Вселенский Мицелий

Безумие моего деда, доктора Элифаса Уордли, всегда считали метафорой. Ученые мужи из Мискатоникского университета с жалостью говорили о "трагическом переутомлении великого ума", о "прогрессирующей паранойе". Они не видели того, что видел он.  Но я, Алхазред Уордли, его внук и последний наследник, стал свидетелем его наследия. И теперь я понимаю, что его безумие было не болезнью, а прозрением - самым ужасным из всех возможных.

После его кончины - или того, что мы сочли кончиной, - я вступил во владение его поместьем на окраине Аркхэма. Дом был пуст и молчалив, пропитан запахом пыли, формалина и чего-то еще, сладковатого и гнилостного, что я не мог опознать. Его кабинет был запечатанным святилищем его кошмаров. Именно там, среди хаоса чертежей с неевклидовой геометрией и полок, уставленных банками с неопознанными биологическими образцами, я нашел его дневник.

Страницы его были испещрены дрожащим почерком, который к концу превращался в настоящие каракули безумца. Он писал не об астрономии или археологии, коими славился. Он писал о биологии. О биологии того, что лежит "между" нашим разумом и космосом. Он утверждал, что наша реальность - лишь тонкая пленка, плесень на поверхности бескрайнего, пульсирующего тела иной вселенной, состоящей из плоти, а не из материи. Он называл ее "Вселенский Мицелий", грибница бытия, пронизывающая все сущее своими невидимыми гифами.

Его безумие, как я понял, началось с находки в болотах близ Иннсмута. Он обнаружил не окаменелость, не артефакт, а нечто живое. В дневнике оно именовалось "Семенем Мицелия". Он описывал его как бледный, влажный, пульсирующий клубень размером с человеческий кулак, испещренный сетью жилок, излучавших тусклое, фосфоресцирующее свечение. Он принес его в свой кабинет и, движимый научным рвением, перешедшим в одержимость, начал эксперименты.

Последние записи сводили с ума. Он писал, что Семя не просто живое - оно "осознающее". Оно не росло в почве, оно росло в пространстве, питаясь не водой и минералами, а самой тканью реальности. Он кормил его… мясом. Сначала свежим, купленным на рынке. Потом - живыми мышами. В последних записях он намекал, что для "стимуляции цветения" требуется особая, разумная плоть.
Я содрогнулся, отбросив дневник. Именно тогда я впервые услышал это. Тихий, влажный, похожий на трение слизистых поверхностей звук. Он доносился из-за стены в кабинете - там была старая деревянная дверь без ручки, и она была заперта.
Той ночью мне приснился кошмар. Мне снилось, что я - не я, а нечто громадное, бесформенное, растущее в темноте. Я чувствовал, как мои гифы пронизывают камень, дерево и металл, впитывая их суть, превращая в нечто иное, в часть себя. Я чувствовал голод. Не животный, а холодный, космический, всепоглощающий голод пустоты.

Проснулся я от того же звука. Теперь он был громче. Не просто шорох, а мерзкое, размеренное чавканье. Я подкрался к кабинету. Дверь в кладовую, которую я считал запертой на ключ, теперь была приоткрыта. Из щели сочился тот самый липкий, фосфоресцирующий свет и струился тот сладковато-тлетворный запах, что теперь, казалось, пропитал весь дом.
Я не должен был смотреть. Но какая-то неведомая сила, наследие крови моего деда, заставила меня распахнуть дверь.
То, что я увидел, навсегда выжгло из моего сознания последние остатки разума. Кладовая была не комнатой - она была "гнездом". Стены, пол и потолок исчезли, замещенные живой, пульсирующей, влажной биомассой. Она была бледной, как труп, и испещрена сетью черных, толстых жил. Из нее прорастали слепые, бледные грибы, испускающие кошмарное сияние. В центре этого клубка инопланетной жизни сидел он. Доктор Элифас Уордли.

Его тело было наполовину поглощено массой. Нижняя часть срослась с ней, превратившись в подобие корневища. Но верхняя… о, великий бог! Его рот был неестественно растянут, как у рыбы, и из него, как отвратительный цветок, прорастал громадный, бледный гриб на толстой, сочной ножке. Глаза были открыты, но зрачки исчезли, затянутые белой, шевелящейся плесенью. Он был жив. Он был частью этого. И он… "цвел".
Звук, тот ужасный звук чавканья, исходил от него. Гифы Мицелия, тонкие, как паутина, но невероятно прочные, протянулись от стен гнезда к его телу. Они пульсировали, передавая ему питание. Он был ядром, жрецом и жертвой этого малого бога, этого кусочка иной вселенной, проросшего в нашу.
И тогда он повернул ко мне свою слепую, заплесневелую голову. Гриб, выросший из его рта, дрогнул и испустил облачко бледных спор. Они закружились в воздухе, мерцая, и тонкий, едва уловимый голос прошелестел в моем сознании, не через уши, а напрямую, как щупальце, впиваясь в мозг:

"Плоть… родственная… плоть… Присоединяйся… Цвести… Вечно…"

Я захлопнул дверь с воплем и бежал из того ада. Я заколотил ее наглухо, облил весь кабинет керосином и поджег. Дом горел ярко и жарко, и я молился, чтобы пламя очистило этот мир от кошмара. Но поздно. Слишком поздно.
Я пишу это уже в стенах лечебницы Святой Марии. Они думают, что я жертва травмы и шока. Они не видят того, что вижу я. Каждую ночь мне снится один и тот же сон. Я чувствую, как во мне растет что-то холодное и влажное. Я чувствую голод. Холодный, космический, всепоглощающий голод пустоты.
И сегодня утром, глядя в зеркало, я заметил на языке крошечное, белое пятнышко. Оно пульсирует в такт моему сердцебиению. И я понимаю. Споры уже во мне. Они прорастают. Мицелий нашел новую родственную плоть.

Он ждет. Он голоден. И скоро я расцвету.