Глава 14. Наши

Редкий случай — мне пришлось раздвинуть большой обеденный стол, что бы все могли за него сесть. И. как всегда, эти редкие встречи были глотком свежего воздуха, хотя и, безусловно, отравленного.
— Сто лет не видела тебя! — сказала Абрам с несвойственной ей пылкостью в обращении с друзьями и схватила меня под руку.
Есть лица, про которые говорят, они некрасиво, но чертовски милы, про Абрам можно было бы сказать, она не красотка, но она понравилась бы Рафаэлю. У нее были конечно странности, странности, если не сказать больше, и её не зря называли «железной леди» и карьеристкой, но ей всё можно было простить за ее веру в горы как образ жизни. Эта «Маргарэт Тетчер нашего Цея» часами слушала песни под гитару. При всей своей ленинской жадности до времени, она могла, как кобра, сидеть не шелохнувшись, пока живой и курчавый афганец Митяй в восьмидесятый раз поёт «что ж вы гады, ботик потопили», и в восьмидесятый раз смеяться над тем, как он произносит «и портрет «иди ты!» Пьехи».
Даже среди этой великолепной семерки (и даже без своих бирюзовых дрэдов) она выделялась своим нездешним, экзотическим видом: на руках — кожаные фенечки, на голове — выцветшая синяя бадана с надписью VITAL и английским флагом. Откуда бы она ни пришла и куда бы ни направлялась, она казалась странницей, путешественницей. Она часто говорила о том, что если о мертвых все время думать и помнить, то они — все равно что живые. А в ней самой было что-то такое, словно она вот-вот сорвется в небо. Я видел много ее фотографий, на которых она висела в воздухе, как будто парила. Как-то мы играли в большой кружок в волейбол, она бросалась в прыжке на все окрестные мячи и двумя руками сверху наносила по ним чудовищные для свей комплекции удары. Наверное, о ней думало много людей.
Она сильно прижимала меня к себе за руку, и я вспомнил, а точнее, не забывал никогда, как на четвертом курсе поехал с их группой на воскресную картошку под Серпухов, и она два часа держала меня вот также, не отпуская.
— Ну, все! Вцепилась! — сказала Волкова.
— Я по нему соскучилась!
— Да, ладно, мы всё понимаем.
— От Тани ничего не скроется! — сказала Полина. — Тань, тебе бокал или рюмку?
— Минеральная вода без газа есть?
— Без газа нет.
— Значит, рюмку!
— Мне тоже! — сказала Абрам.
— Люди! А хотите посмеяться? — сказала Полина.
— Люди хотят выпить и закусить, — сказал Глеб Сердитый, наш великий физик.
— И поблевать, — сказал Митяй, который не изменился даже после Афгана.
— Митяй! — крикнула Женя.
Женя была сокурсницей Полины, с Митяем они познакомились на Алтае, и она к нему еще не привыкла. Мне вообще не нравилось, как она к нему относится, но понять Митяя было можно. Как и Абрам, натуральная блондинка Женя не была красоткой, но из всех наших девушек она была самой высокой, у нее были идеальные длиннющие ноги, совершенно ангельский взгляд синих, как горный лед, глаз и белоснежная улыбка. Любая модель позавидовала такой фактуре.
— Главное — шпротами стол укрепить! — продолжал свое обычное балагурство Митяй. — Поля! Сделай нам красиво! Неси все консервы, какие найдёшь у Ромыча!
— Ну, вы, как хотите, а я, как знаю! — сказал Глеб и выпил.
— Ладно, — сказал я. — первая — лечебная.
— Кстати, докторская колбаса не лечит, — предупредил Митяй. — Вы знали?
— Митяй просто набит какими-то сакральными знаниями, — сказала Абрам.
— А любительская не любит, — сказала Волкова. — Я тоже набита.
— Зато «Столичная», говорят, от стронция очень хороша, — сказал Глеб.
— Что ж ты молчал, хороняка! — удивился Митяй. — Наливай!
— После первой и второй... Тэ сэ зеть, ибо-о!
Глеб опять разлил водку, а я наполнил бокалы Полины и Жени Токайским.
— А помните, как мы познакомились с Абрам? — сказала Волкова. — Глаза ангела и водку не пьет. Рома сказал: "Не наш человек!"
— Я не мог такого сказать!
— Сказал!
— К твоему сведению, ангелы только водку и пьют! — сказал я и выпил.
— Все так смеются, когда Рома тебя защищает, а я говорю: чего вы к нему пристали? Может она ему просто нравится.
— Полюбить, так Абрам, выиграть — так миллион! — сказал Митяй, накладывая Абрам мясное рагу.
Митяй и Женя опять были в легких контрах, даже сели отдельно, и Митяй все внимание уделял Абрам. Он сидел справа от неё.
— Будем считать, что я этого не слышала, — чопорно сказала Женя.
Много, много лет спустя мне казалось, что первую «Алису» срисовали с нее.
— Это Кто?!! — испугалась Абрам. Он, вообще, была нервная.
— Это — икра, Машенька. Из мяса. От нашего стола вашему стулу. Не кусается? Вот так, кушай, Машенька, молодец. На Глеба смотри — кто хорошо пьет, тот хорошо ест.
— Про хрен к рагу не забывайте, — сказала Полина.
— Где хрен? Маша, ты хрен вообще уважаешь? Бери больше! Хрен свой, в смысле самостийный. Маша, может пиво? Пиво без водки, что паспорт без фотки.
Митяй опять налил себе и Абрам.
— Маша! А ты кем хочешь стать, когда выпьешь?
— Да мы только что!
— А, мы только что выпили, что ли? Маша? Мария, мы стали забываться!
— Забудешься с тобой!
