Врата Ченрезига

Монастырь Гьюдмед примостился на склоне горы как орлиное гнездо, сотканное из молитв и камня. Здесь время текло иначе и каждая секунда весила столько же, сколько целая жизнь внизу, в долине.

Я прибыл сюда зимой, когда снег заметал тропы, а ветер выл в ущельях. Три дня карабкался по обледенелым скалам, пока не увидел первые молитвенные флаги — пять цветов элементов, трепещущие на ветру, как послания в иные миры.

Монахи встретили меня молчанием. Только Учитель — геше Лобсанг Тензин — посмотрел мне в глаза так, будто видел насквозь все мои прошлые и будущие жизни.

— Ты пришёл за пробуждением, — это был не вопрос. — Но готов ли ты потерять себя, чтобы обрести Всё?

В главном зале монастыря двенадцать монахов склонились над мандалой Калачакры. Цветной песок с тихим шелестом струился из металлических трубочек-чакпур. Геометрические узоры складывались в космограмму вселенной — дворец божества с четырьмя вратами, ведущими в бесконечность.
 
Три недели они создавали это чудо. А на рассвете четвертой недели я увидел, как они его разрушили. Песок смели в центр, собрали в урну и высыпали в горную реку. Вся эта красота, вся эта работа исчезла за мгновение.

— Почему? — спросил я, не в силах скрыть потрясение.

— Потому что привязанность — корень страдания, — ответил Учитель. — Даже к красоте. Даже к священному.

На следующий день Учитель привёл меня в келью, где на стене висела танка — изображение Ченрезига, Бодхисаттвы Великого Сострадания. Тысячерукий, с глазами на каждой ладони, чтобы видеть страдания всех существ. С одиннадцатью лицами, обращёнными во все стороны света.

— Вот твоя практика, — сказал он, указывая на мандалу Ченрезига в центре танки. — Пока не научишься созерцать её истинными глазами, глазами сердца — пробуждение останется для тебя закрытой дверью.

Я погрузился в практику с рвением утопающего, хватающегося за соломинку. Часами сидел перед мандалой, читая Маха Каруна Дхарани — Мантру Великого Сострадания. Восемьдесят четыре слога на санскрите, каждый — как ключ к тайной двери сознания.

Намо ратна траяя...

Но дни превращались в недели, недели — в месяцы. Мандала оставалась красивым рисунком. Мантра — набором звуков. Я чувствовал себя путником, бредущим по пустыне к миражу оазиса, который отодвигается с каждым шагом.

Тогда я перешёл к шестислоговой мантре — Ом мани падме хум. Проще, глубже, как удар колокола в тишине. Я визуализировал мандалу не только глазами тела, но и «третьим глазом», пытаясь увидеть её светящейся в пространстве сознания.

Ничего.

Только усталость. Только сомнения, подкрадывающиеся, как тени на закате.

Однажды ночью, когда луна была в последней четверти, Учитель пришёл в мою келью. В руках он держал предмет, завёрнутый в шафрановую ткань.

— Обычные методы не работают для необычных учеников, — сказал он, разворачивая ткань.

Передо мной лежал дамару — ритуальный двусторонний барабан. Но это был не простой дамару. Я почувствовал, как волосы на затылке встали дыбом.

— Капала-дамару, — прошептал Учитель. — Из настоящих черепов. Девочка умерла от лихорадки, улыбаясь и держа в руках цветок лотоса. Юноша погиб, спасая яка из расщелины — его сердце было чисто, как горный снег. Их родители отдали черепа монастырю для священных целей.

Я взял дамару дрожащими руками. Он был неожиданно тёплым, будто живым. На ободе — резьба из древних символов, которые, казалось, двигались в свете масляной лампы.

— Иди на гору, — сказал Учитель. — В полночь. Один. И пусть дамару откроет тебе то, что не могут открыть слова.

Я шёл по горной тропе, освещаемой только звёздами. Каждый шаг эхом отдавался в ущельях. Каждый камень под ногами казался живым, следящим.

На высоте четырёх тысяч метров есть место, которое монахи называют «Седлом Дакини», — плоская площадка между двумя пиками. Говорят, там танцуют небесные йогини в безлунные ночи. Говорят, там тонка завеса между мирами.

