5. Бобыль

5. Бобыль

После случая со «спящей ячейкой», что-то в деревне изменилось. Виной ли тому, вернувшееся тепло последним отголоском лета в середине октября, толи ставшее уже необычным после многолетнего перерыва, появление на улицах деревни Христофорыча с мольбертом.
 
Он быстро шагал по деревенской  улице, вдруг останавливался, устанавливал свой мольберт и начинал быстро-быстро делать зарисовки  хат, деревьев с голыми ветвями, луж на дороге, сидящих на завалинке греющихся под осенним солнцем старичков. Потом также быстро сворачивал свое «хозяйство», снова быстро топал своими длинными ногами дальше, до следующей внезапной остановки…

А еще прошел слух, что он пишет портреты всех желающих и, дескать, тем, кто ему позирует, за час платит аж триста рублей. Слух этот распространяла жена Матвея Ивановича,  Пелагея Никифоровна,  а желающих водила показывать, разумеется, в отсутствии мужа, «портрет» Матвея, написанный академиком живописи, и теперь в рамке висящий на стене на самом видном месте.

Когда Матвею доложили о действиях его супруги, было очень похоже, что они шибко поссорились и Пелагея «прикусила язык». Но было поздно…

Когда Христофорыч в очередной раз вышел на этюды, Матвей подошел, поздоровался. В ответ услышал неопределенное мычание, поскольку в зубах у Христофорыча в это время была кисточка. Наконец, кисточка ушла в руку и он обернулся.

- Матвей, до меня дошли слухи… через Наталью…

- Дмитрий, я уже Палашке хвоста накрутил.

- А ты знаешь, я в долгу у тебя.

- За шо?

- За то, что ты меня разбудил. У меня снова появилось желание творить. Благодаря твоему визиту. Как-то так. И то, что селяне болтают, в этом я вижу большой смысл. Так что не в службу, а в дружбу… по своему разумению составь-ка мне список тех, кто желал бы позировать мне. Захотелось мне вдруг создать галерею местных старичков. Но больше двухсот рублей за сеанс не дам. Предупреди.

- А потом что, отправишь эти портреты на выставку в столицу?

- Ошибаешься мой дорогой друг, галерея эта будет висеть в сельсовете, вместе с живописными видами деревни, которую, чует мое сердце, в ближайшем будущем ждут большие перемены к лучшему.

- Вот ни хрена себе…  деревенская картинная галерея!

- Да вот еще что… в деревне есть столяр хороший?

- А как же. Трофим Васильевич у нас и столяр и плотник. Почитай все рамы оконные, наличники да двери, его рук дело. У него и мастерская с разными струментами имеется.

- Это который лысый? Так он наискосок от меня проживает. Я, пожалуй, сам к нему зайду, хочу заказывать у него подрамники и рамы для картин и портретов. Не хочу на стороне заказывать.

- Он все могет. И крышу да маковку для нашей часовенки ему можно тоже доверить – соображает.

- Ну, вот и отлично. А теперь извини, я продолжу творить…  Да, твой портрет в цвете, тоже будет, а то у тебя только эскиз на скорую руку…

- Благодарю… от палки Палашкиной он меня спас тогда.

Матвей попрощался и пошел окрыленный еще одним заданием. А Христофорыч закончил свой очередной этюд и уже собирал свой «струмент», когда в конце улицы появился старик, которого прежде он не встречал. Христофорыч чуть не присел от радости. Вот этот типаж!  Ну, прямо «Лесовик» из сказки, прям Дух Леса.
 
«Лесовик» оказался действительно весьма живописен. Росту среднего, широк в плечах, крепного телосложения. По виду около семьдесяти.  Одет  в старый ватник, лоснящийся до эффекта блестящей кожи, брезентовые штаны заправленные в «кирзачи». Под ватником вязаный, неопределенного цвета, местами заштопанный белыми нитками свитер. На голове ушанка с торчащими в стороны «ушами». За спиной вещмешок
Но самое примечательное  было лицо, обветренное и обожженное  солнцем.  Волосы совсем седые до плеч, борода веером по грудь, густая и тоже седая, но еще местами чернеющая. На лице крупный и рыхлый нос «картошкой», брови густые «домиком» вздернутые на лоб, между ними две волевые глубокие морщины, придающие носителю некоторый страдальческий вид, но глаза с сетью морщин в углах живые, веселые и чуть с прищуром…