— Это болезнь, наверное, да? Хроническими заболеваниями страдаете. Да. Какими? Алкоголизм. Тяжело даются первые две рюмки, дальше само идёт. Маша, под горячее! Ты чего молчишь? И как ты одной рукой ешь? Поль, ты вот Маше рагу дала, а вилку не дала. Одной рукой без вилки хлеб сидит ест.
— Ну, со свиданьицем! — сказал Глеб и опять выпил без тоста.
— Не частите, не частите! — продолжал валять дурака Митяй. — Танюха, я тебе говорю! Один кусок в руки! А ты как думала? Учет-контроль! Волкова! Не по чину берешь! Учись вон у Маши! Тонкая кожа, ест не спеша. Господи боже! Как хороша!
— Вот гадина! — сказала Волкова. — Как же я тебя люблю!
— Кому освежить бокал? — спросил я. — Девушки!
— Ну просто лес рук! — сказал Митяй.
— Ладно, мне налей, — отмякла Полина.
— И мне! — сказала Женя.
— Ну что, Маша, тебе, это самое, под горячее, может? Ты что молчишь-то? Добавки водки? Что вас вынуждает напиваться? Ничего не вынуждает, я доброволец!
— Мне больше не надо.
— Ну, все, Митяй сейчас вытряхнет из всех душу, — сказала Полина. — Скажите лучше тост.
— Пусть Рома скажет, — Глеб показал на меня пальцем, как бы освежая памяти компании, кто я такой. 
Я встал.
— Опять пришлось взять слово… - я неохотно встал. - Как говорит один мой знакомый грузин…
— Наш грузин, — поправила Абрам.
— Наш знакомый грузин… — сказал Митяй.
— И кто у нас грузин? — спросила Волкова.
— Был у нас грузин, по фамилии Авас, — сказал Глеб.
— Поскольку мне не дают сказать даже слово, я сразу перейду к выводам.
— Переходи сразу к оргвыводам, — посоветовал Глеб.
— В общем, за друзей детства и юности. За вас, артефакты!
— Отличный тост! — сказала Женя. — Только я ничего не поняла.
— А чего тут понимать? — сказал Глеб, поднимая рюмку. — Ну, давайте… За нас — артефактов, тэсэзеть!
— Не чокаясь? — спросил Митяй.
— Ну почему же? — Глеб чокнулся с Митяем.
— Как он меня назвал? — Волкова смотрела в тарелку невидящим взглядом.
— Пей давай! — сказал Глеб.
— Нет, я не поняла, как он меня назвал!
— Можно алаверды? — сказала Абрам. — Давайте тогда еще за один артефакт — за школу! Школа — не просто социум, в котором мы росли, учились…
— Чему-нибудь и как-нибудь, — сказал Глеб.
— Особенно, Глеб! — сказала Полина.
— Я в школе, вообще, не учился!
— Глеб, а у тебя были репетиторы?
— У меня был репетитор! Один. Так сказать, коллега моей мамаши по ЦНИИМАШу. Типа, лучший репетитор в Болшево. На лбу мышцы от жвачки. Задал мне сто задач из Сканави. На следующий день приходит. Решил? Решил. Сколько? Все. Вопросы есть? Вопросов нет. Ну, я не могу так работать!!!
— Я же говорю, Глеб — гений! — сказала Полина. — Глеб из нас — самый умный!
— Господа, вы звери, господа! — сказал я. — Дайте Маше договорить!
— Спасибо, — сказала Абрам чуть слышно.
— Ваше слово, товарищ Маузер! — сказала Волкова.
— Издеваются опять надо мной…
— Все, как в школе, — сказал Глеб.
— Маша, в школе над тобой издевались? — спросила Женя.
— Ну, за школу! — Глеб поднял рюмку.
— Вы дадите человеку закончить мысль?
— Школа — это… — сказала Абрам.
— Не просто школа! — сказал Глеб.
— Не просто школа! — как эхо отозвалась Абрам.
— Давай, по существу! — сказал Митяй. — Не тяни кота за это самое.
— Давай — сутевую часть.
Но голос Абрам уже окреп. Она властно подняла руку.
— ...это — репетиция Рая. Вот за что так любят Достоевского во всем мире? Его герои — вечные школьники, эмоции вьют из них веревки, и это какая-то другая жизнь, более осмысленная и подлинная, чем наша.
— Так за школу или за Достоевского? Царствие ему небесное! — Глеб перекрестился.
— А за обоих! — сказал Митяй.
— А я помню, как Таня в восьмом классе пришла в мини-юбке, — сказала Полина, — и наши мальчики познали любовь.
— Мальчики в этом возрасте познают сразу бессмертие, — сказала Абрам.
— А бабы — дуры! — сказала Волкова.
— Танюш, пройдись! — попросил Глеб.
Волкова, не вставая из-за стола, картинно повернулась из стороны в сторону.
— Грецка дева! — сказал Митяй. — Афродита!
— Не поняла!
— Женечка, это же — из кино, — сказала Абрам. — Как царь Петр…
— Ты чо, ты чо, ты чо? — Митяй с угрозой придвинулся к Абрам. — Ну, правильно!
Включаю вчера телевизор, а там — Высоцкий с рожей негра! Думал, все! Яркость сломалась.
— Сам ты сломался! — сказала Женя.
— Это, где Высоцкий — в гуталине и рассказывает про счастье-мотылька, — сказал я.
— А мне нравится, что Высоцкий играет негра! — сказала Полина.
— Ребята! Вы просто негров не видели... — сказал Глеб. — Тэ сэ зэть, на воле…
— Митта говорил, что снял там Высоцкого ради самого Высоцкого — сказал я.
— Митта тебе говорил? — пискнула Полина.
