Наследство. Лунный сенокос

   Ну не был Витька Чернышёв бандитом! Вовсе нет!

   Просто бизнес, который вел хозяин Чернышёва, предполагал некоторые силовые действия. Вообще-то, оптовая торговля сахаром - это не  преступление. Но если на дворе 1993 год и ты занимаешься этим в России, не платишь налогов, рассчитываешься  мешками наличных и при решении споров используешь арматуру вместо адвокатов, то ты не сильно отличаешься от сутенера или наркоторговца и должен быть готов ко всему.

   Благо, Витькин начальник числился среди умеренных. Поэтому за два года работы в качестве грузчика, водителя, экспедитора, охранника, юриста, коллектора Чернышев даже оружие ни разу не применял. Хотя при себе имел.

   И вот теперь хозяин продавал свой бизнес. Едва ли он это делал добровольно. Потому что будующий владелец имел в городе такую  репутацию, что нормальный человек не только   не стал бы  вести с ним  никаких дел, но даже  стоять рядом на троллейбусной остановке. Слава Богу, Сергей Казарин  больше не пользовался троллейбусом!

   Этот двадцативосьмилетний мужчина  имел кличку Капля и был очень плохим человеком. Он отбирал чужие жизни с ужасной легкостью. Молва приписывала ему все насильственные смерти его врагов, конкурентов, соперников в любви и неверных подруг. А также тех, кто помешал, мог помешать или случайно задел  Казарина. И таких смертей было много, слишком много, чтобы это чудовище до сих пор существовало. Однако, же он был еще жив. И этому было лишь одно объяснение – деньги. Большие. Он был дьявольски щедр с теми, кого оставлял в живых. Но даже те, кто зарабатывал благодаря Казарину огромные деньги,  желали его смерти. Его боялись и ненавидели.

    Что Каплю рано или поздно убьют, было ясно всем. Но скольких невинных или в чем-то виноватых людей он успеет погубить,  пока его самого не прикончат, не знал никто.

    Чернышев для себя сразу решил, что с Казариным работать не будет -  уйдет со склада.
Это простое решение далось Витьке нелегко. Сложно было не только отказаться от очень хороших денег, но  и выразить злопамятному Капле свою нелояльность. Лишь нескольким работникам предложили остаться, вдвое увеличив и так неплохие оклады.  И уйти без видимой причины! Смело!

     Безрассудно! Считал его приятель  Леха Зяблицев, которому тоже предложили работать на Казарина.
    - Дурак, ты Витек!- горячился Леха, – Где ты  еще такие деньги найдешь! Да ничего тут такого нет. Ты же не бойцом нанимаешься. Просто – работник на складе. И все!  А если мы уйдем, Капле это не понравиться. А его лучше не злить! 
   - Иди  ты…,  Зяблик,  со своим Каплей. Сам с ним  и работай! 
    Трусоват был Зяблицев. И жаден. А еще очень ему не хотелось оставаться на складе без Чернышева.  Все-таки свой человек, проверенный. А от этих чертей неизвестно чего ждать!

    Они  вдвоем сидели в квартире Чернышева. Пили водку. Зяблицев, как ловкий адвокат находил все новые и новые аргументы, убеждая Витьку изменить свое решение.  Виктор хоть и стоял на своем, но не находил слов, чтобы доказать   товарищу очевидные, как ему казалось, вещи.
    -Ты че,  Зяблик,  не понимаешь! Он же столько людей положил! Он же любого может прикончить  – хоть мента, хоть прокурора,  хоть мать родную, хоть папу Римского! Ну как с ним можно! Вообще!

   Чернышев,  конечно, и сам был не ангел. Но если ты не ангел,  еще не значит, что  готов служить Дьяволу. Но Дьявол бывает так изворотлив, так настойчив. С каждой выпитой рюмкой  доводы Зяблицева казались Витьке все  более убедительными.
 
