Борис Зайцев 1881-1972 гг

Бориса Зайцева называют последним представителем Серебряного века. Талантливый писатель и переводчик, он был лично знаком с Чеховым, Буниным, Блоком, Леонидом Андреевым и многими другими. Прожил долгую жизнь и умер в 1972-м в 90 лет. Его судьбу можно назвать счастливой, хотя в ней было немало трагических событий, и он, как и многие, мог бы сгинуть в огне войны и революции. Но - повезло. Его спасли болезни, близкие женщины и знакомства с ближайшими соратниками вождя.

Зайцев родился и вырос в дворянской семье. Однако его семья в отличие от многих других (например семьи писателя Шмелева), совершенно не была религиозной. В зрелые годы Борис Константинович не без горькой иронии вспоминал: «Наша семья не была религиозна. По тому времени просвещенные люди, типа родителей моих, считали все "такое" суеверием и пустяками». Борис провёл детство в окрестностях Калуги и часто проезжал в двух-трех верстах мимо знаменитой Оптиной, но ни разу там не был. Мировоззрение юноши вполне вписывается в снисходительный взгляд окружающих его взрослых: «Православие, священники, молебны, "вкушения" с духовенством на Пасху и Рождество — деревенско-помещичий быт, и только. Интеллигент в лучшем случае терпел это. А собственно считал религию "для простых". "Нам" этого не нужно» (Зайцев Б. К. Дневник писателя). В таком настрое проходит детство, отрочество и ранняя юность Зайцева.

Единственным и главным увлечением будущего писателя с детства являлась литература. Именно ей он решает посвятить свою жизнь. Во многом этому способствовал знакомство с А.П. Чеховым. Благоговейное отношение к Антону Павловичу Зайцев сохранил на всю жизнь. И именно благодаря ему Борис Константинович начал относить свое зарождающееся творчество к чеховской реалистической традиции.

В 1902 году Зайцев вошел в московский литературный кружок «Среда», объединявший таких знаменитых писателей и мыслителей, как Н. Телешов, М. Горький, Л. Андреев, В. Вересаев, и других художников слова, близких к реализму. Несмотря на нерелигиозную и революционную настроенность «Среды» в начале 1900-х годов, Зайцев, подобно многим другим русским писателям, философам, богословам, «открыл» для себя Владимира Соловьева, оказавшегося его водителем по духовному миру: «Время было переломное. Интеллигенция призывалась входить в церковь. Она и вошла» (3айцев Б. К. "Соловьев нашей юности"). Зайцев на всю жизнь остался благодарен Соловьеву за тот юношеский подъем, «за разрушение преград, за вовлечение в христианство» — разумом, поэзией, светом». Великий русский религиозный философ стал тем прологом, который пробудил в Борисе Константиновиче первые ростки веры.

В начале своего жизненного пути Зайцев, как и большинство представителей русской интеллигенции того времени, также подвергся влиянию «передовых идей». Студентом восторженно встретил революцию 1905 года. Но уже в Первую мировую войну его мировоззрение изменилось. Он был максимально далек от военного дела, и потому, когда началась Первая мировая война, не пошел на фронт солдатом, а отправился учиться на офицера, вместе с юнкерами, несмотря на свои 30 с лишним лет. Военная среда, казарма и муштра ему были чужды. О себе он говорил: "Я был офицер-шляпа. Шляпа - это значит безнадежно штатский и безнадёжно невоенный человек". В эти годы в его творчестве появляется мотив покаяния, признание своей вины за случившееся. В декабре 1914 года Зайцев писал: война — «великое испытание, посланное людям за то, что они много нагрешили... Все без исключения ответственны за эту войну. Я тоже ответствен. Мне это тоже напоминание — о неправедной жизни».

