Майне либе ома

Бабушка Сара всегда была для меня самым любимым после мамы и загадочным человеком. Во-первых, она плохо говорила по-русски. Во-вторых, она не ругалась и не кричала, как это делали бабушки моих приятелей, когда внуки их сердили,  и вообще  не употребляла бранных выражений. Хотя, нет, одно было – если бабушка была чем-то очень расстроена, из её уст вырывалась всегда одна и та же фраза: «Кипит твоё молоко на моём керогазе!» Что она означает, мы, пятеро внуков, всё время околачивающихся возле неё, не знали, но понимали, что что-то пошло не так, и настораживались, готовясь искупить вину самоотверженным трудом или прийти на помощь обожаемой бабушке. В-третьих, она всегда ходила в платочке и только перед сном снимала его, расплетала жидкую косичку  и, сидя на кровати,  подолгу расчёсывала волосы, покачиваясь и вполголоса бормоча по-немецки молитвы Деве Марии, потемневшая от времени маленькая картонка с образом которой висела на стене у неё в спальне.  На мой вопрос: зачем тут эта картинка, бабушка таинственно отвечала:
– Мы лютераны.
Больше никаких объяснений не было. И мы, с рождения советские дети,  даже не подозревали о том, что существует совершенно отличная от дарвиновской теория происхождения всего сущего на земле.
 
Дед Адам, высокий, худой и хорошо говорящий по-русски, был полной противоположностью не достающей ему до плеча и дородной бабушке. Дядя Шурик –  единственный сын из их пятерых детей – иногда в шутку сравнивал родителей с Тарапунькой и Штепселем. В советское время на радио и на телевидении выступали два таких любимых  народом персонажа. Первый был очень высокий и украинец, второй – маленького роста и русский. Каждый из них говорил на своём языке, и получалось это настолько смешно, что народ падал со смеху от их диалогов.
Правда, диалоги стариков не были такими продолжительными и юмористическими. Они никогда не ссорились. Обычно между собой дедушка с бабушкой общались по-немецки. И я понимала, когда кто-то из них был недоволен другим, только по интонации, с которой они произносили имя провинившегося:
– Адам! – говорила укоризненно бабушка, качая головой и делая ударение на первом слоге, заметив, что дед собирается закурить.
– Ах, Сара, ах! – досадливо морщился он и махал рукой.
Дело в том, что курение ему было категорически запрещено из-за туберкулёза лёгких, который дед заработал за колючей проволокой  Ураллага.   В июне 1941 года он был призван в армию, но повоевать ему удалось недолго. По директиве наркома обороны с 8 сентября и до конца 1941 года происходило массовое изъятие немцев из боевых частей и подразделений действующей армии и отправка их в строительные батальоны трудовой армии на Урал и в Сибирь.  Изъятие военнослужащих-немцев происходило внезапно, без всяких объяснений. Условия проживания и труда в лагерях у них были такие же, как и у других заключённых.  А беременная третьим ребёнком бабушка с двумя детьми и старенькой свекровью в эту пору была депортирована из Армавира в Казахстан. Дед находился в трудовой армии до 1946 г. и  вернулся домой с двумя медалями «За доблестный труд» и туберкулезом лёгких. До той поры его семья мыкалась по квартирам, голодала,  а бабушка даже успела посидеть в тюрьме за горсть пшеницы, положенной в карман на элеваторе, где она работала. Её третья дочь родилась в тюремном лазарете.
 
Но обо всём этом я узнала лишь тогда, когда старики покинули этот мир навсегда. А тогда, видя, как бабушка ухаживает за дедом, мы принимали это за большую любовь к нему и ревновали её к деду. У него была отдельная посуда, которую нам строго запрещалось трогать. За обедом бабушка подкладывала ему, как нам казалось, лучшие куски, и вообще он ел не то, что мы все, – например, у него в тарелке был куриный бульон, а мы ели картофельный суп с клёцками. На дедушкину кровать нельзя было даже садиться, а на бабушкином диване можно было валяться и кувыркаться сколько угодно. Когда в сильную жару дедушка ложился отдыхать, мы выдворялись из дома в сад, чтобы не мешать ему. Пол в комнате деда мыли каждый день. Поскольку я была старшей из внуков, делать это приходилось чаще всего мне. И не потому, что меня заставляли. Просто мне было жаль бабушку, которая трудилась с раннего утра до позднего вечера и отдыхала лишь за прялкой. В то время как мы играли с дедом в лото за большим столом, она усаживалась в сторонке и пряла пряжу из собачьей шерсти на носки и жилеты для дедушки. При этом она принимала активное участие в нашей болтовне и смеялась вместе с нами. Никто больше в семье туберкулёзом не заболел. Как я сейчас понимаю, благодаря бабушкиной самоотверженности и трудолюбию.
 
