Послевоенные Самовары. Первые ПНИ для них. 1-ая кн

...Еще в госпитале письмо от соседей получил --погибла вся семья в начале войны.
Потому выписывали как свободного человека в городские подвалы и шалманы. Хорошо лето на дворе стояло, крыши над головой не нужно было.
Вышел, проковылял до улицы и застыл, оглушенный забытыми звуками: наяривала где-то гармошка, шуршали шинами, гудели редкие автомобили.
Стоял, вцепившись, как клещ, двумя пальцами в костыль,  смотрел одним глазом, оценивал, как жизнь за войну поменялась.
Бежал, брел равнодушный народ мимо, не видя новоиспеченного полу самовара.
Только бабка какая-то встала напротив него и, вытирая глаза платком, смотрела пристально, будто признала в нем кого-то.
--Ты чого, мать? – спросил он, переступая с костыля на ногу, будто стреноженный конь. – Носа моего испугалась? – пошутил он. – Или глянул на тебя косо?
--Смотрю, касатик... может, и мои так же...--вытерла слезы и потрусила дальше.
От пронзившего вдруг понимания, что жизнь потеряна навсегда, безвозвратно, хотелось забыться, уйти, отдохнуть где-нибудь – деньги выдали в госпитальной кассе.
Передохнул – и провалился в первый попавшийся шалман, набитый человеческими обрубками.

...Гудел воспоминаниями подвал, перебивая друг-друга: каждый между выпитым свою историю рассказывал, свое спешил поведать -- поди, протрезвеешь к утру, так и под пистолетом не заставят! Тут, пьяными, среди таких же как сам, рассказывали, вспоминали...
Вралей и хвастунов не держали, а если случайно и забредал такой, их сразу слышали: кому врать, кому сказки рассказывать, тут каждый у черта в зубах побывал и, пережеванный, выпрыгнул!

...--Чего мы с тобой все пиво да пиво? – вздыхая, прокурено гудел  кто-то совсем рядом: табачный дым, как утренний туман, плавал по помещению, пряча очертания говорившего. Иван стоял, не зная куда и как идти в этом волнами двигающемся молоке. --Давай по нарастающей? Водочки?
--Ну давай!
Через минуту разговор потек оживленнее:
--Я к чему тебя спрашиваю...У нас же по радио да по сводкам – одни победы! Будто не пер нас немец до Сталинграда! А тут ты... Расскажи! Который раз тебя уже прошу, а ты все потом да потом. А?
--А чего там рассказывать...--вздохнул собеседник.--Мы когда на переформировку вышли, нас от дивизии одиннадцать человек осталось.
--Да ну...--недоверчиво протянул слушавший.
--Чего «ну»-то?!--вспылил рассказчик. --А вся дивизия вдоль дороги да под Красной Горкой легла! Сам знаешь: три раза роту в атаку подняли, роты уже нет! Смотришь – все как один новенькие, все из пополнения. А стариков -- кого по воронкам зарыли, а кому уж очень повезло -- они в медсанбат отъехали. – Говоривший вздохнул. – А там, браток, нас не три раза в атаку поднимали... И не ротами!  Слушай, давай перекурим это дело? Только ты мне сверни, а то я еще одной рукой кручу пока плохо. Не научился.