  -Ты только подумай, Черныш,  нас в городе никто пальцем не тронет,   менты продажные – нас охранять будут. Все потому, что мы на Каплю работаем. Своих он никогда не обижал.  А те,  кого он убил… Они сами виноваты… Сами …  Нехрен было…

   Они оба уже были изрядно пьяны и с трудом издавали членораздельные звуки. Но Чернышев неожиданно  решил уточнить:
 - Нехрен было  -  что?
Если в сознании Зяблицева и был какой-то ответ, то выговорить его Лехе не удалось. После нескольких безуспешных попыток, он с возмущением воскликнул «А нехрен было вообще!» и стукнул кулаком по столу.

   После этого реплики стали отпускаться все реже  и  становиться все непонятнее. Но прежде чем собеседники мирно задремали, произошло одно мелкое, но необычное событие.

   Пришла какая-то старуха! Она звонила в дверь так раздражающе долго, что Витька  все же встал. И,  шатаясь, задевая мебель  и шаркаясь о стены, но ленясь даже ругаться, пошел открывать.

   Как показалось нетрезвому Чернышеву в тусклом свете подъезда, старуха была незнакомая. Но настырная. Она сама зашла в квартиру, в момент, когда Витька пошатнувшись, ударился о косяк двери,  и в проеме, который раньше загораживала его статная фигура,  образовалась брешь. Она попыталась прошмыгнуть в комнату, но заметив там Зяблицева, засеменила на кухню. Там  старуха села на табуретку, и уставилась на Чернышева. 

    -Я Валентина., - сказала она с таким видом, будто была уверена, что Витька ее с нетерпением  ждал.
    
     Чернышев икнул и плюхнулся на соседнюю табуретку.  Старуха, казалось, не замечала ни того, что ее собеседник сильно пьян,  ни того, что он  не понимает, кто она такая.

    Гостья стала рыться в складках своей одежды, вероятно,  что-то разыскивая. Делала она это одновременно медленно и суетливо.  Потом она перенесла поиски в матерчатую котомку, которая была такая же ветхая и тусклая как все старушечье платье и поэтому не была сразу замечена.  При этом она все  время что-то негромко говорила. Но состояние Чернышева, а также особенности ее дикции  не позволяли единственному слушателю понимать ее речь.

   Однако словосочетание «Лидия Григорьевна» показалось Витьке знакомым, хотя и не полностью узнанным. Да и в гостье он стал различать что-то раньше виденное.  Но даже и когда она наконец ушла, оставив на столе то, что так долго искала – запечатанный конверт, Витька так и не вспомнил, откуда он знает эту Валентину.

    Закрыв за ней дверь, он вернулся в гостиную и рухнул на тахту.

   Утро было солнечным и тихим. Чернышев плохо помнил вчерашний вечер, но был уверен, что должен быть не один. Вставать не хотелось. Минут пять  он прислушивался к тишине своей квартиры. Подумав, что живой и бодрствующий Зяблицев не мог оставаться беззвучным так долго, Витька решил, что тот ушел  домой, где  женатого Лёху  ожидал тяжёлый разговор.

    Поэтому, когда через несколько минут, мучимый жаждой Виктор всё-таки отправился на кухню, то чуть не свалил  Зяблицева с табуретки. Даже ощутимый толчок не вывел Леху из сосредоточенности. Взглянув на приятеля, Чернышев заметил необычно серьёзное выражение его лица, а также  листок бумаги в его руке. И еще  распечатанный конверт на столе. И не то чтобы Чернышев  всё вспомнил, но он стал подозревать, что вчера  кроме выпивки  случилось что-то ещё.
 
 -Поехали,-  икнув, сказал Зяблицев и протянул ему листок бумаги.

