Исторический роман. Фрагмент

Заморенный, угробленный работой мерин сунул морду в ясли и, зафыркав, вдруг поднял глаза на хозяина. В них, обычно бесцветных, полуслепых, сейчас светилось почти человеческое удивление.
     — Да, душа ты моя животинная, — подтвердил Мирон случившееся чудо овса в яслях вместо охапки сена. — Подкрепиться тебе надо. Дорога длинная.
     Он потрепал Бурку по загривку, вышел из тёмного хлева под плачущее снегом пополам с дождём небо. Под ногами чавкали лужи, в душе колосилась надежда со спорыньёй пополам.
     Позапрошлой зимой он так захворал, что чуть ли не всю весну и пролежал, выкарабкиваясь. Пахали старшие сыновья. Хоть и вышли они тогда в рост, но силушкой ещё не разжились. Урожай выдался им под стать. Еле хватило перезимовать, да вот задолжал своему боярину оброк. Сговорились с Тимофеем Макаровичем, тиуном евонным, что следующим годом недоимку отдаст.
     Только неурожайным вышел следующий год – всё лето, почитай, шли дожди. Что и вызрело, на корню начало преть. На коленях вымолил у Тимофея Макаровича, слезами горючими, ещё на год отсрочку. Зимой голодали, младенца похоронили, но сами пережили.
     А этой весной упал на весело поднимающиеся всходы снег с ночными морозами. Почернели озимые. Драгоценными остатками зерна засеяли яровые. Еле-еле зрела рожь так и не распогодившимся летом. Тянули с жатвой, давая зерну хоть как-то налиться силой. Господь по-своему управил, попустив им на яблочный Спас морозную ночь.
     Когда прошли все условленные сроки – заехал к ним Тимофей Макарович, с боярскими дворовыми холопами. Была корова – увели её. Из жёниного сундука холсты вытащили. Топор, напоследок, из чурбана вынули и тоже на свою телегу закинули. А топор его отец за сорок копеек покупал! Его одного хватило бы за всю недоимку. Теперь им ни дров. Ни молока. Ни хлеба.
     — Бать, я уложил, — повернулся к нему Алексей, его средний.
     — Тулуп?
     — На месте, — постучал тот рукой по сложенному на санях скарбу.
     — Бурка доест, запрягай.
     — Миронушка, кормилец!.. — взвыла жена, вскинув к нему жилистые руки.
     Мирон предупреждающе нахмурился в её сторону. Всхлипнув, она запечатала губы уголком плата, трясясь и головой, и плечами в беззвучном рыдании. Он дошёл до чурбана, так и стоящего себе сиротливо возле дровяного склада. Сел на него, опустив голову. Если князь не рассудит в его пользу, им зиму не пережить. Так-то на корову рассчитывали. Сена до весны запасли – с запасом, с лишком. Сейчас одна репа осталась с морковкой. Проживи на них!
     Поднял голову, наблюдая за тем, как Алексей запрягает в телегу коня.
     — Яков!
     — Здесь я.
     Мирон вгляделся в напуганное лицо старшего. Стоит без шапки, по скулам двумя ручьями с белобрысого лба стекает ледяная вода.
     — Простынешь, — вырвалось у него. — А ты ж за старшего остаёшься.
     Тот затряс башкой, и не сдвинувшись, где стоял.
     — Сядь на дорожку, — сказал он Алексею, продолжая пристально глядеть на Якова. Оба поняли, к кому относилось.
     Из избы тянуло многоголосым детским плачем. Дров им на первое время хватит.
     — Ну, с Богом! — поднялся Мирон.
