дон Педро

– 1 –

Идальго укусил клоп, и идальго проснулся. Он долго с недоумением лежал на тонком полотне, пытаясь узнать комнату и восстановить события минувшей ночи. Кажется, опять был пьян, как свинья. С кем-то целовался (женщина?), проиграл лошадь; а одного, кажется, хозяина дома, проткнул шпагой… Бр-р-р, гадко.
– Хуан! – крикнул он слабым голосом с хрипотцой. – Хуан, ты здесь?
Откуда-то (кажется, прямо из стены) неслышно появился Хуан, крещёный севильский еврей, которого идальго давно уже возил с собой в качестве слуги, ростовщика и карточного шулера-консультанта.
– Благородный дон изволили проснуться, – бесстрастно произнес Хуан, мертвенно улыбаясь деревянным лицом. – Благородный дон изволит умываться? Одеваться? Завтракать?
– Да-да, Хуан… То есть нет… Хуан! Скажи… У меня есть лошадь?
– Все невзгоды преходящи, – философски заметил меланхоличный Хуан. – И все, кроме смерти, можно легко поправить. Благодарение Богу, у нас пока ещё хватает монет, и стоит дону…
– Педро! Сегодня я – дон Педро, – перебил его идальго. – Но продолжай!
– И стоит, – равнодушно продолжал слуга, – стоит дону Педро пожелать, как появится конь, вино и цирюльник, чтобы пустить кровь. Хотя на цирюльнике можно сэкономить: сюда ломится хозяин дома, и в руке у него шпага (заметьте, сударь, ваша), и он жаждет вашей крови. Это сохранит благородному дону пару лишних золотых.
– Штаны, Хуан! – вскакивая, закричал дон Педро. – И придвинь к двери что-нибудь потяжелее: я рассчитываю сохранить кровь и золото для себя.
Из-под взъерошенного одеяла выскользнула пышнотелая инфанта – дочка хозяина – и тихо скользнула вглубь комнаты – одеваться.
– Сюда, синьора, – указал Хуан на раскрытую дверь балкона. – Там веревочная лестница.
– Пошел вон, канальеро, – оскорбилась донья, кутаясь в мантилью. – Я все-таки хозяйка в этом доме! Лезь сам по своей паршивой лестнице, хоть в задницу самому дьяволу! – и она сделала неприличный жест.
– Дон Педро, нам пора, – равнодушно вздохнул Хуан. – В этом доме нас больше не приютят.
Дон Педро не любил высоту. Путаясь ногами в полунадетых кальсонах, идальго стал спускаться по лестнице. Веревки больно врезались в босые ступни, и он сердито сопел, стиснув зубы.
– Синьору лучше посторониться, – деловито предупредил Хуан, спустившийся первым. – Не то кабальеро Мигель ушибёт синьора.
Идальго взглянул вверх и посторонился. Еврей рывком отцепил лестницу, несмотря на то, что на нее уже успел ступить не в меру гостеприимный глава дома. Дон Педро поморщился и отвернулся.
На улице было утро – то самое, которое в Севилье пахнет вином, бычьей кровью и жареным миндалём. Дон Педро, всё ещё неуверенно ступая, пытался вспомнить, как его звали вчера. Возможно, дон Алонсо? Или дон Гонсалес? Имя, как и родословная, было делом временным.
– Хуан, – сказал он, поддёргивая кальсоны, – если я сегодня дон Педро, то кем я был вчера?
– Вчера вы были доном Мигелем, – ответил Хуан, глядя в сторону. – И, судя по всему, весьма неудачливым доном. Зато завтра, если повезёт, вы станете святым. А если не повезёт – мертвецом.
– Ты философ, Хуан.
– Я еврей, дон Педро. А это почти одно и то же.
Они свернули в переулок, где пахло сухим камнем и нечистотами. Из-за угла показалась фигура в чёрном плаще, с лицом, которое могло быть как лицом судьи, так и лицом палача. В руке – письмо, запечатанное знаком инквизиции.
– Дон... – начал он, но запнулся. – Простите, какое имя вы нынче предпочитаете?
– Сегодня я дон Педро, – с достоинством произнёс идальго. – А вы, синьор, кто такой?
– Неважно. Подпишите здесь.
Хуан вздохнул и достал перо. Дон Педро подписал, почти не читая.
– Что это было? – спросил слуга, когда фигура исчезла.
– Или вызов на дуэль, или приглашение на ужин, – пожал плечами дон Педро. – А это, как обычно получается, почти одно и то же... Кстати, Хуан, – продолжал он, останавливаясь у стены, безжизненной, как совесть старого ростовщика, – мне нужно приодеться. И вооружиться. Желательно, не умерев до этого момента с голоду. Возвращаться обратно, сам понимаешь, благородному идальго не к лицу. Придумай, как поскорее исправить это недоразумение.
– В этом мире возможно многое, – вздохнул Хуан, оглядывая переулок. – Особенно, если у вас есть кредит доверия. А лучше просто кредит.
Они свернули в лавку, где торговали всем, что можно было украсть, проиграть или забыть в борделе. На вывеске было начертано: «У Саломона», но с таким же успехом девиз мог гласить «Всё, кроме совести». Внутри пахло кожей, железом и старым вином, которое явно числило в родственниках уксус, но теперь гордо именовалось товаром.
– О, брат мой Шломо! – широко улыбаясь, воскликнул Хуан, распахивая дверь. – У кабальеро срочная нужда: панталоны в стирке, шпага застряла в чужом боку. Вы можете помочь?
Из-за прилавка поднялся человек, похожий на сундук с глазами. Он посмотрел на дона Педро, потом на его ноги, потом на бумагу, которую тот всё ещё держал в руке.
– Дуэль? – спросил он, сохраняя невозмутимое выражения лица. – Или ужин?
– Пока не известно, – ответил дон Педро. – Но в любом случае я должен выглядеть так, будто это известно.
Саломон понимающе кивнул и исчез в глубине лавки. Через минуту он вернулся с комплектом: чёрными штанами с золотой вышивкой, камзолом цвета засохшей крови, щегольскими сапожками и шпагой – тонкой, как аромат паэльи, и острой, как взгляд putilla.
– Это принадлежало одному тореро, – пояснил Саломон. – Он проиграл в споре с быком. Не беспокойтесь, возражать уже не будет.
– Сколько? – осведомился практичный Хуан.
– Для вас – как для родных. Два эскудо за одежду, три за шпагу, и один – за молчание.
Хуан заплатил не торгуясь, но скорбно подняв брови. Дон Педро оделся и как будто снова стал собой – или тем, кем хотел бы быть.
– Теперь, – сказал он, затягивая пояс, – осталось выяснить, какой наглец меня вызвал. И почему.
– Зачем? – удивился еврей. – Узнаем это прямо на дуэли. Так даже интереснее. Интрига.
Они вышли из лавки. Утро продолжало пахнуть вином, кровью и миндалём. Дон Педро шёл уверенно, как человек, который хотя и допускает, что его убьют, но надеется, что вначале накормят.
– Осмелюсь предположить, – начал Хуан, искоса разглядывая печать на письме, – что это послание связано с тем, что вы, благородный дон… Э-э-э…
– Что я?
– ...вчера вечером поименовали кабальеро Фернандо «пуделем в камзоле».
– Это было метафорой!
– Он не поэт, дон Педро. Он воспринял это буквально.
– А он действительно был в камзоле?
– И действительно несколько смахивал на пуделя.
– Тогда это не оскорбление, а описание!
– Но вы добавили: «с умом гусеницы и темпераментом шлюхи».
– Ах, даже так... Тогда да, это дуэль. Но мы сделаем вот что…