...-- Да-а...--потеряв нить разговора, повел он его через минуту куда-то в сторону. --Когда человека убивают – тяжко  смотреть на это...
--Да ну брось ты! --махнул рукой сосед.  – Привыкаешь...я тоже по началу не мог, потом свыкся.
--Да понятно...-- вздохнул рассказчик.--Потом-то черствеешь внутри, а я же сразу с гражданки на фронт попал, курице башку отрубить не мог. Мать, бывало, всегда батю просила, а тут только зачислили, неделю в тылу погоняли и -- в самое пекло! Привыкаешь, конечно...это если мужика! А если девку убивают? Да свою?
--Девку – д-а-а... Девку жальче.
--Девка у нас в батальоне была, санинструктор, Светка. Хохотушка! В нее весь батальон влюблен был...на марше мина рядом разорвалась, ей обе ноги как ножом срезало! Она упала на дорогу, и в визг:
--За-аст-ре-лите!! Мальчики! Застрелите-е!!
А все гребут по дороге мимо...не жравши, едва ноги тащат. Да и как ты ее стрельнешь у всех на глазах? Самого потом к стенке поставят: это же еще в самом начале было, нас немец только в котле захлопнул... там еще порядок какой-никакой был. Из нее кровь--фонтаном, а она не плачет --  воет:
--Ребятки, застрелите!!За-стре-ли-ите!!
А все будто не слышат, головы опустили, идут мимо.
--Ну так стрельнул бы ее, раз человек-то просит! Чего ты?
--Да чудак ты человек! Как я ее стрельну-то? При всех?!
А она как сорвалась, да не в крик, а в вой:
--А-а-а-а с-с-уки!! Как в постель меня затащить, так все хотите, а застрелить так вам меня ж-ж-жалко?!
--Ну брат...такое и нам смотреть тяжко.
--Ты что встал, браток? --повернулся к Ивану рассказчик.--Проходи!
--Да у меня, понимаешь, три ноги, один глаз и всего два пальца -- сшибут и не заметят! Боюсь...
--Ну, тогда приземляйся  к нам, у нас вон пока свободно. В нашем полку прибыло? Из госпиталя?
--А ты почем знаешь?
--Так ты же весь медикаментом насквозь пропитан, как медицинский шкаф! Давай, браток, мы тебя прицепом в наш коллектив возьмем? А ты потом отставишься! Садись!
Пихнули сзади стул. Сел Иван, положил костыли на пол.
...--А что с мед инструктором? – плыл разговор дальше.
--Со Светкой? Сама затихла...кровью истекла.
--А дальше?
--«Дальше»...а ты не знаешь? Вперед гнали, приказ был – выйти назад, к Волхову, а жрать было нечего – двадцать граммов сухарей на бойца в сутки!
--Так это пол сухаря...меньше!
--Да ты их еще получи, эти двадцать граммов! Там же всех накормить надо было – интендантов, политруков, их гаремы из ППЖ!
--Это что же...двадцать граммов сухарей в сутки на бойца...--взвешивал слушавший. --Хуже чем в блокаду, получается. А чего эти крысы штабные смотрели? Чего не завозили-то?
--Немец не давал! Там «Рама» круглые сутки над переправой висела – чуть зашевелились у реки – обстрел! А «Рама» висит, корректирует. Сбей ее!
Так это на плацдарме, у Волхова,-- там всего триста метров до своих было! А что там внутри котла творилось...вспоминать не могу. Страшно.
--А что ели?
--Что ели... Пока мороз держался, обозных лошадей из под снега рыли: там этого добра немец нам за зиму на консервировал, наморозил! Позаботился о нас, ни то что наши интенданты. Да  там и не обозных лошадей хватало – они же туда конный корпус Гусева ввели: у нас же вот так – немец нас танками давит, а мы на них с шашкой наголо! Лошадей быстренько оприходовали...и не заметили! Кавалеристов в пехоту переформировали... А потом...--он тяжело вздохнул и  выдохнул сдавивший грудь воздух.-- Потом... умирали люди от голода: поплыло же все весной – травится стали кониной. И все в котелок полетело: червячков, паучков, кору от деревьев грызли: лес внутри котла без коры стоял белый, как березняк. Снаряд ухнул, земля еще только осела, а люди уже ползают...червячков ищут – говоривший не сказал, а выдохнул: --И друг-друга, брат, есть приходилось...и такое бывало.
--Слушай, давай вмажем? А? Чокаться не будем – за всех, кто там остался!
Разлили на троих. Выпили. Помолчали. Пожевали сушеной рыбы.
--А потом? Как вышли-то?
--Как вышли не знаю...я уже этого не видел, потому подтвердить не могу. И вышли ли?
А выход из котла был – ой-ей ей! Как вспомню этот пьяный, похмельный сон...
Последние километров десять дорога по болоту шла, гатью: свернуть  нельзя, а свернул – значит сел в трясину по уши! Тащить не будут...так и уйдешь вниз у всех на глазах.
А вокруг – ни кустика, ни травинки – все подчищено снарядами и перепахано давным-давно! Там не то что в бинокль, все простым глазом на километры просматривалось. А мы вытянулись на этой гати змеей...там же на ней не окопаешься – болото! Чего же не расстрелять-то? Ну, немец и долбил, как в тире, по колонне из всего, что у него только было. В машину попал снаряд – встала на гати. Загорелась. Перегородила всем дорогу. Спихнешь ее толпой в бок, с гати – и дальше: там из сгоревших машин и техники коридор был – вдоль него шли, за ним прятались!
Болото проскочили, выползли на сушь и по рядам пошло:
«Болото кончилось! Рядом уже...Рядом, мужики!!»
А это пешком, с девушкой по парку фланировать «рядом»...А на пузе, да под пулеметами, так это, брат, целая вечность: не проживешь ты столько...
Закашлялся, смущаясь и отворачиваясь, зачихал.
--Ты уж прости, что я тебе так все это рассказываю...ну, не по порядку, а все в одну  кучу свалил! Оно так и в голове уложилось – то одно вспомнишь, то другое...и все с разных углов!
--Да ладно, давай так! Чего уж там «по порядку»...
--Да и какой там порядок под конец был! Ближе-то к концу там все разваливаться стало, посыпалось – ни званий уже не было, ни чинов: все разбились на кучки, кому с кем удобнее, кто кого знает.
Я-то сначала со своими остался. А куда там еще ткнешься в таком хаосе?! Только к тем, кому веришь... Да там уже никакой субординации не было, звание от генерала начиналось, а все остальные – кучей: полковники, лейтенанты, рядовые... Одни политруки  – особнячком, всегда со своей свитой: их все до последнего боялись, старались им на глаза не попадаться -- куда-нибудь пошлет, падла, чего- нибудь прикажет. Эти как волки стаей рыскали, искали где- кого за дисциплину в распыл пустить...
--Что, даже когда все уже ко дну шло?
--А то! Под конец совсем уже звереть начали. «Идти не можешь? Ранен? Ложись к пулемету – и за «дегтярь» его! На моих глазах двое под руки подхватили раненного и к пулемету перетащили...еще коробки ему так аккуратненько поставили, по порядку, чтоб не суетился, не искал во время боя. Сам знаешь: заботливое у нас НКВД и комиссары!
А человеку, может, час- два жизни осталось – у него весь живот разворочен был. От политруков, брат, там все шарахались...-- замолчал на миг, повел взглядом вокруг – не слушают ли кто?
--Но им было за что на себе пуп рвать – им даже плен не светил, немец их тут же к первой сосне ставил! Там уж, друг, такая игра пошла, что лучше рядовым было быть, чем политруком!

Подавился, закашлялся дымом, раздраженно смял самокрутку:
--У меня-то там была своя история, я тебе ее потом расскажу. А у тех, кто до самого конца через коридор пер – у них своя! Я тебе с их слов рассказываю – пересекались потом по госпиталям...

