Сказка о Тишине, что пела песни

Алёша, прозванный Не-Шумом, говорил мало, предпочитая слушать звуки мира: скрип сосен, шепот реки, музыку дождя по крыше. Любил наблюдать, как паук плетет узор на рассветной росе, или как тень от лилии ложится на дно озера. Видел то, чего другие не замечали. Он – лучший плотник в округе. Его руки чувствовали душу дерева, он мог обстругать доску так, что она пела. Верил только в то, что можно увидеть, пощупать и выстругать.

Глубоко в нем, под слоем стружек и тишины, спала поэтичная душа, способная на безумные поступки. Он был похож на скрипку в футляре, который никогда не открывал, боясь услышать собственный, возможно, неидеальный, звук. Его сердце – не холодное, а застенчивое – боялось собственной громкости.

Его мнение о любви сформировала история его родителей. Его отец, тоже плотник, однажды ушел в лес за редкой ольхой и не вернулся. Мать ждала его каждый вечер у калитки, пока не уснула вечным сном, так и не дождавшись.

Для Алёши любовь равнялась тоске и потере. Он чувствовал в ней что-то прекрасное, но опасное, что уводит человека в чащу и не возвращает. Его ожидания были трагично-реалистичными: он верил, что любовь – это рана, которую лучше не трогать. Он решил, что его сердце будет прочным, как дубовая дверь, с надежным замком. Любовь – это не про меня. Это про поэтов и безумцев, а я – человек рубанка и уровня.

Но любовь не прошла стороной. Он полюбил её ещё до того, как понял, что это любовь.

Её звали Эльза. Она пела на деревенских праздниках. Голос у неё был такой, что казалось, самая яркая звезда спустилась с неба, чтобы спеть для всех.

История их пары началась с просьбы о помощи. Эльзе нужна была прочная, но изящная подставка для нот. Алёша взялся сделать её.

Он работал в своей мастерской, а она сидела рядом и напевала, разучивая новые мелодии. Он строгал дерево, а её голос окутывал его, как тёплый туман. Он впервые не боялся звука. Её песня не ранила, а лечила его тишину.

Он делал подставку неделю, потом две, потом месяц. Находил всё новые недочёты, которые нужно было исправить. Он просто не мог признаться, что причина не в дереве, а в том, что он боялся дня, когда работа закончится и она перестанет приходить.

Её сердце откликнулось на его внимание. Он никогда не смотрел на неё как на диковинку, как все. Он незаметно подрезал ветку шиповника у её калитки, которая цеплялась за подол платья. Он молча подал ей чашку чая именно в тот момент, когда она почувствовала лёгкую дрожь от прохлады. Он слушал её. Не как певицу, а как Эльзу.

Однажды вечером она пела что-то грустное и задумчивое. Алёша, обычно молчаливый, вдруг отложил рубанок. Его лицо было серьёзным.

– Ты сегодня не поёшь, – тихо сказал он. – Ты… зовёшь. Тебя кто-то обидел?

Эльза вздрогнула и замолчала. Никто никогда не слышал в её голосе ничего, кроме красоты. А он услышал боль.

– Почему ты так думаешь? – выдохнула она.
– Потому что я всегда слушаю, – просто ответил Алёша. – И сегодня в твоём зове слышится тишина. Моя тишина. И она… болит.

Он подошел к груде досок и вытащил оттуда скрипку. Неидеальную, немного угловатую, которую мастерил тайком много лет, но боялся натянуть струны.
– Я не умею петь, – сказал он, и голос его дрогнул, – но если ты научишь меня… я смогу как-то иначе ответить тебе. Чтобы твоя тишина не болела.

Он признался в своей немоте и предложил взамен не громкие слова, а желание научиться говорить на её языке. Он показал ей свой самый уязвимый и неидеальный труд – ту самую скрипку-футляр.

Эльза посмотрела на него, на скрипку, и глаза её наполнились слезами. Не от жалости. От понимания. Самый молчаливый человек в деревне предложил ей разделить тишину и превратить её в музыку.

– Ты уже ответил, – сказала она. – Ты услышал меня.

В тот вечер в мастерской пахло деревом и надеждой. Алёша Не-Шум больше не боялся любви. Он понял: это не чаща, что уводит во внутрь себя. Это мост, который строят два сердца из своего самого хрупкого материала, чтобы встретиться посередине. И его сердце наконец запело. Тихо, несмело, но по-настоящему.