— Сташевская, что за тон? — сказала Волкова. — Или ты готовишься к обеду безбрачия?
— Она в поиске, — сказал Глеб.
— Сташевская хорошо училась в школе? Извлекай уроки!
— Танюха — не фраер, она шельму метит! — сказал Митяй.
— Хватит вам уже! — обиделась Полина.
— А Танюха Рому всегда защищает, — сказал Митяй. — Правильно! Мы своих не бросаем.
— Да я его всю жизнь защищаю! — Волкова начала свою любимую историю. — Он в детстве так смущался… Я ему говорю, ну, что ты ее боишься? Начнет она опять к тебе лезть — Ромочка, Ромочка — а ты возьми ее вот так, — Волкова сжала кулак и добавила басом, — Ну, чего тебе?
— Как бы то ни было, — воспользовавшись паузой и, чтобы опять не перебили, начала скороговоркой, на одном дыхании Абрам, — благодаря Высоцкому, фильм как бы входит в луч гераклитовского логоса и парменидовского бытия, проваливаясь в его безвременье, встречается там с Ганнибалом, прабабкой Пушкина и самим Пушкиным, потому что сознательная жизнь, если она совершилась, есть способ бытия, и пребыть, случиться, или осуществиться, есть способ бытия, а не что-то, что просто уходит в прошлое.
— Ой! — сказала Волкова. — Я, кажется, открыла портал.
— А еще говорят, все гениальное просто, — сказала Полина.
— Все генитальное — в простынь! — сказал Митяй.
— На самом деле, все истины, которые я хочу вам изложить — гнусная ложь! — сказал Глеб.
— Я только я хочу сказать, что и Пушкин, и его прабабка, и Ганнибал — все они наши современники...
— Нет, серьезно! Лично я ничего не поняла! — сказала Полина.
— Такая задача не ставилась.
— То есть ты хочешь сказать, что мы все в астрале? — просил Глеб.
— Не совсем. Они живут, населяя то же самое жизненное пространство в той мере, в какой мы его время от времени населяем.
— Дмитрий Львович! — Глеб перешёл на профессорский тон. — А ведь это было что-то — про иллюзию четвертого измерения!
— И в очень оригинальной концепции, коллега!
— Не совсем. Этот высший мир находится в зазоре нашего, он дает достаточно света ищущим его и достаточно тьмы, отвернувшимся от него.
— Так говорил Заратустра! — Глеб закивал, как китайский болванчик.
— Так говорили элеаты. Греческие философы-архаики.
— Извините, я, наверное, что-то пропустила, а все-таки что значит проваливается? — сказала Полина и возвысила голос. — Нет! Правда! Товарищи! Кто-нибудь что-нибудь понял?
— Полька какая активная сегодня! Обычно тихая сидит, а тут на тебе!
— Ага, тихая! — сказала Волкова. — Как начнет весь свой день пересказывать! Проснулась, таблетку съела, пошла на работу, купила газету, террористы захватили самолет.
— Рома, правда! А что ты молчишь? — спросила Полина.
— Ну участвуешь в диспуте! — поддержал ее Глеб.
— Не знаю, я люблю книжки про животных.
— Про животных! — Абрам засмеялась.
— Рома, ну скажи свое веское слово, — попросила Волкова.
— Про ганнибалов?
— Про каннибалов, — сказала Волкова.
— Дети, что вы курили? Вы меня пугаете!
— Мы его пугаем, — сказал Глеб.
— Дед Пушкина родился от второй жены Ганнибала, — сказал я.
— Дедушка была на самом деле бабушка, — сказал Митяй.
— И не женил царь Петр Арапа! Это все сказки А.С. Пушкина!
— Сказки туманной луны после дождя, — сказала Абрам.
— Ты все о своем! — Волкова подарила Абрам свою любимую улыбку идиота.
— Сказки — ложь, на них полож! — сказал Митяй!
— Первая жена родила Абраму белую голубоглазую девочку, за что Абрам бил ее несколько лет смертным боем.
— Совсем озверел Черный Абдула! — сказал Митяй.
— Обрусел, — поправила Абрам.
— Абрам Ганнибал! — Волкова посмотрел на Абрам.
— Ганнибал Лектор, — Абрам сильнее притянула меня к себе.
— И что ты на нем повисла? — опять начала Волкова.
— Дура-лошадь! У нас — отношения! — сказал я.
— Не надо грязи! — сказал Глеб.
— Я же сказала, я по нему соскучилась!
— Переживай про себя!
— Давайте выпьем что ли? — сказал Глеб.
— Капусты больше ешьте, — сказала Полина, — Первое средство от перепоя.
— Капусту не надо, а то всех развезет! — сказал Митяй.
— А я хочу! — сказала Женя.
— Ну, все! — Митяй махнул рукой. — Сейчас все капусты нажрутся — песни начнут орать.
— Очень кстати, — сказала Абрам. — И мне тоже можно?
— Правильно, Маш! Капуста, вообще, вещь хорошая. Кислоту даёт, будь здоров! Лучше, чем гороховый суп.
— Если кто-то хочет, я погрела суп, — сказала Полина.
— Давайте суп на завтра оставим, — предложила Абрам.
— Маш, а мы уже переходим в завтра? Правильно! Поели, попили... пора и честь терять!
— Женя, — вскрикнула Абрам. — забери своего туриста!
— Вот это верно! — сказал Митяй. — Избавляйтесь от туристов! Турист — горе в семье. Туристы — это страшные люди, вообще. Ты что грустишь, бродяга, а ну-ка улыбнись! Абрамова!
— Что ты к ней пристал? — сказала Волкова.
— Инстинкт улучшения породы, — сказал я.
— Просто он бесноватый, — сказала, отворачиваясь, Женя.