--Там еще речка сразу за болотом была – прям поперек нашего курса: ну, никак ее не обойти, фронтом встала перед нами и все! А сам знаешь — там, где река, там и переправа. А чего уж хуже-то может быть на выходе из котла, чем переправа? Потому шли, гадали – большая речка, маленькая, глубокая?  Может, просто лужа – перейдем и все?
Ну, сам пойми: что там кто-то на карте-то синим чиркнул? Да еще карта такая, как план...
А ну как на переправе нас немец в пулеметы встретит?
--Это да...
--А там речка-то речка, метров, может, тридцать- сорок. Это в самом широком месте: потонуть только что на середине сможешь. Но это им уже потом сказали! А так – исчезла речка: идем, говорит, ползем а ее все нет и нет...а впереди, куда топаем, -- сплошной гул. В ад идем...
Майор, говорит, один к нам приклеился, у него карта была. Они с нашим капитаном отошли в сторонку, пошушукались там над картой и решили, что днем там, пожалуй, ловить такой толпой ничего!
«Ждать, говорит, ночи будем...»
Ну, стемнело, говорит, мы и поползли на гул, как по компасу, не собьешься!
--А как через реку переправились?
--А никак! Перешли, говорит ее как посуху. Потом уже, в госпитале, я одного из нашей группы встретил, так он мне рассказал: мы, говорит, ту речку по трупам тогда ночью проползли и не заметили даже. И тоже, говорит, всё ждали, боялись -- вот-вот речка, вот-вот. Ну, по карте так – нельзя ее обойти! Должна быть. А ее все нет! Так, говорит, и решили поначалу, что заблудились: куда теперь ползем? Может, прям к немцам...И вдруг, говорит, -- выскочили к плацдарму! Такая вот у них переправа была...

--Вспоминать все это...ой! А все равно каждую ночь снится. Вроде как не спать ложишься, а как в кино на повтор ходишь! Только что в красках и каждый раз смотришь!
Там наших вдоль дороги накрошено было, иногда завалами, так, что машина пройти не могла, скидывать нужно было! Запах стоял...мимо идешь – не вздохнуть, рукавом прикрываешься: немец-то свое трупьё все пособирал, а наши так с зимы и лежали, никем не тронутые – все в валенках, в ушанках. А лето уже стояло.
Снова помолчал, пожевал губами, глядя пустыми глазами куда-то вперед. 

--А что ты хочешь? Ширина коридора иной раз до двухсот метров доходила – проскочи сквозь него! Там за каждый метр бой был, за каждый окопчик и траншейку, но – солдатики... Кому они нужны? Сам знаешь – что такое у нас солдат? «Бабы еще нарожают!» – передразнил он кого-то.
--А дальше?
--Дальше...идти не могли, а ползли к своим из котла, иные не выдерживали, от голода умирали...у кого сердце отказывало! Бывало, что и стрелялись.
Задело кого-то или просто не встал мужик – сердце отказало...а политрук уже тут как тут и -- приказ: возьми его винт и тащи все это туда, на плацдарм. Это комиссарику легко сказать—тащи: у него же там кругом помощнички! А ты сам себя едва тащишь, месяца три тебе жрать не давали, все впроголодь, а на тебя штук пять винтов повесят – и тащи эту радость! А еще и свой надо... Вот прешь все это, прешь, потом смотришь – усох наш политрук, что  на тебя все это повесил: снесло ему башку осколком. Берешь всю связку кучей-- и в затопленную воронку! Свободен, гуляй Вася, пока снова на тебя не повесят! – говоривший выдохнул прошлое, и, понизив голос, признался:
--Вот я раз так, браток, свой винт по запарке в воронку скинул...
--Н-у-у??
--Чо ну? Трибунал: оружие на фронте выкинул! Ну, скажу я им — повредили во время обстрела... а почему не сообщил сразу, почему не показал? И боя-то не было... Схватил потом первый попавшийся винт, что у дороги валялся, а сам иду и думаю – сейчас проверит какая-нибудь падла и все – считай, Вася, отвоевался! Отведут тебя в сторонку и хлопнут – время-то такое было... Шел и ждал, когда чего-нибудь начнется...чтоб сразу сообщить! Ну, меня, видно, Господь и услышал: отошли чуток подальше, оно и началось-- накрыл нас немец с тяжелых минометов, руку и обе ноги мне осколками хор-рошо нашинковали, прям как голубец! Отключился я... Ну, и потащили меня оттуда в медсанбат, а там уже не до винта им моего было.
Медсанбат тогда на болоте в сторонке стоял – ни вперед же их не пускали, ни назад: сначала технику, пехоту. Ну, провалялся я там, пока совсем плохо не стало, думал уже все, отбегался, Вася, столько дырок в тебе  насверлили, а лечить-то уже некому и нечем было! Просто умирать в навалку складывали.
И снова мне подарок от судьбы – как раз мне в тот день двадцать два  года стукнуло! -- броня наша  от реки в котел прорвалась, меня и других, кто не совсем тяжелый был, на верх бросили и, как видишь --живой!-- он хлопнул себя единственной рукой по тощей груди.--А теперь эти с-суки орут – вы же все предатели, вы же сдались тогда! Подписку о неразглашении взяли!
--Подписку брали?
--А чего ты думаешь я так рассказывать об этом не люблю?! Брали!
--Слушай, давай еще вмажем... за всех, кто там остался?
--Давай.
--Только не чокаться!

...Гудел воспоминаниями подвал, махорочный дым подпирал потолок, будто не давая раздавить то, что шевелилось, прыгало- ползало по полу от стола к столу как тараканы.

Зайдя в шалман, выйти из него не мог несколько лет. Пил, как все пили, не желая видеть ужаса Победы, за которую воевал, теряя руки, ноги, глаза...

