Глава 3 птица высокого полета

Глава 3

ПТИЦА ВЫСОКОГО ПОЛЕТА

Место оказалось необыкновенно роскошным. Эва подумала, что не видела такое раньше не только воочию, но и на картинках. Мраморные колонны в зале, посеребрённые предметы интерьера в едином стиле. Массивные стулья с резными высокими спинками. Крахмальные скатерти, салфеточки в хрустальных вазах. Язык не поворачивался назвать сие рестораном, скорее — музейный зал, действующая экспозиция выставки эпохи ренессанса.

Борис Иванович галантно отодвинул стул, чтобы Эвелина могла устроиться за столиком. Никакой, конечно, он был не Борис Иванович, а Барух Иосифович. Так его называла Ирада и так указывалось на визитке (Эва тайком успела прочитать, когда «кавалер» раскрыл при ней портмоне, чтобы рассчитаться с таксистом). И он, Борис-Барух внешне никаких приятных эмоций у Эвы не вызывал, скорее наоборот. Возраст под полтинник, сам — невысокий, рыхлый, полноватый и какой-то неприятно-смуглый, словно прокопчённый. На лице — чёрные, «пороховые» точки, а главное нос: огромный, крючковатый, очень типичный для «Борисов Ивановичей». И ещё противный голос, причём характерная картавость почему-то только добавляла этой противности. Зато: прекрасный парфюм, безупречная, брендовая одежда, дорогущие очки, «роллекс» на руке, стоимостью с городскую квартиру Вагина, и светские манеры довольного жизнью человека.

В ресторане дорогого посетителя явно знали, вышколенные официанты раскланивались подобострастно, а показывать им столик бодро выскочил сам распорядитель зала. На Эву косились, но в основном другие гости, сидящие за столиками. Трудно было не коситься: Ирада вырядила её в алое платье с высоким разрезом и глубоким декольте. А грудь у Эвы к тому времени уже перескочила в категорию «твёрдая три». Плюс — яркий макияж, плюс — укладка причёски.

Они с Борисом (это он просил называть его так) уже встречались. Гуляли по городу, катались на его роскошном мерседесе. Но ничего такого. Как и обещала Ирада — мол, просто посопровождай его, побудь с ним рядом, ему приятно хвастаться такой… внучкой.

Ага, внучкой.

Эва настроена была скептически, и отправилась на первую встречу с твёрдым намерением, если вдруг что, устроить скандал, потасовку и пустить в ход когти. Но… Они действительно просто погуляли по набережной. Мало того, в конце свидания, Борис Иванович, сунул в сумочку Эве конверт, в котором она «дома» обнаружила четыре хрустящих зелёных бумажки с портретом Бенджамина Франклина. И пусть половину «по понятиям» ей пришлось отдать Ираде, но даже так! Ни хера себе, сходила за хлебушком! Если «поговорить о погоде» со старым евреем стоит таких денег, то почему бы не поговорить?! — подумала Эва.

А потом нашла у себя в комнатке старую жестяную коробочку от монпансье и засунула туда две ассигнации, первые в будущей плотной стопке себе подобных. И спрятала коробочку под нижней полкой допотопного секретера.

— Знаете, Эвелина, — задумчиво сказал Борис Иванович, когда они сделали заказ и официант волшебным образом аннигилировался на месте, — вы оставляете впечатление очень умной девушки…

«Ну-ну, — подумала про себя Эва. — Я оставляю впечатление очень красивой малолетней тёлки, отсюда и „ум“. Сидел бы с тобой сейчас рядом крокодил, ни о каком „уме“ речи бы не шло…»

— … Вы, можно сказать, меня оча’овали. И я бы не хотел, чтобы наши лл‘андеву п’оходили так… однообразно.

— Не совсем понимаю, — призналась Эва, но внутри проскочил какой-то подозрительный, скользкий холодок.

— Знаете, милая моя, жизнь так ко’отка! К сожалению, понимаешь это уже поздно. В молодости задумываться о подобном недосуг. М-да… Всё очень ско’отечно!

Эвелина знала, что у Баруха Иосифовича полная семья, он сам рассказывал об этом и хвастался детьми: один, мол, учится в Англии, другая — поступила в аспирантуру. И жена на месте, в добром здравии, занимается хозяйством и бытом. Создаёт уют для муженька, который… сидит сейчас в ресторане с малолетней девочкой.