— Да! У меня этот, как его…
— Афганский синдром, — подсказала Волкова.
— Синдром Ретта, Туретта, — сказал я.
— А справка у тебя есть? — спросил Глеб.
— Маша, мы с тобой вторую бутылку допиваем, а справки так и нет. Маша, давай суп ешь!
— Да я сыта, правда. Спасибо.
— Митяй, сам ешь! — сказала Женя.
— А я ем! Поля, почему он такой горячий? У меня на обед всего пятнадцать минут!
— А ты дуй.
— Да он уже дунул! — засмеялся Глеб.
— Я чувствую мне пора передохнуть, — сказала Абрам, отпуская мою руку.
— Ромыч, заводи баркас! И держи под парами. Держи под парами, сейчас мы Марию погрузим.
— Дайте выйти! Мне дурно.
— Маша, тебе плохо? — забеспокоилась Полина.
— Абрам, махни водки и сходи покури, — предложила Волкова.
— Маш, может, правда померить? — спросила Полина.
— Сейчас уже нормально.
— Сейчас уже нормализовалось, — сказал Митяй. — Не надо сейчас мерить. Морщины разгладились. Еще неправильно покажет. Не надо расстраиваться.
— А ты не беременна, мать? — сказала Волкова.
— Да пустите Машу! — сказала Полина.
Абрам встала.
— Маш, ты за пивом? — сказал Митяй. — Жигулевское не бери. А у армян ничего не бери.
— Что вы пристали к ней? — Женя пихнуло Митяя локтем в бок.
— Потому что хочется! Хочется вот пива. А почему пива хочется? Потому что пиво — это доказательство того, что Боженька нас любит.
— Митяй разошёлся! — сказала Полина.
— Еще один философ! — фыркнула Волкова.
— Да у них там гнездо! — сказал Глеб.
— Ну, на разойдись, я, кстати, сразу согласился.
— Давайте снова про бессмертие, Маше сразу полегчает, — предложил я.
— Садись, Машенька! — сказал Митяй, и Абрам покорно подчинилась.
— Правильно! Машк, задвинь еще чего-нибудь! — сказала Волкова.
— Отстаньте!
— Нет, а ты вот поясни людЯм, они тоже знать имеют право, как это покойники живут посредь нас? Ась?
— Все это теория! — сказал Глеб. — Нет, теоретикам хорошо! Вон Серж ядерный взрыв посчитал, и готово дело, а по моей теме диссер без эксперимента…
— Тебе взрыв нужен? — сказал Митяй. — Что же ты молчишь, хорняка?
— Зато Глеба после защиты сразу в Штаты пригласили, — села на своего конька Полина. — Да, Глеб?
— И как там в Штатах, Глебушка? — спросила Волкова.
— Бабы страшные, а те, что покрасивше — толстые! Сколько же там толстых людей! Ну, и, конечно, негров там значительно больше, чем у нас, значительно...
— Покойники живут среди нас в том смысле… — проснулась вдруг Абрам. — что они живы ровно настолько, насколько мы сами живы и готовы их оживить.
— Ну, вот! — Волкова развела руками, как какой-нибудь кот Матроскин. — Можешь ведь, когда захочешь! Теперь вообще ничего не понятно.
— Не знаю, насколько я живой, но я видел Ёе, ребята, как вас!
— Ее это кого, Митяй?
— Смерть, кого еще! — сказала Женя. — Напьется до чертиков, а потом мне рассказывает!
— Да лучше с чертом, чем с самим собой!
— Да? Где-то я такое уже видела, — Волкова скривилась и посмотрела в мою сторону.
— Вот-вот, по-моему, ребята, вы просто начитались Упанишад, — сказал Глеб.
— Индуистской веры придерживаются, — пояснил Митяй.
— Шопенгауэр тоже начитался Упанишад и не только, — сказала Абрам, — а Сергей Трубецкой в прошлом веке еще сказал, что элейская школа перекликается с буддизмом.
— А чем они там все кончили? — спросил Глеб.
— Четверояким корнем всеобщего закона достаточного основания, — протараторила, как по книге, Абрам.
— Иначе не скажешь! — сказал я.
— Это диссертация Шопенгауэра.
— А по моей теме диссер из пальца не высосешь… Это, как один теоретик доказал, — Глеб быстро-быстро закивал головой и зажестикулировал, — что если жизнь — это функция от времени, то смерть тогда — это предел этой функции при времени, стремящемся к бесконечности. При раскрытии мы получаем неопределенность, бесконечность на бесконечность. Отсюда нетрудно показать, что жизнь после смерти имеет место быть.
— Стоп, стоп, стоп! — Митяй поднял руки. — Подожди! А как пишется знак умножения?
— Тебя, Митяй, учить — мертвого лечить, — сказала Женя.
— И про современников так можно? — спросила Полина.
— Нет, про современников — это как теорема тысячелетия — про односвязное компактное трёхмерное многообразие без края, — сказал Глеб.
— Какое, какое безобразие? — Митяя положил локти на колени Абрам, чтобы оказаться поближе к Глебу.
— Компактное трёхмерное, которое гомеоморфно трёхмерной сфере.
— Гомофобно! — выругалась Волкова.
— Это вы — про гипотезу Пуанкаре? — Абрам согнала с колен Митяя.
Глеб опять затряс головой.
— Да! Да! Да! А одна моя знакомая учительница французского Эрнестина Иосифовна Паункаре никогда в жизни не пила спиртного, а на своем дне рождении выпила одна бутылку коньяку и сошла с ума.
Абрам резко поднялась и с каменным лицом вышла из комнаты. Хлопнула входная дверь.
— Она хоть оделась?
— Машка — не фашистка, но баба закалённая! — сказала Волкова. — Мы пережили с ней холодную ночёвку.