*  *  *
Тогда-то все и началось, а не в пятидесятые: НКВД по шалманам разговоры пьяных «самоваров» слушало. А они страх на войне потеряли, говорили открыто, в выражениях не стесняясь.
Потом  говорливых к ответу тянули.
«Почему из окружения не вышел и в партизанах осел?» 
«Как инвалидом стал?» 
Чуть что не так – «Виновен!». Срывали ордена, погоны, медали. Лишали званий. Способов вытолкнуть инвалида-фронтовика из жизни было достаточно, только захотеть нужно: семейных сажали за тунеядство и паразитический образ жизни, не семейных – за попрошайничество, за бродяжничество.
А иначе выжить было нельзя: нормального содержания фронтовик-инвалид получить не мог. Точнее, не давали, но сажали как тунеядца. А в лагерях не всякий здоровый выживал, если нормы выработать не мог. Что уж о безруком-безногом говорить!

Но то была первая компания по зачистке от инвалидов. Вторая – это уже когда интернат придумали.
Ее провели потом, когда и война-то забываться стала. Он ее встретил не в большом городе, а на безымянном железнодорожном разъезде.
*  *  *
...Жизнь после войны и для здорового человека была не то что нелегкой – душной, а безрукому-безногому, израненному – вообще в никуда! Не выживешь... Одно оставалось – ходить, просить. А лучше – прилипнуть к какой-нибудь станции, да по вагонам, где и без костыля тебя повезут. Но там все было занято – своими, чужими, – эти не впустят – выдавят: велика была конкуренция, чтобы жить Христа ради.
...Пил десять лет без малого, приходя в себя в короткие паузы, пытаясь забыть то, что не забывалось, возвращаясь, будя каждую ночь жуткими снами.

В одну из таких пауз болтался по городу, пытаясь найти пропитание – где попросит, где сами кусок хлеба сунут. Глянул – и не поверил: много годов прошло,  а в одноногом чеботаре на рынке сразу признал односельчанина Антипа. Такой же худой, только седой и не привычно хмурый.
Встал напротив него, смотрел, а из выбитого глаза текла слеза.
А тот внимательно глянул снизу, но не признал. Положил сапожный молоток на край рабочего стола, вытер руки о  штанину.
Не мудрено было не признать – стоял перед ним на костылях человек без лица, без конечностей – не видел прежде такого.
--Иди мужик, иди дальше: нечего мне тебе дать...Сам я видишь-- тоже одной стороной укороченный --кивнул на протез. – Иди – и снова взялся за молоток
--Антип...-- и напрягся: тот снова поднял голову, посмотрел внимательней и снова положил молоток.
...Вечером сидели шалмане до закрытия, вспоминали соседей, детство. О потерянных руках-ногах не говорили- не спрашивали. Раз только, после первой стопки и обмолвился Антип:
--Эк тебя зацепило-то...--вздохнул и ушел сразу от темы --не любят об этом говорить инвалиды. Вспоминали не фронт – другое связывало. Вспоминали общих знакомых, школу, речку, где пацанами купались.
Шел разговор о селе.
--Да был я там раз, был! Сразу после войны. Стоит поселок хочь и покоцанный.
--А я письмо в госпитале получил – сгорело все?
--Ну, не все...Но с вашего края там много чего война зацепила!
--А мои? Видел? Хата стоит?
--Не помню уже...из построек вроде что-то стояло. Но твоих не видел. Да там из старых вообще мало кто остался! Ну, деды может, кому вообще никуда... А так – все больше эвакуированные. Наши, поселковые – кто погиб, кто просто не вернулся, кого посадили...
--Сажали?! За что?..
--О-о-о-о! Да легко и за все...а за мародерство так НКВД особо трясло. Сам знаешь, как во время войны с этим было. Уже после, как наши в поселок вошли – приезжали, ходили,  разбирались-расспрашивали: «А кто это в августе в сорок первом году магазин в поселке ограбил?» 
«Так немцы же пришли!»
«Нет-нет...немцы были еще вон в том поселке...пятьсот метров отсюда, а вы уже грабили магазин!»
--Ну ГБ...за все человека убить готово! Они и на передке жить не давали: немец спереди жмет, а эти с-суки с пулеметами сзади!
--Ты потише об этом...тут кругом уши. Запрут.
Помолчали. 
--Ну, сам же знаешь как это было: – снова начал Антип--  власти-то свалили по тихому и не до магазина им уже было – ноги бы унести, пока немец не вошел: они же все партийные были! Чего им тот магазин... А люди-то кинулись, чтоб хоть кому, хоть кусок мыла себе, а не немцу! А уже после войны за это к ответу тянули. Судили...Там треть поселка за тот магазин под суд пошла!
--Так что же...лучше тот кусок мыла немцу просто так отдать?
--Во-во...и люди так же говорили-спрашивали: лучше немцу, что ли? А им: вы на этот счет не беспокойтесь – немец за свое ответит, мы его спросим! А вы за свое ответьте!
А статья-то, сам знаешь, по военному времени была  расстрельной... Вот так вот – за кусок мыла!
--И что -- расстреляли кого-то?
--Ну, я подробностей там не знаю...все же их не во время войны судили. Уже после... Но – судили!
--Ну суки...
 