     Не глядя на высыпавших провожать его, он подошёл к Бурке, принялся шептать в подрагивающее ухо ласковые слова, чтобы веселее тот сдвинул сани. Алексей привычно навалился на задок, помогая старику. Ещё ж когда Мирон решил: надо нового коня. Ездил в соседнее село, подобрать себе. Была там одна кобылка, понравилась ему. И по цене, тоже. Хороша была, ох и хороша: и статью, и возрастом, и даже белым пятном на лбу, напоминающим снежинку…
     Бурка понимающе напрягся, упираясь копытами в кашу мокрого снега. Стронулись. Выехали за ворота. Не оборачиваясь на тихий вой сзади, он упрямо шагал, ведя Бурку под уздцы. Алексей – упруго, почти весело, почти подпрыгивая – шёл с другой стороны, придерживаясь за край саней. Вокруг постепенно густели заросли осин с редкими клёнами. Знакомый путь, мерные шаги, шуршание полозьев – ему тоже стало чуть легче на душе, распрямило спину. Бог даст, поможет ему князь. Не раз доводилось слышать, мол, берёт Иван Васильевич и мужицкую сторону, против бояр да дьяков. Надежда тяжёлым колосом вызревала в его душе, как та яровая рожь…
     Бурка, и не гляди, что старик, радостью овса в брюхе перешёл на скорый перестук копыт. Согревшись движением, Мирон запрыгнул в сани. Сын, по-юношески забыв, что отправило их в дорогу, светился лицом, радуясь и ей, и её цели. В Москве Алексей, и правда, ни разу ещё не бывал. Так он и ехал, поглядывая то на Бурку, то на сына. Замерзнув, спрыгивал, чтобы разогреть быстрой ходьбой ноги. Сын, наоборот, забирался на его место, весело скаля зубы. Хорошо, в общем шли, дойдя уже по темноте ко двору деверя, где он рассчитывал заночевать.
     — Куда это ты собрался? — деверь водил рядом с ними горящей лучиной, будто мыслил разглядеть на них самих или в их санях ответ.
     — На княжий суд, — ответил Мирон, откашливаясь от набравшегося морозца в горле. — Управу на боярина искать.
     — Ну, идём, расскажешь, — в последний раз переступив босыми ногами по твёрдому уже насту, Будила нырнул в избу.
     Оставив сына заниматься ночлегом для Бурки, Мирон последовал туда же. Внутри весело пахло щами с мясом. Что ж, сельский кузнец и в голодную зиму может это себе позволить. Мирон как-то заводил разговор, чтобы тот взял кого из племянников в науку, в подмастерья. Будила отшутился тогда своими сыновьями.
     Деверь уселся на своё место за широким столом, приглашающее указав на лавку рядом. В бабьем углу хлопотала хозяйка. Ухват в её руках, нырявший в печь, тоже обещал, что гостей сейчас покормят. Мирон снял шапку, перекрестился в красный угол, прилично поклонился хозяину и, не спеша, подсел к нему.
     — Ну, рассказывай, — произнёс Будила.
     Его покровительственный голос окончательно уверил Мирона, что их тут угостят. Оживившись, он принялся подробно расписывать, особенно упирая на то, что и одного топора за глаза хватило бы за недоимку.
     — Значит, хочешь княжьего суда? Ну-ну… У нас как-то Фрол с Демьяном туда кланяться ездили.
     — И? — поторопил его с ответом Мирон.
     Деверь, почесав под мышкой, стал, в свою очередь, повествовать о соседских злоключениях и кривой, кое-как вывезшей их из той беды. Когда к ним подсел и Алексей, хозяйка плеснула в миску щей, с поклоном поднесла им. Щи оказались даже солёными. Тепло, покой, сытость мгновенно развезли Мирона. Он клевал носом, вполуха слушая любившего поговорить деверя.
     Утром их вместе со всеми покормили овсяной кашей. Человек не лошадь, на овсе не пашет, но и эта не слишком сытная еда порадовала его. Будила щёлкал ложкой по лбу егозившихся за столом малых; разговор, откуда ни начнись, неизменно соскальзывал в случившийся неурожай и уже явственный голод.
     — Хоть бы мор до нас не добрался, — обернулся к Богородице над своей головой Будила. Богато живёт кузнец, коли красный угол у него со святым образом такого размера и яркости красок, что хоть и в церковь его вешай. — На Волоке с лета ни новгородских, ни псковских купцов к нам не пускают. Тьма народу там уже померла.
     — Господи, помилуй, — бормотал Мирон, редко иначе поддерживая беседу. Он, в отличие от деверя, зря молоть языком не любил.