Эва не знала, что ответить на философскую тираду кавалера, поэтому глупо хлопала ресницами.

— Я к чему… — продолжил Борис Иванович. — Я заб’онировал номе’лл в отеле. На ночь. Л’азумеется, после того как мы с удовольствием поужинаем, п’огуляемся по вече’нему голл’оду… Может, вы хотите побывать где-нибудь конк’етно?

— Да нет, — потеряно отозвалась Эва. Она уже всё, разумеется, поняла. Она же умная. Хоть сложить два и два было несложно.

А ты думала, всё ограничится прогулками под луной? — саркастически спросила она себя. И вдруг представила себя с этим пятидесятилетним мужчиной вместе. Рядом. Совсем рядом.

— Мне, — проговорила она, сдерживая спазм. — Надо… простите…

— Секунду! — попридержал её за руку Борис. — Вот! — Он достал из кармана пиджака конверт и положил его на ослепительно белую скатерть столика. — Здесь — полто’ы тысячи, так как я понимаю, что вам придётся… ммм… п’еодолеть некото’ые т’удности…

— Хорошо! — Эва попыталась мягко высвободиться. — Мне правда, надо…

Борис Иванович другой рукой вложил конверт ей в сумочку, и только тогда отпустил.

Эвелина в каком-то полуобморочном состоянии — почему-то её неожиданно накрыло, — доковыляла до туалета, который из-за внутренней роскоши по незнанию можно было принять за будуар, пустила воду в раковину и уставилась на себя в зеркало.

— Ну что, — сказала она своему отражению. — Допрыгалась? Раз-два, ножки врозь. Проститутка гребанная.

Она достала из сумочки конверт, пересчитала «полторашку» и, хлопнув по крану, перекрыла воду.

Потом выбежала из туалета, разыскала на подходах к залу какого-то ресторанного сотрудника и попросила показать ей «запасной выход».



***



«Дома» она устроила Ираде истерику. Эва совершенно вышла из себя, она орала как полоумная, едва не кидалась на «мамулю» с кулаками, обзывала сутенершей и всё такое прочее. Ирада восприняла катаклизм относительно спокойно, и улучив момент залепила «дочурке» звонкую пощёчину. Эвелина остолбенела от изумления, а потом бухнулась на кровать лицом в подушку и принялась рыдать.

— Не надо выдавливать из себя какую-то вселенскую скорбь, — сказала ей в затылок Ирада. — Пора взрослеть понемногу. Денежки-то они не сами по себе в карман приходят. Их зарабатывать надо. А ты как хотела? Игры в мягкие плюшевые игрушки закончились. Вот чего ты рыдаешь? Как будто тебя обидели чем? Ну надо же, фифа какая! Можно подумать, ты развалишься, если дашь интеллигентному человеку? Что ты тут из себя жертву-то строишь? И где, кстати, Барух Иосифович? Что там приключилось?

— Я сбежала, — глухо в подушку промычала Эва и дёрнула плечами в очередном всхлипе.

— Сбежала? — грозно переспросила Ирада и тут же добавила, тоном ниже и как-то вроде даже с облегчением. — Ну тогда сама виновата…



***



Эва пересчитала бумажки, закрыла жестяную коробочку и снова прибрала в «тайник». Ещё пара «свиданий», подумала она, и можно рвать когти. На первое время хватит. В крайнем случае, сниму комнату где-нибудь на окраине, а дальше… Дальше — добрых и щедрых дяденек в любом городе достаточно.

Черту, про которую Эва постоянно думала после неловкого случая с Борисом Ивановичем (Ираде стоило огромных трудов «урегулировать вопрос», впрочем, в итоге даже не пришлось возвращать аванс), переступить оказалось на удивление нетрудно. Главное, поняла тогда Эвелина, дать себе правильную установку. И рассматривать происходящее не с точки зрения каких-то там моральных принципов и общепринятых устоев. А глядеть со своей колокольни. Воспринимать желания «клиентов» как издержки работы. Работы, за которую вообще-то платят неплохие бабки. Так кто кого использует? Если, конечно, смотреть со своей колокольни. Кроме того, Ирада «подгоняла» мужчин солидных, для которых сам факт перепихона не являлся самоцелью. Эва же не уличная или бордельная шлюха какая-нибудь! Эскорт — это не только постель. А элитный эскорт — это на 90 процентов приятное сопровождение. Приятное для клиента, понятно. Для взрослого папика, которому показаться с юной красоткой в обществе — уже само по себе кайф. Так что интимная концовка не всегда и нужна. К тому же многие из-за возраста или иных причин не очень-то и могут. Короче, если не заморачиваться и не страдать самоедством — работа как работа. Не хуже и не лучше других. Тем более, когда у тебя кукиш без масла за душой и ни одного дееспособного родственника (не считать же такими Вагина с Ирадой).

