрада. Но постепенно миновал место вони и запаха, вместе с административно –хозяйственными зданиями, многоэтажками жилых корпусов для медсестер и врачей больницы.



Психиатрический комплекс, потом и дачи закончились. Вдали показался город.



- И пусть, - упрямо надеялась санитарочка. В желудке у которой начинала перевариваться больничная каша. И наполнялся организм изнутри теплом, сытостью и оптимизмом удачно поохотившегося молодого организма.



- И пусть мне пока в психушке никаких денег не дают. Я на свой завод подъеду. Я у знакомой из бухгалтерии спрошу. Быть может, перед Новым Годом немного денег под зарплату на заводе выдадут. Или детские деньги вдруг выплатят. Или паек, хотя бы, дадут. Как в прошлом году: брусочком масла, рисом и сахаром…



Женщина была согласна проехать через весь город без билета. Привычно уклоняясь от встреч с кондукторами и контролёрами. Привычно представляя себя привидением, она в совершенстве научилась теряться в толпе.



Поэтому без опаски сходила на повороте. И, ощущая в своей сумке увесистую тяжесть трехлитровой банки, почти наполовину заполненную сметаной, - она представляла, как проберется в Новый Соцгород. Увидит знакомые проспекты и многоэтажки. Поднимется на девятый этаж. Постучится к подруге. И скажет ей, что не пришла она просительницей с пустыми руками:



- Иришенька! - Скажет. - Вот, возьми! Я из психушки бежала! Из Загарьинки на трех автобусах! Сметанку свеженькую, кисленькую, тебе привезла!