     За ночь выпал свежий снежок, смягчив всё окружающее. Провожая их, Будила подкинул совет: коли не выгорит, оставить сына в Москве. Там сейчас постоянно что-то строят. Чай, молодые руки будут нужны. Мирон поблагодарил, мысленно отчехвостив его за прозвучавший так новый отказ взять Алексея в подмастерья. Только в дороге, отдыхая на санях, он позволил себе признать: в нынешнее, голодное, время кузнецу лишних ни рук, ни ртов не надо. Своих бы прокормить.   
     До Москвы от деверя уже недалеко. В полдень они подъехали к торгу у высоких, белокаменных стен. Оставив сына присматривать, Мирон отправился искать купцов для своего товара, припасённого как раз для такого случая. Вёдра клюквы сбыл быстро, а вот с выструганными белыми ложками пришлось походить да покланяться. Будто и здесь тоже такой голод, что ложки никому не сгодятся, зло хмурился он.
     Разжившись какими-никакими деньгами, вернулся к сыну. Тот уже трепался со скороспелыми знакомцами, весело скаля белые зубы.
     — Идём на постоялый двор, — буркнул он сыну. Вот уж в материно семейство пошёл его средний. Припомнилось, как долго, с тумаками, приходилось отучать ту постоянно пытаться залезть ему в уши.
     Пока устроились, идти записываться было уже поздно. Только на следующее утро, встав до рассвета, добрался Мирон до нужного ему подьячего. Первым делом тот принял у него пошлину. Потом, почёсывая пером у себя за ухом, обратной, чёрной его стороной вывел на исписанном уже листе имя заявителя, откуда, на кого и пошто жалуется. Кивая, Мирон с готовностью отвечал на все вопросы. Его даже начало приподымать гордостью: вот, государев человек расспрашивает его, старательно записывая его слова.
     — Приходи в понедельник, — равнодушно подытожил писарь. — Может, и примет.
     Снаружи уже ходила ходуном московская жизнь, многолюдная, шумная, богатая. Только и гляди, не встать на пути какого боярина. Вмиг он сам или его холопы столкнут тебя в сторону. За одно утро он увидел больше разных коней, чем за весь год. И церкви, церкви, колокольни!.. Батюшки мои, как они тут живут, в этом мельтешении нарядов и в хохоте зевак! 
     Обессиленный, он добрался до своего ночлега. Там уже подпрыгивал на месте сын, ожидая его возвращения и возможности самому сбегать, оглядеть всё своими глазами.
     — Иди уж, — пробурчал ему Мирон, усаживаясь на сани. Ради дешевизны, они устроились вместе с Буркой, в конюшне, по размеру большей, чем весь их двор. Алексей исчез, татарской стрелой, в светлом проёме дверей. Мирон же улёгся поудобнее, повздыхал – и принялся ждать понедельника.
     На следующий день и ему поднадоело лежать плашмя. Алексей вчера отчитался ему, что, среди прочего, видел продававшихся коней. Глядя на собирающегося снова на прогулку сына, он отправился с ним. Точнее, потянул сына к тем стойлам. А там – да, глаза разбегаются, от гнедых и сивых, от рабочих лошадок до боевых коней, от меринов до жеребцов. Задрожав от радостного предвкушения неизвестно чего, Мирон отправился осматривать всех их, выставленных на продажу. Тыкал пальцем то в зубы, то в бабки коней, уча сына всем известным ему премудростям, как выбрать доброго работника. Торговцы уже обратили на него, упрямого, внимание. Некоторые посмеивались с него, иные, ругаясь, отгоняли его от своих жеребцов.
     — Лошадь любить надо, — повторял сыну Мирон, искоса посматривая, идёт ли впрок наука. — Жену учи, а лошадь – жалей.
     — А я там странных видел там… бабёнок, — после заминки, нашёлся со словом Алексей. — Стоят, торгуют каким ярким товаром.  А во рту – колечко с бирюзой держат.
     Один из торговцев смешливо прыснул. Алексей с удивлением зыркнул на него.
     — Б…и это, — сердито пробурчал Мирон. — Тем колечком о себе заявляют. Мол, плати и…
     — А, понятно, почему они все такие старые и страшные, — задумался Алексей.
     Мирон только и пожал плечами. И правда, кто ж из молодых да пригожих пойдет заниматься таким делом?.. Да, уж какой ладной была его старуха молодухой, взгрустнулось ему.
