Часы

Утро в его мастерской начиналось всегда одинаково. Он входил, тихо прикрывал за собой дверь, и в тишине слышался только короткий звон колокольчика, который давно уже не приветствовал посетителей. Часы на полках встречали его молчанием. Старик вешал потрёпанное пальто на гвоздик у входа, аккуратно ставил на пол стоптанные ботинки и переобувался в мягкие тапки. Здесь у него был свой маленький мир — мир стрелок, пружин и маятников, где время текло не по правилам улицы, а по его собственным законам.

Он подходил к верстаку, садился на скрипучий табурет и открывал маленькую деревянную коробку с инструментами. Всё внутри было разложено по памяти: пинцеты, крошечные отвёртки, кусочки ткани для протирки стёкол. Руки его дрожали, но в работе становились вдруг уверенными, молодыми — словно всё тело вспоминало, что оно умело ещё полвека назад.

Каждое утро он начинал с обхода. Как врач — от кровати к кровати. Сначала каминные — тяжёлые, пузатые, с позолотой, упрямо замершие на середине прошлого века. Потом наручные, крошечные, изящные — словно глаза когда-то дорогих ему людей. Он брал их в ладонь, слушал — не дышат. И всё равно пробовал завести. Иногда стрелка делала робкий рывок, и в этот миг его губы дрожали от радости, будто ребёнок впервые сказал слово. Но чаще часы оставались мёртвыми. Тогда он вздыхал и аккуратно возвращал их на место.

Он говорил с ними. Шёпотом, чтобы не показаться самому себе смешным. «Ну что, дружище, ещё попробуем?» — говорил он старым настенным, что висели напротив окна. Там стрелка стояла на половине десятого — в то самое время, когда его сын уехал поездом, не обернувшись. Часы, казалось, упрямо отказывались сдвинуться с того мгновения. «Ладно, — шептал он, — подождём ещё».

Иногда ему казалось, что мастерская — это не хранилище сломанных механизмов, а кладбище памяти. У каждого циферблата — своя могила, у каждой стрелки — своё застывшее мгновение. Но он всё равно ухаживал за ними. Пыль стирал с такой заботой, будто гладил чьи-то лица. Даже с мёртвыми часами он обращался нежно, словно надеялся, что они однажды проснутся.

Ночами ему снился один и тот же сон: все часы — большие и маленькие — вдруг оживают. Сначала один осторожный «тик», потом другой, и вот уже целый хор звуков заполняет мастерскую. Маятники качаются в унисон, стрелки бегут вперёд, и сердце старика подстраивается под этот ритм. В эти минуты он чувствовал себя живым, как тогда, когда время ещё имело вкус.

Но каждое утро, просыпаясь, он слышал только тишину. И всё равно приходил. Всё равно садился к верстаку. Всё равно заводил, смазывал, протирал. Потому что был уверен: стоит хотя бы одному забывшемуся механизму ожить — и он сам оживёт вместе с ним.