Что было у Него в руках?

Ночью, когда город затихает и воздух становится почти прозрачным, я люблю представлять себе мастерскую, в которой — уже до времени, до всякой истории — шуршат невидимые ладони. Не кабинет архитектора, не лабораторию демиурга, а глинобитную комнату без стен, где свет льётся из самого себя. Там и звучат слова, изреченные когда-то царём-псалмопевцем: ;;;; ;;;;; ;;;;;;;;; «Руки Твои сделали меня и укрепили». Сделали, не создали; асу-ни, а не бара-ни. Словно кто-то лепит чашу из уже замешанного теста Вселенной.

Какой же ком глины лежал у Бога на ладони?
Первое, что приходит в голову, — пыль. Та самая, о которой поведал автор Бытия: «слепил (йацар) Господь Бог человека из праха». Но пыль сама по себе инертна; в ней нет музыки, пока по ней не пройдут пальцы. Подумайте о песке дюны: ветер проходит сквозь него, оставляя борозды, и именно пустоты, а не крупицы песка, задают рисунок. Может быть, и в божественной мастерской главным сырьём была не материя, а пустота между крупицами.

Я называю это стремлением. До всякой формы существует только горячее желание формы. Когда мать кладёт ладонь на живот, чтобы почувствовать толчок ещё не рождённого, кожа её встречается с одной-единственной вибрацией: «будь». Всё прочее молчит. И вот — тишина как вещество. Философы спорят, что такое «ничто», но любая беременная женщина знает: оно пульсирует.

Можно сказать иначе: первоматериалом был страх. Бог, который есть любовь, ощутил обратную сторону любви — свободу другого. Чтобы друг вообще мог быть, необходимо пространство для отказа. И Он вытянул из самого Себя тонкую нить риска, словно выдохнул сумерки. Тёмная глина свободной воли: уходи, если захочешь. Страх стать невостребованным — вот чего коснулись божественные пальцы.

Мне ближе ещё одна версия. Представьте, что до всякого «да будет свет» существовало только дыхание. Бесплотный вздох, ни звука, ни текста. Дыхание — это всегда воздух другого: ты вдохнёшь, я выдохну. Так вот, милосердие было тем воздухом. Бог вбирал его в Себя и выпускал снова, пока оно не загустело, не стало вязким, словно теплое масло. Из этой мягкой эмпатии и слеплены наши позвоночники. Поэтому мы всё ещё ловим себя на желании плакать, услышав чужое имя.

Кто-то возразит: нет, была энергия, плазма, квантовый шум. Но ведь и любой физик признает: в основании поля лежит возможность, а возможность похожа на открытый рот ребёнка — всё ещё безмолвный, но уже требующий песни. Возможность и была той глиной, из которой нас «сделали». То, что может стать всем, само не будучи ничем.
Заметьте, глагол «ас;» подразумевает не только труд, но и игру. Сотворить — это акт царя, а сделать — жест ремесленника, который поёт под нос, пока мастерит свисток из ивовой коры. В этом свистке слышно щебетание детских лет Бога. Он работает без чертежей, полагаясь на интуицию, на то, как именно ложится резец. Значит, первоматериал был послушен мелодии, податлив, как утренняя глина. Он ждал, чтобы в нём обнаружилось что-то, чуточку напоминающее самого Мастера.

А может, всё проще: первоматериалом была память. Ничего ещё нет, а он уже вспоминает нас. Вспоминает смех, которого не слышал, походку, которой никогда не видел, ошибки, за которые ещё не простил. То, что вспомнили заранее, не может не случиться. Мы были воспоминанием Бога о будущем, и из этого трепетного d;j; vu дежавю Он нас и смастерил. Поэтому наш опыт так часто выглядит как отклик на давно прочитанное письмо.

Если сложить все эти версии — пустоту, страх, милосердие, возможность, память — получится вещество, у которого одно имя: свобода. Свобода — это не инструмент, а сырьё. Её надо вылепить в форму, иначе она рассыплется прахом. «Руки Твои сделали меня и закрепили» — вторая половина стиха говорит: ;;;;;;;;;, поставили на место, придали устойчивость. Свобода без устойчивости становится хаосом; устойчивость без свободы — идолом. Бог держал в ладонях хрупкий кусок будущей свободы и, словно гончар, медленно раскручивал колесо времени, чтобы стены сосуда не рухнули внутрь.

Мне нравится думать, что отпечатки этих пальцев сохранились: изгиб ребра, крошечная ямка на виске, странная нота в голосе, когда мы произносим слово «прощаю». Каждый из нас — слепок невидимого жеста. Человеку кажется, что он состоит из углерода, воды и воспоминаний детства, но глубже под кожей дрожит то же вещество, что и в момент первого «ас;» — живой зазор между ничто и всем. Стоит упасть в него хотя бы взглядом — и начинаешь слышать, как внутри, будто под гончарным кругом, перекатывается мокрая глина возможностей.

Такой была рукопись, такой была музыка, такой была плоть до того, как стать плотью. Бог опустил руки в первобытную свободу — и она прилипла к пальцам. С этого мгновения мы не можем существовать иначе как задавая тот же вопрос: «Что было у Него в руках?» Потому что именно этот вопрос и есть та самая глина, из которой мы продолжаем лепиться с каждым новым рассветом.