– 2 –

На назначенное место дуэли дон Педро прибыл вовремя. Почти. Вместо него появился Хуан, наряженный в камзол идальго, с накладными усами и шпагой – тем самым клинком, который ранее принадлежал неудачливому тореадору.
– Я дон Педро, – торжественно заявил он. – И я готов защищать свою честь.
– Какой же вы Педро, вы Хуан... – в замешательстве воскликнул Фернандо. – К тому же еврей! Испанский дворянин не может скрестить с вами шпагу: святая инквизиция не одобрит.
– А вы – пудель, – обиделся Хуан. – И это ещё хуже!
Фернандо, сбитый с толку, в озлоблении сделал выпад. От первого же удара шпага вылетела из руки Хуана. Тот упал на колено и театрально, как в трагедии, застонал:
– Ой вей! Поражена моя честь! Моя селезёнка! Умираю! Кому теперь достанутся мои шекели! Ой, то есть, мараведи!
В этот момент из кустов выскочил настоящий дон Педро, в монашеском одеянии, с кадилом и просветлённым лицом святого.
– Прекратите, братья! – воскликнул он. – Опомнитесь! Господь велел прощать ближних до семидесяти семижды раз! Так возлюбите же друг друга!
– Что с вами? – ужаснулся Фернандо.
– Я принял постриг. И теперь я скромный брат Педро де ла Пьянца.
– Но вы же вчера назвали меня пуделем! Такое я простить не могу!
– Я был во грехе. Признаю. Но теперь я в благодати.
– А зачем вы впутали в наши дела Хуана?
– Он олицетворение моего греха. Простите же его как истинный христианин! К тому же, он уже понёс наказание.
– Да? Да на нём нет ни царапины!
– А духовные раны, по-вашему, ничего не значат?! Так что ступайте, брат мой, ступайте с миром!
Фернандо, окончательно сбитый с толку, плюнул и ушёл, бормоча что-то о метафорах и монастырях. А дон Педро и Хуан отправились в ближайшую таверну.
Таверна называлась «У святого Гастона», хотя вряд ли хоть кто-то из завсегдатаев смог бы вспомнить, кто такой этот Гастон и чем таким особенным он заслужил святость. Внутри было сумрачно, как в исповедальне, и шумно, как в разгар карнавала. Дон Педро вошёл с видом персоны, которая только что избежала смерти, но не отказалась бы от доброй порции вина.
– Сюда! – распорядился он. – Сядем здесь, у окна. Чтобы я мог видеть, кто ещё идёт меня убивать.
– Или приглашать на ужин, – согласился Хуан. Зная привычки патрона, он с ходу заказал четыре большие кружки хереса.
– Замечательно! – произнёс дон Педро, откидываясь на спинку стула после первой порции. Друг мой Хуан, я чувствую, что сегодня поистине день божественных откровений!
– Это потому, что вы живы, благородный дон. А живые склонны к излишней чувствительности и тем самым к самобману. Но не давайте судьбе слишком уж играть вами.
– Ты опять философствуешь.
– О, это говорит вино. А в вине, как утверждали древние, истина.
В этот момент к ним приблизился долговязый человек в зелёном камзоле, с лицом, которое напоминало засаленную карту – а именно бубнового валета.
– Дон Педро? – обратился он, сверху к макушке монашеского капюшона, который скрывал отсутствие тонзуры.
– Брат Педро, – мягко поправил его идальго. – Я лишь скромный член ордена святого Доминика.
– Это не имеет значения. Ещё вчера вы не были в ордене.
– Вчера я был во грехе.
Человек в зелёном сел без приглашения и положил на стол пергамент.
– Это список ваших долгов, – сказал он. – И список тех, кто хотел бы один раз увидеть вас мёртвым и больше не видеть никогда.
– Надеюсь, списки не совпадают?
– Наоборот, почти полностью.
– А вам-то какое дело до моих долгов?
– Моё имя – первое в списке.
– Присаживайтесь, раз так, – скорчив скорбную гримасу, предложил дон Педро. – Эй, хозяин! Ещё кружку – моему доброму другу!
Хуан уныло вздохнул. Неужели он тот, кому придётся очередной раз лишаться золота и, возможно, участвовать в организации похорон?
– Думаете, удастся его напоить? – с сомнением шепнул он патрону.
– Более того! Плюнь мне в глаза, если ему не придётся заплатить не только за себя, но и за нас! Только погляди, как он смотрит на вино… У, ненасытная утроба!
Хуан подёргал себя за пейсы.
– Дон Педро, – покачал он головой, – полагаю, лучше временно покинуть Севилью.
– И куда, например?
– В Толедо. Там вас ещё не знают.
– Знают.
– Тогда в Барселону. Возможно, там вас уже забыли.
Дон Педро посмотрел на херес, потом на список, потом на Хуана.
– А если я рискну остаться здесь?
– Тогда закажите десерт. То, что вы любите... Приговорённому к смерти не отказывают в последнем желании.
Некоторое время они молча пили. В воздухе повисла тишина – та самая, которая бывает перед бурей, дуэлью или визитом инквизитора.
– Хуан, – сказал наконец дон Педро, демонстративно игнорируя незнакомца, – а что, если мне снова стать простым идальго, доном Педро? Признаюсь, церковный сан начинает меня тяготить. Я чувствую себя недостойным его.
– Тогда всё начнётся сначала. Вы снова проиграете лошадь. И опять начнутся женщины…
Дон Педро не торопясь налил себе хереса из глиняного кувшина. Долговязый в зелёном камзоле, насупившись, сидел напротив, не притрагиваясь к вину – видимо, был из тех, кто предпочитает пить чужую кровь.
– Итак, – произнёс он, постукивая пальцем по пергаменту, – шесть долгов, три дуэли и тридцать две совращённых девицы. Всё это – вы. Представляете, что будет, если эти сведения попадут к алькальду?
– Это оговор! – возмутился идальго. – Любовь каждый раз была взаимной! Что касается дуэлей – они ещё не завершены.
– Я пришёл за деньгами, а не за рассуждениями.
– Тогда вы ошиблись таверной, – вмешался Хуан. – Здесь подают только советы, еду и херес. А деньги – в другом заведении. Надеюсь, святая инквизиция ссудит вас тридцатью серебряниками.
– Я не шучу, – процедил долговязый.
– А мы не смеёмся, – ответил дон Педро, вставая. – Но, быть может, вы согласитесь на игру?
– На игру?
– Один бросок костей. Если выиграю я – вы вычёркиваете своё имя из списка. И оплачиваете вино. Если проиграю – я отдаю вам всё, что у меня есть. Даже Хуана.
– Эй! – возмутился Хуан. – Я не имущество!
– Ты – мой грех, – напомнил дон Педро. – А грехи – всегда собственность владельца.
Долговязый задумался. Видимо, где-то в душе он был игроком. И жадным, азартным игроком. А жадность – это всегда шанс.
– Сыграем, – решил он, оценивающе поглядывая на Хуана.
Подали кости – старые, потёртые, с пятнами вина и судьбы. Долговязый выбросил пять и четыре. У дона Педро выпало две шестёрки.
– Дьявол! – выругался долговязый.
– Именно, – ухмыльнулся дон Педро. – Он сегодня на моей стороне.
– Это нечестно!
– А ваши проценты по долгам – честны?
– Вы не умеете жить без долгов, так что моё время ещё придёт! Я вернусь. И тогда поговорим по-другому!
– Тогда и будет тогда, – отмахнулся дон Педро. – А пока возьмите кувшин, залейте горе. Там на дне ещё осталось. Дарю вам это вино, я не так мелочен, как некоторые…
Долговязый отмахнулся и ушёл, бормоча проклятия и планы мести. Дон Педро пожал плечами, разлил по кружкам остатки хереса и весело посмотрел на Хуана.
– Видишь? Я выручаю тебя. А ты выручаешь меня. Мы квиты.
Хуан молча допил херес, вытер рот тыльной стороной ладони и посмотрел на дона Педро с выражением, в котором смешались усталость и лёгкое подозрение.
– Дон Педро, – сказал он, – только что вы могли проиграть меня. Я негодую.
– Но я выиграл. Важно только это.
– Важно – не проигрывать. А вы проигрываете всё: деньги, честь, лошадей, женщин.
– Но сегодня я успел подменить кости своими. Риска не было.
– Такое удаётся не всегда. Иногда мне кажется, что вы способны проиграть даже своё имя, не говоря уж обо мне!
– Имя – дело временное. А ты, мой друг, постоянен. Как моя совесть. Или похмелье.
Хуан вздохнул.
– Вчера я получил письмо, – сменил он тему. – От сестры. Из Малаги. Она в беде.
– О, женщина в беде – это всегда начало увлекательного сюжета!
– Мне не до шуток. Нужно золото. Пятьдесят эскудо. И ещё хотя бы пару – на дорогу.
Дон Педро замолчал. Он достал кошель. Там было ровно два эскудо и пуговица.
– У меня нет пятидесяти. Но на дорогу хватит. И ещё есть идея.
– Это звучит как начало катастрофы.
– Ерунда. Мы сейчас же отправляемся в Малагу. По дороге я выиграю у кого-то лошадь, у кого-то деньги.
– А если проиграете?
– Тогда ты спасёшь меня. Как всегда.
Хуан долго смотрел на него. Потом встал и сказал:
– В Малаге нас ждёт женщина, которую я не видел десять лет. И которую вы, скорее всего, назовёте «инфантой» и попытаетесь флиртовать. Предупреждаю, делать этого не нужно.
– Конечно. Разве что она захочет сама.
– Она в беде.
– Но всё-таки, если она захочет? Над женскими-то капризами я не властен...

