Бабушка Надя часть 2

Прошёл год. Надя так и не осмелилась вернуться к родителям, оставшись жить с Володей. Молодые поженились и, как полагалось, построили свой дом. Казалось бы, жизнь налаживалась.

Но в их новый дом вместе с ними въехала и беда. Надя быстро узнала о Володиной слабости к бутылке. Бывало, за день он пропивал всю получку, а вечером валился на порог, не помня себя. Надя ругалась, умоляла, потом замолкала и бралась за любую работу — одна тянула на себе и дом, и его. Любовь её стала похожа на долгую, изматывающую осаду.

А потом пришёл страх. После первых ссор он начал поднимать на неё руку. Первая оплеуха оглушила не болью, а унижением. И всё же она оставалась. Цеплялась за обрывки памяти о том прежнем, устало-добром Володе, что подал ей платок в грузовике. Её любовь, словно проклятие, одновременно губила и воодушевляла её, давая силы терпеть ещё один день. Но вскоре у них появились дети.И исчезла последняя, слабая надежда на то, что однажды она соберётся с силами и уйдёт. Теперь её цепи стали крепче любой любви или ненависти. Теперь она должна была терпеть ради них.

Лето 1985

Природа в посёлке была в самом раскалённом расцвете сил. Деревья, совсем недавно щеголявшие нежной зеленью, теперь стояли густые, тёмные, непроницаемые. Они тяжело шумели листвой под напором влажного, знойного ветра. Воздух гудел от пчёл, стоял тяжёлый, пьянящий аромат цветущей липы и нагретой смолы. Всё вокруг жило полной, кипучей, почти агрессивной жизнью.

А Надя будто выгорела дотла. Эта буйная, навязчивая красота была ей не по силам. Она работала на грядке, и палящее солнце не согревало её, а било по плечам тяжёлой, безжалостной рукой. Она чувствовала себя старой, высохшей травинкой посреди этого буйства зелени. Она думала о детях и о вопросе: "Что будет, если я сдамся?" Эти мысли о детях придавали ей сил вопреки всему — вопреки зною, вопреки усталости, вопреки отцу их детей, который день за днём пропивал и себя, и их общую жизнь.

Так и тянулись её дни, сливаясь в один бесконечный круг: чужие дома для уборки, где она стирала в поту чужую пыль; свои грядки, которые надо было полить, чтобы дети не голодали впроголодь; и вечный, неотступный крик детей, требующих ласки и внимания, которых у неё уже не оставалось. В этом аду единственным лучиком света для неё были дети. Особенно младший, Андрюша, тихий и незаметный, он один не рвал на части её иссякшее сердце, а лишь молча прижимался к её исхудавшей стороне. А старшая, Василиса, с её добрыми, слишком взрослыми для её лет глазами, уже научилась не просить ни о чём. Она лишь молча наблюдала за матерью, и в её взгляде читалась не детская обида, а тихая, горькая жалость.

Так, однажды, обычным тяжёлым вечером, Василиса, задержавшись в школе, пришла поздно домой. В прихожей было темно и пахло кислым. Из кухни навстречу ей, пошатываясь, вышел отец.

— Где шлялась? — сипло выдохнул он, и густой запах самогона ударил ей в лицо. — С подружками гуляла, да?!

Василиса инстинктивно отшатнулась к стене, сжимая в руках свой потрёпанный портфель как щит.

— Пап, я в библиотеке... — начала она, но оправдание застряло в горле.

— Врёшь! Все вы, бабы, вруньи! — его голос сорвался на крик. Он рванулся вперёд, выхватил у неё портфель и швырнул его в угол. Затем его толстая, жёсткая ладонь со всей дури врезалась ей по щеке.

Василиса вскрикнула от неожиданности и боли, прижав ладонь к пылающей коже. Но это было только начало. Грубые, невидящие удары сыпались на её спину, плечи, по рукам, которыми она пыталась прикрыться. Он не видел её, не слышал её слёз. Он бил не её, а всю свою злобу, свою неудавшуюся жизнь.

— Будешь знать... Будешь знать, как по подворотням шляться! — он хрипел, захлёбываясь собственной яростью.

Наконец, силы оставили его. Он отступил, тяжело дыша, и, не глядя на дочь, побрёл к столу, чтобы налить себе ещё. Всё было кончено так же внезапно, как и началось.

В горькой тишине, нарушаемой только его тяжёлым дыханием, сначала послышался тихий всхлип, а потом и вовсе отчаянные, душащие рыдания. Василиса сползла по стене на пол, вся сжавшись в комок, и плакала. Плакала от боли, от унижения, от страха и от безысходности. Она пыталась заглушить звук, закусывая собственную ладонь, но слёзы текли сами, оставляя солёные дорожки на её раскрасневшемся лице.

И тут дверь отворилась. В проёме возникла Надя. На её уставшем лице застыло выражение ужаса, сменённого леденящей яростью. Она молча, одним взглядом, окинула сцену: дочь, плачущую на полу, и мужа, уставившегося над стаканом. В её глазах бушевала война — между желанием броситься на него и инстинктом сначала защитить ребёнка.

Война длилась секунду. Надя молча подошла к Василисе, опустилась перед ней на колени и крепко-крепко, до хруста в костях, обняла её. Она не говорила ни слова. Она просто прижимала к себе свою девочку, гладила её взъерошенные волосы, а сама смотрела куда-то в стену пустым, полным ненависти взглядом. Её молчание было красноречивее любых слов. Это было молчание, в котором жила вся боль их общей, изломанной семейной жизни.