 «Майне либе Ома» (моя дорогая бабуля) – так обращалась я к ней в письмах с Вологодчины, которая стала мне второй родиной, а родилась я в Казахстане в очень жаркий летний день и  оказалась для неё первой внучкой. Бабушка в честь этого события испекла в раскалённом казахстанском песке три яйца и отнесла маме в роддом. Покупать подарки ей было просто не на что. В её маленьком саманном домике подрастали ещё четверо детей. Самая младшая моя тётя была старше меня всего на семь лет, а дядя Шурик – на десять. Они были моими няньками и первыми товарищами по играм.

 Дядя считал своим долгом воспитать меня храброй и смелой девочкой. Мне было лет пять, когда он придумал тренировочное занятие для развития у меня этих качеств. Половина территории вокруг дома представляла собой вольер для выгула домашней птицы: кур, уток и гусей. Дед обнёс участок железной сеткой, выкопал на нём бассейн для купания водоплавающих, построил домики с гнёздами, и птицы вольготно разгуливали там с выводками птенцов, вызывая у меня страстное желание пробраться к ним и потискать пушистые комочки. Однако заходить в вольер разрешалось только дяде Шурику, который раздавал им корм. И вот однажды он распахнул калитку и позвал меня:
– Светочка, иди курочек кормить.
Я с радостным воплем ворвалась на запретную территорию и почти сразу же была атакована вожаком гусиной стаи. Расправив крылья, он с грозным шипением ринулся мне навстречу и долбанул меня крепким клювом в переносицу. В ту же минуту из дома выскочил дед, схватил гуся за шею, раскрутил его над головой и бросил в  сторону. Потом поднял меня с земли, унёс в дом и отправил дядю Шурика к соседям звонить в скорую помощь. Бабушка благодарила бога, что удар пришёлся не в глаз, а дядя Шурик полдня развлекал меня, приговорённую фельдшером к постельному режиму, игрой на баяне. Последствием происшествия стал вкусный ужин из домашней лапши с гусятиной и громадная шишка у меня на лбу.

Катя, которую я так и не научилась называть тётей, всегда относилась ко мне, как к младшей сестрёнке, и всюду таскала с собой. Бабушка говорила, что я и ходить-то научилась, держась за подол Катиного платья. Даже когда она подросла и начала бегать на танцы со своим будущим мужем Женей, я тоже бегала, а вернее, ехала с ними у него на плечах. Женя покупал мне мороженое, и я лакомилась им, сидя на стуле и глядя на танцующих.
            
Бабушкин дом всегда был полон людей – дети, внуки, родственники, соседи наполняли его разговорами, смехом, а иногда и плачем пришедших к ней за утешением. Это почему-то не утомляло бабушку. Может быть, потому что сама она росла в большой зажиточной семье священника и была семнадцатой и единственной дочерью из девятнадцати его детей. Наверное, поэтому, когда мой будущий дед-пролетарий пришёл её сватать, ему отказали. И только с третьей попытки ему удалось добиться руки моей будущей бабушки.
 
