Настоящее искусство. Глава 34. Дежавю

     18+   В соответствии с ФЗ от 29.12.2010 №436-ФЗ
     Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий.
     Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет.


Глава 34. Дежавю

     Ева неподвижно сидит у сотрясающейся от нечеловеческих криков стены, подперев голову руками и под ставший уже привычным аккомпанемент шума в соседней комнате стараясь понять, в какой именно момент все то, что было в их с Александром жизни, поделенной на двоих, пошло таким страшным крахом.
     После того, как она открылась ему без остатка, честно и без прикрас рассказав историю всей своей жизни, их беседе так и не суждено было состояться. Было сложно понять, слушает ли ее Адамов вообще, оглушенный новостью о том, что его жена — проститутка из его прошлого, и его состояние стало окончательно ясным для нее только тогда, когда после последнего слова супруги он равнодушно поднялся, под полным безысходности взглядом Евы надел пальто и куда-то удалился. Он привычно думал в этот момент совсем не о том, что пришлось пережить его любимому человеку: он захлебывался пластами важности и первостепенности прежде всего собственных эмоций. Она не стала его удерживать или пытаться продолжить, кажется, логически завершившийся разговор, на деле оказавшийся монологом в никуда, — слишком хорошо представляла, что; он ощущает, и поэтому, когда за мужем захлопнулась входная дверь, тихо расплакалась. Слезы всегда были для нее непозволительной роскошью, отбрасывающей ее от своих амбиций на несколько метров назад, но сейчас, когда ей было бы гораздо легче, если бы он с самыми последними словами сорвал на ней всю свою злость и разочарование, но остался рядом, они были единственным возможным проявлением ее смешанных чувств.
     Он вернулся таким, будто всё, что случилось несколькими часами ранее, было не более чем воспалившимся от приступа паранойи миражом. Адамов спокойно и размеренно разговаривал с супругой на протяжении последующей недели, не упоминая содержания ее последней длинной речи, устраивал съемки, количество которых внезапно резко увеличилось, на радость доверчивой Евы, уверенной, что Александр наконец взял себя в руки после смерти отца, приходил домой слегка отрешенным и блаженно-радостным от чего-то, что оставалось для его супруги загадкой. Она не придавала этому двоякого смысла, будучи уверенной, что так на него влияют его любимая работа и увлекательная охота за нестандартными кадрами.
     Все внезапно сложилось в один красивый, ровный и четкий пазл тогда, когда она случайно заметила мерцающие в полуночном свете усеянные мелкими красными веснушками уколы на венах мужа. Ева знала Адамова и его характер так же, как и четко понимала, как он будет вести себя, если она предпримет жалкую попытку провести для него расширенную лекцию о разрушающем воздействии наркотиков на уже ранее бывший зависимым организм, да и вообще на любую физическую оболочку. Иногда, как и прямо сейчас, она ощущала себя не любимой женщиной Александра, а вечно тревожной и страдающей синдромом гиперопеки матерью хулигана, несущей ответственность за его порой абсолютно дрянное поведение, и это невероятно выматывало.
     Единственный выход, который она видела в сложившейся ситуации, постепенно перевоплотился в непрекращающийся уже второй день душераздирающий вопль из их комнаты, в которой осталась только кровать. Ванная была соединена с помещением, в котором сейчас присутствовал Александр, поэтому ему повезло укрощать свое ломающееся по частям тело не с помощью двух тазов.
     Да, она заперла его в их комнате, надеясь, что героиновая ломка изживет саму себя через две недели непрерывного пребывания вновь зависимого от фальшивого самоутверждения веществами мужа в закрытом пространстве. На этот раз все было слишком серьезно, чтобы позволить этому пройти мимо нее, да и она никогда не простила бы себе такого опрометчивого промаха — она любила этого человека даже тогда, когда он вовсе не был на него похож.
     Она прикладывает ладонь к стене, стараясь бессловесно передать чувства, которые помогли бы ее супругу пережить мгновения земного ада, и Адамову, опирающемуся рукой о вставшую между ними преграду, кажется, что он ощущает долгожданное тепло.
     Его ужасно знобит уже который час, а тело в поисках то живительного жара, то необходимого охлаждения наотрез отказывается от хотя бы минутного сидения на одном месте. Его кости и мышцы, не дающие ему принять одну позу, болят настолько, что он почти готов поклясться, что его прямо сейчас переезжает огромная машина с шинами невероятных размеров. От этих болей в каждой клетке несчастного тела он в прямом смысле лезет на стену, сдирая кожу запястья о ее рифленую поверхность; грызет свои руки, чтобы перекрыть одно страдание тела другим; кричит не своим голосом что-то совершенно нечленораздельное, чтобы трансформировать свои стенания хоть во что-то со смутной надеждой на то, что так они перестанут его так жестоко терзать.
