Serpens Anserinus, или Хроника о перьях...

Serpens Anserinus, или Хроника о перьях, которыми пишется Книга Судеб

В лето 1291-е, когда пала Акра — последний оплот крестоносцев в Святой Земле, а в Европе алхимик Арнольд из Виллановы искал эликсир бессмертия в моче младенцев, четверо путников встретились у брода через Великую Реку — ту, что арабы зовут аль-Фурат, греки — Евфратес, а в Писании названа просто Рекой, третьей из Эдема.

Купец Джованни из Амальфи вёз шёлк и притворялся, что не везёт тайные карты к истокам Реки, где, по слухам, всё ещё растёт Древо Познания (плоды сгнили, но корни дают сок, от которого седые волосы чернеют, а чёрные мысли — белеют).

Девица Феодора, племянница византийского логофета, бежала от навязанного брака с сарацином-выкрестом. В её дорожном ларце, под фальшивым дном, лежало серебряное яйцо размером с гусиное — наследство бабки, которую в Константинополе шёпотом называли мойрой — плетущей судьбы.

Епископ Арнульф Тирский ехал в Багдад с тайной миссией — выкрасть у несториан апокрифическое Евангелие от Иуды (то самое, где сказано, что предательство было договором, а поцелуй — печатью контракта).

Брат Симеон Безмолвник, монах-исихаст, вообще никуда не ехал. Он просто шёл — уже семь лет, с тех пор как услышал в келье голос: "Иди, пока не остановишься сам". И вот здесь, у брода, ноги его вдруг отказались идти дальше.

Была ночь полнолуния. Река шелестела камышами, и в этом шелесте слышались слова на языке, который был до Вавилонской башни — когда все понимали всех, и потому молчали.

— Тише! — вдруг прошептала Феодора. — Слышите?

Шипение. Но не змеиное — пернатое. Гогот, но не птичий — чешуйчатый.

Из камышей выползло-выплыло-выпорхнуло оно.

Тело змеи, толщиной с руку кузнеца. Но покрыто не чешуёй, а мельчайшими перьями, белыми, как первый снег на Арарате. Крылья гуся, но каждое перо заканчивается змеиным жалом. Голова — невозможная: клюв, который открывается на четыре части, как цветок, и внутри — не глотка, а звёздное небо. Маленькое, персональное небо, где созвездия складываются в письмена.

Ансерпенс. Гусь-змея.

В лапах (да, у него были лапы — перепончатые, но с когтями) существо держало серебряное яйцо. Точно такое же, как у Феодоры.

— Боэций писал о музыке сфер, — прошептал епископ, крестясь левой рукой (правая дрожала). — Но не писал о письменности светил. Это существо... оно носит в себе алфавит судьбы!

Брат Симеон упал на колени, но не от страха:
— Я знаю тебя! Ты — тот, кто был в Раю, когда змей искушал! Ты — свидетель! Единственный, кроме Бога, кто видел выбор!

Ансерпенс повернул голову — на полный оборот, как сова. Посмотрел на каждого. И заговорил — не ртом, а шелестом перьев:

— Раз в тысячу лет я кладу яйцо. Но не я выбираю, где. Яйцо появляется там, где должно. У той, кто должна. Феодора, твоя бабка украла его из гнезда. Думала — сокровище. Не знала — проклятие. Или благословение. Зависит от луны.

Купец, человек практичный, спросил:
— Что в яйце?

— Возможность. Из него может вылупиться новый я. Или новый мир. Или ничего. Зависит от того, кто будет смотреть, когда оно треснет. Ориген Александрийский почти понял, когда писал о множественности миров. Но не понял главного: миры не существуют параллельно. Они существуют в яйцах. Ждут.

Епископ достал из-за пазухи пергамент — тот самый, апокриф:
— Здесь написано, что Иуда получил тридцать сребреников не за предательство, а чтобы купить яйцо феникса и воскресить Христа после распятия. Но купил не то яйцо...

— Купил моё, — прошелестел ансерпенс. — Но не знал, что из него вылупится не воскрешение, а вечное сомнение: а что, если? И это "что если" терзает христиан вот уже тысячу лет. Это я — источник всех ересей. Не дьявол. Я.

Тут луна вышла из-за облаков. Полная, белая, как молоко безумия. Оба яйца — в лапах существа и в ларце девицы — засветились.

