Часть шестая. Вчера ещё в глаза глядел..

Часть Шестая.;;; Вчера еще в глаза глядел…



•;||;||;•



Или «В поисках атрибута».



До Нового года осталась последняя ночная смена



•;||;||;•



Утро.



Георгию стало хуже ночью. Он дотерпел до утра.



А утром стал ходить по палате и общим, дозволенным для больных, коридорам десятого отделения.



Он беспорядочно размахивал руками. Он говорил о чем - то сам с собой. Грозил кому- то. С кем - то советовался.



- Бред. - Сказала Анна Андреевна, сменная медсестра ночной смены. Она вызвала, разбудила от утреннего сна, всю подчиненную ей бригаду: санитара Олега и санитарочек.



Санитарочке хотелось зевать. До сладкого хруста разевая и выворачивая челюсть. Еще хотелось наплевать на все дела, развернуться и уйти досыпать на узкий топчан, обтянутый дермантином.



Она терпела и таращилась засыпающими глазами на гуляющего по палате Георгия. Она терпела и пересиливала свой сон, потому что боялась.



Она всегда почему - то боялась Анны Андреевны.



Палатная сестра была необхватных размеров женщиной бальзаковского возраста. Она вышла уже из возраста женской привлекательной притягательности. Но и старухой Анна Андреевна тоже не была.



Она одевалась строго, в просторные длинные платья. Больничный белый халат до щиколотки ее тоже хорошо прикрывал.



Потому что все руки, от кисти до локтя, были покрыты у Анны Андреевны шишками. И шея, та видимая глазу затылочная часть была тоже усыпана шишками, большими и малыми, размером примерно с голубиное яйцо.



Это была болезнь. А шишки назывались лимфоидами. Смотреть на человеческие уродства всегда тяжело или неприятно. Но не это отпугивало от Анны Андреевны.



Она была женщиной правильной. И никогда не сомневалась, никогда не отступала от правил, один раз и навечно прописанных у нее в голове.



Георгий взмахнул рукой и погрозил сжатым кулаком равнодушному потолку палаты.



- Агрессия, - решила Анна Андреевна.



Георгий споткнулся, почти упал.



- Пеленать надо, - вздохнула Анна Андреевна. - И распорядилась:



– Олежек, принеси смирительную рубашку. Григорий, прикати из коридора каталку.



Санитар Олег пошел за рубашкой. Доверенный и исполнительный больной Григорий сбегал за каталкой, раскладной кроватью с выступами и прорезями в боках.



Георгий не сопротивлялся. Он, как бы, даже и не понимал, что делают с ним.



Смирительная рубашка облепила Георгия сверху донизу.



Он стал похож на ангела, в белой хламиде, от шеи и до земли.



Ангел Георгий беспорядочно взмахивал руками. И длинные, до пола, рукава рубашки, метались беспорядочно. Ангел не мог ни взлететь, ни улететь.



Его поймали, стянули рукава вместе с руками за спиной. Георгий стал ходить, пошатываясь. Любой человек потеряет координацию, если его обрядить в рубаху до пола. А руки жестоко скрутить за спиной.



Анна Андреевна наблюдала минуты три, потом решила:



- Валить надо. - Григорий подкатил каталку. Спеленатого Георгия хотели на спецкровать уложить. Тогда - то он и стал сопротивляться. Обычная реакция беспомощного существа на принуждение, которое с ним творят.



И оказался неожиданно сильным. Он никого, конечно, из больных, пытавшихся его уложить на спецкровать, не раскидал. Он был беспомощен уже. Не мог ни ходить, ни отбиваться в рубашке смирительной.



Но и справиться с ним организованные Анной Андреевной больные не могли. Не могли уложить Георгия на каталку. Только санитар Олег, парень молодой и могучий. Похожий по телосложению своему на хирурга. Только они такими шкафами, обычно, бывают.



Олег смог уложить Георгия на кровать. И придержал, пока Анна Андреевна привязывала, пеленала и фиксировала.



Георгий продолжал отбиваться. Быть может, его душили путы, притягивающие к кровати.



Тогда Анна Андреевна решила:



- Сейчас сделаю укол. - Она сходила и принесла шприц с лекарством.



Не стала ослаблять путы. Отменила асептику и антисептику. То есть, не стала оголять кожу и протирать место будущего укола спиртом.



А всадила шприц в предплечье. Пробила иглой и смирительную рубашку, и одежду Геогрия, и кожу. Игла вошла в мышцы.



-А что же колют ему? - Прошептала санитарочка. Услышал санитар Олег. Сказал очень тихо:



- Обычно, галоперидол дают.