--А дядьку Колю-инвалида помнишь?
--Для меня тогда все еще «дяди» были...
--Ну тот, что с первой германской без ног вернулся? Они с теткой Дусей по центру жили? У школы?
--Ну...
--Двенадцать лет ему отстегнули... за сотрудничество. И тетке Дусе чего -то  там отвесили, не пожалели бабку!
--Да какое уж там с ними сотрудничество? Они же оба деды!
--Ну...не знаю -- осторожно увернулся Антип. – Рассказывали...Немец когда в поселок входил, обстрел был...ну и лошадь из артиллерийской упряжки зацепило. А она раненая не тянет, визжит, рвет постромки, того и гляди орудие опрокинет. Унтер махнул солдату рукой – мол, выпряги, отведи ее вон за огороды да стрельни. А бабке Дусе ей же всегда больше всех надо было — вылетела со двора и в ноги немцу,  да на пальцах ему: мол, не стреляй ее, отдай нам! Мы ее выходим! И ноги ему еще обхватила. Тот ее отрывать, потом затылок почесал, махнул рукой и снял недоуздок: бери! Ну взяли. Выходили.
--И что это за сотрудничество такое?
--Так он потом на той лошади продукты на немецкую кухню возил...
--И что? Ну не измена же...А если измена, то и лошадь надо было вместе с ним под суд отдать! – горько пошутил он.
--Может и так... Может и обошлось бы, так там пару раз к нему солдаты в телегу прыгали--это уже на суде выяснилось: с оружием их перевозил! А наша часть в поселок вошла, так его тут же за жабры: «О, лошадь трофейная! А как она у вас оказалась?» Ну, понятное дело, раз трофейная, сразу изъяли. А НКВД, сам знаешь, всегда вторым эшелоном шло: вошли и по хатам – что да как? Кто как себя вел, кто с немцем целовался, кто сотрудничал. А люди-то у нас добрые, чужой свободы им не жалко...
Его через полгода арестовали, а бабку Дусю потом.
--А ее-то за что?
--С ним жила... Полы к немцам ходила мыть. Там ей немного дали, лет восемь чего-то.
А так...походил по поселку, посмотрел. Но жить там – ты уж извини: ни работы, ни дома, ни семьи. Все развалено, сожжено. Сюда подался: тут, как-никак, еще в чоботах люди ходят... и чинят их иногда! Живу с женщиной...

...А утром,  после встречи, проснулся Иван и как ударом по голове – заныло под ложечкой, засосало, будто не душа болела, а  в теле что-то повредилось. Думал-- с похмелья, оно всегда так, а проспишься, стаканом поправишься, --пройдет. Проспался, поправился, а не проходило – тянуло на родину, будто кто тросом душу давил, душил ее. Да так потянуло – хоть стреляйся! Не с чего было... От тоски даже водка не помогала.

Ночью снилась степь, яры исползанные мальчишкой. А утром, в похмельном бреду слышалась украинская речь. И пусть не ждал там уже никто, а все равно – тянуло родные места посмотреть, протопать по ним деревянной ногой, сходить к родительским могилам.
Но для такой поездки костыль и полено не подходили – их нужно было менять на колеса. Специалистов по «танкам» было – в каждом подвале, за каждым углом: процветал востребованный бизнес.
Заказ обсуждался в шалмане с таким же, как и он сам.
--Где же ты, браток, фару-то вторую потерял, да ходовую себе так попортил? – колдуя над «ершом», интересовался специалист. – На каком фронте?
После того как выяснилось, что были-то совсем рядом и в одно время, разговор пошел другой – с перекурами, с воспоминаниями, с короткими тостами: пили за всех, кого «там» оставили.
О «танке» больше не говорили – этот разговор оставили на потом.

Поняв от заказчика, что «рейд будет долгим и дальним», плеснул ерша себе и ему,  пообещал:
--Я тебе «танк» не на подшипники поставлю, как всем, а на колеса от детской коляски – есть у меня такой трофейный товар. Ты на них не доедешь – долетишь как на самолете до своей Украины!
Утром, снимая мерку с «танковой платформы», поинтересовался:
--Что же ты, браток, раньше-то cапогами не занимался?
--Да не нужно было...и не досуг--признался он.--Все же рядом, костыля и полена хватало...
Получая новый «танк» на руки, обмывали его, вспоминая ту зиму, фронт, когда стояли где-то рядом.
*  *  *
...Прямых путей у товарных поездов не бывает, потому облава на фронтовиков нагнала его месяца через два, аж в Белоруссии! Как раз пересадку делал: вылез кое как со скотского вагона, оседлал «танк» и катил по платформе, разыскивая идущий в нужном направлении состав.
Поравнялся с паровозом, а сверху голос машиниста:
--Слышь, в низу...как тебя? Не ходи туда! Я от Москвы иду на Донбасс...вторые сутки вашего брата по всем вокзалам метут, грузят в машины и вывозят!
--Куда вывозят?
--Да откуда я знаю – куда! И тут вон команда уже была: смотрели, спрашивали...потом к вокзалу пошли! У меня с первых вагонов человек пять вашего брата поснимали...
--А как же мне... теперь?
--Ты вон в последний вагон ко мне ткнись! Мы через десять минут тронемся...Сейчас нам зеленый должны дать!
Легко сказать – «ткнись»... Тут ни каждый человек с ногами-руками быстро поднимется...А тут без рук, да еще с «танком»!
Однако к паровозному гудку постарался, осилил борт платформы, плюхнулся внутрь. «Танк» остался на платформе. 
Забился в щель между кусками покореженного войной железа. «Металлолом везут....» -- шевельнулась мысль.
«Это хорошо, что металлолом...есть где спрятаться!»
Вздохнул, когда состав дернулся, заскрипел сцепками.
Ехали с частыми остановками несколько суток. Кончалась в армейской фляге припасенная заранее вода, кончались продукты. Когда из остатков махорки кое-как, на ветру, лепил последнюю самокрутку, вдруг понял:
«Пора катапультироваться... А жаль – в нужном направлении идем...»
Думалось, спустится вниз на маленькой станции это было бы не трудно... А дальше? Костыля нет, «танка» нет, а на одной ноге долго не поскачешь. А если все так, как рассказал машинист, то это был тупик – менять поезд нельзя и опасно. И не менять его нельзя!  Подумалось еще: ну, прям как той в загадке о переправе --про волка, козу, и капусту.
Решил ждать – куда само вынесет!
Спал, терпел холод, прячась от встречного ветра за борт, забирающегося на ходу во все щелки.
Ночью разбудил свет фонаря, светившего где-то совсем рядом и обрывок разговора. Говорили уже  на украинском, но проскакивали в нем еще русские словечки. Прильнул к щели, прислушался. Слышно было, как скребли по железному борту вагона сапогами, пыхтели, матерясь, видимо пытаясь преодолеть борт и заглянуть внутрь.
Он пополз вглубь вагона, туда где был хаос. Луч фонаря прыгнул через борт и лениво заползал по углам.
--Да немае тут никого...Железо.
--Дывись краще... вони зараз як мыши все поховалися куды тильки можно! Смотри! – распоряжались снизу: неприветливо встретила его Украина московским приказами.
--Та пусто тут, пусто! О-о-о! Точно, е один огрызок!
--Живый? – удивились снизу.
--Та вроде шевелится...Крикни Петру, нехай подгонит машину!