Она умела делать всё: шить, прясть, вязать, вышивать, плести кружево, лечить, ухаживать за домашними животными, готовить еду и делать заготовки на зиму. До сих пор помню вкусный запах прохладной саманной кладовой, в которой на крюке висел свиной окорок, а с деревянных колышек, вколоченных в стену,  свисали круги домашней колбасы, в приготовлении которой и я принимала участие, крутя ручку мясорубки при набивании фарша в оболочку. На цементированном полу стояли ряды банок с соленьями, компотами  и вареньем. Завёрнутый в марлю и подвешенный над блюдом для обтекания сыворотки домашний творог мы ели каждый день.      
В приготовлении варенья я тоже принимала участие. А было это так: дедушка покупал билет в ягодный питомник, и большой отряд добровольцев, состоящий из детей и внуков,  на моторной лодке бабушкиного зятя  Вити  пересекал Иртыш и занимался сбором смородины, малины и ежевики. Занятие это мне не очень-то нравилось, но как же я любила наше плавание по широкой, красивой реке! Этот ветер в лицо, насыщенный ароматом трав и кустарников, росших на том берегу, к которому стремилась наша лодка, и радугу в брызгах воды, летящих из-под днища лодки! Мы, дети, приветственно махали руками и кричали что-то проплывающим по реке пароходам и «ракетам». А на обратном пути все купались, прыгая с лодки в волны. В одной из таких поездок дядя Витя научил меня плавать простым, но очень эффективным способом – бросил меня в реку со словами: «Хочешь жить – плыви!» Правда, за это деяние он потом получил строгий выговор от бабушки, а я – боязнь глубины на всю оставшуюся жизнь.

Постепенно и ненавязчиво бабушка передавала мне свой бесценный опыт ведения хозяйства, а дед Адам стал для меня первым учителем. Он научил меня читать и считать до ста в пять лет. Мы таскали у бабушки из буфета спички и складывали из них слова: «мама», «папа», «мир», «дом»… Бабушка, обнаружив пропажу нескольких коробков со спичками, укоризненно сказала деду:
— Адам, ну, нельзя же тебе курить!
 Дед сделал круглые глаза:
– Почему ты думаешь, что я курю, Сара?
– А спички где? Бабайка взял? – сердито спросила бабушка.
И тут наступил момент моего «выхода на сцену». Я достала из карманов спичечные коробки и, высунув от усердия язык, выложила из спичек на обеденном столе: «Бабушка, мы с дедой тебя любим». У бабушки от умиления из-под очков потекли слезы, а дед молча улыбался.
Он приносил мне из магазина тоненькие книжки стихов Агнии Барто, и я читала с выражением:
Я на уроке в первый раз,
Теперь я ученица.
Вошла учительница в класс,–
Вставать или садиться?

Но это было в книге, а до школы мне оставалось терпеть ещё два года. Ведь в начале 60-х годов прошлого века в школу брали с семи лет. И я периодически мучила деда вопросом: «Когда уже мне купят школьную форму?»
Когда же, наконец, меня зачислили в первый класс, я не могла понять, что мне там делать: ведь читать, писать и считать я уже умела. Но мне повезло. Моим соседом по парте оказался стриженный наголо мальчишка-казах. Он плохо понимал по-русски, и в дневнике у него по всем предметам, кроме трудового обучения и физкультуры, красовались колы. Каждый раз, когда учительница красными чернилами рисовала ему очередную единицу, он сжимал кулаки и сопел носом, прищуривая и без того узкие раскосые глаза. У меня сердце кровью обливалось от его страданий, и однажды я не выдержала и до уроков сунула ему под нос свою тетрадь, чтобы он мог списать домашнее задание.