Летом 1917-го Зайцев уехал в отпуск в Тульскую губернию в имение отца, директора Московского металлургического завода, где было еще спокойно, но крестьяне потихоньку уже забирали себе господскую землю. Там он писал, переводил. Потом вернулся в Москву, где, как вспоминал спустя годы, "за моей спиной жена перевела меня в артиллерию", по знакомству. И в тот же день офицеры, с которыми он служил ранее, отправились на фронт. А писатель Зайцев остался обучаться артиллеристскому делу в разбитом на Ходынском поле лагере. Артиллерист из него тоже был никакой, но еще немного времени было выиграно. Потом, "на мое счастье, я подхватил сильное воспаление легких и пролежал в Москве месяц". Оправившись от болезни, писатель поехал в имение к родителям, а тут - октябрьский переворот и гражданская война. Новые беды, обрушившиеся на Россию, — революция, голод, террор — лишь укрепляют в писателе чувство смирения и покаяния, но смирения не перед убийцами, а перед Божьей волей.

Большевики вызвали всех белых офицеров, чтобы записать их в Красную армию и заставить воевать. Встал выбор - согласиться убивать своих или погибнуть самому.
И тут снова вмешалась близкая женщина, теперь уже мать: "Мать за какой-то фунт дроби записала меня рядовым в сельском совете". А рядовых, в отличие от офицеров, пока не трогали. Снова отсрочка. В 1918-м стало совсем тяжко: гражданская война, усилившийся террор, отсутствие продуктов. Зайцев с семьей отправился в имение, которое вот-вот могли отобрать. Несмотря ни на что, он занимался переводами Данте. Однажды молодые крестьяне отобрали у них с отцом оружие, а потом старики-крестьяне его вернули. Затем у писателя забрали книги для сельской библиотеки, мол, всё это теперь принадлежит народу.

В революционные годы Зайцеву было суждено пережить и личную трагедию: уже в первый день Февральской революции был убит на посту его племянник, офицер Измайловского полка, загородивший дорогу обезумевшей толпе, ворвавшейся во двор казарм. В конце 1919 года вместе со многими молодыми офицерами по обвинению в контрреволюционном заговоре был расстрелян и приемный сын Зайцева. Однако все пережитые страдания не смогли озлобить писателя, поколебать его веру в Промысел Божий.

Имение и землю у семьи отобрали, и Зайцевым предложили: мужу-писателю - стать писарем в исполкоме, а его жене-"здоровой бабе" - отправиться на лесозаготовки. Вместе с матерью, женой и дочерью писатель перебрался в Москву. На всё, что происходит в России, Зайцев откликается циклом лирических эссе, написанных в 1918—1922 гг.: «Уединение», «Улица св. Николая», «Белый свет», «Душа», в которых пытается раскрыть вечный, вневременной смысл русской трагедии. В тихих словах писателя звучит призыв не к мести, но к любви: «Усмотрю ли брата в звере?». Но Зайцев ни в коем случае не оправдывает убийц и преступников, захвативших власть в стране. Но Зайцев в эти страшные годы не довольствуется одним лишь созерцанием и интеллектуальной рефлексией над происходящим. В 1921 году он избирается председателем союза российских писателей, становится членом комитета помощи голодающим Поволжья, что затем завершилось арестом, обвинением в контрреволюционной деятельности с последующими допросами на Лубянке и как следствие — тяжелой болезнью.

И эта болезнь привела к их спасению: "В 1922 году я чуть не умер, заразившись сыпным тифом. Это дало повод упросить правительство, Каменева, выпустить меня с семьей в Берлин на лечение".

И вот, наконец-то, они вырвались из большевистской России, окончательно. Стали частью эмигрантского сообщества. Полвека русский писатель Зайцев прожил в Париже, где написал книгу "Преподобный Сергий Радонежский", биографии Чехова и Тургенева, много рассказов и книгу воспоминаний о России "Золотой узор".