«Лесовик» подошел, слегка отстранил Христофорыча от мольберта и стал почти вплотную рассматривать этюд. Ни тебе здрасте, ни…

- Вот тут, - длинный палец его ткнул в этюд – тень надо бы погуще положить, а небо больше выбелить треба, все же осень

Христофорыч слегка оторопел и почему-то стал оправдываться как ученик

- Да, я хотел… вот только начал…

«Лесовик» повернулся к нему. Склонив к плечу голову, взглянул, снизу вверх на Христофорыча, хитро улыбнулся и протянул руку

- Николай. Про тебя все знаю, сороки натрещали. Пишем, значит? Ну-ну. Моя хибара вон там, самая последняя. Жду завтра к вечеру, погутарим. Самогон не пью, не приноси. А сейчас, я спешу, автолавка ждать не будет.

Христофорыч почти угадал. Николай Васильевич Кречет, полвека уже работал лесником, а потому в деревне его видели очень редко. Лесное хозяйство его было очень большим – пять километров, почти до села Будановки, в длину, да в ширину не менее четырех километров. Через этот лес была только одна торная дорога на Будановку. Где-то в самой чаще леса у Николая Васильевича была еще заимка, где он и обитал с весны до первого снега, появляясь в Кречетах только пополнить запасы, да поправить грядки в огороде.

На следующий день, как только солнце стало клониться к закату, Христофорыч, так, на всякий случай захвативший с собой мольберт, без труда нашел «хибару Лесовика».
Дом оказался очень старый, слегка покосившийся, почерневший, крыша мохом пошла, а у трубы появилась ветка какого-то растения. Два оконца со ставнями, расписанными когда-то цветами, теперь же с сильно  облупившейся краской. Участок, огороженный плетнем, давно не кошеный, заросший.

Николай что-то ладил под навесом за домом, стуча по небольшой наковальне молотком. Сегодня он был без ватника и свитера, волосы заправлены в «хвостик». В трениках с заплатами на коленях, застиранной тельняшке, на плече, свободном от загара красовалась едва заметная наколка из двух парашютов. Заметив Христофорыча с мольбертом, ухмыльнулся, кивнул  ему и, не отрываясь от работы, махнул рукой

- Иди в хату, я скоро…

Христофорычу пришлось чуть пригнуться, чтобы не стукнуться о притолоку. Электрической проводки не заметил, равно как и выключателя. Но под потолком висела и  чуть горела керосиновая лампа «летучая мышь». Печь с плитой, на которой в чугунной большой сковороде что-то шкворчало. У окна два крепких табурета, стол без скатерти, на столе банки солений – капусты, огурцов, помидоров. Два граненых стакана  и большая бутыль зеленого стекла. Напротив узкой кровати вся стена завешана рисунками. На них как бы прослеживалась жизнь одной особы женского пола – от девушки с длинными распущенными волосами в длинной белой рубашке, выходящей видимо  из бани, до старушки в каком-то черном явно траурном одеянии. Рисунки были так себе, на уровне начинающего художника. Не было сомнения, что на рисунках была одна и та же женщина. Кого-то она напоминала, но Христофорыч никак не мог вспомнить, впрочем, он и не старался…

Но не это больше всего поразило Христофорыча. Над кроватью, почти под самым потолком висела длинная полка, на которой выстроились 200 томов «Всемирной литературы». Где-то уже ближе к сто шестидесятому тому, из книги торчала закладкой деревянная школьная линейка. Там же заметил несколько альбомов мировых художников и три-четыре учебника по живописи, по корешку одного узнал и свою книгу «Начальные уроки рисования»

На пороге появился Николай. Прибавил фитиль в лампе, стало светлее.

- Экономлю на электричестве. Так сказать, «назад к природе». Нуте-с, первое знакомство с моей берлогой ты уже произвел, переходим ко второй фазе. Кстати, я почему-то так и подумал, что ты придешь со своей треногой. Помню, как ты хищно глядел на мою физию. Что очень захотелось запечатлеть?  Может быть чуть попозже. А пока на правах хозяина, приглашаю к столу. Спаивать не буду, обещаю, но… вот ты знавал Григория Макарыча?

- Да, встречались.

- Так вот в сём сосуде, - показал на бутыль -  по его рецепту настойка на берёзовых бруньках. Медицинский спирт, родниковая вода и собственно бруньки. Выпьем за знакомство, Дмитрий… э…

- Просто Дмитрий.