— Машка не фашистка? — сказала Женя. — Вы ее плохо знаете.
— У них была холодная ночёвка! — Митяй кивнул в сторону Волковой.
— У них это так называется, — сказал Глеб.
Полина бросила на Глеба осуждающий взгляд.
— Зачем ты при ней?
— А что я сказал? Это — почти цитата из Золотого теленка.
— Вот именно — почти! Все поняли, что ты изобразил Далёкова.
— Да, нет, он парень не плохой, — сказал Митяй. — Только ссытся и глухой.
— Еще слово… — сказала Женя.
— В хорошем смысле, конечно!
— Расстроили Машу, — сказала Полина.
— Ничего, — успокоила всех Волкова. — Погрустит, подумает про бытие мое… Вернется через полчаса и скажет: «Сколько же в человеке дерьма!»
— Это же — актриса эта, как ее, сказала… — не поняла Полина.
— Раневская, — сказал я. — Фаина Раневская.
— Раневская! А слышали, люди, в Америке изобрели такие штуки для женщин — вместо ваты? Очень удобно!
— Это ты к чему, Сташевская? — спросила Волкова.
— Сложное умозаключение, много вычислений опущено, — сказал Глеб. — У нас так же все сидели, ждали, кто первый сломается — курсовик считать. Обычно Серж первый ломается, потом выкидывает страницу формул и пишет: «Нетрудно показать…» Кстати, — Глеб посмотрел на меня, — Серж сказал, что частушка «Николай Петрович Васин как еврей вдвойне опасен» — про другого Васина. В МЭИ еще один Васин есть.
— И тоже Николай Петрович, что характерно, — сказал я.
— Глеб! — заканючила Полина. — Когда ты уже покажешь нам своего Сержа?
— Да, покажи нам своего дамского угодника.
— Или хотя бы просто угодника, — сказала Абрам.
— Глеб, давай, не ломайся, покажи своего Сержа! — сказала Волкова.
— Я достаю из широких штанин… — начал на распев Митяй. — А мне все кричат: «Гражданин!»
— Митяй, я тебя убью! — сказала Женя.
— Напоить чаем и расстрелять! — картавя, сказала Волкова.
— У самых револьверы найдутся!
— А я не поняла: Сташевская, а чем тебя наша вата не устраивает? — сказала Волкова.
— Вот именно! — возмутился Митяй. — Всех устраивает, ее не устаивает!
— А мне бабушка... — Женя сделала ностальгическое лицо, — шила из марли такие стеганые прокладки с петлями, и поясок к ним, чтоб не съезжали. Но они все равно...
— Дмитрий Львович! — сказал Глеб. — А чего они? Мы тогда сейчас тоже начнем про квантовое уравнение Дирака.
— Да я сейчас, вообще, про резинотехническое изделие №1 начну!
— По непроверенным данным резинотехническое изделие №1 — это калоши, — сказал Глеб.
— Да как не назови — лопаются, заразы!
— Да-да, милый! — сладким голоском пропела Волкова. — Не только рвутся, но и гнутся!
— Таня, пять баллов! — сказала Женя.
— А читали про учительницу, которой дали десять лет за то, что она отравила своего бывшего ученика? — спросила Полина.
— Мне в школе Преступления и наказания хватило! — Глеб замахал руками.
— Глеб — молодец! — сказала Волкова.
— Дураки, это на самом деле! Ее судили.
— Судили? — сказал я. — Это за что же?!
— Правильно, что дали десять лет! — сказала Волкова. — Я бы к стенке, вообще, ставила.
— А мне жалко ее. Она сделала из него человека, он жил у нее. На все готовом.
— Она содержала его? — спросила Волкова. — А она рожу свою в зеркало видела?
— Да! Она постарела, и он захотел ее бросить.
— Клетку надо проветривать! — сказал Глеб.
— Вот так! Не знаешь, где тебя вальнут! — сказал Митяй. — Вот поэтому я всегда двоих ставлю, и сразу предупреждаю: «Мужики, без обид, но кто на посту уснет — расстреляю!» Потому что я не хочу с перерезанным горлом проснуться. На фиг мне это надо? Хоть бы раз, кто заснул.
— Ты у меня точно когда-нибудь не проснешься! — сказала Женя.
— Это любовь! — сказала Волкова.
— А кто-нибудь читал роман Сорокина «Роман»? — спросил Глеб.
— Роман «Роман»?
— Там такая дворянская идиллия. Свадьба в дворянском гнезде. На любой странице откроешь — Тургенев и Тургенев! А потом на утро жених — Роман — просыпается, берет топор и давай всех крошить. Перекрошил усадьбу пошёл в деревню.
— Сташевская! Про тебя написали, наконец!
— Таня никак не может забыть… — сказала Полина.
— А за тобой когда-нибудь бегали с топором?
— Да? А если бы твоего мужа...
— Ну, ладно, ладно! — сказал Глеб. — Давайте лучше выпьем.
— А что, подготовленный боевик один с ножом целый дом пройти может, — сказал Митяй. — Сидите тут, как кролики. Это сушеный лук? Похоже на мотыль.
— Хрумкай, чего дают, не барин! — сказал Глеб.
— Точно! Наживка какая-то! — согласилась Волкова.
— Таня, а ты у нас тоже рыбак? — спросила Полина.
— Рыбачка Таня как-то в мае… — запел Глеб.
— Посещает интимный магазин — «Рыбак рыбака», — сказал я.
— Рома, спой лучше! — сказала Волкова. — Ты такой безобидный и тихий, когда ты поешь!
— Да, Ром, спой! — попросила Полина.
Я взял гитару.
— Я не буду настраивать, хорошо?
— Тебе так даже лучше! — сказала Волкова. — Только что-нибудь поживей.