     За это время комната, которая когда-то была их с Евой маленьким личным уютным мирком, стала тошнотворно грязной клеткой его звериной сущности, недоступной расфокусированному взгляду: мокрое насквозь от пота, текущего с него нескончаемым ручьем буквально каждую секунду, постельное белье сбито на пол и запачкано белесыми пятнами пены, поток которой ему с трудом удается контролировать — ему постоянно хочется сглотнуть слюну, а глотание становится началом лишь одного из бесконечных циклов абстинентного синдрома, больше походящих на круги ада: сглатывание — чихание до судорог челюсти — рвота, во время которой ему кажется, что все внутренности, подскочившие к сжатому до боли горлу, готовы быть сплюнутыми вместе с рвотными массами.
     Он толком не спал уже три дня — короткое воспаленное дремотное состояние вновь и вновь прерывается русской рулеткой героиновой ломки: либо требованиями истощенного организма о смене положения физической оболочки, ибо позывами всех известных органов выйти наружу во время очередной попытки вывернуть себя наизнанку, либо стремлением каждой клетки тела самоуничтожиться самыми мучительными путями. Еда, которую Ева, опасаясь заходить внутрь из-за того, что муж мог просто снести ее с ног и выбежать прочь из дома, быстрым движением подбрасывала ему, словно домашней собаке, норовящей выползти из своей будки. Все блюда, приготовленные для него супругой, после своего даже мизерного употребления автоматически запускали уже упомянутый ранее цикл, неизменно заставлявший его, трясущегося и бьющегося в агонии, сидеть на коленях в отчаянных попытках вытрясти из себя до капли отложившийся в теле яд.
     Хотелось всего, что подвластно обыденной жизни стандартного человека: спать, есть, думать, — но все эти функции были заблокированы его телом, будто на экране смартфона, переключившегося в режим полета.
     У Адамова еще не случалось ранее такого абсолютно дикого, абсурдного в своей мучительности, изматывающего марафона абстиненции, но одно он почему-то знал точно: героин, героин, героин — вот что ему нужно прямо сейчас, сию же секунду. Вот что способно прекратить его страдания, выламывающие каждую деталь конструктора его физической оболочки. Если у него остается мизерная часть сил на то, чтобы пропустить через себя редкий электрический разряд внятной мысли, он не думает ни о чем, кроме того, как выбраться из западни, затеянной женой, чтобы увидеть себя царственно восседающим на троне своего вновь одержимого героином-диктатором сознания, в одной руке, подобно скипетру и державе, держащим шприц, а в другой — ремень, перетягивающий руку ядовитой черной гадюкой.
     — Солнышко, мне очень нужно тебя увидеть. Пожалуйста, выпусти меня. Я так люблю тебя, знала бы ты, — сладкая патока слов того периода ломки, когда он еще не был агрессивен настолько, чтобы триумфально продефилировать по головам.
     — Шлюха, когда ты вообще в последний раз была у врача? Может, у меня СПИД? Выпусти меня отсюда, иначе я выломаю дверь, клянусь тебе, — это произносил уже не Адамов — по крайней мере и Еве, и фотографу очень хотелось, чтобы так оно и было. Это проговаривало то, что выпускали наружу, словно зараженную кровь, боль и ломка: катарсис организма от скверны двадцать первого века.
     А потом любые слова и вовсе заменили крик и плач, в которых смешались бескрайнее страдание, первобытный страх от галлюцинаций, которые Александру, словно тузы в карточной игре, раз за разом подкидывало сознание, и мучительное желание или получить новую дозу, не принципиально, каким именно методом, или стереть себя с лица земли любыми способами, лишь бы прекратить то, что происходит.
     Во время очередного приступа крика мужа железная леди по имени Ева наконец не выдерживает двойной пытки — закусывая губы и глотая слезы, отходит в сторону, набирая знакомый номер. Лазарев по ту сторону долго не берет трубку, ради любви Александра и Евы избегая возможности услышать так обожаемый им голос.
     — Привет, Ева-королева, — наконец приветливо произносит он чуть дрожащим от волнения голосом. — Как ты? Как Саша?
     Пару секунд он слышит только далекий мужской вопль и тихие женские всхлипывания.
     — Ева? Что происходит?
     — Андрей, приезжай, я тебя умоляю, — наконец отвечает обессиленный скрывающимися слезами  голос. — Саша сел снова, и это наверняка героин. Мне кажется, что еще чуть-чуть — и он либо умрет, либо убьет меня.
     Лазарев чувствует, как внутри разом обрывает все провода, питавшие его сердце жизнью.
     — Не плачь, не плачь, дорогая, все будет хорошо, — он произносит эти слова машинально, прикрывает глаза — под веками покоится дежавю, — тяжело вздыхая и вспоминая, что именно делал, когда нужно было срочно успокоить Маргариту во время болезненных процедур. — Хочешь, я спою тебе колыбельную? Тебе станет легче, обещаю. Я выезжаю прямо сейчас. Подожди немного, и мы обязательно его вытащим, Ева.
     Горький привкус старательно выгоняемого из пенат мыслей осознания того, что это, кажется, та самая finita la commedia, мешается на его языке с ломаной нежностью, когда он тихо поет Еве колыбельную.
     Неоновая вывеска бара за его спиной вновь воскрешает в памяти цвет обрабатываемой кварцем палаты детского онкологического отделения.