- Отлично. Сейчас откроем банки… Ах, ты, едрена вошь, чуть не спалил закусь - С плиты снял сковороду и поставил на стол. Крышку открыл. – Утка тушеная с яблоками и картошечкой по собственному рецепту. Сейчас плошки, вилки достанем и приступим.
Выпили, закусили огурцами с капустой.

- А теперь можешь заваливать меня вопросами. Я про тебя почти все знаю, ко мне в лес захаживают бабки, вроде наружного наблюдения, много чего выбалтывают, любая разведка обзавидуется. Что про меня, то я, говорят, в лесу родился, мать по ягоды пошла, хорошо не одна, с подругами. Так что меня под березой и приняли на свет. Выходит, я лесной человечек. Правда, не всегда таким был.

- Коля, ты мне вот что скажи. Вот эти тома, ты их все прочитал? Я, например, с четверть от этого количества к стыду своему не читал.

- Пока на сто пятьдесят шестой книге. Одолеваю помалу. Тут дело вот в  чем…- помолчал немного - Был у меня друг армейский, Виталик Шустов… В Афгане побратались. Он с какого-то будуна с литфака со второго курса в солдаты добровольно… много чего мне рассказывал. Так что, давай, в память о нем, и за всех погибших и покалеченных в той сраной стране, выпьем.

Выпили молча, закусили утятиной.

- Так что с Шустовым потом?

- Ты вон бедрышко бери, налегай. А с Витей… с осколком рядом с сердцем потом недолго жил. После похорон его, мне от него посылка пришла вот с этим собранием. Завещал он мне его… от корки до корки. Вот, читаю. Просвещаюсь. Школу-то кое-как… да и какая школа в селе, когда дел в колхозе непроворот… А школа в колхозе у нас тогда была средней, мальцов было много. Теперь-то в этой школе и сельсовет, и почта, и клуб хмм… для кому за…  Это теперь… ну да сам небось видал.
 
- Коль, а вот эти твои рисунки?..

- Об них позже, лады? А мы еще по пол стакашке дерябнем и тогда за дело. Я уже все продумал. Композицию, свет… ну и прочее. Ведь ты же за этим пришел, понимаю.

- Пожалуй, я больше не буду. Крепкая у тебя настойка. Рука будет плохо слушаться.

- Ну, гляди. Академику виднее… а я приму на грудь.
 
Пока Христофорыч устанавливал мольберт, Николай сходил за дровами, хотя у печки были еще поленья. Лампу снял из-под потолка и поставил на большой сундук. Дверцу печи оставил открытой, чтобы огонь давал дополнительный подсвет, а сам сел подле на низенькую скамейку.

- Вот, господин художник, натура готова. Можешь командовать. Извини, парадного камзола в моем гардеробе обнаружить не удалось. Рисуй, как есть.

Христофорыч сделал свою треногу пониже, приставил рядом табурет, сел. Посмотрел, потом отодвинулся чуть ближе к двери.

- Коля, ты прислонись-ка левым боком к стене. Угу… волосы распусти, справа прядь пусти на грудь. Так сойдет… Колени к себе ближе и повыше. На колени руки сложи. Нет, не  «в гребенку», а рука на руку.  Голову чуть ниже… это много…    и чуть на меня… Отлично.

- Неподвижно сидеть?

- Желательно. И можешь пока разговаривать. Рассказывай, что хочешь, но  когда скажу «стоп», замри и задумчиво так смотри на огонь. Нет, не так, глупо выглядишь… просто смотри. Удобно сидеть?

- Вполне.

- Тогда приступим. Рассказывай, о чем хочешь.

- Ты, Дима, спрашивал о рисунках, что у меня за спиной? Оценку не спрашиваю, сам знаю, что они никудышные. По твоей книжке пробовал рисовать, но видать руки у меня «крюки», не шибко приспособлены.  Ладно, я не об этом… Сказать тебе почему я бобылем стал. Не был женат да и родных у меня не осталось.

- И как ты совсем без женщин?  Целибат принял?

- Ну, почему… раньше, когда невмоготу было терпеть, в Будановку по ночам к одной вдовушке захаживал… может раз в месяц… Как говорится, без любви и обязательств… но это теперь в прошлом… Дальше расскажу о том, о чем еще никому никогда не рассказывал. Ты первый… Пожалуй, начну с самого начала.