– 3 –

Севилья осталась позади – как воспоминание, как запах жареного миндаля, как покинутый на столе список долгов. Дорога в Малагу, как обычно, началась с пыли, камней и обетов, которые никто не собирался выполнять. Дон Педро шёл пешком, с убеждением путника, который надеется, что лошадь как-нибудь сама найдётся. Или найдёт его по запаху хереса. Хуан шагал рядом, молча, с перемётной сумой, в которой лежали два эскудо, пуговица и письмо от сестры.
– Хуан, – спросил дон Педро, – ты уверен, что она существует?
– Малага? Конечно.
– Я имел в виду не город, а твою сестру.
– Я уверен в том, что существует письмо от неё. А всё остальное – вопрос веры.
– А я верю. В женщин, в беду и в то, что мы скоро встретим кого-нибудь, у кого можно выиграть лошадь.
– Или проиграть последние деньги.
На повороте дороги им встретился человек в сером рубище, с лицом, напоминающем одновременно мясника и нотариуса. Он вёл осла, который выглядел гораздо умнее хозяина.
– Добрый день, кабальеро, – приветствовал его дон Педро. – Не хотите ли сыграть в кости?
– А на что?
– На осла.
– А вы что поставите?
– Моё благословение. Я – брат Педро де ла Пьянца.
– Мало. Что ещё?
– Ну, получите Хуана. Он – мой грех.
– Эй! – возмутился Хуан. – Я не товар!
– Ты – аргумент в споре. Помолчи.
Человек сером задумался и думал довольно долго. Безразличный к своему будущему осёл сонно моргал, зевал и хлопал ушами. Наконец кости были брошены. Дон Педро снова выиграл.
– Polla! – выругался человек.
– Именно, – сказал дон Педро. – Удача, как всегда, на стороне церкви.
Осёл перешёл к ним без возражений. Хуан уселся на него с удовольствием, а дон Педро пошёл рядом, посчитав использовать столь жалкое животное ниже своего достоинства. Хуан, как истинный приверженец христианской веры, не стал напоминать, что на осле въезжал в Иерусалим сам Христос.
– В Малаге, – сказал он, – нас ждёт сестра, которую я не видел десять лет.
– А я не видел никогда. Но уже чувствую, что она будет красавицей в шёлковой пелерине.
– И с острым кинжалом.
– Считаешь, меня это должно испугать?
Они шли дальше, и дорога пахла пылью, жаром и началом новой катастрофы.
Осёл, получивший имя Санто, шёл с достоинством, как будто знал, что везёт единственного человека, способного удержать дона Педро от немедленного банкротства. Сам дон Педро шагал рядом, размышляя ни о чём.
– Хуан, – сказал он, – ты уверен, что твоя сестра не замужем?
– Я уверен, что десять лет назад ей было десять лет. А всё остальное – вопрос времени и темперамента.
– Надеюсь, что у неё есть дом. Или хотя бы крыша над головой.
– Она писала, что живёт в доме аптекаря. Но не уточнила – в каком качестве.
– Это даёт повод для размышлений. Аптекари – люди с тайнами и ядами. А значит, с интригами.
На закате они добрались до деревушки, где таверна называлась «Три проклятия». Название, по словам хозяина, было дано из-за трёх кабальеро, которые однажды проиграли здесь всё, после чего – то ли наложили на себя руки, толи мирно разъехались в разные стороны.
– Saludo y reverencia! – приветствовал их трактирщик, глядя на дона Педро с интересом. – Вы выглядите как человек достойный. Наверно, хотите проиграть что-нибудь важное?
– Я хочу выиграть ужин, – ответил дон Педро. – Вы рискнёте?
– Отлично! Сыграем на ужин. У нас здесь, знаете ли, развлечений маловато.
Трактирщик вытащил кости, которые, по его словам, были благословлены самим архиепископом. Игра началась. Дон Педро снова выиграл.
– Это невозможно, – пробормотал трактирщик. – Вы – мошенник?
– Вы что, не видите мою рясу?! Я святой. А святость, как известно, даёт бонус к удаче.
Ужин был сытным, вино – кислым, разговор – философским.
На следующее утро они отправились дальше. Так как хозяин играть отказался наотрез, в уплату за утреннюю еду пришлось отдать ему осла: деньги рассудительный еврей решил приберечь.
Погода стояла изумительная – та самая, которую в Севилье называют «погодой для дуэли», а в Малаге – «погодой для поцелуев». Воздух был прозрачен, как совесть после исповеди. Пахло пылью и сухими травами. Дорога вилась между каменистыми холмами, где одинокие дикие оливы стояли, как старики, глядящие на мир с вершины своего опыта, а цикады стрекотали, словно яростно спорили о природе греховности всего сущего.
Дон Педро шёл не торопясь, с видом человека, который подозревает, что его может ожидать беда, но надеется, что она хотя бы будет красивой. Хуан молчал и как обычно размышлял о судьбе и стоимости похорон.
– Хуан, – сказал дон Педро, – если бы ты был птицей, какой бы ты был?
– Сова. Молчаливая, ночная, и с хорошим зрением.
– А я, наверное, был бы павлином. Красивым, бесполезным и шумным.
– А может, воробьём? Маленьким, дерзким и вечно голодным.
– Ты меня недооцениваешь. Я – идальго. А идальго, как известно, всегда немного орёл.
Они прошли мимо часовни, где на колокольне висел колокол, который, по словам местных, иногда чудесным образом звонил сам собой. Вдали показалась деревушка, а за ней – постоялый двор, с вывеской «У святого Альфонсо». Альфонсо, судя по изображению, был человеком с добрым лицом и тяжёлым мечом – видимо, покровителем тех, кто прилежно молится перед дракой.
У входа стояли лошади – стройные, ухоженные, с папскими гербами, вышитыми на свисающих до земли попонах. Рядом – несколько всадников в белых плащах, с лицами, выражающими откровенную скуку. Роскошная карета и сам епископ – тучный старик с одышкой и строгими глазами.
– Папское посольство, – прошептал Хуан. – Видимо, везут буллу. Или едут собирать церковную десятину.
– А мы паломники, – решил дон Педро, поправляя рясу. – Брат Педро и брат Хуан. Возвращаемся из Иерусалима.
– А если нас начнут расспрашивать? Мы же там никогда не бывали!
– Положись на меня.
Они вошли, поклонились, получили ужин, ночлег и ни одного подозрительного взгляда. Видимо, их приняли за кого-то из свиты. Дон Педро вёл себя смиренно, Хуан – молчаливо, а трактирщик – рассеянно. Нашим героям даже не пришлось платить за еду, что было принято доном Педро как должное, а Хуану доставило скромное удовольствие. 
Утром, когда посольство ещё видело сны, они встали пораньше, как истинные монахи, и вышли во двор.
– Выбирай, – шепнул дон Педро, глядя на лошадей. – Только не самую красивую. Это вызовет подозрения.
– Может, взять самую старую?
– Тогда нас догонят. Возьми вон ту, что с краю. Она выглядит как компромисс между честью и скоростью.
Себе же дон Педро взял серого жеребца, который, по его словам, напоминал его самого в лучшие годы – красив, упрям и резов в беге.
Они выехали тихо, без суеты, как будто были авангардом посольства, опередившим остальных. Трактирщик махнул им вслед, не задавая вопросов.
– Хуан, – жмурясь от яркого солнца, сказал дон Педро, – теперь у нас есть кони, дорога и цель. Всё как мы любим. Как же хороша эта жизнь! Господь в нужную минуту изливает щедрые милости на своих верных слуг. Этак, пожалуй, я погожу расставаться с духовным саном.
– А вдруг нас догонят?
– Тогда останется лишь красиво умереть. Но этот вариант мне не нравится.
– Будем хотя бы надеяться, что они направлялись не в Малагу.
– А если даже и туда? Успокойся, карета никогда не догонит всадника.
– А вдруг? Хотя я так не думаю, но…
– Никогда не подозревал, что ты трус!
– Я реалист. А в этом мире реализм – единственная форма выживания. К сожалению…
Они рысью двинулись дальше. И дорога снова пахла жаром и горькими сухими травами.

