Красота шага Градивы

Когда берёшь в руки тонкую книжицу Йенсена — ещё пахнущую типографской краской, с Градивой на обложке, — мир вокруг будто притормаживает. Всё замирает, чтобы дать место одному-единственному движению — шагу молодой женщины, высеченному в камне. Странное чувство: читаешь текст, а слышишь звук лёгкой сандалии, видишь, как пыль древней улицы взлетает тонким облачком. Этот шаг и есть сердцебиение повести; из него, как из затерянной ракушки, доносятся отголоски целого моря — истории искусства, психологии, эротики, сна.

У всякой красоты есть тайное измерение, но красота Градивы помещена ровно на границе двух стихий — покоя и движения. Там, где скульптура обычно старается доказать свою неподвижную вечность, Градива как будто только что коснулась блоков базальта и ещё не решила, продолжить ли путь или обернуться. Тот самый «носок, едва касающийся земли» — это стрелка часов, застывшая на секунду полуденного солнцестояния. Продлится ли миг, зависит от того, кто смотрит. Одним он покажется бесконечным, другим — неуловимым.

В античном искусстве идея «красоты в покое» была заключена в строгих канонах. Куросы и коры, красавцы Поликлета — всё идеально симметрично, всё свидетельствует о победе меры. Но с V века до н. э. художники всё чаще пробовали выйти за пределы абсолютной вертикали: копьеносец слегка переносит тяжесть с одной ноги на другую; потом, у Праксителя, уже звучит почти слышимое шуршание песка под стопой. Йенсен, человек девятнадцатого столетия, улавливает именно эту вибрацию: точку, в которой статуя перестаёт быть предметом и становится обещанием. Красота, оказывается, дышит, когда ей дают шанс сказать: «Я уйду в следующий миг».

Фрейд заметил, что Градива — это не столько женщина, сколько покинутая автором трещина между явью и сном. Но мне ближе иная метафора. В японской поэзии есть образ вдруг возникшей между звучащими струнами «тишины, наполненной звуком». Так и здесь: между поднятой пяткой и натянутой лодыжкой помещается бесконечный коридор смыслов. Герой повести всматривается в барельеф, словно в крошечную щель времени, через которую вот-вот просочится другая реальность — то ли античная мечта, то ли собственное подавленное желание.

Отчего походка Градивы не просто наводит на мысль о женской грации, но буквально преследует? Потому что шаг — это обещание перемены, а перемена всегда эротична. Пока взгляд скользит по линиям бедра, мозг уже дорисовывает следующее положение тела: воображение толкает камень вперёд, заставляя тайно двигаться собственную кровь. Художник высек лишь один кадр, зритель домысливает фильм. Это совместное творчество — и в этом скрыта магия.

Частица этой магии знакома каждому, кто когда-нибудь задерживал дыхание, нажимая на кнопку фотоаппарата. Вдруг понимаешь: перед объективом не просто человек, а вихрь времени. Лукавые современники Йенсена — Марей и Мейбридж — раскладывали бегущую лошадь на последовательные фазовые снимки. Но они, фиксируя движение, разрушали тайну. Барельеф, напротив, сберёг недосказанность. Может быть, именно поэтому образ «Шествующей» оказался сильнее любого хронофотографического трика: он не показывает движение, он заставляет его воображать.

Есть ещё одно измерение — звук. Внутренний слух всегда сопровождает глазами. Легчайшая поступь сандалий по каменной плитке, шум тканевого плаща, приглушённое эхо коридора музея. В этой звуковой партитуре главное — не то, что слышно, а паузы, кладовые тишины, где прячется пульс. Там живёт таинственная «самоуверенность» Градивы. Она не мимолётна, как трель птицы, но и не недвижима, как колонна; она — как мерцание звезды, свет которой достигает нас спустя тысячи лет.

Камень, обладающий свободой, — парадокс, достойный мифа о Пигмалионе. Но Йенсен переворачивает классический сюжет. У него скульптура не просыпается, чтобы любить своего творца; наоборот, творец (или созерцатель) входит в сон, созданный скульптурой. Он сам становится частью барельефа, растворяется в пемзовых стенах Помпей, и зрителю уже трудно понять, где оканчивается его плоть и начинается отбитая мраморная ладонь. В этом слиянии обнаруживается подозрительная сладость: хочется задержаться в сумерках музея чуть дольше, чем положено временем его работы.

В моменты такого созерцания бессознательное распахивается — не громко, а тихо, как дверь на смазанных петлях. Отсюда рождаются навязчивые сны героя: ночные улицы, пески, раскалённые плиты. Его преследует образ, потому что внутри себя он движется навстречу собственному отсутствию — тому фрагменту реальности, где жизнь могла повернуть иначе. Кто-то когда-то сказал: «Самое дальнее путешествие — вокруг закрытого глаза». Градива ведёт именно туда, пока разум лениво повторяет: «Это всего лишь барельеф».

А если вслушаться ещё глубже, то обнаружишь третье дыхание: дыхание погибшего города. Помпеи мертвы, но Градива идёт. Она идёт сквозь пепел веков, как стрелка компаса, заставляя археолога смахивать пыль с черепков и одновременно — свои воспоминания о той юной однокласснице, которая проходила мимо школьной скамьи тридцать лет назад. Здесь зарыта подсказка: красота шага — это не просто эстетика, это способ вернуть время на секунду раньше, чем всё обрушится. Как сказал бы Гёльдерлин, «где опасность, там и спасение приходит».

Закроем книгу — шаг никуда не исчезнет. Он поселится под кожей, как тихий ритм. Попытаешься найти слова и вдруг поймаешь себя на том, что сам идёшь чуть иначе: пятка выше, носок мягче, голова свободнее. Почти невидимая коррекция походки, которой учит каменная девушка. Красота оказалась заразительней любого вируса.

Некоторые видят в «Шествующей» всего лишь курьёз эпохи неоклассицизма. Пусть. Для других она — окно влево и вправо одновременно: вбок, где дремлет античность, и вперёд, где алчет напряжения модернизм. Но мне кажется, что главное её назначение — напомнить: вся подлинная красота свершается в промежутке. Между вдохом и выдохом, между встречей и расставанием, между покоем мрамора и вспышкой воображения. Там, как тонкий луч в воздухе, сверкает миг, в который мы впервые осознаём себя живыми. И, может быть, именно поэтому Градива обязывает нас не просто смотреть, а идти — пусть даже по узкой тропе слухов и недоговариваний, где каждый шаг звучит древним латинским: gradior, gradivi, gressus sum…