— Песня праздничная, свадебная, стало быть… — сказал я и добавил загробным голосом, — веселая.
— Песня из серии «А у нас в тайге дождь повесился», — сказал Глеб.
— Этот стон у нас песней зовется! — сказала Волкова.
— Заметьте! А Рома даже еще не начал! — сказала Женя.
— И не начну! Следующая песня тоже радостная…
С улицы вернулась раскрасневшаяся Абрам, она была без баданы, голый череп поблескивал, как горная вершина.
— Смотри! Уже обрили! — сказала Волкова.
— Ой! — вскрикнула Полина.
— Маш! Так и ходи! — сказала Женя. — Ты такая красивая! Только не худей еще дальше.
— Вот именно! — согласилась Волкова. — Тощая корова — ещё не газель,
— Это самое приличное, что я от нее слышала. Обычно — «дура-лошадь» или «кончай бухать».
— Да потому что я люблю тебя, старую дуру!
Абрам пробралась на свое место за столом.
— Садись, Маша! Второй тайм, — сказал Митяй.
— Первый тайм мы уже отыграли! — сказал Глеб.
— Ну вот! Стоит отойти — Рома поет! — сказала Абрам.
— Только грустит бродяга, — сказал Митяй.
— Что с головой? — спросил я. — Я думал ты просто — под мальчика, как Марина.
— Дрэды не прижились. Не пугайся.
— Я боюсь только мертвых шаманок.
— А я испугался, что ты после химиотерапии, — сказал Митяй.
— Спасибо, Митя! — сказала Абрам.
— Шуточки у вас после Алтая! — сказал Глеб.
— Да, вы ничего не рассказываете нам про Сибирь, — сказала Волкова. – Как там, есть, где посидеть с друзьями?
— Тебя там уже ждут, Тань! – сказала Абрам.
— Мстительная какая!
— Да, девочки!! — сказал Митяй. — Алтай — это удав
— Здесь только одна девочка! — Глеб перешёл на фальцет. — Это я!
— Не пойму было бабье лето или уже прошло? — спросила Абрам.
— Уже не конец, но еще не начало — сказал я.
— Уже не конец, но еще не начало, — повторила Абрам.
— Грядет! — сказал я.
— Да грядет! Не люблю я такую погоду в октябре. Какой-то обман, лучше уж сразу!
— А я предпочитаю сначала помучиться, — сказал Митяй.
— А у меня аллергия на холод началась, — Полина шмыгнула носом. — Раньше были, пардон, сопли, а теперь совсем плохо, еще и слезы градом...
— Песня для женского хора… — начал я, наконец, свое выступление. — А, может быть, для хора ангелов. Пока не решил...
Мои новые песни мне нравились, но потом хотелось их куда-нибудь засунуть, подальше. Чем хороша проза — ее можно переписывать десятилетиями…
— Депрессионист! — выругалась Волкова.
— Постдепрессионист, — уточнила Абрам.
— Ладно вам! — сказала Полина. — Смешно ведь.
— Слишком тонко для нас, — сказала Волкова.
— Юмор слшком тонкий, — сказал Глеб.
— Не прощупывается, — потдакнула Волкова.
— Театр абсурда, — сказал Глеб.
— Рома, как мышление греков в трагическую эпоху — пессимистичен, но художественно — оптимистичен, — попыталась меня защитить Абрам.
— Сама хоть поняла, что сказала? — набычилась Волкова. — Нет, я ее все-таки убью когда-нибудь! Сташевская, дай свой топор!
— Человек он был мрачный, нелюдимый и даже глазами как-то так делал: морг… морг… морг… — сказал Глеб.
— Вот так, Ромыч! — Митяй похлопал меня по плечу. — Хотел произвести хорошее впечатление, а оставил неизгладимое.
— Рома, не слушай их, спой «Я люблю тебя, жизнь!» — попросила Женя.
— Антисоветчина! — сказал Митяй.
— Между прочим, да! Колмановского запрещали.
— За что, Поль? — спросила Женя.
— За мелкотемье и пропаганду грусти.
— Родину надо любить, ребята! Поняли? — сказал Глеб.
— Рома, а спой Высоцкого, которая должна была быть в «Сказе о том, как царь Петр арапа женил», — попросила Полина.
— Может лучше про хунвинбинов?
— Нет! Спой про купола! — заканючила Полина.
— Купола в России кроют чистым золотом, чтобы чаще Господь замечал, — сказала Абрам.
— Кого-то, может быть, расстрою, но купола в России уже не кроют чистым золотом, — Глеб состроил свою любимую гримасу Дуримара.
— А чем их кроют? — Волкова иногда интересовалась религией.
— Не будет уточнять, чем их кроют, — сказал Митяй.
— Ну почему же? Нитридом титана их кроют.
— Глеб, как всегда, все опошлил! — сказала Полина.
Глеб изобразил зловещий смех.
— Глеб, а правда! Звезды состоят из водорода и гелия. Так? А тогда откуда взялось золото?
— В Полине все еще живёт золотая медалистка, — сказала Абрам.
— А это очень хороший вопрос! Драгметаллы образуются при взрыве сверхновой.
— А что они делают на земле?
— Чтобы чаще господь замечал! — я взял ля минор в самой дворовой аппликатуре. — Песня про драгметаллы в куполостроении.
— Майоров, только пой с открытыми глазами! — сказала Волкова. — Пока тебя не запретили. Я и так засыпаю.
— У Ромы просто доброе сердце, он не может видеть, как другие страдают, — сказала Абрам.
— И ты, брют? — сказал я.
— И давно ты страдаешь, Абрам? — спросила Волкова.
— Как все запущено! — Глеб покачал головой. — Нет! Пулемёт я вам не дам!