Иван ткнулся в какие-то металлические куски, пытаясь за ними спрятаться, но луч фонаря догнал его.
--Прячется, сука!
--Ты його сюды гони, сюды! Тут мы його спустим...сам слезет!
--Не-е...мени його одному никак... Лизь сюды, поможешь!
--Я туды не полизу — не соглашались снизу – шинель порвешь, перемажешься...
Под матюги, оплеухи, спустили Ивана кое-как сначала на сцепку, потом на землю. Пока ждали машину, промерз насквозь.

Грузили в «воронок», подбадривая матюгами и сапогами. Первым пунктом, принявшим его, была каталажка, тараканы, разгуливавшие  с видом хозяев по камере; они словно разглядывали вновь прибывших – со стен, с потолка. Ночью их сменили клопы, сводя с ума и не давая спать.
Сидел с уголовниками, ждал колченогих попутчиков – не хотели впустую «гонять машину из-за одного огрызка!» Набрав солидную партию, повезли в усадьбу.

Оттуда, уже с горы, ментовская каталажка вспоминалось как вполне комфортное место -- все же она работала без остановок при любой власти, меняя лишь свое название. Там за столетия все было отлажено и одинаково работало при Государе, при коммунистах, фашистах, при всякого рода повстанцах....
Даже клопы и тараканы передавались там без счета, как наследство от прежней власти.
В усадьбе же за тридцатилетнею паузу порушено было все: не было  рам на окнах  – их наспех заколотили досками. Не было одеял, кроватей, отопления, порушен был туалет...
На всю команду в несколько сот человек вместо ночных горшков  выделили с десяток ведер.

Думалось – уж чего там, даже на фронте, за окопами туалет мастерили, роя к нему траншейку и присыпая его регулярно хлоркой.
А тут --шла эпидемия дизентерии вместе с заселением, унося с собой сотни жизней. Хотя кто их считал?

А какие люди на его глазах уходили! Не люди – кремень! Без рук, без ног, без глаз были, а мужики все бедовые, фронтом меченые.
Было дело, когда всех только вместе собрали и на бетонный по жить до весны кинули. Да без махорки, да без водки, да без одеколона! Выть хотелось! Санитары тогда вконец оборзели – ни курить не давали, ни пожрать! Все под себя тащили.
А НКВД на вышках только посмеивалось: их дело привычное – охранять и со своими воевать. Для них и на войне  всегда особое задание находилось: в случае чего – к стенке кого прислонить!
Ну не на горшки же они «самоваров» сажать будут?!

А со свободы доходили слухи, что вывозили «недобитых» из всех городов повсеместно. Ловили, собирали в кучу, сортировали. Офицерский состав отравляли подальше, дела старые поднимали – кто в плену был, кто какие грехи за собой имел. Чист совестью перед Родиной? Ордена имеешь? Значит -- «Приговорен к интернату. Пожизненно!»
А рядовой состав, особо штрафников-зеков, сразу вывозили баржами в море и там топили.
Шептались в перекурах по углам, делили друг с другом  эту новость, веря в нее и не веря!
Но, видимо, не зря, рассказывали страшные вещи – не было зеков- «самоваров» вокруг! Совсем единицы. Будто не воевало в ту войну отчаянное зечье, не шло толпой через минные поля по приказу сверху, разминируя их собой! А рядовой состав таял после таких облав.
Вот и не стерпела душа, взбунтовалась.

И началась буза под крики «Крысы тыловые! Фашисты!!»
Те, кто без рук-без ног был, слепые – те просто «ура» для поддержки орали, а у кого хоть клешня осталась, за костыли-палки по хватались.  Безногие, с руками, оседлали «танки» и – в атаку!
Первую линию обороны прорвали легко, разбив двери и шкафы в процедурной. Дорвались до содержимого. Спирта было немного, чего там – всей банде только на раз понюхать. Зато медикамент пошел в ход – этого добра все в госпиталях попробовали. Сестричек не тронули, а санитаров гнали впереди себя, били костылями, пока те позорно во врачебном кабинете не забаррикадировались. Они пороха не нюхали, но и сдаваться не хотели. Боялись. Да и телефон был у врачей, тянули время.
--Вас же, суки, лечим! А вы костылями...--испуганно ныли из за дверей.
--Ты мне жрать дай, что положено! А ноги у меня от твоего лечения уже не отрастут! – орал Вова-танкист и, отталкиваясь  от пола руками --таранил дверь кабинета своим  «танком». Орал:
--Мужики, тащи спички и тряпки какие там есть! Сейчас мы этих крыс тыловых поджарим! Выкурим их, как фюрера из бункера!

Но уже спешила подмога, стучали НКВД-ешновские сапоги по бетонному полу – им со своими воевать было привычно.
А поквитаться НКВД с «самоварами» было за что: те и те на фронте были. Иногда вроде бы даже рядом. Только у  «самоваров» через одного – иконостас через всю грудь, а тут медальку «За отвагу» не повесили.