— Пришло время, — сказал ансерпенс. — Раз в год я лечу на Арарат. Меняюсь пером с Орлом Орлов. Моё перо пишет то, что может быть. Его — то, что будет. Вместе они создают то, что есть. Но для этого яйцо должно быть освящено луной. Все яйца. Твоё тоже, Феодора.

Девица вытащила яйцо. Оно пульсировало, как сердце. Внутри что-то шевелилось.

— Если я позволю ему вылупиться, что произойдёт?

— Родится буква. Живая буква в алфавите Бога. Может быть — точка, которая закончит эпоху. Может — запятая, которая даст передышку. Может — вопросительный знак, который изменит всё.

Брат Симеон вдруг понял:
— Вот почему я остановился! Не место остановило меня, а время. Этот миг — перекрёсток. Здесь решается...

— Ничего не решается, — перебил ансерпенс. — Здесь только пишется. Решают — там, — он ткнул крылом вверх, где звёзды складывались в слова на непонятном языке.

Купец Джованни, который всё это время молчал и считал, вдруг сказал:
— Я покупаю.

Все обернулись к нему.

— Покупаю яйцо. Оба яйца. Любую цену заплачу. Хотите — душу? Вот! — он достал какой-то пергамент. — Контракт с дьяволом, подписанный в Венеции. Ещё не активирован. Могу переписать на вас.

Епископ ахнул. Феодора засмеялась — страшным смехом:
— Дурак! Думаешь, судьбу можно купить?

— А почему нет? — упрямился купец. — Всё продаётся. Даже Христа продали. За тридцать сребреников. Столько стоила возможность спасения мира. Так почему я не могу купить возможность его изменения?

Ансерпенс зашипел — или загоготал? — странный звук, похожий на смех Бога над Вавилонской башней:

— Пусть будет по-твоему, торговец. Но цена — не золото и не душа. Цена — твоя уверенность. Ты никогда больше не будешь уверен ни в чём. Каждая сделка будет казаться убыточной. Каждая прибыль — потерей. Каждый выбор — неправильным.

— Согласен!

И в тот миг, когда купец протянул руку к яйцу, случилось непредвиденное.

Оба яйца треснули одновременно.

Из одного вылупилась тишина. Настоящая, абсолютная тишина — такая, какая была до "Да будет свет". Она поглотила все звуки в радиусе мили. Даже река замолчала.

Из второго вылупился вопрос. Не слово, а сам вопрос как сущность. Он повис в воздухе знаком — ; — арабским вопросительным знаком, развёрнутым в другую сторону, потому что арабы пишут справа налево, а судьба — слева направо, и где-то посередине они встречаются.

Ансерпенс взмахнул крыльями:
— Свершилось. Тишина и Вопрос рождены. Теперь я могу лететь на Арарат. Орёл ждёт.

— Подожди! — крикнула Феодора. — Что нам делать с... этим?

Ансерпенс обернулся:
— Тишина умрёт через час. Вопрос — никогда. Он войдёт в одного из вас. В того, кто первый заговорит, когда тишина кончится. И будет жить в нём и его потомках, превращая каждое утверждение в сомнение, каждую веру — в поиск, каждый ответ — в новый вопрос.

И улетел. Растворился в лунном свете, как сахар в воде абсурда.

Четверо остались стоять у реки. Час тишины тянулся как вечность. Каждый думал: заговорить первым или нет? Получить вечный вопрос или избежать его?

Первым заговорил брат Симеон:
— Что есть истина?

И Вопрос вошёл в него. Но странно — он улыбался.

Потом все разошлись. Купец — так и не получив яйца, но потеряв уверенность. Епископ — с апокрифом, в котором все буквы превратились в вопросительные знаки. Феодора — с пустым ларцом и полным сердцем.

А брат Симеон остался у реки. Говорят, он сидит там до сих пор. Спрашивает у каждого путника:
— Что есть истина?

И когда кто-то отвечает, он качает головой:
— Нет, это тоже вопрос.

В арабской рукописи XIII века есть приписка на полях:
"Перья ансерпенса действительно пишут судьбы. Но не на небе. На воде. И потому все судьбы — временны, как круги на реке. Только вопросы остаются. Потому что вопросы написаны не пером. Они написаны тишиной между словами".

А яйца? Говорят, ансерпенс снесёт новое через тысячу лет. В 2291 году.

Интересно, кто его найдёт на этот раз?

И что вылупится — новая тишина или новый вопрос?

Или что-то третье, чему у нас пока нет имени?