Во втором или третьем классе, сейчас не вспомню, появилась у нас в классе  новая учительница, только из института по распределению к нам. Молоденькая такая, было ей тогда двадцать один или два. Ну, я в нее сразу, с первого взгляда влюбился по уши.  Казалось мне, что кроме нее я видеть больше ничего не хочу. Ходил за ней по пятам как… щенок какой. До дому провожал каждый день. Ну, правда не рядом шел, чуть поодаль.  Знаю, что это нормально. Все малыши в своих первых учителей влюбляются… после мамки, конечно…

Что я тогда вытворял… и смех и грех. Письма вздумал ей писать любовные. В сказках разные нежные слова выискивал. Вроде, «Краса моя ненаглядная», «Свет очей моих»… Теперь вспоминать забавно, а тогда с таким упоением и туканьем сердца писал. Ну, и подбрасывал ей незаметно. Не знаю, читали ли. Когда летом уезжала в отпуск, такая тоска на меня находила. Считал дни, когда этот ее отпуск закончится. Конечно, она замечала, что я к ней неравнодушен. Только головой укоризненно качала, а я краснел до затылка. Итак год за годом не проходила эта моя влюбленность.  Да… это уже в восьмом классе под новый год было… тогда она уже у нас преподавала только историю, подловил момент, когда она была одна, ну и признался в любви… что-то лепетал, не помню уже…

- Стоп. Замри, смотри на огонь. Хорошо. Еще чуток… все, можешь продолжать.

- Посмеялась она тогда надо мной. Не обидно, но как-то так… будто ей самой неловко стало. А я возьми и ляпни, что мол, готов на ней жениться, через полгода, когда шестнадцать исполнится. Но даже если она не согласится, чтобы не случилось в жизни, я буду любить ее вечно, до самой гробовой доски… Вот какие воспоминания нахлынули… будто вчера было все.  Дима, я, пожалуй, еще выпью. Я запомнил, как сидел, ты не волнуйся, будет точь-в-точь.

- Коля, мне-то что, это ты так сильно разволновался. Ладно – пауза. - А про себя Христофорыч подумал «Ну и как такой романтизм можно передать на холсте? Тут одним старанием не отделаешься».

После небольшого перерыва, в который Николай полный стакан настойки хватанул, а потом еще свернул и закурил большую самокрутку с табаком собственного производства. Наконец устроился в прежней позе

- Ладно, погнали дальше. – и вдруг весело рассмеялся – вспомнил… В то время у нее уже был жених, тоже из приезжих. Константин. Такой тощий очкарик. Мы его глистом звали. Преподавал у нас математику. Как же я его ненавидел, ты бы знал. Похоже, что моя любимая ему про меня все рассказала. Он как вызовет меня к доске, так посмеиваться начинает. Я готов был его только за это убить… ну и тоже… то дохлую кошку ему в гардеробе в валенок суну, то еще какую пакость выдам. Хулиганил, одним словом, но ни разу не попался на месте преступления.  И как же я радовался, когда его перевели… или сам ушел, не знаю, в другую школу в областной центр. А она… каждый раз, когда встречалась со мной, всегда губы поджимала чтобы не рассмеяться. А в глазах такие веселые искорки бегали… с ума сойти, не встать…  А однажды… зимой было, увидал случайно, как она из бани в одной длинной рубашке, прилипшей к телу выскочила на мороз и в сугроб… я думал в обморок грохнусь. Не помню сколь тогда стоял, схватившись за плетень чтобы не упасть…

Потом школа кончилась, на выпускном вечере, в коридоре школы подкараулил ее. Сам не понял, как получилось. Только я обнял ее и поцеловал в губы. Думал все – сщас по мордам получу. А она только тихо так сказала «Не надо так, Коля. Ничего не выйдет у нас с тобой».  У меня и руки опустились. Стою дурак-дураком и слов не могу никаких найти. А она только отрицательно покачала головой, шепнула еле слышно «прости», и ушла…  И опять все лето без нее промаялся.

Потом, осенью уже, в армию меня и еще троих пацанов вся деревня провожала, все нас целовали, обнимали.  Вот тут и она ко мне подошла и поцеловала сама на прощание, посмотрела на меня такими грустными глазами и шепнула только, «береги себя». А я ей в ответ «дождись меня, слышишь»… Опять мотнула головой. Мол, нет, «не надейся»  и ушла не оглядываясь…

Христофорыч уже давно не рисовал, просто сидел и слушал невольную исповедь Николая-Лесовика и вспоминал, свою жизнь, были ли в его жизни подобные моменты? Наверное, были, только он в суете жизни успел их хорошенько забыть…

-… Через полтора года вернулся, год Афгана посчитали за два, а она уже замужем, и уже в положении. Меня на курсы в областное лесничество определили на три месяца, а потом поставили сюда лесником… Вот уж… не могу и сосчитать сколь годков…

Николай замолчал, подкинул в печь пару поленьев и уставился на огонь. И столько в его взгляде было невыразимой  печали, что Христофорыч вдруг снова схватил карандаш, боясь упустить этот момент, начал быстро рисовать…

Николай же тяжело вздохнул и продолжил.