По воле Анны Андреевны сидели всей сменой до завтрака и наблюдали за Георгием.



Уставши вырываться, он лежал смирно. Иногда стонал или матерился.



Санитарочка сидела рядом с молодым санитаром Олежеком. И думала. Санитар Олежек книгу Стивена Кинга пролистывал. Потом просматривал. Иногда, взглядом на странице задерживался. И несколько абзацев читал.



И ужасы Сэра Стивена казались санитарочке не ужасными, только интересными.



Ее взгляды на книгу в своих руках заметивши, санитар Олежек сказал:



- Если хочешь, принесу тебе Кинга почитать. Я его книги собираю. Я их читать люблю. - Санитарочка закивала и согласилась.



Дежурства ночные тянутся долго. Сидеть, наблюдать за поведением больных тоже нужно. И спать, бывает, в отделении ночью нельзя. Больной в агрессию войдёт. Можешь погибнуть, так и не успевши проснуться



Посередине ночи и справочник медицинский о болезнях перечитаешь от скуки. Не только художественную литературу.



Георгий захрипел и смолк. Ему еще один укол укололи.



- Если не знаешь, как думать о ситуации, - решала санитарочка, - надо пользоваться проверенными авторитетами. - И вспоминала слова двоюродной тетки, которая работала заместителем главного врача обычной городской больницы.



Тетка любила повторять:



- Нельзя жалеть больных. Они от этого становятся невыносимыми. И могут сесть на голову.



Мнениям тетки санитарочка не всегда доверяла. Потому что помнила. Как приезжали они всегда в гости. Все время и часто, пока отец был главным ветврачом на птицефабрике «Отлавлинская». Птицефабрика была выстроена не очень далеко от города.



В деревне Отлавля. И находилась настолько в глухом углу области, что школы и больницы в деревне не было. Шоссейная дорога была до деревни не проложенная. И рейсовый автобус по грунтовке в деревню не проходил.



А тетка с дядькой добирались. По бездорожью. На своей машине. За мясом куриным. Они даже детей с собой привозили. И создавали видимость родственных отношений и тесных, почти семейных уз…



Отец ради такого случая пускал под нож целый цех кур или цыплят на птицефабрике. И оформлял его ветеринарным свидетельством, как вынужденный забой от замора кур в связи с неисправной вентиляцией.



Такое мясо стоило копейки, потому что оформлялось по накладным, как некондиция.



И волокли тетка с дядькой, накушамшись деревенской сметаны, которая была намного слаще, чем сладкосливочная, и такая густая вынималась из холодильника, что не намазывалась ложкой, могла только разрезаться ножом…



И волокли тетка с дядькой на себе, к машине, сумки такой неприподъемной тяжести, что ручки не выдерживали. И отрывались ручки добротных сумок, настолько перегруженных тяжестью добротного, но по всем справкам некондиционного, почти подаренного куриного мяса, куриных потрошков…



За взрослыми родственниками тащились их дети. Они не умели еще делать вид, что поездка им была в радость. Детишки жаловались, что сметана паршивая и слишком жирная. А младшая троюродная деревенская сестренка пыталась потрогать игрушку, которую городские детки брали с собой в поездку.



- Она не должна была нашу игрушку брать, - рыдали и капризничали городские родственные детки. - Они в деревне живут. У них, у всех, руки грязные постоянно…



- Нет, не могла городская, родственная тетка, - размышляла санитарочка, - быть в таком деле авторитетом…



Но не вчера же санитарочка родилась. Она продолжала размышлять о деревенской, бытовой жестокости…



Съедобные животные и птицы живут недолго. В апреле - мае покупают, привозят домой маленького и забавного. любопытного, как младенчик, трехмесячного поросеночка. А в конце октября - начале ноября зовут кольщика. И после короткого свиного визга и обработки туши, укладывают готовым мясом, разрубленную на куски тушу в холодной и светлой террасе –верандочке.



И жизни поросенку бывает отпущено - семь или восемь месяцев.



Или гусята, пуховые желтые комочки, что со всех ног бегут на голос хозяйки:



- Люли, люли! - И в некоторых деревенских семьях называются люлятами…



Гуси растут быстро. В апреле месяце двухнедельными, под присмотром хозяйки,



на травку пастись гусята выходили. К первому снегу гусята вырастали в молодых пригожих гусаков и гусынек. Они были ручные и разрешали себя поглаживать.



У них твердое упругое перо на теле и мелкие мягкие перышки на длинной шее. Молодые гуси любят подходить, выгибая шею, заглядывать в глаза.