Своей писательской зрелости, Борис Зайцев, по собственному признанию, добился именно за границей: «Я рано начал писать, но зрелости художнической достиг поздно. Все, что написал более или менее зрелого, написано в эмиграции. И ни одному слову моему отсюда не дано было дойти до Родины. В этом вижу суровый жребий, Промыслом мне назначенный. Но приемлю его начисто...»

Сначала он жил в Берлине, а потом переехал во Францию, где произошла его встреча с великим Иваном Буниным, Иваном Шмелевым, Дмитрием Мережковским и Александром Куприным. Париж станет для него второй родиной. Но, как и для тысяч других изгнанников, разлука с Россией на всю жизнь будет для писателя тяжким крестом и сильным духовным испытанием.

Первым крупным произведением Зайцева, написанным в эмиграции, стал роман «Золотой узор». В нем — попытка автора постигнуть причину случившейся в России революционной трагедии, указать на ее истоки. Писатель рассказывает о судьбе русских интеллигентов, рисует картины их довоенной жизни — праздной, пустой, безответственной; затем — война, революция, изгнание и тот нравственно-духовный перелом, который свершается в душе у героев. Безусловно, роман имеет автобиографическую основу. В нем явственно звучит мотив покаяния, признания своей вины за произошедшее в России. Это суд автора над собой, своим поколением, во многом несущим ответственность за случившееся. Пройдя через все испытания и беды, в конце книги главные герои приходят к Церкви. В этом — отражение судьбы самого писателя и многих еще других русских судеб.

Тема вины и покаяния продолжает звучать и в других произведениях Зайцева. Так, в очерке «В пути» он вновь указывает на утомление, распущенность и маловерие как на верхах, так и в средней интеллигенции как на одну из причин случившейся в России Смуты: «Тяжело вспоминать. Дорого мы заплатили, но уж, значит, достаточно набрались грехов. Революция — всегда расплата. Прежнюю Россию упрекать нечего: лучше на себя оборотиться. Какие мы были граждане, какие сыны России, Родины?».

Как и Иван Шмелев, Борис Зайцев возвращался к изображению трагедии революции и Гражданской войны на протяжении всего своего творчества. Так, в очерке «Спас на Крови» автор вспоминает всех тех, кто был безвинно замучен, расстрелян в страшные революционные годы. Но через боль и страдания писателя ведёт вера в то, «что в новую Россию (а она грядёт!), как встарь, придётся вновь идти со словами милосердия и человечности». И в этой новой России будут найдены, собраны останки всех жертв и «соединены в одну, воистину, теперь братскую могилу и над ней возведён храм Спаса на Крови».

Коснулся Зайцев в своем творчестве и крымской трагедии 1920 года. Так, в своих очерках он приводит свидетельство очевидца о тех днях в Крыму, которое перекликается с самыми страшными страницами «Солнца мертвых» Шмелева: «По ночам их выводили голых, в зимнюю стужу, далеко за скалу, выдававшуюся в море, и там, ставя над расщелиной, стреляли, затем закидывали камнями всех вперемежку — застреленных и недостреленных. А спасавшихся бегством стреляли где попало, и трупы их валялись зачастую у самых жилищ наших, и под страхом расстрела их нельзя было хоронить».

Строки Зайцева, посвященные горячо любимой им Родине, русским людям, являющим собой образец кротости и чистоты душевной, были проникнуты характерным для писателя лиризмом, смешанным с болью личной и общенародной трагедии. Все созданное Борисом Зайцевым в изгнании написано о России и для России. Писателю дано было постигнуть высший смысл произошедшей на Родине катастрофы, и в своем творчестве он открыл этот смысл и для своих читателей.

За годы революции, Гражданской войны, изгнания русскому писателю Борису Зайцеву довелось испить полную чашу бед и страданий. Однако в его творчестве личная трагедия отступает на второй план. Изображается главным образом трагедия России, ее народа. И все же главное, что несут в себе его произведения, — это неугасимая вера в Божий Промысел, в утверждение Истины и в Возрождение России.