   Менее чем через полчаса они отъезжали от дома на Витькиной восьмерке. Сидящий за рулём Зяблицев с лёгкой грустью, как будто покидал своего питомца, окинул взглядом свой мерседес, припаркованный у подъезда.  «Не скучай,  я скоро», - сказал он машине взглядом. «Не скоро»,- сказал кто-то в его голове. Леха передёрнул плечами.
- А твоя бабка не могла пошутить? – бросил он Чернышеву, сидевшему рядом.
-  Нет. Да и не  бабка она мне. Вернее, бабка, но не родная. Сестра бабы Лизы. – Виктор поднял голову от письма, которое он перечитывал, -   Шутить, это вряд ли. Я и не помню, чтоб она улыбалась. Суровая была.
- А чего это  она тебе решила это оставить?
-У неё больше и не было никого. Когда баба Лиза умерла, а потом и мать моя, я ей единственная родня остался. И она у меня.
-А чего она тебя из детдома на забрала?
-Не дали ей опекунство. Старая была. Да и родство не близкое, бабушкина сестра.

     Виктор не стал объяснять Зяблицеву, что и сам, попав в детский дом рослым и крепким 16-летним пареньком,  не очень то и стремился вернуться в деревню.  В детдоме ему, в общем, не плохо. С ребятами отношения сложились, и даже с учебой всё было нормально.   Благодаря бабе Лиде.

  Лидия Григорьевна была строгим человеком,  работала директором в деревенской школе. Преподавала насколько предметов и никаких поблажек Витьке не делала. Скорее наоборот, требовала, что он успевал лучше других. А так как учеба Чернышеву не давалась, то  он немало часов провел в домике бабы Лиды на окраине деревни, где она подтягивала его по всем предметам. А потом помогал на огороде и в доме. Поначалу Витьку это напрягало, но потом он понял, что после учебы и небольшой помощи, баба  Лида предоставляла ему полную свободу. Сразу за ее огородом начинался лес, а еще в погребе была самогонка, которую Витька потихоньку таскал. Так что, вечерами Чернышев с приятелями хорошо проводили время на полянке в лесу. Баба Лида хорошо кормила, не ругала за поздние возвращения и, казалось, не замечала, что ее внучатый племянник навеселе. Единственное ее требование - чтоб он не позорил ее в школе.

   В итоге, оказавшись в детдоме, он был среди лучших учеников.

    «Дорогой Виктор», – так начиналось письмо.
 Да, это  она, баба Лида. Только она называла его Виктором, с малых Витькиных лет.  И не только к нему,  но и к своей сестре, племяннице,  и вообще ко всем людям она обращалась уважительно  полными именами. Да что к людям, две псины, жившие  у неё во дворе, носили   клички Изольда и Иветта. Именно так она их  и подзывала. 

     «Я долго решала, стоит ли открыть тебе эту тайну, или лучше унести с собой в могилу. Если ты читаешь это письмо, значит, случились две вещи. Я решила не уносить, и я в могиле.
     Так вот, существует одна очень ценная вещь, которая, возможно, принадлежит нашей семье. Мой дед  до революции был богатым человеком и держал  ломбард в Петербурге. Он вместе с женой сгинул в первые же дни мятежа. Но успел передать моей матери ожерелье с крупными бриллиантами. Он уверил мою мать, что эта вещь законно принадлежит нашей семье, потому, что клиент вовремя не выкупил ее. Ожерелье, очевидно, большой ценност, было спрятано в детской муфточке.
       Муфточка была сшита в виде зайца из розового плюша и мама обычно прятала ее от меня. Но когда она чего-то опасалась, обыска, ареста,  как я теперь понимаю, то совала мне в руки зайца и отправляла гулять. Она призналась во всём только перед смертью. Наказала никому не рассказывать, даже сестре. При коммунистах такая вещь могла стоить свободы, а то и жизни. Но времена меняются. Конечно, счастье не купишь, но и бедность никого не делает счастливым. Будь осмотрительным. Может тебе повезёт больше, чем нам.
      Я видела это ожерелье всего несколько раз. Любовалась и зашивала обратно. Перепрятывала в разные места. В последний раз закопала под веткой. Думаю, ты поймешь. Пишу так, потому что письмо может попасть в чужие руки.»