— Ладно вам, пусть поет! — урезонила всех Полина.
— Пусть думает, что поет, — сказала Волкова.
— Я и не пою, я разговариваю песнями.
— Пусть разговаривает, — разрешил Глеб.
— Жалкие людишки! Я вернул в романс ненависть!
— Давай уж начинай! — буркнула Волкова.
— Знаете — анекдот? Лежат два интеллигента в постели… — сказал Митяй.
— Знаем, Митя, знаем! — сказала Волкова и мне. — Играй, паскуда, пой, пока не удавили!
Как ни странно, я все-таки начал петь.
— А ты опять сегодня не пришла. А я так ждал, надеялся и верил, что зазвонят опять колокола, колокола, и ты войдешь в распахнутые двери.
— Ром, ну, правда! — заныла Полина.
— Перчатки сымишь прямо у дверей, небрежно бросишь их на…
— Не те слова! — Волкова покачала головой.
— Не те купола, — поддакнул Глеб.
Я демонстративно старательно взял Ре минор.
— Подоконник…
— И аккорды не те! — сказал Глеб.
— Парень! Ну не умеешь играть — не мучь ты гитару! — сказал Митяй.
— Ромыч, учи аккорды — все бабы будут твои.
— Не свисти, Танюха, девок не будет.
— Рома, они обижают тебя? — сказала Женя.
— Хунвинбины! — сказала Абрам.
— Давайте лучше поиграем во что-нибудь, — я отложил гитару.
— А ну-ка девушки, а ну-ка — парням! — сказал Митяй.
— Давайте, в «Крокодила»! — предложил Глеб. — Только Рома пусть показывает.
— Опять будет театр одного актера, — Волкова отрицательно покачала головой.
— Можно — одного режиссера, — сказал я.
— А давайте — в Ассоциации! — Полина захлопала в ладоши.
— Надоели уже ваши ассоциации! — сказала Волкова.
— А давайте в Характеристики, — сказала Абрам. — Тот, кто водит, характеризует всех остальных.
— Абрам специально предложила, чтобы ее все называли королевой, — сказала Волкова.
Все засмеялись.
— Королева Марго! — сказала Полина.
— Анна Австрийская, — предложила свой вариант Женя.
— Анна Австралийская, — поправила Абрам.
— Анна на шее! — показа свою образованность Волкова.
— Алиеонора Аквитанская, — сказал я.
— Как, Ром? Аллионора? — переспросила Женя.
— Алиеонора.
— Я даве ш моим нешъемным протежом… — прошамкала Волкова.
— Известна как главная Прекрасная Дама средневековья и тем, что, когда ее десять детей размножились, началась Столетняя война.
— Опять я во всем виновата! — Абрам всплеснула руками.
— Не ты, не ты… Он наговаривает… Поля, а чего это твой Майоров Абрам обхаживает?
— Тань! — Полина махнула рукой. — Если бы ее одну… а так…
— Все равно! Не расслабляйся! Ну, начинаем? Кто водит?
— Давайте — Глеб! — предложила Полина.
— Глеб! Первый фант — Поля! Кто у нас Полина?
— Вдовствующая баронесса, — сказал Глеб.
— Оригинально! — Полина почесала затылок.
— Безутешная вдова благодарит всех, кто ее утешал, — сказала Абрам.
— Митяй? — сказала Женя.
— Рэмбо.
— РэмбО! — выдавил из себя с нажимом Митяй. — Лобзая гр-р-рудь ее! Митяй с ловкостью мангуста увернулся от подзатыльника Жени.
— А Рома? — сказала Полина.
— Профессор-зануда, — сказала Волкова.
— Старк из «Последнего магната», — сказала Абрам.
— Олег Даль, — сказала Женя.
— То же забавная личность, — сказала Абрам. — Мог окаменеть в кадре, и при этом такая жизнь внутри!
— Забавно! — я покачал головой. — Просто мой портрет!
— Не обольщайся! — как сплюнула Полина.
— Ох, Сташевская! — сказала Волкова. — Не жалеешь ты себя!
— А чего? Я правду сказала.
— Полька у нас — джигит, — кивнул в ее сторону Митяй. — сначала правду-матку режет, потом думает.
— Правильно, правильно, Полька. На Бельмондо больше похож, — сказал Глеб.
— От Пьера Ришара слышу! — сказал я.
Мы с Глебом изобразили что-то вроде фехтования на руках.
— Так, Полька у нас еще и джигит.
— А я что не джигит? — возмутилась Женя.
— Джигит, джигит!
— Тогда Полька — симбиоз джигита и вдовствующей баронессы, — сказал Глеб.
— Вдовствующий джигит! — подытожила Волкова.
— Таня! — бросила шайбу Женя.
— Тут и думать не надо! — сказала Полина.
— Думать всегда надо! — возразил Глеб.
— Ну вылитая же Наташа Ростова!
— Наташа Ростова была некрасива, — возразил я.
— Симбиоз Наташи Ростовой и Элен, — сказал Глеб.
— И партизана Денисова, — сказал я.
— И партизана Денисова.
— Вот усы ей — вылитый партизан Денисов! — рубанул по-магадански Митяй. — Вылитый! Сову на глобус натянет, в горящую избу войдёт.
— Сейчас кто-то договорится, — сказала Волкова. — Где топор?
— Я тебя люблю!
— То-то же!
— Митяя на скаку остановит, — продолжила мысль Абрам.
— Эх, Марфуша! — сказал Митяй. — Нам ли быть в печали?
— Не надо меня так называть…
— Кто остался? — спросил Глеб. — Я что ли?
— Охарактеризуйте себя в двух словах, коллега, — перешел опять на академический тон Митяй.