Будучи поистине глубоко духовным православным христианином, Борис Константинович всю свою веру, закаленную испытаниями революционной смуты и вынужденного изгнанничества, изложил в произведениях, написанных им в эмиграции. Так, важной ступенью в творческом пути Бориса Зайцева стала книга «Преподобный Сергий Радонежский» (1924). Казалось бы, выбранная автором тема уводит от событий действительности, никак не соприкасается с ними. Однако это не так. Как указывает А.М. Любомудров, «наверное, одной из главных причин обращения к образу Сергия явилась схожесть исторических эпох. Революция многими воспринималась как новое порабощение России; в крови, жертвах, разрухе послеоктябрьских лет виделись последствия нового "ордынского ига"». И потому образ преподобного Сергия, благословившего князя Дмитрия Донского на битву с Ордой, олицетворял собой светлую силу, способную противостоять ужасам войн и революций, и являлся залогом будущего возрождения России.

Воссоздавая идеальный и легендарный облик Родины на чужбине, Зайцев преследовал некую «сверхзадачу» — доказать всему Западу духовную высоту русского православного национального характера, способного не только на разрушение и кровопролитие. «Преподобный Сергий Радонежский» заканчивается своеобразной апологией России созидательной: «Если считать — а это очень принято — что "русское" — это гримаса, истерия и юродство, "достоевщина", то Сергий — явное опровержение. В народе, якобы лишь призванному к "ниспровержениям" и разинской разнузданности, к моральному кликушеству и эпилепсии, — Сергий как раз пример, любимейший самим народом, — ясности, света прозрачного и ровного.<...> Через пятьсот лет, всматриваясь в его образ, чувствуешь: да, велика Россия. Да, святая сила ей дана. Да, рядом с силой, истиной мы можем жить» (Зайцев Б. Преподобный Сергий Радонежский: В кн. 3. Избранное. Нью-Йорк, 1973, с. 74).

В поисках живых православных основ духовного преображения в мае 1927 года писатель совершает паломничество в центр вселенского Православия — на Святую Гору Афон, а в 1935 году вместе с женой посещает Валаамский монастырь, принадлежавший тогда Финляндии. Итогом этих поездок явились книги очерков «Афон» (1928) и «Валаам» (1936), ставшието одними из лучших описаний этих святых мест в литературе XX столетия. В этих произведениях Борис Зайцев дает читателю возможность почувствовать мир православного монашества, пережить вместе с автором минуты тихого созерцания. Щемящим чувством родины проникнуты картины уникального оазиса русской духовности Валаама, образы приветливых иноков и молитвенников-старцев.
Надо признать, что благодаря русскому зарубежью и, в частности, Б.К. Зайцеву не была утрачена нить, связующая поколения с русской классической литературой, которая зиждилась на православном фундаменте, нетленном камне с высеченным на нем ликами Антония и Феодосия Печерского, преп. Сергия Радонежского и Андрея Рублева, св. Нила Сорского и Иосифа Волоцкого, Серафима Саровского и Иоанна Кронштадского, этих творцов истинного, коренящегося во Христе Русского Возрождения. При общем падении духовности и забвении веры на Родине такие писатели-изгнанники, как Иван Бунин, Иван Шмелев и Борис Зайцев, продолжали следовать вечным ценностям, которые, несмотря ни на что, после крупных социальных катаклизмов и революционных потрясений вернулись на русское духовное поле, в пространство русского православного мировоззрения и мироощущения.

К сожалению, Б.К. Зайцев так и не вернулся на горячо любимую Родину. 21 января 1972 года русский писатель в возрасте 90 лет скончался в Париже и был похоронен, как и большинство его соотечественников-эмигрантов, на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Однако несмотря ни на какие внешние исторические и идеологические препятствия, его творения вернулись в Россию, и сегодня можно с уверенностью сказать, что слово Бориса Зайцева хоть и не очень громко, но уже начало звучать на просторах русской литературной традиции.