Ну, понятно, что иногда Эву накрывало. Всех накрывает.

Например, после какого-нибудь не очень лицеприятного похода в номер отеля с перебравшим папиком. Но презрение к себе поутру, как правило, проходило. Стоило глянуть на себя в зеркало — на молодость, на красоту, на «всю жизнь впереди». Только вот немного потерпеть. Хотя, «немного» — это сколько?

Ещё Эву отчётливо тяготили взаимоотношения с Вагиным. После того памятного разговора, номинальный «папа» не раз проявлял недвусмысленные поползновения к объекту своей страсти. Но, так как Эвелина сразу и категорично вычеркнула «дядю Гену» из своих дальнейших перспективных планов, никакого прогресса в их отношения она допускать не собиралась. Что не мешало ей, впрочем, порой, сшибать с него на «конфетки и помады», шантажируя их общей тайной. Но такой шантаж становился всё менее эффективным: Эва прекрасно контекст осознавала. Вагин уже не бледнел при напоминаниях о «тайном знании» и видно было, что он «перегорел» и внутренне почти смирился с тем, что правда рано или поздно откроется. И из-за этого становился опасен. Эва до сих пор не позволяла ему ничего «такого», но если палку гнуть и гнуть, то рано или поздно она сломается. А раззадоренный до белого каления взрослый мужчина, оставшийся в доме наедине с объектом своей страсти, девочкой, не способной дать какого-то отпора, может наделать много глупостей.

От Эвы требовалось не доводить возрастного ловеласа до крайности и каким-то образом выпустить его пар.

В итоге получилось это сделать весьма экзотическим образом: окатив Вагина ушатом холодной воды. В метафорическом понимании данного выражения.

— Давай сходим уже куда-нибудь, — с нотками раздражения заявил как-то «дядя Гена», бесцеремонно хватая Эву за рукав. Ирада до вечера уехала в город, и они были с «папулей» на даче одни. — Сколько можно динамить-то? С другими же ходишь!

— С другими это с другими, — тоном Снежной Королевы отозвалась Эвелина. — Не смей меня трогать без моего разрешения! — и она резко высвободила из захвата руку.

— Надо же, как ты заговорила! — даже удивился Вагин, впрочем, пальчики свои длинные разжал. — Соплячка! Забыла, кому ты всем обязана?

— Ещё скажи, что исключительно тебе, — огрызнулась Эва.

— Слушай, ты… — почти прошипел Вагин. — Я не посмотрю, что ты женский пол! Счас как залеплю оплеуху, скручу и трахну прямо на диване.

— Попробуй только! — Эвелина тоже сузила зрачки. — Тогда зрители ближайшего отделения тут же получат доступ к очень любопытному кину!

— К кину? — машинально пробормотал Вагин, явно сбитый с толка. — Какому кину и что ещё за отделение?

— Документальному, — раздельно, почти по слогам проговорила Эва. — А отделение — полиции, конечно, какое же ещё!

— Ты… о чём? — в зрачках Вагина отчётливо промелькнула растерянность.

— Не надо видеокамеру свою бесхозной оставлять. Ты думаешь, я не подстраховалась? Ещё как. Засняла твои приставания на скрытую камеру. А видеокассетка с нелицеприятным монтажом — в надёжном месте. И стоит мне щёлкнуть пальцем, ну или неожиданно пропасть, к примеру, как тут же с почтовым голубем она прибудет в отделение. Там и заявление есть, ага. Об изнасиловании несовершеннолетней.

Стало заметно, как Вагин побагровел от гнева.

— Ах ты, сволочь, — выдавил он сквозь зубы. — У нас же ничего не было!

— Это как посмотреть. С какого ракурса. Намерения-то на видео чётко засняты. Плюс заявление. Семь лет строгача. У меня и биологические материалы имеются… — про «материалы» Эва, конечно, соврала, но, учитывая нервность обстановки, блеф прокатил.

Вагин вдруг как-то весь обмяк, нетвёрдой походкой добрёл до дивана, на котором ещё минуту назад собирался дочурку «трахать» и рухнул-опустился-сел. А потом обхватил голову руками.