– 4 –

Малага лежала у моря, как уставшая красавица, прикрывшаяся виноградной лозой. Город, выметенный ветрами и выбеленный солнцем, был сухим, как старая кость, и шумным, как толпа в день публичной казни. В порту пахло солью и рыбой, на улицах – летним жаром и вином. Лишь лёгкий ветерок с моря приносил кое-какую прохладу.
Дон Педро въехал в город не боясь быть узнанным, потому что в любой день мог носить новое имя. Хуан ехал рядом, молча, с лицом, выражющим одновременно надежду и опасение. Лошади шагали уверенно – им было наплевать, что их всадники не совсем те, за кого себя выдают.
У дома аптекаря их встретили родичи Хуана – пожилой дядя с лицом сморщенным, как пустой кошелёк, и племянник, который всё время чесал затылок, будто искал там смысл жизни.
– Хуан! – воскликнул дядя. – Хазак ве-эмац! Ты опоздал. Рахель арестована. Инквизитор утверждает, что она ведьма.
– Ведьма? – переспросил Хуан. – Она умеет варить суп и читать. Это уже считается колдовством?
– Она лечила людей. Без разрешения. И без молитвы.
– А ещё?
– Она отказалась выйти замуж за аптекаря. А он – человек влиятельный. И мстительный. Я рассчитывал, что пятьдесят эскудо достаточно, чтобы откупиться от этого алчного человека, но…
– Где она?
– В монастыре, в конвенто де Санта Мария Магдалена. Там её стерегут городской инквизитор и алькальд. Завтра аутодафе.
Дон Педро подмигнул:
– Значит, у нас впереди целая ночь. Не вешай нос, Хуан, нам потребуется лишь немного храбрости и побольше нахальства.
– Ты что-то придумал?!
– Естественно. Оказывается, в моей седельной сумке умудрилась завалиться печать самого епископа. Грешно было бы не воспользоваться такой удачей!
Почесав в затылке, идальго припомнил несколько латинских фраз и кое-как состряпал документ, в котором местным властям предписывалось передать грешницу «предъявителю сего» для препровождения на суд самого Папы. Одновременно выражалась благодарность местным властям за высокую бдительность и неустанную борьбу с еретиками.
Дон Педро и Хуан немедленно отправились в монастырь, представившись там посланниками Святого Престола. Дон Педро говорил уверенно – с латынью, которую частично придумывал сам, частично вспоминая изречения из мессы. Сопровождал он это строгими взглядами и жестами, которые внушали уважение. Загримированный до неузнаваемости Хуан, как преданный слуга, молчал и лишь время от времени важно кивал, будто подтверждая слова, смысл которых оставался ему недоступен.
Инквизитор, худой как свеча и жадный до славы, слушал подобострастно, особенно когда дон Педро упомянул «личное распоряжение Папы» и «перевод обвиняемой в Рим для допроса в присутствии кардинала».
– Это великая честь, – произнёс инквизитор, целуя печать, которой был скреплён свиток. – Я лично передам её в ваши руки. Пусть народ знает, что святая церковь милостива даже к грешникам.
– Народ любит милость церкви, – кивнул дон Педро. – Особенно, когда она не касается их самих, – добавил он тихо.
На следующее утро площадь кишела народом. Люди пришли смотреть зрелище, но получили спектакль. Инквизитор вышел, поднял руку и, дождавшись тишины, провозгласил:
– По воле Папы, обвиняемая колдунья Рахель будет перевезена в Рим для личного допроса в присутствии Великого инквизитора. Это – великая милость!.
Толпа заволновалась, обманутая в своих ожиданиях. Кто-то заплакал. Кто-то выкрикнул: ;Viva la Iglesia! Затем разочарованные люди стали потихоньку расходиться.
Бледную Рахель вывели из ворот монастыря под охраной и передали из рук в руки самозваному представителю Папы. Дон Педро усадил обвиняемую на коня.
– Не смею задерживаться ни на минуту, – объявил он. – Повеления понтифика должны исполняться без промедления!
Идальго ехал впереди, а Хуан с обнажённой шпагой замыкал процессию. Когда городские ворота остались далеко позади, еврей стащил с головы ненавистный парик:
– Фу, я уж думал – задохнусь от жары…
И тут Рахель наконец заговорила:
– Хуан… Это ты?!
– Да! И ты теперь свободна!
– Я думала, ты умер. Хотя надеялась, что станешь ростовщиком.
– Ну, почти так и получилось. Я стал компаньоном дона Педро. Не знаю, хуже это или лучше.
– Но ты же еврей? Испанцы не жалуют марранов.
– Да, ты научилась задавать интересные вопросы…
Ехавший впереди дон Педро с ухмылкой обернулся, придерживая лошадь, но ничего не сказал. Хуан спешился и подошёл ближе, вглядываясь в лицо сестры. Рахель решительно спрыгнула наземь и обняла его так крепко, что у того чуть не перехватило дыхание.
– Ты почти не изменился, – сказала она. – Только стал немного грустнее.
– Это потому, что я теперь философ. А философия – это грусть, выраженная словами.
– А этот человек в рясе, с лицом святого и глазами шулера и есть дон Педро?
– Да. Это он спас тебя. Но, возможно, когда-нибудь погубит нас всех. Но пока он – наш герой.
Дон Педро скромно склонил голову:
– Не обращайте внимания, сеньорита: ваш брат любит преувеличивать. Был рад услужить прекрасной даме.
– Как мне вас отблагодарить?
– О, пары поцелуев будет достаточно!..

В это время в монастыре инквизитор, решивший сохранить документ как реликвию, обнаружил, что «папское послание» написано на обороте долговой расписки. Там значилось:
Я, дон Педро де ла Пьянца, обязуюсь по первому требованию вернуть три эскудо, проигранные в таверне “У святого Гастона”. Подпись: дон Педро (или кем бы я ни был на тот момент).
Инквизитор долго смотрел на бумагу, потом на свечу, потом снова на бумагу. Он почувствовал, что его вера пошатнулась. И, что гораздо хуже, вместе с ней и репутация.
– Это… это… – шептал он. – Это святотатство. Или шутка? Или всё сразу…
Пока он раздумывал, не позвать ли алькальда, тот уже ушёл. Может быть, это и к лучшему, решил инквизитор: незачем самому выставлять себя на посмешище.
А наши герои тем временем ехали по дороге, которая вилась между холмами, пахла свободой и сухими травами, и вела куда-то, где ещё не было долгов, дуэлей и азартных игроков. Хотя, конечно, всё это могло появиться в любой момент.
– Хуан, – сказал дон Педро, – я чувствую, что впереди нас ждут великие приключения.
– Лишь бы не великое банкротство!
– Ты слишком пессимистичен.
– Я просто умею делать выводы из прошлого.
– А я умею надеяться на будущее. И, как видишь, это работает.
– Ага. До первой таверны. Или до первой инфанты.
Рахель молча ехала рядом. На её лице отражалась усталость, благодарность – но и проступали первые признаки безмятежности. Дон Педро улыбался в усы, поглядывая на неё. И продолжалась дорога. Как всегда. Как надо. Как у настоящего идальго – с риском, с юмором и с шансом на победу, который пусть иногда и чуть-чуть нечестен.

