О Михаиле Евзлине и голландских мужиках в гольфах

О Михаиле Евзлине и «голландских мужиках в гольфах»

Иногда, заходя в антикварную лавку, я ловлю себя на том, что всматриваюсь не в вещи, а в слой пыли, плотно прилипший к их поверхности. Пыль — это знак времени, но ещё и покров, которым современность прячет собственную растерянность перед тайной. Михаил Евзлин, проходя между полок истории, останавливается у витрины со словом «Традиция» и, не раздумывая, ставит на стекле табличку «китч». Понимаю соблазн: если вещи кажутся мёртвыми, проще обвинить их в дурном вкусе, чем признаться, что мы сами разучились вдыхать в них жизнь.

Грааль, о котором спорят уже тысячу лет, вовсе не серебряная чаша, а дыра в ткани повседневности, сквозь которую сочится непереносимый свет. Для Рене Генона символика — это язык, которым реальность сообщает о своём истоке, и только. Стоит подменить живую речь витринной экспозицией, как мы получаем «священный китч» — муляж тайны. Евзлин видит именно муляж и делает вывод: во всём виновата сама идея «священной науки». Но ведь причина не в символах, а в руке, которая их держит. Тот, кто утратил способность слышать, обвиняет скрипку в молчании.

Евзлин ставит Генона рядом с марксистами и расовыми теоретиками: мол, везде притязание на окончательную, недоступную критике истину. Это удобно, но несправедливо. Традиция в её эзотерическом понимании строится не вокруг тотального знания, а вокруг лестницы тайн. За первой дверью открывается вторая, за второй — третья, и ни у одного смертного нет ключей от всех замков. Сакральное живёт именно границей, мерцающим «не-до- конца», тогда как идеология стремится всё обложить ящичками с этикетками. Тот, кто всерьёз читал Генона, дышит парадоксом: чем ближе к центру, тем яснее осознание собственного незнания.

Любимый инструмент Евзлина — юнгианский анализ: символ сводится к архетипу, архетип — к психической функции, а дальше начинается вежливое обсуждение. Это полезно, но есть опасность: психология ставит символ в стеклянный саркофаг, превращая его в музейный объект. Грааль в таком саркофаге скорее напоминает лабораторную пробирку, наполненную «проекциями индивида». В итоге психолог так же удаляет сакральное, как и рационалист, только делает это с тонкой улыбкой сочувствия.

Как отделить драгоценную чашу от сувенирной? Очень просто: настоящая обжигает. Если контакт с символом не оставляет следа, значит, вы держали реплику. Традиционалист не продаёт универсальных рецептов и не клянётся, что тайна по карману каждому. Он приглашает попробовать войти — и готов к тому, что большинство останется снаружи. Это радикально чуждо любой «тоталитарной науке», мечтающей об обязательной подписке населения на своё мировоззрение.

Евзлин вспоминает гоголевский «Портрет», где герой дрожит перед демоническим холстом. Но разве сам пример не опровергает его тезис? Картина пугает потому, что заряжена силой — а вовсе не потому, что превращена в кичевый товар. Тот, кто трогает символ небрежно, рискует обжечься. Возможно, Евзлин ощущает жар, и оттого ему хочется погасить огонь, заклеймить рисунки как «голландских мужиков в гольфах». Рационалист ненавидит то, что лишает его спокойствия.

Теперь вернёмся к лавке. Допустим, на полке действительно лежит поддельный Грааль, грубая латунь, сделанная в Китае вчера ночью. Но рядом, затерявшись, мог спрятаться и настоящий осколок Неба. Способен ли наш глаз различить? Традиция утверждает: дело не в объективном списке артефактов, а в уровне внутренней настройки. Человек без слуха не узнает Страдивари, и никакие надписи не помогут. Китч часто обнаруживается лишь потому, что зрение праздное.

Мы живём в эпоху всеобщего доступа ко всему: к эзотерике, к психологии, к древним текстам в PDF. Никогда не было столько возможностей погрузиться в тайну — и никогда символ не казался таким дешёвым. Отчего? Возможно, оттого, что утрачена пауза. Традиция дышит молчанием, а интернет требует мгновенного лайка. Между нажатием кнопки и высотой мистического опыта пролегает бездна, которую статистика кликов не замечает.

Я не защищаю каждую страницу Генона, как не клянусь в верности любому эзотерическому кружку. Но мне важно сохранить право на пульсацию тайны. Священная наука, какой её мыслят традиционалисты, — это не «знание без тайн», а знание о том, где тайна начинается. Евзлин видит в этом утопию; я вижу в этом трезвость. Никто не обещает лишить мир загадок. Всё, что предлагает традиция: взгляни под иным углом, и, возможно, предмет, который казался сувениром, вспыхнет звёздным осколком.

Иногда вечером я возвращаюсь к полке, где стоит чашка. Сдвигаю её на миллиметр. Тень на стене меняется. Неуловимый сдвиг и есть дело настоящей традиции — крошечное движение, которое открывает иной контур реальности. Если в этот момент кто-нибудь войдёт в комнату, он увидит всего лишь старую чашку и пыль. Скажет: «Китч». Я улыбаюсь. Пусть так. Тот, кто видел багровый отблеск в глубине металла, уже никогда не перепутает подделку с подлинником.

Мы спорим не о словах «китч» и «священная наука», а о человеческой способности к вертикали. Всякий раз, когда символ оживает, он требует жертвы: времени, внимания, внутренней тишины. Чаще всего мы не готовы платить — и тогда объявляем товар негодным. Нет, господин Евзлин, проблема не в Граале и не в Геноне. Проблема в том, кто держит чашу и доволен ли он тем, что вкушает лишь пыль.

Я перечитываю свою рукопись и чувствую, как сквозь буквы просачивается что-то ещё — возможно, сама старинная влага из легендарного сосуда. Открою ли я завтра глаза достаточно широко, чтобы заметить её? Не знаю. Но если замечу, то, пожалуй, промолчу. Пусть хоть одна тайна останется в тишине.

________
Евзлин М. Космогония и ритуал / М. Евзлин ; предисл. В. Н. Топорова. — М. : Радикс, 1993. С. 209.