Весь первый класс я учила соседа русскому языку, исправляла ошибки в его тетрадях прямо на уроке, после занятий делала с ним домашку в пустом классе, позволяла списывать. За это деяние не раз приносила домой «2» по поведению и выслушивала наставления учительницы. Зато бойе (мальчик) повеселел, перестал шмыгать носом и в знак благодарности немилосердно лупил всех моих обидчиков, а после уроков нёс до дома портфель. Вот откуда «растут ноги» моей профессии учителя русского языка и литературы, которой я посвятила половину своей жизни.
Дед этого мальчишки приходил перед  Днём Победы к нам в школу с медалями на пиджаке и, перемешивая казахские слова с русскими, рассказывал о том, как он защищал Родину. А мой дед не соглашался ни на какие уговоры прийти в наш класс и поделиться воспоминаниями. В те времена самым обидным ругательством в детском саду и в школе было слово «фашист». Из-за него дрались до крови. Особенно, если им обзывали депортированных немцев, и без того испытывающих чувство вины за деяния уроженцев их прародины. Лишь став взрослой, я узнала о репрессиях во время войны в отношении проживающих в западных областях СССР немцах. И поняла, как это горько – ощущать себя «незаконнорождённым»  ребёнком своей великой страны.   
Но, несмотря ни на что, День Победы был самым любимым праздником моих стариков. Бабушка любила его даже больше дня своего рождения, который у неё отмечался осенью. Девятого мая в Казахстане уже было совсем тепло, и праздник устраивали не в тесноте маленького дома, а на улице под липами, которые росли перед его фасадом и защищали своей листвой окна от жарких солнечных лучей. Перед этим, в конце апреля обновляли саманные стены. Тётя Оля, тётя Поля и мама готовили глиняную смесь для замазывания трещин. Так весело было месить вместе с ними  голыми ногами глину под песни собственного исполнения! Пока взрослые обмазывали дом, мы лепили из глины свистульки и фигурки животных. Этому нас научила бабушка. Потом кистями на длинных шестах сёстры белили стены. Обновлялась и голубая краска на ставнях и рамах окон. Бабушкин домик хорошел, молодел, и казалось, ждал праздника вместе с нами, детьми.
   
 Во дворе, подальше от дома,  находились сложенные из кирпичей две печки: одна – с встроенным котлом, в котором готовили вкуснейший плов на большое количество гостей, другая – с плитой, на которой жарили и варили все остальные праздничные блюда: вареники с творогом, штрули с мясом, хворост и галушки, фаршированных кур и уток.

 Только 9 мая, в единственный день в году, бабушка имела возможность выйти на люди с дедом. Утром она надевала праздничную одежду – пиджак, юбку и шёлковый платочек. Дед облачался в галифе, солдатский китель с двумя медалями «За доблестный труд» на левой стороне груди и начищенные до зеркального блеска хромовые сапоги. Меня наряжали в сшитое мамой платье, давали в руки красный флажок, и мы отправлялись на «парад». Бабушка с дедом под руку и со мной за руку следовала за дядей Шуриком, который шёл впереди нашего маленького отряда посреди улицы в белой рубахе, с баяном  и наигрывал военные песни той поры. За нами следовали зятья. Дочери и сноха  оставались дома готовить еду и накрывать на стол. Постепенно к нашей компании добавлялись соседи по улице, и в главную колонну праздника в центре посёлка мы вливались уже целым батальоном. А там было так красочно от пунцовых знамён, которые несли взрослые, и зелёных веток с прикреплёнными к ним яркими цветами из бумаги, которые несли дети, букетов тюльпанов, сирени  и акаций в руках женщин и девушек! Блестели награды на груди ветеранов, сияли под ярким солнцем начищенной  медью духовые инструменты; на грузовых машинах с открытыми бортами, медленно двигающихся в толпе людей, выступали самодеятельные артисты. Люди смеялись и пели, заряжая друг друга неподдельной радостью, и после митинга на главной площади райцентра несли её домой, чтобы продолжить самый главный праздник страны.
После парада за длинным столом под липами собиралась большая разноплемённая компания  близких и дальних родственников дедушки и бабушки: ведь две их дочери вышли замуж за украинцев, приехавших в Казахстан, как и мой русский отец, поднимать целину; одна – за немца, а дядя Шурик женился на татарке. Поэтому разговоры и песни, которые пели за столом, звучали на разных языках. Речь детей и  внуков бабушки представляла собой смесь русских, немецких, украинских, татарских и казахских слов, но все прекрасно друг друга понимали.
Взрослые пили из граненых стаканов тёмное пиво, сваренное бабушкой, мы угощались лимонадом и конфетами, которые, по заведённому обычаю, приносил с собой для детей каждый гость. В благодарность мы должны были рассказать стихотворение. С тех времён помню стихотворение Маяковского из учебника для начальной школы  «Родная речь»:
Крошка сын к отцу пришел,
и спросила кроха:
— Что такое хорошо
и что такое плохо?...
И уже тогда, в золотом детстве, я поняла, благодаря своей разноязыкой семье, что нельзя делить людей на плохих и хороших по национальному признаку.