– 5 –

– Поскольку в Малаге нам теперь не рады, – резюмировал дон Педро, в задумчивости покусывая ус, – желательно поскорее затеряться в просторах любезного отечества. Не хотелось бы, чтобы наше мирное путешествие было нарушено озверевшей командой неотёсанных альгвасилов, не умеющих себя вести в присутствии дамы. А в том, что такая погоня состоится, надеюсь, ни у кого сомнений нет? Церковники не прощают щелчков по своему напыщенному носу.
Рахель встревоженно взглянула на брата. Хуан же, философски пожав плечами, пробормотал что-то невразумительное, что можно было при желании счесть согласием.
– Может быть, – продолжал идальго, – чтобы запутать наших врагов, мне стоит снова поменять имя? Например, стать доном Мигелем?
– За голову дона Мигеля властями Кастилии объявлена награда, – напомнил Хуан. – Не стоит ворошить прошлое.
– Тогда доном Алонсо?
– Каталонские коррехидоры просто мечтают о встрече с ним… Нет, сеньор, примите добрый совет: оставайтесь-ка доном Педро, это пока наименьшее из зол.
– Да, действительно… Знаете что, друзья мои, лучше бы нам направиться подальше от этих неприветливых мест. Например, в Саламанку – и желательно окольными путями, а не по главной королевской дороге… Хуан, что ты можешь сказать о Саламанке?
– Абсолютно ничего, сеньор. Я там никогда не был.
– Каюсь: я, наверно, плохой испанец, но тоже ни разу не был в этом месте средоточия науки. И теперь моё безмерное почтение к учёным мужам, основавшим там университет, неодолимо влечёт меня в эту юдоль знания. Ни у кого нет возражений?
Возражений не последовало.
Дорога в Саламанку обещала быть долгой, унылой и пыльной. Дон Педро ехал впереди, задумчиво поглаживая усы, а Хуан и Рахель молчали, каждый погружённый в свои мысли.
– Друг мой Хуан, – наконец произнёс идальго, – признаюсь: прекрасная синьорита Рахель, хотя и преисполненная всевозможных добродетелей, всё же создаёт некоторые неудобства для привычного нам образа жизни. Женщина в пути – это всегда либо благословение, либо беда. В данном случае я, конечно, подразумеваю первое… Но согласиь: в любом случае это дополнительные расходы.
– Вы хотите избавиться от моей сестры? – холодно спросил Хуан.
– Фи! Как можно?! Не избавиться, а устранить неудобства – и прежде всего, для неё самой. Выражусь так – хоть это прозвучит не совсем изящно – нам следует пристроить её. Скажем, выдать замуж за какого-нибудь достойного человека. Конечно-конечно, только в том случае, если она сама изъявит желание! – идальго повернулся к спутнице и галантно приподнял шляпу. – Позволено ли мне осведомиться, каково на этот счёт мнение прекрасной сеньориты?
– Какая же девушка не мечтает о любящем муже и хорошей семье! – скромно улыбнулась мигом покрасневшая Рахель. – Но этот важный вопрос не годится решать с бухты-барахты, сеньор Педро.
– Безусловно! Всё должно зависеть только от вас! Я лишь от всей души хочу упрочить ваше финансовое положение. Согласись, Хуан, выдавать замуж сестру-бесприданницу – слишком дурной тон.
Еврей вздохнул.
– Что, у вас на уме очередная афера?
– Какое гадкое слово! – скривился дон Педро. – Сколько раз я просил не употреблять его… Нам просто нужны деньги. А как ты знаешь, у нас осталось только два эскудо. Поэтому мы продадим Рахель в рабство – фиктивно, разумеется! А деньги, полученные за «наложницу», превратим в её приданое.
– Каким это образом?
– Да очень просто. Саламанка – не только центр науки, но и христианский город. Один из незыблемых оплотов нашей святой католической веры.
– И что?
– Ты же слышал о таком понятии, как целибат?
– Да кто о нём не слышал! Но к чему вы клоните, сударь?
– К тому, что плоть человеческая – источник соблазнов. А церковники такие же грешные люди, как и мы с вами. Запретный плод сладок – это не я придумал. И святые отцы наверняка облизываются, поглядывая на таких красавиц, как твоя сестра.
– И что?
– А то, что у какого-нибудь кардинала или епископа наверняка найдётся толика золота, чтобы иметь в услужении… э-э-э… ну, никак не наложницу, а, назовём так – любезную девицу для взаимных удовольствий. Но эти же святые отцы как огня боятся огласки своих щекотливых делишек, поскольку это означает отлучение от сана и конец карьеры. Ты улавливаешь мою мысль?
– Да. Это шантаж.
– Отнюдь. Это наказание за грех. И мы совершим поистине праведное, богоугодное дело, бичуя порок. И это будет тем более наглядно, если деяние совершится представителем иудейской религии. То есть тобой.
– Нет, сеньор, я не стану иметь дело с могущественной католической конфессией! Как вы знаете, у нас, евреев, нет никаких прав в этой стране. Поэтому я стараюсь быть незаметным, законопослушным и не высовываться без крайней нужды. А уж столь рискованная проделка крайне опасна не только для меня, но даже и для благородного идальго вроде вас!
– Ничуть! – возразил дон Педро, хитро улыбаясь. – Кажущаяся слабость твоего еврейского происхождения может обратиться решающей силой. Сейчас я расскажу, как нам следует поступить…

– 6 –

На монастырском дворе Хуан и молчаливая, закутавшая лицо в вуаль Рахель дождались наконец важного духовного отца – университетского профессора богословия и одновременно прелата, известного своей суровостью и неусыпной голодной тоской в глазах. Что в глазах паствы признавалось несомненным признаком святости.
– Преподобный отче, – низко поклонился Хуан, – позвольте предложить вам редкую милость Господа: юную наложницу, которую я готов уступить за скромную сумму.
Прелат побледнел, но глаза его вспыхнули.
– Как смеешь ты… – начал он, но не договорил, потому что Хуан поспешил перебить его:
– Одно ваше слово – и презренный еврей подвергнется бичеванию, хотя никакого доказательства его вины и не будет предоставлено – а я стану утверждать, что всего лишь попросил вашего благословения… Но подумайте хорошенько! Сделка совершенно безопасна для вас: что значит какой-то ничтожный марран против столь влиятельного духовного лица! Молчать, заключив уста навечно – не только в ваших, но и в моих интересах. А если мы сойдёмся в цене, вы получите покорную юную девицу, которая, ручаюсь, сможет вознаградить вас за тяжесть неусыпной заботы об окормляемых духовных чадах.
– Продолжай, – процедил прелат. – Даже забавно, до каких пор могут простираться твои безумие и греховность.
– Кстати, о грехе… Если никто о нём не узнает и он не послужит никому дурным примером, то сама тяжесть проступка не представляется ли сильно преувеличенной? И не искупается ли такой небольшой грех простым наличием индульгенции, которую ваше святейшество может выписать самому себе в любой момент?
– Отойдём в сторонку, – велел прелат, делая отстраняющий знак приближающейся свите. – Я вижу, что ты желаешь получить разъяснение по сути понимания церковью природы греха. Несмотря на пагубность ереси, в которой ты погряз, моя обязанность как профессора указать, в чём ты неправ, а как духовного лица – попытаться спасти твою заблудшую душу. И девица пусть также постоит рядом: ей тоже полезно услышать великие истины догматов.
– Оцените её красоту, преподобный отец! Повернись, Рахель, и откинь вуаль. Согласитесь, сеньор ilustr;simo, что товар первосортный!
– На это не могу возразить. Она ещё девица?
– Конечно! Разве бы я мог оскорбить ваше священство, предложив что-то иное?
Духовное лицо долго оценивающе смотрело то на Хуана, то на девицу.
– Пожалуй, я смогу подобрать ей подходящее занятие в моём доме, – наконец решил прелат. – Но, конечно, ты должен выбросить из головы даже мысль о том мерзком предположении, которое было у тебя на уме. Ты нетвёрд в вере, если мог помыслить, что персона моего звания подвержена греху любострастия. Даже если я увижу эту девицу без одежды, что вполне может случиться, это не сможет поколебать стойкости истинного сына католической церкви. Запомни это, хорошенько запомни!
– Всенепременно, ваше преподобие! Буду хранить это в памяти, как слова молитвы! А теперь, с вашего позволения, стоит договориться о цене.
– Во сколько ты оцениваешь свою рабыню?
– Она молода, красива, образована, умеет петь и играть на лютне. Поэтому, думаю, сумма в сто двадцать дукатов – вполне достойная цена.
– Это слишком дорого! Я ещё не слышал, как она поёт и играет, а оценивать образование с чужих слов – сомнительное решение. Единственное, с чем я согласен – да, она красива. Так что восемьдесят.
– О, я даже преуменьшил её достоинства! Девица умна, сообразительна, читает и пишет, а если даже в чём-то не будет соответствовать вашим ожиданиям (чего, я уверен, просто не может быть!), то легко всему научится и освоит то, чему вам вздумается её научить. Сто пятнадцать.
– У меня нет лишнего времени на её обучение, а нанимать учителя означает излишнюю трату денег. Если я плачу, то хочу сразу получить полноценный товар. Девяносто, и ни монетой больше.
– Не заставляйте меня думать, что птица столь высокого полёта подвержена такому низменному недостатку, как скупость! Я всё равно этому не поверю! Сто десять, и закончим на этом.
– В тебе укоренился порок сребролюбия, сын мой. Вдумайся и ужаснись: ты пытаешься стяжать достояние матери нашей – святой церкви! Девяносто пять.
– Только из безмерного уважения к её святости – сто. И то, клянусь, я уступаю себе в убыток!
– Ну хорошо. Сто дукатов. Я, наверно, сошёл с ума, тратя такую сумму за фактически кота в мешке… – прелат-профессор метнул очередной оценивающий взгляд на фигурку Рахели и подвигал губами. – Но сразу предупреждаю: никто не должен знать о нашей сделке. Поэтому приведёшь её ночью, во вторую стражу. Прислуга будет оповещена, тебе откроют.
– Более того, падре: я приведу её переодетой в мужское платье и в маске. Никто не посмеет заподозрить вас в безнравственном поведении.
– О, а ты умнее, чем кажешься! Это неплохая мысль. А теперь ступайте с миром, и да будет на вас обоих благословение Господне.