- Думал все, кончилась жизнь. Тут еще мать с отцом схоронил, друг за другом ушли.  Подумал тогда, что и мне пора… только все решал, повеситься или утопиться. Было и такое дело. Да только как раз в это время я и получил тяжелую посылку от Вити. Начал читать ну и увлекся. Читал и все больше и больше удивлялся. Ёлы-палы, это ж сколь за века писатели наворочали. Что ни роман, то все про любовь да про любовь. И много про безответную любовь. И жили же как-то. А я как же? Я что, дурее их? И разом постановил для себя - жить должен, за себя, за Виталика, за книги им завещанные, за всех пацанов, что не успели по настоящему, полюбить. А моя любовь безответная никуда не делася, вон живет себе, детей рожает, мужик у нее работящий.  И совсем не важно, что с тобой у нее ничего не получилось, она же рядом…  Главное, что я люблю ее по-прежнему. Ведь любят не за что-то, а вопреки всему. Вот такая у меня мысль появилась. Или вычитал где… неважно и это, в конечном счете. Главное, что я радуюсь. Радуюсь, что люблю эту женщину, мой лес, любую погоду. Лесу-то я могу говорить о своей любви сколь угодно… могу орать, но лучше шопотом, интимнее что ли выходит.  Главное, поверишь ли,  лес… он-то мне всегда отвечает взаимностью. По-разному – то шепотом листьев, то скрипом стволов, а то «морзянкой» дятла. Это ли не счастье? – Николай посмотрел с хитрецой на Христофорыча - А тут еще в деревне поселился художник, и вроде как по слухам тоже, как я одинокий, бобыль стал быть.  Подумал, чем же я-то  хуже? Заинтересовался живописью. И пошло-поехало. Вон, альбомы накупил – Ван Гога, Гогена, Пикассо…  Вот тогда я и начал пробовать рисовать. Поначалу каракули совсем детские выходили. Книжки недавно купил… твою книжку промеж прочем. Потом что-то потихоньку стало получаться. Но, как говорится, нет предела совершенству. Кто там из художников на склоне лет начал творить, не помнишь?

- С ходу не вспомню. Так, Коля… эскиз я закончил, не покажу и не проси. Жди, когда портрет закончу. А если у тебя зуд  творческий не угаснет, смогу тебе давать уроки по рисунку, а потом уж и…

- Согласен. Но при одном условии. К тебе на уроки ходить не буду, через всю деревню переть не с руки. Ко мне сюда тоже не стоит. Болтать начнут – что может быть общего у академика с бобылем лохматым, которым только малышей пугать бабайкой. А вот по весне покажу-ка я тебе мою заимку. Вот где простор для художника. Шишкину, Репину такие пейзажи и не снились. Вот там и покажешь свой мастер-класс.

- Коль, последний вопрос. Если не секрет, на рисунках твоих…

- Хреновый я пока художник. Ты эту женщину, которую я до сих пор люблю больше своей жизни, знаешь. Это…

- Постой, постой. Посвети-ка поближе… так-так-так… ага. Все понятно. Это Любовь… кажется Михайловна. Угадал?

- Вишь, ты только угадал… а я хочу научиться так, чтобы не угадывали, а узнавали с первого взгляда и восхищались.  И будь спокоен, я этого непременно добьюсь.

Потрет Бобыля, Христофорыч закончил только к весне. За это время он успел написать с десяток портретов стариков и старушек, несколько видов деревни, а портрет Николая никак не хотел получаться. И только весной, рано утром, когда солнце только заглянуло в его мастерскую и осветило краешек портрета, Христофорыч вдруг схватил узкий мастихин, смешал на палитре краски и двумя пастозными мазками завершил работу.
 
Повернул потрет к солнцу, сам отошел к окну и себе самому сказал «вот теперь в нем есть не только Бобыль-лесник. В этом портрете теперь есть Любовь… и моя, наверно».