В семье любили и умели петь. Голоса у всех были сильные, красивые. Дядя Шурик, наделённый от рождения абсолютным слухом, мог подобрать любую мелодию на баяне, на котором он выучился играть самостоятельно, ещё когда из-под инструмента сидящего на стуле мальчишки были видны только его голова и ноги, а руки с трудом дотягивались до клавиатуры. Гитара, мандолина и балалайка тоже его слушались, поэтому в армии мой дядя служил в музыкальном полку. Дед гордился своим единственным сыном, а бабушка сердилась на него за то, что, забывая о её запрете, дядя Шурик на празднике играл «По диким степям Забайкалья» – любимую песню деда, который всякий раз начинал горько плакать после первого же куплета, вспоминая тяжкие годы, проведённые в Ураллаге, и настроение за столом  менялось. Стихал смех, лица грустнели. Мы, дети, не понимали, почему: у нас ещё не было того чувства вины и обиды, что угнетало деда и его взрослых детей. Ведь Родина посчитала их предателями и жестоко наказала за преступление, которого они не совершали. Со временем это чувство настигло и меня. А тогда мой отец, любимчик деда, исправлял ситуацию – выйдя из-за стола, он становился в позу и решительно требовал:
– Шурик, давай русского!
Дядя «давал», и отец, скинув маме на руки бостоновый пиджак,  начинал лихо  отплясывать, хлопая себя ладонями по груди и по подошвам ботинок, потом пускался вприсядку и подкатывал к бабушке, приглашая её на круг. Она доставала из рукава платочек и, помахивая им над головой и уперев другую руку в бок,  плавно двигалась вокруг отплясывавшего отца. Сидящие за столом начинали хлопать в ладоши, притопывать ногами,  даже свистеть,  и праздничное настроение возвращалось.

Синеглазый красавец дядя Коля сменял упарившегося отца на танцполе. Он выходил из-за стола и, дождавшись, когда дядя Шурик перейдёт на гопак,  тряхнув кудрями, начинал выкидывать такие коленца, что даже девяностолетняя баба Катя не могла усидеть спокойно на скамейке. Она принималась стучать своей клюшкой в такт музыке и время от времени восклицать: «Гоп, гоп, гоп!»
 Потом наступало время польки-бабочки. Её танцевали все, включая и детвору, кроме бабы Кати и грудных детей, оставленных в колясках на её попечение на время танца.
Праздник завершался поздно  ночью. Мы, ребятня, уставшие, но счастливые, спали вповалку на матрасах, брошенных на пол в проходной комнате, не слыша звона убираемой посуды и разговоров взрослых.  И наутро никто не хотел уходить от бабушки домой… 
       
Дед дожил до шестидесяти семи лет. Похоронив его, бабушка осталась одна в своём белом домике с голубыми ставнями. Но ненадолго. Неожиданно для всех шестидесятивосьмилетняя бабушка вышла замуж за друга деда Адама, с которым они вместе работали в строительной бригаде. Дети её негодовали, тем более, что дед Гриша (так звали её нового мужа) был тяжело болен, и единственный  родной  сын отказался от него. Только моя мама и Катя понимали, что бабушка не могла оставить без помощи болящего ближнего, и поддерживали её в этом решении. Старики прожили вместе пятнадцать лет, а потом бабушка Сара ушла к своему Адаму. Дед Гриша последние три года прожил у Кати, принявшей его как эстафетную палочку милосердия от своей матери, и похоронила, так и не дождавшись ни от кого помощи.

В начале 1990-х, когда великая держава СССР раскололась  и казахи захотели суверенитета,  мои немцы покинули страну, отправившись искать счастья на свою прародину, а я осталась на Вологодчине, полюбив этот северный край всем сердцем и душой за его белокаменные храмы, дремучие леса, прозрачные реки и озёра, окающий говор, великодушие и простосердечность русских людей.  Я стала частью великого Русского мира, к которому принадлежат мои любимые писатели: Николай Рубцов и Ольга Фокина, Василий Белов и Василий Шукшин, Виктор Астафьев и Валентин Распутин.