– 7 –

Милосердная ночь спустилась на раскалённые улицы Саламанки. Последние редкие прохожие спешили укрыться в домах. В соборе Catedral Vieja давно завершилась литургия часов, и звон колокола башни Петуха стих до утра. По пустевшим кривым улочкам расползалась тишина; лишь изредка где-то вдалеке слышался брёх собак, да вездесущие цикады заводили свои бесконечные песни. Тонкий серп месяца, повисший над серыми кровлями, тщетно пытался одолеть темноту.
Город засыпал. Только из-за стен университетского квартала порой доносился смех и приглушённый шум голосов: должно быть, неуёмные студенты правили свои ночные пиры. Но ближе к центру царила почти монашеская тишина. Лишь шаги двух человек нарушали её, замирая в каменной паутине улиц. Впереди следовал Хуан, а за ним в нескольких шагах двигалась безмолвная мужская фигура в маске и глубоко надвинутой на лицо широкополой шляпе. Тишина становилась всё плотнее, и казалось, что сама Саламанка затаила дыхание, наблюдая за этой странной парой.
Хуан шагал быстро, избегая освещённых участков. В немощном сиянии луны чёрная маска его спутника казалась не лицом, а пустотой, из которой не доносилось ни слова, ни дыхания.
Они свернули в узкий переулок, где стены домов сходились так близко, что казалось – город сам сжимает их в каменные тиски. Вдалеке снова взметнулся собачий лай, и Хуан невольно оглянулся. Но фигура в шляпе продолжала неотступно следовать за ним, не ускоряя и не замедляя шаг.
Частная резиденция прелата располагалась в самом конце переулка – там, где раздвинувшиеся стены образовывали нечто вроде крохотной площади. На стук дверь тотчас же растворилась – их ждали.
Само духовное лицо в фиолетовой сутане – цвет епископского сана – восседало в кресле за простым деревянным столом. Рука его медленно, механически перебирала чётки. На столе лежал суконный мешочек с приготовленным для уплаты золотом. Одинокая восковая свеча давала слишком мало света, чтобы видеть всё остальное.
Прелат поднял глаза, и в их холодном блеске не было ни удивления, ни радости – лишь напряжённое ожидание. Эти глаза, усталые и жадные одновременно, метнулись к тёмной фигуре.
Хуан почтительно склонил голову и сделал шаг вперёд. Его спутница осталась в тени, неподвижная, как сама ночь.
– Всё готово, – сказал еврей. – Рабыня здорова, без пороков. Завершим сделку.
Прелат долго молчал, затем резко сказал:
– Слова для меня не доказательство. Если ты утверждаешь, что девица молода и здорова, я должен убедиться сам. Пусть она снимет маску… и всё остальное.
Хуан замялся:
– Преподобный отец, разве подобает вам требовать столь унизительного для скромной девицы зрелища?
– Я не требую зрелища, – холодно отрезал профессор богословия. – Я проверяю отсутствие пороков и уродств. Церковь не может позволить себе принять в дом больное или испорченное создание.
– Простите, ваше святейшество. Но сначала деньги.
Прелат положил чётки на стол и подтолкнул к нему мешочек с золотом.
– Деньги – это пыль, – назидательно произнёс он, – но иногда именно пыль ослепляет глаза.
Еврей взвесил мешочек на ладони.
– Здесь девяносто девять монет, а мы договаривались на сто. Соблаговолите добавить недостающую.
– Что?!
– В таких делах я не ошибаюсь, – твёрдо сказал Хуан. – Мне незачем пересчитывать сумму, я сужу по весу. Вы что, пытаетесь надуть еврея?! Здесь ровно девяносто девять дукатов. Можете пересчитать и убедиться.
У духовной особы дёрнулась щека.
– Должно быть, мой казначей ошибся, – сказал он. – Вот ещё золотой. Теперь довольно?
– Да, ваше преподобие.
– Девица моя?
– Точно так.
– Тогда пусть разденется.
Сохранявшая до этого полную неподвижность фигура шагнула вперёд и сняла маску. На прелата глянуло весёлое лицо дона Педро.
– Как некрасиво получается! – с подчёркнутой иронией произнёс идальго. – Два человека готовы засвидетельствовать, что лицо из высшего духовного сословия приобрело себе наложницу! И это не считая самой девицы, слова которой, конечно, для капитула значат немного, но в совокупности с другими… – он картинно развёл руками.
Прелат вскочил, сутана зашуршала по каменному полу.
– Неслыханная дерзость! – выкрикнул он, но голос его дрогнул. – Вы не понимаете, с кем имеете дело!
– Напротив, – мягко ответил Педро, снимая шляпу и чуть поклонившись. – Мы прекрасно понимаем. Мы именно поэтому и пришли к вам. Вы человек учёный, влиятельный, но, как всякий смертный, не лишены слабостей. Мы не осуждаем вас, падре. Мы лишь предлагаем сделку, которая выгодна всем.
Хуан молчал, держа мешочек с золотом в руках, словно напоминание о том, что слова уже подкреплены делом.
– Вы угрожаете мне? – прелат попытался придать голосу твёрдость, но в глазах его мелькнула растерянность.
– Угроза? – Педро усмехнулся. – Нет, всего лишь констатация факта. Два свидетеля, один мешочек золота и одна девица. Если мы сообщим о ситуации капитулу, вам придётся объяснять слишком многое. А если мы сохраним молчание, то золото останется у нас, а ваша репутация – у вас. Мне представляется это взаимовыгодным. А теперь мы спокойно уйдём, но взамен обещаем, что тайна не выйдет за эти стены. Болтать не в наших интересах. О молчании своих слуг вы позаботитесь сами, не так ли?
– А если кто-то спросит, – добавил тихо Хуан, – вы всегда можете сказать, что это была благотворительность.
– Это… Это святотатство! Вы не посмеете!..
– О, мы уже посмели, – перебил его дон Педро. – И теперь у вас два пути: либо поднять тревогу и потерять сан, либо смириться и позволить нам навсегда исчезнуть из вашей жизни.
Прелат тяжело опустился обратно в кресло. Чётки дрожали в его пальцах. Он закрыл глаза, будто молился, но затем глубоко вздохнул и медленно кивнул.
– Убирайтесь. И пусть Господь простит меня за слабость.
Педро галантно поклонился:
– Господь милостив, падре. Так что да пребудет с вами мир, преподобный отец... А золото, как вы справедливо заметили, всего лишь пыль.
Они вышли в ночь, и дверь за ними захлопнулась. В переулке снова воцарилась тишина, но теперь она ощущалась по-иному – словно кто-то властный и строгий, наблюдавший за ними, зевнул и отвернулся в сторону, потеряв интерес.
– Не думал я, что всё пройдёт так гладко, – покрутил головой Хуан.
Дон Педро усмехнулся в усы:
– Теперь мы снова богаты. Пусть ненадолго, но этого хватит для новых приключений.
А в доме прелата догорала свеча, и её слабый свет выхватывал из тьмы лицо духовного отца. Он сидел неподвижно, но глаза его уже не были усталыми – в них горела холодная ненависть.

– 8 –

Утро встретило их сухим ветром и пылью, поднятой с каменных мостовых. Город, ещё недавно казавшийся мрачным и настороженным, оживал: звон колоколов перекликался с криками торговцев, а из университетских дворов доносились голоса студентов, спорящих о философских догматах и достоинствах местных девиц.
Дон Педро, довольный ночным успехом, шагал бодро, словно сам воздух вокруг него был пропитан удачей. Хуан же выглядел настороженным: он то и дело оглядывался, будто подозревал, что за ними следят. Рахель молчала, но её глаза блестели – девушка впервые почувствовала, что её бедственное положение может измениться.
– Теперь, друзья мои, – произнёс Педро, поправляя шляпу, – мы можем позволить себе немного роскоши. Саламанка не только город учёных, но и город праздников. Завтра, если не ошибаюсь, состоится коррида. А где коррида – там и ставки.
Хуан нахмурился:
– После вчерашнего я бы предпочёл тишину и осторожность.
Педро рассмеялся:
– Осторожность – удел бедняков. Мы же теперь люди состоятельные… Пусть и ненадолго.
И в этот момент, среди шумной толпы, кто то окликнул его по имени. Правда, имя это было из одной из прежних жизней.
– Дон Мигель!
Педро с недоумением обернулся, приподнял брови и с приятной улыбкой ответил:
– Простите, сеньор, вы, должно быть, ошиблись. Я не дон Мигель, – и он на мгновение замешкался, словно перебирая в памяти имена.
– Ах да! Я понял. Очевидно, вы имели дело с моим братом близнецом. Мы с ним похожи как две капли воды, и люди нас часто путают.
Собеседник замялся, но, не желая показаться глупцом, принял игру.
– Вот оно что… Должно быть, действительно спутал.
Педро галантно склонил голову:
– Бывает, сеньор. Простите, с кем имею честь?..
– Диего Гонсалес, к вашим услугам.
– Всего доброго, дон Диего! Рад был встретить друга моего брата.
Диего Гонсалес чуть приподнял шляпу, словно отдавая честь встрече, но в его взгляде мелькнуло разочарование. Вокруг кипела толпа, мешая продолжать разговор. Дон Педро, всё так же галантно улыбаясь, сделал лёгкий жест рукой, как бы отпуская собеседника. Тот на мгновение смешался, но, не найдя предлога продолжить разговор, натянуто улыбнулся и отступил.
Педро улыбнулся и зашагал дальше. Меланхоличный Хуан двинулся следом. Рахель нахмурилась и закусила губку, но промолчала. Эхо имени «дон Мигель» ещё звенело в её ушах. И если бы её мысли можно было записать словами, получилось бы примерно так:
"Они думают, что я молчу из благодарности. Да, я благодарна – меня спасли. Я не забыла, как инквизиция хотела сжечь меня живьём. О, если бы хоть кто-то из них сам почувствовал, что значит быть игрушкой в чужих руках! Я пошла на эту комедию добровольно – такова моя маленькая месть, но всё же сердце тянется к другому. Хочу дом, тишину, детей, честную жизнь без масок и уловок. Но рядом с Педро и Хуаном нет будущего, только бесконечная игра и опасность. Значит, мне придётся уйти. Когда придёт время, я скажу им об этом..."