...После бунта стали раз в день выдавать горячую баланду. В пищу употреблять это было трудно, «но всё было по нормам!» Когда выдавали пайковый хлеб – это был праздник.
Однако бунта не простили: сразу расчистили подвал, поставили парашу и, благо решетки там на окнах всегда были, открыли карцер. Загрузили в него первую партию виноватых.
Тех, кто при штурме только орал, наказывать «пожалели».
Доктора суетились,--они же всегда за правое дело, за гуманное обращение с пациентом, за справедливость! Потому – не бить! «Просто привязать, ограничить! Чтобы раз-навсегда к бунтам охоту отбить, чтоб и мыслей таких не было!»
Да какие это доктора?! Фашисты! Как это -- привязать человека на неделю?!

Однако пытались...только как «самовара» ограничишь-привяжешь, если у него ни рук ни ног? Не то что по-нормальному, «на пять точек» – да вообще никак! И колченого тоже не больно-то оганичешь: браслеты одноногому да однорукому не накинешь...
А аминазин тогда еще только в моду входил, в большом дефиците  был.
Одно оставалось для «самовара» – «мокро -влажное»: старый, проверенный способ. Даже обмен опытом с местной психушкой налажен был – приезжали командировочные санитары, показывали.  Пользовались их опытом, пока несколько человек не задохнулось. Тут уже была растерянность – а что же тогда делать, как влиять на непослушных?!

Но – умен НКВД-шник, если речь идет о расправе, а в паре с психиатром – это злые гении. Потому – нашлось решение: совсем безруких-безногих  в сетках к потолку подвешивать. По медицински-то это все равно -- «методы физического стеснения», а меж собой -- «на просушку».
Заводил перевели в интернат со строгим режимом, ордена, медали, у кого еще оставались,  заставили сдать.
Документов-то на них все равно ни у кого не было: их изъяли еще при аресте, «для проверки», а без документов весь «иконостас» – бижутерия, за ношение которой еще и к ответу подтянуть могут.
А поди, восстанови все! Особенно, если этого не дают делать.

И -- поделили всех по этажам: этаж безногих, этаж безруких, этаж слепых, контуженные. «Самоваров» -- отдельно, подальше от глаз.
«Одним безруким сложнее меж собой, а слепым отдельно от других – тем более!»
Костыли, тележки держать запретили – «Оружие!». Все передвижение внутри началось по-пластунски и на культях.
Те, кого не сломал фронт, инвалидность и подвалы, были раздавлены интернатом.
*  *  *
Первые года два-три интернат работал в режиме газовой камеры: отловили свежих, привезли, зарегистрировали, рассортировали. Похоронили. «Следующая партия!»
Потери были--как на фронте, а о «медицине» напоминали лишь  мелькавшие повсюду замызганные халаты санитаров. Выживали и приспосабливались единицы – крепкие деревенские парни.
Тогда, в самом начале, смерть за каждым ходила по интернату. Караулила, охотилась за «недобитыми»: утром объявили подъем, а десять человек глаз не открыли. Ушли. А на следующее утро -- еще десять. За полгода от первой партии в несколько сот человек человек единицы остались. Не выдерживали условий, голодной жизни и – бесправия: какая уж там сладкая да привольная жизнь в интернатах была,  если в пятидесятые еще люди от голода по деревням дохли: ни вдоль Черного- Азовского моря московская власть интернаты для покалеченных войной инвалидов организовала, ни под Москвой- Питером! 
«А там, на свежем воздухе... где природа человеком нетронута!»
Кто Радянский Союз помнит, поймет о чем речь шла: хорошо снабжались только столицы да центры, а на природе выжить можно было только на подножном корму. Потому -- долго не заживались инвалиды «на природе»!

Уже потом, когда понавезли зечье, они советовали:
--Жаловаться надо было, фраера! Жаловаться!
Они жалобы строчить всегда были мастаки.
А куда «самовару» писать, на кого жаловаться, если его сама Родина умирать отправила?! Потому не выдерживали, гибли – от обид, от сожалений, от понимая своей ненужности. Оттого и пошла мода по интернату на самоубийства.
*  *  *
...Не успели обстроится, обрасти нужными вещами – ни ложек же не было, ни посуды,  с пустыми консервными банками вместо мисок на раздачу ползали; суп просто так, через край пили, как чай.
Однако самые крепкие  дождались тепла – и на тебе, как гром среди ясного неба:
--Сталин умер...-- шепотом поползло по интернату.
И началась в умах лихорадка, захлестнув интернат разговорами, толками, предположениями: «А что теперь с нами? Освободят?»
Но – ушел вождь, а ничего не менялось, только что портреты его отовсюду убрали да усатый бюст исчез ночью из вестибюля.
А репрессии катились прежним катком по «самоварам», подминая их под себя: режим, и без того людоедский, ужесточался. Главное – и не пожалуешься, не достучишься за забор, что люди не от ран умирают, от дистрофии. Пытались директора на прогулке остановить – шел мимо –  а тот на ходу буркнул:
 --Вся страна недоедает...А вы кто такие?
Однако с того дня, как Маленков бросил, что «...нужно прекратить возвеличивание вождя» -- все пошло по-другому.
Теперь даже о прошлом вождя думалось, писалось и говорилось иначе, без пафоса.
Да и не осталось места для пафоса на территории бывшей усадьбы: раньше радио, торчащее у проходной на столбе, с побудки начинало орать веселыми маршами, песнями, призывая всех к новым подвигам, а теперь будто захворало, и, поперхнувшись однажды, замолкло. Тихо стало без радио на территории, траурно.  Администрация, персонал тоже поутихли – их, видимо, как и всех грызли сомнения.
Однако новости приходили сами собой, без радио, росли, наплывали, будто материализуясь из воздуха – ни вертуха на проходной, усиленная ВОХРом, ни колючка, не держали их там, за забором. И впрямь говорят – сорока на хвосте принесла.