     — Бать, а я там ещё калачи видал, — облизнулся сын, когда они освободились от осмотра копыт и зубов. — Ровные, пышные – загляденье!
     — Вот ещё… Заработай сначала копейку, потом трать.
     Разговор прервал шумный поворот толпы в сторону Фроловских ворот, откуда выходили бояре в окружении молодцев с бердышами.
     — Князь… великий князь… — прошелестело мимо них.
     Мирон вскинулся, выглядывать того. Кажется, вон он, высокий да стройный; идет посредине, в белом кафтане да соболиной шапке. Ему вдруг стало страшно: сейчас начнётся его суд, а он тут, далеко. Он заметил, что двинулся в ту сторону, когда расталкиваемые им зеваки уже начали браниться на него.
     Откуда-то со стороны раздался крик, не крик. Приближающееся нечто оказалось настолько пугающим, что внимание толпы забегало в поисках его причины. Да, крик исходил от возницы крытых саней, чей вороной нёсся мимо, не разбирая дороги, сбивая корзины, давя зевак. Народ кинулся врассыпную от понёсшегося коня и то взлетающих, то кренящихся вбок саней. Толпа ахнула, когда возница, смешно дернув ногами, сам вылетел головой куда-то в торговые ряды.
     Наперерез убегающим с пути вдруг метнулось молодое, гибкое тело. Какой-то молодец, приблизившись почти к взмыленной морде коня, умудрился развернуться, подпрыгнуть и в полёте обхватить обеими руками шею вороного.
     — А!.. Алёха! — хрипнул во весь голос Мирон, узнав в том соколином движении своего сына.
     Конь летел в уже почти пустом от людей пространстве, скашивая дикий взгляд на вцепившуюся в него блоху. Но Алексей, такой маленький на его шее, упрямо удерживался, давил руками, мешал тому дышать, отворачивал его морду вбок. Бешеное движение грузнело, замедлялось. В какое-то мгновение конь вдруг принялся поворачиваться туда, куда требовало от него вцепившееся тело Алексея. К вороному подбежали иные мужики, хватали за уздцы, за дышло – и уже совсем остановили его, фыркающего, взмыленного.
     Только тогда сын разжал руки, чуть не свалившись на снег. Кто-то из подбежавших помог ему устоять на ногах. Согнувшись, откашливаясь, Алексей оборачивался по сторонам.
     Мирон кинулся к нему, своими глазами удостовериться, не ранен ли сын.
     — Да цел я, цел, — попробовал тот улыбнуться ему, ещё горя только что случившимся своим богатырским подвигом.
     Да, вроде цел… К Алексею подходили какие-то мужики, хлопали его по спине, даже обнимали на радостях. Тот только и колебался своим гибким телом, светясь удальством и разгорающейся славой.
     Из возка выбралась боярыня. Она, не совсем ещё понимающе, оглядывалась по сторонам. Откуда-то к ней подковылял грузный боярин, заговорил с ней. Мирон, остановившийся неподалёку от сына, краем уха заметил, как тот, по-семейному, ругает её. Отмахнувшись от него, боярыня двинулась к Алексею. Мужики, поняв, подтолкнули его к ней.
     — Он, он тебя спас, Аглая Фоминишна, — послышались от них голоса.
     — Ну, раз спас, то вот тебе награда, — её боярин подошёл к Алексею и сунул ему что-то в руки.
     Алексей, ещё оставаясь на гребне своей славы, раскрыл ладонь себе и миру. На ней лежала серебряная чешуйка.
     Разглядевший это народ загоготал.
     — Вот, Аглая Фоминишна, как тебя твой супруг-то ценит! — крикнул кто-то, глумясь.
     Боярыня в это мгновение полностью пришла в себя. Подбоченясь, она повернулась к супругу.
     — Ах, вот ты как! — крикнула она, багровея лицом. — Ты за мать своих сыновей полтину пожалел? Дай ему!.. Рубль!.. — топнула она ногой.
     Раздался грохот; по сбежавшейся толпе пошли волны хохота с хватаниями за животики. Ответно побагровевший боярин, сцепив зубы, вытащил кошель и бросил его весь Алексею. Тот схватил; по тому, как ладони чуть не уронили его, даже окружающим стал понятен вес. Теперь толпа начала гудеть, с каким-то удовлетворением. И даже удивлением.
