Глоток воды из черепа

Ночь беззвучно стекала с небес, как чёрный лак, и лишь тонкая дуга молодого месяца дрожала над древними курганами Силла. Мы сидели у костра – я и мой седовласый наставник, имя которого произносилось с почтительным трепетом: благословенный Учитель Вонхе. Он говорил негромко, будто доверял словам саму ткань сумерек:
«Не откладывай созерцание. Мир хрупок, как дыхание, которым его осознаёшь».
Я кланялся до земли, но сердце, охваченное суетой, шептало: «Как последовать за тем, кто уже перешагнул границу рождений?».
Учитель улыбнулся, угадывая моё смятение, и позволил огню отразиться в его спокойных зрачках.
«Слышал ли ты, – начал он, – почему на кладбище не бывает одиночества?».
Я молчал. И он поведал притчу о себе юном.


…Было это в год, когда Марс, Юпитер и Серебряная богиня Луна выстроились в небесный трезубец. Дорога в Танский Китай затянулась; вместе с другом Ыйсаном он сбился с пути, и сумерки застали странников у заброшенного некрополя. Голод грыз в животе, а горло пересохло, словно набитое песком.
– Только мёртвые могут дать нам приют, – усмехнулся он тогда, – ведь им уже всё равно.
Под рукой оказалась плоская чаша, окаймлённая зелёным мхом. Вонхе набрал в неё дождевой воды, поблёскивающей в лунном свете, и выпил жадно, чувствуя, как жизнь возвращается в жилы. Подложив вместо подушки этот «сосуд», он уснул среди разбросанных костей.
А утром, когда первые лучи прошли сквозь туман, он увидел, что «чаша»-то – изъеденный временем человеческий череп. Широкий, как раскрытая ладонь. И вода в нём была мутной гнилью, в которой плавали личинки и опавшие лепестки.
Он рассмеялся так звонко, что проснулись вороньи стаи. В этом смехе исчезли прежний страх и отвращение; их место заняла кристальная ясность: «То, что казалось чистым, было нечистым лишь по ярлыку ума. Кто же тогда определяет «я», «ты», «жизнь» или «смерть»?»
В ту же минуту, говорил Учитель, небеса будто распахнулись. Сошлись два луча: серебряный от луны и алый от пробуждающегося Солнца. Их крестообразное сияние легло на череп, и глади мутной воды стало достаточно, чтобы отразить свод мира – сверху и снизу, будто не существовало больше «здесь» и «там».
Он вдохнул раз – и границы восприятия прорвались, как папиросная бумага. Ветер прошёл сквозь кожу, кости, мысли. Осталось только безмерное пространство Запредельной Мудрости – shes-rab phar-phyin – где ни один объект не отделён от наблюдающего. Так пришло прозрение: нет начала, нет конца; есть лишь пустота, обращенная на саму себя.


Ветки костра у моих ног треснули – я вздрогнул, словно выплыл из глубины.
«Но, Учитель, – спросил я, – разве человеку моего времени позволено пережить такое? Ныне кладбища укрыты гранитными плитами, люди пьют воду из пластика. Ныне нет того трезубца планет…».
Он рассмеялся.
«Не место и не время даруют прозрение. Дарует его то мгновение, где всё совпадает: жажда, предмет её утоления и осознанность самой жажды. Череп – лишь зеркало. Планеты – лишь стрелки внутренних часов. Тебе достаточно любой капли воды и любого отражения».
С этими словами он погасил огонь и вложил мне в ладонь маленький чёрный камень, блестящий, как роса на вороновом крыле.
«Вглядись», – велел.
На гладкой поверхности плавало искажённое отражение луны. Я попытался фокусировать взгляд – и не смог: образ всё время распадался на рябь света. Озарило: «То, что я держу, никогда не было камнем. То, что смотрит, никогда не было «мною»».
Внутри груди распустилось безмолвие – из того же материала, что ночное небо. В нём не было вопроса, следовательно, не требовалось ответа.
Учитель кивнул, словно подтверждая невысказанное:
«Теперь переночуй там, где стоишь. Пусть прах предков будет твоим шёлковым матрацем, а эта лунная рябь – твоим эликсиром. Если ум попытается строить различия, ударь его этим же камнем».


Я остался один. Небо повисло надо мною, переливаясь всеми оттенками пустоты. Я лёг между двух могильных плит, прислонив голову к студёной земле. Ветер затянулся мантрой насекомых. Я кутался в сапфировую темноту и пил лунный свет, собирающийся на языке прохладным серебром.
Ночь текла сквозь меня, и я – сквозь ночь, пока не произошло явление странное и простое: всё, что называлось «я», становилось все тоньше и тоньше, пока не стало струной, вибрирующей на границе слышимого. В этот звук вмешались бесчисленные голоса– голоса тех, чьи кости лежали подо мной. Но они не просили, не обвиняли; они сливали свои истории в общий хор.
Когда взгляд утратил фокус, я увидел то же пересечение лучей, которое когда-то озарило Учителя: бледное копьё луны и пурпурный меч зарницы. В точке их встречи сверкнула искра, которая и была всему основой.
Она шепнула беззвучно: «Ты никогда не рождался. Кем же тогда можно умереть?».
Мне захотелось рассмеяться, но вместо смеха возникла тишина – совершенная, как глаз урагана.


Рассвет опустился на мир, поливая облака розовым молоком. Я поднялся: камень, который дал Учитель, раскололся пополам и внутри оказался пуст. Я понял, что ночь сделала своё.
У подножия холма Учитель встречал меня, как встречают того, кто ушёл лишь на шаг, но вернулся с вечностью.
«Медитация, о которой я говорил, – не то, что выполняют, – сказал он. – Это ветка, на которой ты уже сидишь. Вопрос лишь в том, замечаешь ли собственное сидение».

Я поклонился. И в этом поклоне не осталось ни земли, ни неба, ни ученика, ни Учителя. Было только бесконечное «сейчас», прозрачное, как глоток дождевой воды из древнего черепа, в сиянии нестареющей луны.