Я сел лицом к востоку, хотя до рассвета оставалось ещё много часов. Дамару лежал на коленях, и я чувствовал его пульсацию — или это было моё собственное сердце?

Первый удар.

Ом...

Звук разнёсся по горам, и вернулся эхом, умноженным стократ.

Мани...

С каждым ударом что-то менялось. Воздух становился гуще. Звёзды — ярче. Тишина между ударами — глубже.

Падме...

Слёзы потекли по щекам — не от холода, не от горя. От чего-то древнего, поднимающегося из глубин существа. От узнавания того, что было забыто тысячи жизней назад.

Хум...

Полночь.

Момент, когда вчера умирает, а завтра ещё не родилось.

Дамару в моих руках задрожал сам по себе. Нет — это дрожали мои руки, моё тело, каждая клетка. Вибрация шла не снаружи, а изнутри, из самой сердцевины бытия. Это был Нада — первозвук, из которого родилась вселенная.

И тогда это случилось.

Горы. Разверзлись.

Не метафора. Не галлюцинация. Скала передо мной раскололась с грохотом, от которого задрожала земля. Но грохот был беззвучным — он звучал не в ушах, а в костях, в крови, в самой душе.

Из расщелины хлынул свет — не белый, не золотой, а свет иного качества. Свет, который смотрит на тебя. Свет, который знает тебя.

И с этим светом пришёл Ужас.

Священный ужас — тот, что испытывали пророки перед ликом божества. Тот, от которого седеют волосы и останавливается сердце. Я понял с кристальной ясностью: я стою на пороге чего-то, для чего человеческий разум не создан. Чего-то, что может меня уничтожить простым фактом своего присутствия.

Не миновать мне смерти.

Эта мысль была последней связной мыслью. Дальше — хаос.

Дыхание остановилось.

Не «стало трудно дышать». Не «перехватило дыхание». Остановилось полностью, будто кто-то выключил рубильник в дыхательном центре мозга.

Паника взорвалась фейерверком в сознании. Тело конвульсивно дёрнулось, пытаясь вдохнуть, но лёгкие не повиновались. Они были парализованы присутствием Того, что явилось из разверзшихся гор.

Секунды растянулись в вечность. Края зрения почернели. В ушах зашумела кровь — или это был рёв космического ветра?

И в момент, когда сознание уже соскальзывало в последнюю тьму...

ВСПЫШКА.

Свет Великого Сострадания.

Не увидел — стал.

В одно мгновение я был всем и везде. Я был матерью, баюкающей больного ребёнка в трущобах Калькутты. Старым яком, умирающим от холода в горах. Бабочкой, сгорающей в пламени свечи. Монахом, создающим мандалу из песка. Рекой, несущей этот песок в океан.

Я был страданием всех существ. 
И одновременно — бесконечным состраданием, обнимающим это страдание.

Ченрезиг не явился мне. 
Я узнал, что всегда был Им. 
Мы все — Его тысяча рук, протянутых к страдающим. 
Его тысяча глаз, видящих боль мира.


Я очнулся на рассвете. Горы были целы — никаких следов вчерашнего разлома. Только дамару лежал рядом, и на его поверхности играли первые лучи солнца.

Но что-то изменилось необратимо.

Я видел мандалу Ченрезига теперь везде — в узоре снежинок, в полёте птиц, в морщинах на лицах стариков. Она не была больше рисунком. Она была структурой самой реальности, скрытой архитектурой сострадания, на которой держится мир.

Когда я спустился в монастырь, Учитель ждал у ворот с чашкой горячего чая.

— Теперь ты знаешь, — сказал он просто.

— Что я знаю? — спросил я, хотя ответ уже жил во мне.

— Что пробуждение — это не достижение. Это возвращение. Возвращение к тому, чем ты всегда был. К океану сострадания, играющему в игру отдельных волн.

С тех пор прошло много лет. Я покинул монастырь, но монастырь не покинул меня. Иногда, в самые тихие часы ночи, я слышу звук того дамару — не ушами, а чем-то глубже.

И я знаю: где-то в горах кто-то другой поднимается по тропе с дамару в руках, готовый встретить свой священный ужас, свою смерть, своё рождение.

Врата всегда открыты. 
Нужна только готовность пройти.

* * *
Записано со слов странствующего йогина в Дхарамсале, в год Железного Дракона.