С разговорами теперь стало ни так строго: не прислушивался уже персонал к шепоту, всюду ища крамолу, не вмешивался в разговоры,  не наказывали за них, как прежде.. Потому --шуршал интернат новостями вполголоса, говоря о том, о чем раньше и думать запрещено было!
Иногда, все же, срывалась администрация на прежнее: после радио пошел запрет и на газеты. Раньше одна-две на интернат выделялись бесплатно; до дыр их не зачитывали, не успевали, – все шло на самокрутки. Теперь даже на самокрутки выдавалось по норме, строго разорванное на части – так, чтоб не собралось в одно целое, чтобы не читалось.
И все равно -- главная мысль доходила с той стороны забора: «Свободнее стало!»
Под нее росла надежда, что все скоро закончится — исправит власть эту несправедливость!   
--Исправит... – вздыхали в перекурах. И сердце вещало – должны быть перемены в их жизни:
--Должны... Нас-то за что?!
Без газет, без радио все всплывало «вдруг и случайно», с опозданием: выпустила власть по амнистии больше миллиона  уголовников...
--Если этим амнистия и ворота настежь, то нас под духовой оркестр и под салют та должны встретить...
Эта амнистия даже в упертых вселила надежду. Но врагов народа пока отпускали редко,  иногда все же извиняясь за «судебную ошибку».
--Молодые вы еще, сынки, чтоб наперед за власть думать-- гудел Батя в перекуре, Яков Григорьевич,-- самый старый жилец интерната. --А мене вот сомнение гложат, що выправят они все... Хотели б – уже б выправили! Мы для ихнего глаза зараз тут приятней: не выпустят нас!

Замолкал интернат, если встревал в разговор Батя – его можно было послушать. Он и впрямь всем по возрасту да по званию батей да командиром мог быть.
Многие кроме товарища Сталина никого и не помнили, иные и родились уже при нем.
Эти гадали растеряно:
 --Как жить теперь? Сталин помер...
--Ничого, проживете...не перевернется свит без Иоси и без его трубки!--крамольничал Яков Григорьевич, в перекурах.
--Да как же это? Поменяться зараз все должно!
--Не – упершись взглядом в пол упрямо мотнул головой. – Ничего не изменится. Ну ушев. Ну поховали. А кто там зараз на его место сядет? Да те ж, кто  двадцать роков рядом с ним сидел! Иных-то они до себе не впустять! Стало быть, и с нами ничого не зменяется. Живы и ладно, лишь бы горше не стало! Теперь, хлопцы, так: и воевать вроде уже не с кем, и бежать теперь некуда... Мы зараз вроде как у своих в плену!

Нутро протестовало, но молчали, прячась за табачным дымом – вбит был уже в головы страх перед медицинской расправой. Это Батя был старой, еще старорежимной  закваски.
--Перемены будут, а чтобы к лучшему – це, хлопцы, вы зря! – вздыхал он.
--Я, сынки, ще помню, як до солдата относилися в императорской армии и как после: в русско-японскую начал...моложе вас тогда был! Потом – в германскую старшим унтером протоптал от Галиции и до конца. В гражданскую уже полком командовал. И цю войну трохи хапанув в самом начале... Только что под Харьковом не повезло – замкнули нас там у котел и, как на грих, ранило мене у спину...ноги отнялись, потому вместе со всеми отойти не мог. Остался в окопе... а стреляться не став, как комиссар советовал. Ну, понятно, плен... Потом -- «после»: за ранение, за котел кое-как отписался, а ось за полон – не получилось — разжаловали! Так я вам так скажу, хлопцы, – ця амнистия не про нас!
Со сталинской амнистией поток фронтовиков- инвалидов в интернаты только усилился – шла, захлестывая интернаты, волна за волной, несся с собой человеческие обрубки. Отпускали из лагерей безногих- безруких  в никуда: открыли калитку в воротах – «Свободен!»
А за воротами лагерей амнистированных «врагов народа», окруженцев, ждали облавы, и виною всему было фронтовое увечье.

Сталинская амнистия поставила точку на фронтовиках- инвалидах:  уголовникам была дарована свобода, а их ждало пожизненное заключение.
«А Батя... кабы дожил он до Хрущя на воле, дотянул, глядишь и «инвалидку» бы ему выдали!»
*  *  *
К концу пятидесятых поток «недобитых» иссяк. Привозили уже не партиями, штучно.
Взамен везли престарелых зеков, а те несли с собой зоновские порядки и злобу. У «недобитых» тоже не все гладко шло в этой жизни – были драки, было пьянство, иной раз доходившее до поножовщины.
Но было и братство, то, что их объединяло – фронт, ранение: зачастую и воевали где-то рядом. И вопрос при первой встречи всегда один и тот же задавался:
--Ты где воевал?
Интернат для них стал чем-то вроде дисбата за прежние, как теперь оказалось, никому ненужные подвиги.
У зеков же никакого братства не было, одна  ненависть к друг другу и к НКВД.
К самоварам – тоже ненависть: «Фраера!»
Создавался интернат как тюрьма, но по духу таким стал только с появлением зеков. 
Теперь «недобитым» спрятаться можно было только на работе.

Медленно, подправив и убрав ненужное, переселяли правила и привычки ГУЛАГа с  одного места в другое.
Для вида и получилось неплохо, прям таки «по человечески» -- с медицинскими эмблемами на порталах, с говорливыми докторами в накрахмаленных халатах: ГУЛАГ сдавал свои позиции, уступая место псевдо мед учреждениям.
Но мало кто заметил временное совпадение этих событий!

*  *  *