Глава 16. Барби

Абрам читала, сидя за кухонным столом на последнем уцелевшем стуле. Все прочие табуретки, стулья и кресла пустили на спальные места.
Я сел на пол и оперся спиной о холодильник.
— Посижу тут у тебя на полу?
— Ну посиди. Пол свой, почему не посидеть.
— Да, знаешь, все труднее удерживаться от левитации. Тебе знакомо упоение подпольем?
— Не особо.
— А мне иногда кажется, я лечу к погибели. Лечу к погибели, и влетая в погибель, оборачиваюсь к ускользающему от меня небу и кричу: «Господи! Лечу, лечу в погибель! Люблю Тебя, но лечу в погибель!
— Да ты у нас трагик!
— Да, в общем, я сейчас все больше склоняюсь к драматургии.
— Пьесу пишешь?
— Пишу пьесу. С хором. В пяти актах, из которых два половых и один террористический.
— Обязательно добавь акт высказывания.
— Да у меня там одно сплошное высказывание! Знаешь, как это у Юджина О'Нила? Восемь часов одним мазком!
— О'Нил как тесть Чаплина мог себе такое позволить.
— К тому времени, как Лола вышла за Чарли, Юджин уже спятил.
— До или после свадьбы?
— Во время. В одном углу — свадьба, в другом — поминки.
— Не знала таких подробностей.
— А надо знать!
— Как скажешь.
— Это жизнь! Все придумано до нас. Мераб тут сказал, что поскольку нет термина для обозначения подлинной жизнь, я буду называть ее Жизнь №1.
— Все ходишь на его лекции?
— Слушаю в записи, но у меня такое подозрение, что он каждый раз говорит по-разному.
— Мераб – он такой. Нет, серьезно! Поступаешь куда-нибудь?
— Поступаю.
— Куда?
— На сцену. Я хотел бы быть чайкой!
— Рома! У тебя получится!
— Неправда ли! Играть на театре — вот о чем мечтается мне последнее время день и ночь. И знаешь, поселиться бы еще в каком-нибудь медвежьем углу. Комнату снять самую дрянную, скверную, в Королеве. Ведьму какую-нибудь нанять из Ивантеевки. У меня даже есть на примете один театр. На Измайловской.
— Мимики и жеста?
— Да. Только не для глухих. Кукольный. Он не совсем кукольный. Ну, наверное, там исторически были какие-то куклы, тени всякие.
— Марионетки?
— Я там не был ни разу, может быть. Я слышал. Там всегда — актер какой-нибудь живой и кукла. Но он не прячется как актер. Что-то такое делает, как кукловод, веревочки, марионетки, человечки и сам присутствует при этом.
— Всегда знала, что ты манипулятор.
— Да, но на театре еще такого не было.
— На театре?
— Мы актеры говорим: на театре, на тюрьме.
— Мы говорим не штормы, а шторма, слова выходят коротки и смачны, ветра не ветры сводят нас с ума, из палуб выкорчевывая мачты! То же песнями заговорила!
— Неплохо! Неплохо! Хочешь, посвящу тебя в актрисы? Но учти: не читки требую с актрисы, а полной гибели всерьез!
— Ох уж этот Пастернак!
— Провонявший Шекспиром. О чем я говорил?
— Что-то у тебя на театре.
— Да! Я хочу, чтобы был единый герой, ну, двое героев. Но один дом. Они из него выходят, входят и так далее. В нем спят и прочее. Двух героев достаточно, чтобы рассказать любую историю, одного героя достаточно!
— Или ни одного.
— Это — мечта!
— Лучше скажи, в институт ты собираешься восстанавливаешься?
— Собираюсь. Восстанавливаться — вообще мое хобби. Надо достроить нейронные связи. Опять же — закрыть гештальт.
— Гештальт — наше все. По Гудману или по Зинкеру?
— А — по обоим!
Я встал и подошел к ней. Даже ее череп был какой-то инопланетный, пожалуй, стоило его оголить.
— Летишь в погибель? – спросила она, чуть настороженно.
— Подлетаю.
— Ладно. Вы там, главное, зимой никуда не влетите.
— Ты же понимаешь, во всем есть мера свершений…
Она вдруг вспылила.
— Нет, я не понимаю! Что это за мера свершений такая?
— Не заводись.
— Потому что я не понимаю, что это за мера свершений: забраться в Ад, чтобы потом из него выбираться!
— Это такая мера свершений.
— Не понимаю!
— Я тоже.
— Он за то все понимает!
— Он, как крейсер Варяг. Он непотопляем.
— Крейсер Варяг утонул.
— Надо же… Давно?
— Все с вами обоими ясно.
— Ты ведь знаешь, Далёков — мутант. Таких во всем мире два десятка.
— Мутант! Ужели слово найдено?
— Мераб где-то говорит, что история в норме — это Азия, а в аномалии, в мутации, иногда — греки, иногда Возрождение. У тебя, кстати, тоже красивый череп… Слышала про хрустальные черепа? На Тибете нашли.
— Ты просто мастер комплимента. Я знаю.
Абрам опять повязала свою синюю выгоревшую бандану с белой надписью «VITAL».
— Фронтовая?
— Угу.
— Зачетная амуниция! — я коснулся кожаных фенечек на ее руках.
— Не подлизывайся.
— Я тебя перевербовываю.
— Не надо меня перевер...
— А я думал, ты все книжки на свете прочла… — я забрал у нее книгу. — Что мне была вся мудрость скучных книг, когда к ее следам я мог припасть губами?.. Возможный способ алгоритмизации решения линейной постановки задачи целеполагания в мультисубъектном пространстве артериальной…
— Критериальной.