— Бичующий миллионер, — сказала Абрам.
Все засмеялись.
— На счет миллионера соглашусь.
— Прибомжованный Питер О^Тул, — сказал я.
Глеб, смеясь, замахнулся на меня.
— Сам ты — Питер! О^Тул!
— Ну, за женщин! — сказал Митяй. — А у кого не встал — тот Элтон Джон.
— Тот — Питер О^Тул, — сказала Волкова.
— На самом деле, у Тула есть очень мужественные роли… — Абрам задумалась. — Генрих Второй.
— Два Генриха Вторых, — сказал я.
— Два Генриха Вторых.
— Ничего, что мы тут рядом с вами сидим? — спросила Волкова.
— Можете погулять, — сказал я.
— Вот дрянь какая! Как я вас двоих люблю!
— А нас? — спросил Глеб.
— А вас — люблю и целую!
— А нас не поцеловала! — сказал я.
— Сами, сами, сами!
— Эй, Тань! Ты на что их подбиваешь? — сказала Полина.
И, как всегда, что бы мы не делали: пили, танцевали, придурялись, ссорились, пели песни и играли в глупые игры, вроде «Крокодила» и «Рентгена», рано или поздно, Абрам все равно, и как бы невзначай, как-то очень нервно и беззащитно, словно незрячая, подходила к дивану, и те, кто сидел там, молча вставали. Точно боясь ее разбудить.
И тогда уже никто не смел ее перебить, а она садилась, неестественно прямо выгнув спину и уставившись в пустоту, и начинался ее обязательный получасовой монолог, по ходу которого она закатывала глаза, делала какие-то шаманские пассы, точно дирижировала одной ей слышным оркестром. Или духами. С первой встречи меня восхитила ее способность, вот так запросто, как древний сказитель или средневековый менестрель садиться посреди комнаты и более получаса удерживать аудиторию, выкладывая перед ней какие-то сложные мыслительные конструкции, иногда нерасшифруемые, как четвероякий корень закона достаточного основания, но всегда таинственные, интригующие, яркие. Но в любом случае мы наслаждались тем, как она это делает, она обладала чарующей способностью притягивать внимание аудитории, и, конечно, мы всегда любовались ей, потому что-то самозабвенное состояние, в котором она пребывала, позволяло глазеть на нее без зазрения совести.
— Мадмуазель лабает блюзец! — сказал Митяй.
Говорила она такими предложениями, что к концу уже не вспомнишь, о чем было начало. Невозможно было и на бумаге воспроизвести эти ее полу-эпилептические припадки словоблудия, этот синтаксис молнии — предложения не ложились на бумагу. И язык вроде русский — но другой. Как воспроизвести на советский язык эти сомнамбулические приступы речи, безразмерные, на пол страницы, конструкции, но мне нравился ее стиль — почти магический в своей затенённости. Ее одержимость бессмертием, причастностью к этой тайне. Как сказал мне Мамардашвили, у Белинского — неистового Виссариона — были похожие приступы шаманизма.
Когда родился великий Сократ, его отец пошел к оракулам узнать судьбу сына, а заодно испросить совета по воспитанию, и пифия сказала: «Ни в каком воспитании ребенок не нуждается, внутри него — демон, который превосходит любого учителя». Вот и в Абрам, мне кажется, от рождения сидел такой демон.
Думаю, многое объяснялось её компьютерной памятью. Как ее только не называли за глаза — и ходячей энциклопедией, и магнитофоном, и книжным шкафом. Если Далеков знал наизусть, как он уверял, всего Пастернака, Абрам могла без конца цитировать какого-нибудь Шопенгауэра или Канта, мы же, по большей части, все это даже не читали. О каком-нибудь музее, в котором она была много лет назад, скажем, о Дрезденской галереи — ее возили туда в детстве, отец служил работал в ГДР, она могла рассказывать так, будто переходит с вами от экспозиции к экспозиции, от картины к картине. Какой-нибудь день из раннего детства или школьных лет был для нее также близок, как вчерашний. Она часто бледнела и, словно впадала в транс, почти в припадок, а я думал, что она сейчас должно быть летает, как комета, по всей своей жизни. Может быть, поэтому она не очень-то верила в смерть и относилась к ней насмешливо.
В тот раз она вещала что-то о Пармениде и концепции бессмертия у досократиков. Я тысячу раз слышал об Элейской школе от Мамардашвили, но Абрам опять все запутала.
— Опыт не давал Пармениду нигде такого бытия, какое он себе представлял, но из того, что он мог его мыслить, он заключил, что оно должно существовать: следовательно, мы имеем орган познания, который проникает в сущность вещей и независим от опыта, и множественность имеет истинное бытие, все качества имеют истинное бытие, а с ними и движение: и о каждом моменте этого мира, — если даже они разделены тысячелетиями, — можно было бы сказать: все видимые в нем истинные сущности существуют в нем одновременно, неизменяемы, не уменьшаемы, без прибавления и без убавления, и тысячелетием позже этот мир остается тем же самым, ничто в нем не изменилось, и если же мир не всегда выглядит одинаково, то это не обман, не призрак, а следствие вечного движения, истинно существующее движется то так, то иначе, то вместе, то отдельно, то вверх, то вниз, то в порядке, то и без порядка…
Иногда мы, более-менее, понимали, о чем она говорит, иногда не очень, но заканчивались эти речи-спектакли всегда одним и тем же. Глеб, словно по заведенному ритуалу, торжественно и угловато вставал, распрямлял свой длинный костяк… Он все-таки умел быть милым… И вот так, чуть смущенно и по-стариковски держась за поясницу, в духе провинциальных актеров старой школы подавал реплику.
— Вот так слушаешь, слушаешь, и чувствуешь себя полным идиотом!