- Ты знаешь, где это место? – прервал Зяблицев Виткину задумчивость.
 - Вроде бы, да. – ответил Виктор с неохотой. Письмо было сухим и лаконичным. Но вызвало чувства тепла и грусти. Чернышев знал, что за скупыми фразами – любовь и забота. Виктор вырос в счастье, в любви трех родных женщин. Ранняя гибель отца омрачила, но не перечеркнула это счастье. А может и сохранила. Отец, разбившийся на мотоцикле, когда Витьке было четыре года, запомнился веселым и сильным. Но, говорят, был пьяница и грубиян.

   Сердце сжалось. Ему казалось неуместным нахождение в одном пространстве приземленного Зяблицева и его Чернышова  воспоминаний. 
  - А лопаты там есть? – не унимался Леха.
  - А хрен их знает! Когда-то точно были. Да я там не  был  больше семи лет. Как в армию пошел, то всё… И на похороны ротный не отпустил, зараза, сказал, родство далекое.…
- Точно,  лопаты давай купим.   -– Зяблицев вывернул в сторону торгового центра.
   
     За лопатами пошел Чернышев, а Зяблицев за «чего-нибудь пожрать».
    Две лопаты и связка восковых свечей уже давно лежали в багажнике, когда появился Леха. Что-нибудь пожрать выглядело плотно набитым пакетом. Откупоренная банка пива очевидно не поместилась, потому, что Зяблицев держал ее в руке.

  - А воды взял? - Чего так долго? – Чернышев сел за руль, - Насте  звонил? Надеюсь, не рассказал?-  Зяблицев был известным подкаблучником.
  - Ты же  врубаешься, что об этом никому..
  - Нет, ты чё! Конечно! Я врубаюсь!
 - Но если ничего не найдем, можешь рассказать.
- Почему не найдем? – испугался Леха.
В ответ Чернышев только булькнул, жадно заливаясь минералкой. Отдал пустую бутылку Зяблицеву и нажал на газ.


   Ехать было далеко. Через три часа закончилась хорошая дорога, через два – асфальт. Грунтовка, прибитая осенним дождем, не пылила как летом и забрала еще полтора  часа.   

  Худанки выросли за последним поворотом. И разочаровали. И Зяблицева и самого Чернышева.  За Лехиными словами «и ты здесь жил?» угадывалось «как вообще можно жить в таком месте»? А это место было для Виктора его детством, его родиной. И запомнилось ему совсем не таким. И он не узнавал своего детства, в этой по осеннему голой деревеньке с приземистыми едва жилыми домами.

  В памяти Чернышева Худанки были заполнены солнцем и зеленью, свободой, приязнью односельчан и любовью родных. «Да ты сирота, парень,» подумал молодой красивый мужчина за рулем. Родные в могилах. Односельчане его не признают, да и где они?
 
  К центру деревни жизни стало больше, в виде куриц, и задорных дворовых псов. Одна старуха вышла на лай, чтоб проводить машину настороженным взглядом. Чернышев наверняка знал ее раньше, но сейчас не признал.

     А вот школу признал сразу.  Она почти не изменилась, только стала как будто приземистее. Но  все на месте - облупленные футбольные ворота и засохшая ива на заднем дворе. После школы признавать родные места стало легче. Но все же Виктор хотел проскочить центр быстрее, чтоб не вызывать воспоминаний. И радовался, что не придётся ехать мимо родного дома. Не сейчас. Не с Зяблцевым.

  Место, где жила баба Лида было на окраине. Небольшой участок был отделен от остальной деревни оврагом, а с трех других сторон окружен лесом. На участке было всего несколько домов, где в бытность Чернышева жили  три глубокие старухи и старик, которых Виктор не надеялся застать живыми.
 