— Критериальной. Это перевод? Не Пастернака точно!
— Обещала своему Овсову прочесть эту книгу до завтра.
— Это — книга?
— А что это?
— Ты мне лучше скажи: правда характеров есть?
— Вряд ли.
— А формулы?
— Ни одной.
— Так и знал! Надул тебя твой Ослов!
— Все равно, надо прочитать, я обещала.
— Мне вот ты никогда ничего не обещаешь. Знаешь, сколько я мог дать тебе заданий?
— Ну, извини!
— Не извиняйся. Просто будь паинькой.
— Это как?
— Иди спать.
— Это твое задание?
— Нет, правда! Там есть место рядом с Полиной.
Она опять вспылили.
— Почему все сегодня сговорились меня укладывать?!
— Да? И что? Кто-нибудь уложил тебя сегодня?
— А вот грубить совсем не обязательно!
— Прости.
— Не прощу.
— А ты читала Цинну Корнеля?
— Давно не перечитывала.
— Ну да, когда тебе? Перечти, перечти Корнеля! Место, где Август прощает Цинну.
— Хорошо, как-нибудь прочту.
— Нет! Прочти сейчас же! Как Август говорит Цинне: Цинна, дай руку мне, останемся друзьями!.. Так говорят оскорбленные ангелы! Прочти и пади во прах перед Корнелем!
— Еще ночь не посплю и точно паду во прах. Полина тебя не заждалась?
— Я там уже был — там я лежу.
— Это был не ты!
— Думаешь?
— Тебя надули!
— Ты очень милая, когда не духе.
— Мне показалось, это ты милый.
— Я-то понятно.
— И что же ты?
— Про то сидельцы не рассказывают. Нет, серьезно, какой Швондер подсунул тебе эту дрянь?
— Я же сказала: грубить совсем не обязательно.
— Когда я тебе грубил?
— Ты и обзываться умеешь. Я знаю!
— Ты про бабушку Европы?
— Про бабушку.
— Что бы ты знала, прабабушка Европы…
— Ну все…
— Элиеонора Аквитанская, что б ты знала, — главная Прекрасна Дама средневековья, вся Европа кропила про нее стихи.
— Вся Европа – от Амура и до Туркестана.
— И лягушка, между прочим, превратилась в Барби, если ты смотрела этот мультик.
— И опять обижаешь! Разве я похожа на Барби?
— Ты похожа на ангела!
— Спасибо!
— Но и на Барби — тоже.
— Как говорит мой sister: накоплю денег, куплю себе Барби и вырву ей ноги.
— Чем систер Даше так Барби не угодила?
— Я не знаю. Тебе видней.
— Мне видней?
— Если честно, у меня никогда не было кукол, и я даже не знаю, как эта девушка выглядит.
— Это такая машина добра и света.
— Все-таки хочешь обидеть?
— Машенька!
— Да, нет. Я не обижаюсь. Мне все говорят, что во мне мало женственности.
— А по мне так через край.
— Нет! Я холодная. Все так говорят.
— Только — в жару!
— Правда?
— Ты, вообще, как шелк.
— Спасибо тебе!
— Нет, и есть в тебе, конечно, что-то от лесковского немца из Железной воли.
— Ну, вот! — Абрам всплеснула руками. — Теперь немца! Да еще лесковского! Да, нет, я не обижаюсь. Бжедуг, Вольная Испания и все! Шлимазл-муж, гениальные дети и немножко лишнего веса.
— Не лучшие горы даже для осени. Мы там наелись снега.
— Я привыкла, что, если есть хоть одно облачко на горизонте, оно обязательно зацепится за вершину, на которую я иду. И кончится все штормом, градом, бураном и чем похуже.
— Похуже не надо.
— За то этот снежник между ними — он, как лестница в небеса.
— Ты там особо не застревай… в своих небесах…
Постараюсь.
— Я не тебе рассказывал. Я хотел поздравить тебя с ДР в феврале, а потом перепутал тебя с твоей мамой?
— Господи! Где? Когда?
— В Хибинах. В конце зимы там бывает такой бесконечный рассвет. Горы, как будто розовеют от стыда…
— Я их понимаю.
— Стою на какой-то сопке… В телефонной будке. Звоню. Никого не трогаю. Слышу голос в трубке. Вроде — бы твой. Начинаю говорить какие-то глупости. Одновременно поздравляя. И вдруг понимаю, что на дворе — февраль, а голос в трубке — твой и не твой. А может просто женский хор. Или хор ангелов? Или нет, такой, знаешь, хор всех женщин земли… Мороз под тридцать, а я — весь в поту…
— Я не помню. Мне обычно все передают. Особенно, когда звонят с какой-то сопки. И говорят глупости. Одновременно поздравляя. В феврале. Мне, правда, не передавали.
— Я путешествую инкогнито.
— Бедная мама!
— Она ведь филолог у тебя?
— Директор библиотеки.
— Так и думал. Где ты еще могла завестись…
— Опять издеваешься?
— Нет, серьезно. Такой голос, наверное, был у Евы.
— Евы?
— Прародительницы.
— И о чем вы договорились с моей прародительницей?
— Ну как… Она готова была отдать в хорошие руки, но я смутился не вовремя.
— Чего так?
— Голос больно уж ласковый, слишком ласковый. Это уже что-то даже не от Евы, а от Девы Марии. Хотя, у Евы, наверное, тоже был ласковый? Такой приятный, прямо женский. Походка, такая — от бедра.
— Ну, ты прямо расстарался сегодня. Я передам маме. Ей будет приятно. Особенно, про походку.
— Я еще про синдром Стендаля ничего не сказал.
— Спасибо тебе.
— А за Барби?
— Ну, это само собой!