     Мирон, не отводя расширившихся глаз от ладоней сына, между которыми блестела расшитая узорами хорошо выделанная кожа, подошёл к нему. Увидев его лицо, Алексей вздрогнул, передал ему полученный дар. Кошель, и правда, тяжёл. Он едва остановил себя от того, чтобы заглянуть в него, высыпать на ладонь спасение их семьи…
     Народ ещё долго окружал их, радуясь их удаче. Освободившись от платы, Алексей снова открылся переживанию лившейся на него славы. Мирон же, вцепившись в кошель, оглядывался по сторонам, благодарственно кивал на поздравления с таким-то сыном-молодцом.
     Чудеса на этом не кончились.
     — Государь Иван Васильевич просит вас обоих к себе, — раздвинув толпу, появился рядом с ними лихой дворянин с бердышом на плече и саблей на поясе.
     Ставшие огромными глаза Алексея скользнули по лицу отца, повернулись в ту сторону, куда уже шагал дворянин. Окружённые людом, постепенно отстававшим от них, они пересекли почти безлюдный торг с разбросанными повсюду товарами.
     — Кто вы? — спросил их тот, высокий, в белом, что твой снег, кафтане.
     Мирон сорвал шапку, назвался сам и сказал имя сына.
     — Мы за твоим судом, великий государь, — добавил он, кланяясь. — Сироты мы твои, не прогневайся!
     — В чём дело? — наклонил голову Иван Васильевич.
     Всё, что нужно было сказать, давно говорено было им мысленно и проговорено. Мирон легко выпалил свою жалобу на ихнего боярина, дьяка Василия Ивановича.
     — И топор один больше стоит, чем вся моя недоимка, — настаивал Мирон.
     — Слушай же меня теперь, — кротко произнёс великий князь. — Дьяк тот верно мне служит, и за ту службу пожалован он деревнями и сёлами на прокорм. Твоя же служба – трудиться и кормить его. Без недоимок. Отдай ему всё, что должен… Тебе ведь есть теперь, чем отдать? — иным голосом напомнил он, кивнув на кошель в его сжавшихся руках. — А он вернёт тебе всё то, что его тиун у тебя забрал. И даже твой любимый топор.
     Мирон вздрогнул, учуяв какую-то издёвку в голосе князя, но приговор более чем устраивал его.
     — Спаси тебя Бог, государь! — воскликнул он, кланяясь в землю. Ему мешал сделать это, как надо, всё тот же кошель в руках.
     Иван Васильевич прыснул.
     — А теперь, когда с тем покончено… Отдай мне сына. Пусть тоже мне служит, коли не против.
     Мирон выпрямился. Лицо Алексея уже пылало под испытующим взглядом князя.
     — Топором работать умеешь? (Тот изо всех сил кивнул). Ну и бердышом, тогда, – научишься. Бросайся на моих врагов, как бросился на того коня. И будет тебе моя милость, — сказал он так, что было видно: разговор закончен, и всё теперь пойдёт по его воле.
     Повернувшись, князь продолжил свой путь в сопровождении бояр.
     Тот самый дворянин, что привёл их, чуть задержался. Наклонившись к Алексею, негромко сказал:
     — Завтра приходи в Кремль, спросишь Фёдора Прокоповича. Меня, то есть. А пока – свободен.
     И они остались вдвоём, посреди обширного, почти пустого пространства. 
     — Ну что, бать, —  весело подмигнул Алексей. — Заработал я деньгу.
     Он выставил ладонь, к которой так и прилипла серебряная монетка во всём своём неровно выделанном блеске.
     — Пошли по калачу купим?
     — С-сынок… — вырвалось у Мирона. — С-сыно-ок… Спас ты нас всех.
     Не выдержав, он захватил спасителя в охапку объятия, чуть ли не плача ему прямо в лоб. Тот, молодой ещё, зелёный – не снёс отцовской ласки, вдруг разрыдался, таким сладкими, такими счастливыми слезами…
     …Из Москвы Мирон уезжал, как и прибыл сюда, втроём. Бурка бежал рядом, прихваченный к оглобле концом уздечки. Сани же легко, играючи тянул молодой жеребец, названный им Снежком за белые бабки крепких ног.