  А что он надеялся застать, так это дощатый мостик, перекинутый через овраг. И да, мост был на месте. Чернышев смело заехал на мостик, и на испуганный взгляд Зяблицева сказал, «Не дрейфь, здесь трактора гоняли». На участке был только один короткий переулок, начинавшийся от моста и упирающийся в овраг. Дом бабы Лиды был в самой середине переулка. Через минуту они уже парковались рядом с домом. Достали лопаты и сразу пошли в огород. Огород был довольно большой, вытянутый к лесу. В конце за забором росла большая ель, одна из  ее раскидистых веток нависла над участком как козырек. Ее одно время собирались спилить, но потом передумали. Уж больно хорошо было передохнуть в ее тенечке, пройдя огород до конца, с тяпкой ли, с лопатой. Тут и обрубок бревна был припасен. В общем – сиди, кури в холодке после трудной работы.
«Думаю, здесь, - сказал Чернышев. Сковырнул пенек, откатил его к забору и  воткнул в землю лопату, - погнали!
 
   Как и ожидалось, Леха не обладал талантом землекопа. Большую часть работы сделал Чернышев. Рослый и привычный к сельскому труду он не злился на своего товарища. Только слегка подтрунивал. Зяблик, он и есть Зяблик, чего от него ожидать! Сначала сделали глубокую яму на месте пенька, затем ее расширили. В итоге раскопали всю поверхность, куда падала или могла падать тень от ветви. Разочарование росло вместе с усталостью. Оба молчали. Все было ясно без слов. Зяблицев бросил лопату первым. Молча пошёл к машине. Чернышев собрал лопаты и немного постоял на краю ямы.       Осматриваясь.

    Удивительное дело, это место было самым мало изменившимся во всей деревне! И даже заросший огород выглядел скорее живописным, чем запущенным. Сухая трава аккуратно легла вдоль еще заметных грядок. Кусты и деревья разрослись симметрично, старенький колодец был крепок и содержал на бортике такое же старенькое, но ровное и чистое ведро. Виктор умылся и помыл руки. Вода была свежей, как из родника.

   Это было странно. И  обыденно. Обыденно потому, что это место было точно таким же, как в его детских воспоминаниях. Даже этот дом не казался ниже, как остальные дома. Словно Чернышев смотрел на него с высоты роста десятилетнего мальчика. Все было настолько знакомым, что казалось, сейчас баба Лида выйдет из дома и скажет строго «Виктор, ты выучил отрывок из Мцыри? Читай. С выражением!». А странно это было потому, что так не должно было быть. Это место не изменилось, как все остальное. Оно не просто вернулось к Чернышеву из воспоминаний, оно само затянуло его в прошлое. Может, баба Лида написала письмо просто для того, чтоб Виктор приехал сюда? Мысли и чувства роились у него в голове, когда он подходил к дому.

    Леха сидел на крыльце. Он ел. Делал это с жадностью, но без аппетита. Как будто  не утолял свой голод, а казнил продукты. Колбасу и батон. Чернышев присел рядом и вскоре жевали уже оба. Надо было что-то сказать. «С погодой повезло, - прервал молчание Чернышев. – сухо… тепло » Зяблицев посмотрел  на него. В его взгляде была  боль халявщика, которому не выдали миллион по лотерейному билету. Виктор почувствовал, что его приятель готов высказаться в адрес Лидии Григорьевны. Не комплементарно. Он поднялся, - пойду, в доме гляну. Зяблицев пробурчал что-злобное в кусок батона, но Виктор не понял. 

    Ключ был на месте. И вообще, все было на месте. Никто не забрал из этого дома, ни посуды,  ни мебели. Все было как тогда, в знакомом порядке. Порядке, покрытым слоем пыли. Виктор прошелся по комнате и спальне. Уже уходя, заметил что-то странное. На буфете стояло то, чего там не должно было быть. Рядом с сахарницей и заварным чайником стояла собачья миска. Виктор  узнал эту миску и был уверен, что баба Лида никогда не принесла бы ее со двора и не поставила в буфет. Он решил вернуть эту вещь на правильное место. Но всё продолжало быть неправильным. Под миской была пыль.  Виктор поднимал одну за другой сахарницу, вазочку, чайник – следы от предметов были глубокие и четкие.  А от миски только слабый кружок. Это означало только одно, миску принесли и поставили совсем недавно.

  Чернышев вышел на крыльцо с миской в руках и замешательством в голове.