Таверна была низкой, дымной, с закопчёнными балками и узкими окнами, через которые солнце прореза;ло воздух и золотистыми полосами падало под ноги. На стенах выцветали гравюры с житиями святых, засиженные мухами. Кисло пахло вином и горелым жиром. В зале витал повседневный нескончаемый говор. Торговцы спорили о ценах, студенты делились впечатлениями о диспуте; трое солдат, распустив ремни, тянули одну кружку за другой, пытаясь почерпнуть из них блаженство забвения.
Педро с Хуаном выбрали стол неподалёку от двери – так, чтобы видеть входящих, самим оставаясь неприметными, и в то же время быть готовыми срочно покинуть заведение: это давно вошло у них в привычку. Педро сел, легко откинувшись на спинку стула, а Хуан с привычной осторожностью занял место спиной к стене. Он оглядывал зал: оценивал взгляды, паузы, жест – так дотошный меняла считает медяки.
– Меня смущает этот Диего Гонсалес, – признался еврей. – Что он-то тут делает? Вы, сеньор, однажды упомянули это имя в нехорошем смысле… Я так понял, что это ваш прежний компаньон, ещё до меня?
– Он такой же Диего, как я Педро, – уронил Педро с ленивой усмешкой, одновременно делая знак трактирщику. – Когда-то мы проворачивали неплохие делишки. Ты же знаешь, как это бывает: я – мысль и фантазия, он – смелость и кураж. Кстати, смелости ему не занимать… А потом он решил взять больше, чем его доля. И взял – воздух.
Хуан понимающе хрюкнул. Рот его исказила кривая усмешка:
– В этом не сомневаюсь.
– Не сомневайся и в том, что он меня узнал. Память о таком живёт дольше монет.
– Он может подложить какую-нибудь свинью?
– Не думаю, но кто знает? – Педро отпил глоток, поморщился. – Чёртова еда в этом городишке. Пыль вперемешку с салом. Желудок старается, но не может её протолкнуть.
Хуан кивнул и не изменившись в лице достал крохотную склянку.
– Одна капля, не больше, – сказал он. – И через сутки человек забывает, что у него была проблема. Так уверял аптекарь. Но только капля. Если больше – пациент виноват сам.
– А это не?..
– У нас не принято обманывать соплеменников.
– Нет уж, – отказался дон Педро. – А то ещё сработает прямо сейчас! Я уж лучше вина.
– Он клялся, что только на следующий день... Впрочем, как вам будет угодно.
Они вплотную занялись поданными закусками. По таверне мерно катились волны разговоров – и вдруг по залу словно прошёл невидимый ток: кто-то в дверях задержал шаг, кто-то выпрямился, кто-то оглянулся. Перешёптывания вспыхнули, будто на стол внезапно высыпали россыпь самоцветных камней:
– Гляди, гляди, это сам Гонсалес!
– Тот знаменитый тореро, что был в Бургосе, помнишь?
– Бык в Толедо пал с одного удара, я сам видел!
– О, значит, завтра арена узнает настоящую кровь…
Диего Гонсалес вошёл так, как входят те, кого зал замечает прежде, чем они появились: уверенно, чуть замедляя шаг, собирая любопытные взгляды. На нём ловко сидел щегольской камзол с позументами, рукава которого переливались золотым шитьём. Шпага в ножнах была украшена скромно, зато рукоять сверкала так, будто только что находилась в руке короля. Тореро был в полной форме, не хватало только мулеты. Он оглядел зал – не свысока, не снисходительно, а так, как мастер оглядывает своё произведение: прочно ли, ровно ли.
Гонсалес заметил Педро и подошёл без колебаний – в людях арены живёт особое знание: их место там, где центр внимания.
– Сеньоры, – сказал он, чуть склоняя голову. – Завтра Саламанка увидит, как железо побеждает грубую плоть. Но это завтра. Позволите присесть?
Педро улыбнулся так, будто предлагал кресло важному гостю в собственном доме.
– Прошу вас, дон… – он приостановился, легко, как танцовщик приостанавливает шаг, – дон Гонсалес! Сегодня у вас вечер перед славой, значит, нужнее всего хорошее вино.
Когда он наполнял кубок, их пальцы почти соприкоснулись – почти, но не совсем: у Педро эта грань была отточена.
– Слава вещь непостоянная, – сказал Гонсалес, принимая вино. – Но если у тебя есть рука и глаз, она возвращается.
– И память, – тихо ответил Педро. – У памяти тоже есть рука и глаз… А ты, оказывается, теперь промышляешь корридой?
Опустевший кубок мягко коснулся стола. Педро заговорил легко: спрашивал о породах быков, о различии правил в разных городах, о том, как шумит восхищённая толпа, когда видит верный удар матадора. Он играл вопросами, как ветер сорванными листьями, и ветер приносил ответы, а между ответами были жесты, понятные обоим и ничего лишнего.
Хуан сидел, сдвинув брови: он слушал беседу так, будто шёл по узкому коньку крыши – осторожно, но без страха. Он придерживался своего правила – не спорить с человеком, который на арене жизни держит плащ твёрдо.
Таверна продолжала жить: ложки стучали по тарелкам, беспечно рассыпался смех, в углу бродячий музыкант настраивал виуэлу, и струна дрожала звуком, будто где-то вдалеке уже пела ждущая чудес арена.
Гонсалес пил с достоинством, не спеша. В его глазах была привычная уверенность человека, перед которым завтра будет взлетать красное полотнище, за которым – дикая, неуступчивая сила. Он рассуждал о смерти как о ремесле, а о ремесле как о судьбе. И Педро слушал, наклоняя голову чуть чаще, чем требовало приличие.
Наконец, посуда опустела. Педро приподнялся на полдюйма – не для прощания, а чтобы добавить встрече последнюю ноту:
– За руку и глаз, дон Гонсалес. За руку и глаз. И за память.
Они раскланялись легко, честно глядя друг другу в глаза. Гонсалес улыбнулся, и это была улыбка человека, который верит в восходящую линию своей славы. Он поднялся и вышёл, продолжая собирать восхищённые взгляды.