— Я же тебя любил, — тихо сказал он, не поднимая головы. — Думал, уедем. Жить будем…

Эвелине на какой-то момент даже стало его жалко. Но — только на момент.

— Я тебе не по карману, папа! — сказала она. — Да не убивайся ты так. Зря я тебя сдавать не буду. Живи себе. С Ирадой своей.

— А ты? — ещё тише спросил Вагин, продолжая оставаться в той же позе.

— Я? — переспросила Эва, помолчала, подумав, и сказала: — Я птица высокого полёта. Клетка, даже золотая — не моё…



***



Вместе с внезапно пробудившейся в натуре Эвы решительностью и даже, отчасти, стервозностью, другая сторона её тонкой души никуда не делась. Часто, наедине с собой, она продолжала оставаться неуверенной, ранимой и рефлексирующей особой. Откуда бы тогда появлялись в её голове стихи? Из чего бы рождались строки, если не из внутренней хрупкости и вороха путанных, боязливых мыслей. Как там будет дальше? — вопрос возникал в сознании Эвы всё чаще и чаще. И ответить на него, при всём желании, девушка не могла. Да, у неё стали получаться отношения с мужчинами, но — особого рода. Чаще они были не обоюдными, а манипулятивными. Прежде всего, с её стороны. Но ведь она не специально стремилась к этому. Такой «модус вивенди» навязывал ей окружающий мир. Если сказать проще — это был способ выживания. Рассчитывать-то Эвелина могла только на себя.

Но вместе с тем — ей хотелось любви. Какая девочка в младые годы не мечтает о принце и дворце? Пусть и окунувшись в циничность товарно-денежных отношений, где товар — это и есть ты сама. Но. Одновременно с актом купли-продажи ты ведь получаешь ещё и локальную власть над отдельным, конкретно взятым, мужчиной. Власть, которой можно пользоваться на своё благо. Пусть пока у Эвелины это ещё получалось со скрипом, но ведь получалось. И упрощало её жизнь. А принц… Ну что принц? Возможно, пока ходит где-то по соседним улицам. Придёт время — их траектории с Эвой пересекутся в точке на плоскости. Правда, не факт, что это пересечение свяжет их навеки. К тому времени принц может сильно измениться. И может сильно измениться сама Эвелина.



…И отобрал свободу ей

Неблагодарно.

Она была мне неподвластна,

И надо мною слишком властна.

И я решил, чтоб — не напрасно,

Упечь её в сундук.

Обречь на вечность тяжких мук,

Облегчить тем и мой недуг…



Такой вот я навеки «дрянь»!

***



Эва на прощание прошла по «дому». На улице воцарилась осень, и дача внутри казалась какой-то уставшей, использованной. На кухоньке в раковине — курган немытой посуды, в гостиной — задёрнутые, тяжёлые, пыльные шторы, в кабинете Вагина — сиротливо развёрнутое вращающееся кресло с выдранным поролоном на спинке.

Эвелина зашла в свою комнатку. Зачем-то надавила несколько раз ладонью на матрас — почувствовала упругость панцирной металлической сетки. Глянула в засиженное снаружи мухами окно: через стекло кособоко просматривалась часть «сада»: тоже неухоженного, «расхристанного», с чёрными шрамами взрытых грядок.

Эва открыла отделение секретера, просунула руку к стенке, нащупала «монпансье» и вытащила коробочку на свет. Вскрыла, переложила купюры в свой дешёвый кошелёк, который носила в дешёвой же дамской сумочке. Кошель некрасиво, но приятно, по-жабьи раздулся от ассигнаций.

Эвелина подхватила собранный накануне рюкзачок, прошла по коридору и вышла на веранду.

Чёрная ворона, сидящая на ветке ближайшего голого дерева, посмотрела на неё подозрительно.

— Привет, — сказала ей Эва негромко.

Но ворона, услышав голос, тут же тяжко и испуганно вспорхнула и, громко хлопая крыльями, улетела вбок.

Эвелина грустно вздохнула.

Потом обернулась, глядя в развратно распахнутую входную дверь домика.

— Спасибо, Ирада — сказала она двери. — Спасибо, Вагин… Но дальше я как-нибудь сама…

Эва замкнула замок, а ключ спрятала под вторую ступеньку крыльца — так было принято.

И пошла прочь, в неизвестность, растворяясь в зыбком осеннем мареве.