И разговаривать осторожным проникновенным голосом. Свои гусиные дела объяснять:



- Га – га – га! Га – га – га…



С началом первых морозов, по снегу, молодых гусей колют. Отец берет гусей из загона по-одному, кладет шеей на чурбпк для колки дров. И топором отрубает голову. Затем перевязывает шею заранее припасенной бечевой, чтобы кровь не лилась, не пачкала все кругом. Гусак еще не знает, что он уже мертв.



Он бестолково бьется, он размахивает крыльями.



Так увлекательно было в детстве бежать по снежку домой и волочь за собою, за длинную безголовую шею, большого гуся, который тащился следом, как прицеп и время от времени взмахивал крыльями или перебирал лапами…



- Работа ветеринара такая, - вспоминала санитарочка – женщина. - Промышленные объемы производства яиц и мяса на птицефабрике требуют нужного отношения.



Ветеринар должен накормить город и прилегающие к городу пригородные селения. Не допустить массового падежа и замора птицы. Предупредить эпидемию болезни животных или птиц – эпизоотию.



Ночным страхом отца была внезапная остановка вентиляционных систем в цеху, переполненном птицами помещении. Там птица сидит скученно, нуждается в принудительной и вытяжной вентиляции. А без притока свежего воздуха погибает через час. Большим поголовьем, целым птичником.



Отец, иногда, вскакивал среди ночи, быстро собирался и на птицефабрику бежал. Если вдруг снился ему сон, что отказали электродвигатели или встала система вентиляции на фабрике.



Иногда, он в снах своих не ошибался. И гордо говорил, возвращаясь домой:



- Сегодня не проспал я. Не случился падеж. Врач лечит людей, а ветеринар - человечество…



Бытовая жестокость птицефабрики тоже зашкаливала. Никто не лечит курицу одну, каждую одинокую курицу. Кур лечат всем птичником, распыляя в воздухе лечебный аэрозоль. Или сдавая всем птичником в забойный цех при первых признаках усталости кур, их слабости, уменьшения яйценоскости.



И жизни курам отпущено на птицефабрике, в цеху, три – четыре месяца.



Отец часто брал своих детей на работу. И видела санитарочка, пока ребенком была, как курицу отец исследовал. Он брал ее, живую, за правую ногу и левое крыло. И дергал резко. Со всей мужской силы. Курица разрывалась по диагонали. Отец внимательно рассматривал ее печень. По изменениям печени решал, нужно ли добавлять витамины и лекарства в еду. Или пока еще рано…



Настоящий куриный Освенцим происходил зимой. Тогда некуда было девать однодневных петушков. Весной и летом у цыплят появлялся шанс на жизнь. Их продавали для выращивания людям.



Зимой никто из местных жителей не выращивает кур. Поэтому петушков проверяли. С большого поддона, полного однодневных цыплят, работница инкубатора брала цыпленка. И нажимала ему на живот, чтобы цыпленок случайно не испачкал ей лицо. Потом заглядывала в клоаку.



И если видела, что цыпленок курочка, то кидала его на другой поддон. Курочек будут выращивать. Петушок летел в большую сорокаведерную железную флягу. Уже до половины наполненную слоями ЖИВЫХ цыплят.



Желтое месиво внутри фляги боролось за жизнь. А сверху летели все новые и новые ЖИВЫЕ цыплята.



От горловины фляги попахивало разложением.



Цыплята отчаянно дрались за жизнь. Они пытались вскарабкаться наверх, затаптывали слабых. Слабые уставали бороться и уходили вниз. Затаптывались внизу до смерти.



Живой ковер пищал и шевелился . Фляга была наполнена едва ли до половины.



И завтра будут цыплят разбирать. И послезавтра…



Потом, когда фляга наполнится под горло, ее зальют холодной водой, закроют, дадут постоять. На следующий день трупы цыплят вывезут на свалку птицефабрики.



Не возмущало это действие санитарочку, когда она школьницей была. Что делать, если не может птицефабрика всех петухов выращивать… Но сторонилась жестокости она. Стояла, наблюдала, ничего не делала…



- А хочешь, я тебе фокус покажу? – К ней обратилась молодая работница инкубатора. Она взяла из фляги отсмотренного петушка и потянула его за ножку и крылышко. Цыпленок разорвался пополам. На пол закапали капли крови.



Работница инкубатора с растерзанным цыпленком в руках вплотную подступала, смеялась весело. – Ведь правда же, очень хороший фокус?



- Жестокость обыкновенна, - решала санитарочка. Она окружает нас везде и всегда. И невозможен мир, в котором никто никогда не страдает...



Вот только не приучены мы, вся наша семья, без нужды над людьми издеваться…