– 9 –

– Чёрт меня побери! Это я во всём виноват! – яростно воскликнул Хуан, терзая пейсы. – Вы вправе убить меня, сеньор!
– В чём дело? – поднял брови дон Педро. – На свете не так много причин, по которым ты теряешь самообладание. Неужели…
– Да, да! У меня украли кошелёк! Тот самый, в котором были все наши деньги!
– Вот этот? – спросил идальго, доставая из кармана увесистый кошель. Дон Педро явно забавлялся моментом, о чём свидетельствовала его ироничная улыбка.
– Как?! Как он попал к вам?
– Припомни, мой друг, вчера мы пили не только за верную руку, но и за зоркий глаз.
– И что?
– То, что моя рука не менее ловка, чем рука Гонсалеса. А глаз более приметлив. Я видел, как он вытащил у тебя кошелёк. А вот как я вытащил его у него, он не заметил.
Хуан с облегчением принял кошелёк из рук Педро, прижал его к груди и торжественно произнёс:
– Клянусь, сеньор, больше не спущу с него глаз. Пусть для этого понадобится хоть приковать его к поясу железной цепью!
Педро усмехнулся, поправил шляпу и, словно ничего не случилось, направился к шумной толпе у арены. Там уже собирались горожане, студенты, купцы и богачи, предвкушая предстоящее зрелище. Толстый купец в бархатном камзоле с золотой цепью на груди громко рассуждал о том, что Гонсалес «не знает поражений» и что бык падёт с первого же удара. Толпа слушала его с уважением: деньги и уверенность всегда производят впечатление. Педро, заметив его, шагнул ближе и с галантным поклоном произнёс:
– Сеньор, позвольте усомниться. Слава Гонсалеса велика, но сегодня арена может увидеть иное.
– Иное? – переспросил богач, прищурив глаза. – Вы хотите сказать, что тореро проиграет?
– Я думаю, что бык окажется сильнее, чем вы полагаете, – мягко ответил Педро. – И что рука Гонсалеса дрогнет.
Толпа с интересом затихла. Богач рассмеялся и, чтобы показать своё превосходство, вынул увесистый кошель.
– Ставлю сотню дукатов, что Гонсалес победит!
Педро, не дрогнув, достал деньги.
– А я ставлю столько же, что арена увидит его поражение.
Хуан побледнел.
– Сеньор! – прошептал он, хватая Педро за рукав. – Это же все наши деньги! Вы безумны!
Педро лишь снисходительно улыбнулся и, не обращая на него внимания, заключил пари. Толпа загудела, кто то хлопнул его по плечу, кто то покачал головой. Богач самодовольно отступил, уверенный в лёгкой победе.
Когда они отошли в сторону, Хуан не выдержал:
– Вы рискуете всем, что у нас есть! Как можно быть так уверенным?
Педро остановился, повернулся к нему и к Рахель, которая молча слушала, и сказал тихо, почти доверительно:
– Вчера мы пили за руку и глаз. Но я добавил ещё один тост – за память. Гонсалес предал меня, а я не забываю таких уроков. И потому вчера его кубок был не только с вином. Помнишь своё снадобье? Если я проиграю, то твой соплеменник всё-таки тебя обманул. И все вопросы – к нему.
Рахель вздрогнула, Хуан раскрыл глаза. Педро продолжил, всё так же спокойно:
– Аптекарь уверял, что средство подействует на следующий день, так? Теперь, как раз в то самое время, когда толпа будет ждать его удара, её ожидает совсем другое зрелище.
Он усмехнулся, словно речь шла о пустяке.
 – Вот почему я уверен в своей ставке. А теперь подождём результата.
Празднично убранная Пласа Майор кипела, словно огромный котёл. Балконы домов украшали полотнища факультетов университета, из окон свисали ковры и яркие ткани. Толпа заполнила площадь до краёв: студенты, купцы, ремесленники, идальго – все ждали зрелища. Утреннее солнце било прямо в песок, которым специально усыпали центр площади, превращая его в золотую пыль.
И вот трубы возвестили начало. Ворота, временно устроенные в деревянных заграждениях, распахнулись. На площадь вышел блистательный Диего Гонсалес. Он выступал уверенно, замедленным шагом, как человек, привыкший собирать урожай взглядов. Камзол его переливался золотым шитьём, алым пятном сверкала мулета. Толпа взорвалась восторженными криками.
Из противоположного прохода выпустили быка – чёрного, мощного, с блестящими, отполированными самой природой рогами. Он ударил копытом, поднял пыль и тут же ринулся вперёд. Толпа ахнула, но Гонсалес ловко отступил, взмахнул мулетой, и бык пронёсся мимо. Всё было как всегда: красота движения, уверенность мастера.
Педро стоял в толпе рядом с Хуаном и Рахель. Он не кричал, не аплодировал – только слегка прищурился, словно ждал чего то.
Прошло несколько минут. Гонсалес снова развернул мулету, но его шаг стал чуть менее точным. Толпа не заметила, но Педро усмехнулся. Бык пронёсся слишком близко, и тореро едва успел отскочить. Гонсалес попытался собраться. Лицо его побледнело. Он сделал выпад, но шпага дрогнула в руке. Бык рогами сорвал край ткани, и толпа вскрикнула.
– Он хочет поскорее закончить, – сказал Хуан, глаза которого сверкнули удовлетворением.
– И я его понимаю, – откликнулся дон Педро.
– Но ведь это опасно! – встревоженно сказала Рахель.
– Опасность всегда рядом, – спокойно заметил Педро. – Сегодня она выбрала его.
Гонсалес отступал всё чаще, движения становились неловкими. Толпа сначала не понимала, потом загудела: «Что с ним? Почему он медлит?» Купец с золотой цепью побледнел, сжимая свой кошель.
Наконец, тореро опустил мулету, согнувшись, словно от внезапной боли. Бык ринулся вперёд, и только вмешательство помощников спасло Диего от удара. Он бросил оружие и побежал прочь. Толпа взорвалась криками – одни освистывали, другие недоумевали.
Педро повернулся к Хуану и Рахель, его голос был спокоен, почти будничен:
– Что ж, рука дрогнула, глаз потускнел. Потому что память… память всегда возвращается. Но не это главное.
– А что?
– Справедливость, – Педро произнёс слово мягко, почти нежно, будто убаюкивал на языке змею. – И немного педагогики. Слабая память нуждается в уроках.
Толпа шумела, балконы гудели, ковры колыхались от ветра, а Педро стоял невозмутимо, словно всё происходящее было лишь подтверждением его предположений.
Люди ещё долго не могли успокоиться. Одни кричали «Позор!», другие оправдывали Гонсалеса усталостью или дурным глазом. Студенты смеялись, передразнивая его неловкие движения. Купец с золотой цепью хмурился, сжимая свой кошель так, будто хотел провалиться с ним под землю. Он пытался возразить, что бой не окончен, но смех и издёвки студентов заглушали его слова. В конце концов он молча отдал деньги и, плюнув, удалился.
Рахель задумчиво смотрела на площадь, где ковры колыхались от ветра, а люди расходились, обсуждая конфуз тореро. Дон Педро же чуть приподнял подбородок и сказал тихо – так, чтобы слышали только двое рядом:
– Поистине, слава – это то, что утратить так легко…

– 10 –

Трое спешили прочь от Пласа Майор. Подковы звонко цокали по каменной мостовой. Улицы ещё гудели пересудами о скандале на карнавал дель торо, но праздничное убранство уже снимали с балконов: люди возвращались к будням.
Они миновали городские ворота. Лошади ступали уже не по каменной мостовой, а по пыльному тракту. Воздух слегка отдавал запахом навоза – впереди только что прошёл большой караван. Навстречу попадались телеги с дровами, крестьяне на осликах, монахи в серых рясах. Всё это делало путь нашей компании частью большого движения. Саламанка осталась позади, словно прошлое, а перед ними лежала дорога – длинная, пыльная, но ведущая к новой жизни.
За спиной послышался топот копыт. Педро обернулся. Это оказалась группа куда-то спешивших кабальеро. Их кони шли быстрым аллюром, и трудно было понять, кто это – случайные путники или те, кого послали вслед. Идальго как бы случайно положил руку на рукоять шпаги, сердце Хуана дрогнуло, но всадники промчались мимо, не обратив на них внимания.
– В Саламанке нам больше делать нечего, – вздохнул дон Педро, провожая их глазами. – Но наследили мы слишком заметно.
Он повернулся к Хуану:
– Куда, по-твоему, нам лучше направиться? Я думаю не столько о нас, сколько о судьбе твоей сестры.
Хуан вернулся в своё обычное философское настроение. Он пожал плечами:
 – Нам нельзя останавливаться. За нами могут пустить погоню.
– Как всегда, друг мой, как всегда. Потому мы и едем, – спокойно ответил Педро, поправляя поводья. – Но дорога должна вести не просто прочь, а туда, где судьба твоей сестры будет устроена. Где она может найти защиту?
Хуан задумался:
– Там, где большая еврейская община. В Толедо или, может быть, в Вальядолиде. Скрыться среди соплеменников будет легче.
Педро кивнул.
– Разумно. Значит, в Толедо! Там, кстати, она сможет подыскать себе жениха. Приданое, как видишь, теперь куда весомее… А пока нам желательно сменить имена. Имя – слишком заметная метка. Если сейчас инквизиция ищет Рахель, то заподозрить, к примеру, Эстер им сложнее. Как вы считаете, сеньорита, «Эстер» вам подходит?
Рахель тихо повторила новое имя, словно пробуя его на вкус: Эстер… Оно звучало чуждо и в то же время спасительно. Она чувствовала, что с этим именем сможет раствориться среди других, и только внутри останется память о прежней себе.
– Хорошо, пусть будет Эстер, – согласилась девушка.
– А ты, Хуан?
– Я стану Иосифом. То есть по-испански – Хосе.
Педро усмехнулся:
– Хосе и Эстер… Что ж, звучит неплохо. А меня отныне зовут дон Карлос! Таким образом дон Педро, Хуан и Рахель остаются в Саламанке вместе Гонсалесом, а дальше двинутся дон Карлос, Хосе и Эстер.
Он тряхнул поводьями, пошевеливая коня, и покрепче надвинул шляпу. Солнце клонилось к закату, нависая над покинутым позади городом, и длинные тени вытягивались по дороге, словно указывая путь к Толедо.
– Ну что же, – заключил дон Карлос, поудобнее устраиваясь в седле. – Так бывает всегда: если заканчивается одна история, то другая только начинается. Вперёд!