Спасённый

        Владимир Вещунов

                Спасённый

                Рассказ

                Спешить — и пробежать закат,
                Не дать холодной тени теплоту,
                Не ведая, что друг твой или брат
                Встывает в мерзлоту и пустоту, —               
                Напрасно быть!

                Спаси — и спасёшься.


   — Вовочка, какой самый лучший праздник?
   — Новый год!
   — Почему?
   — Так исторически сложилось.
   Простенький анекдотец, справедливый однако. Прочие, краснокалендарные: Первое мая, Великий Октябрь и др. т. п. — политизированы. А Новогодье — семейный, дружеский, для души. Самый любимый в народе! Поэт-иронист признался: «Целый год его ждёшь как родного! Встретил, выпил — и ждёшь его снова!» Уже в ноябре проклюнутся ростки волнительного ожидания. А декабрь — томление духа. Последняя неделя — сладостная, в изнеможении истома. Да-а, предпраздничье — праздничнее самого праздника! И не все успевают приготовиться к нему. Такие нерадивцы с утра осаждают гастроном, ломятся в ликёро-водочный отдел, но полки его пусты. Ещё вчера расхватали водку, портвейны, вермуты. Надежда умирает последней. Ждут терпеливцы. За час до перерыва выбросили заморскую диковину: зелёное зелье «Бенедиктин, гранёный литровый штоф, алмазно сверкающий. Сама толстостёклая посудина дороже содержимого. Но и это дорогущее чудо быстро раскупили.
   С поднятой бутылкой, как с гранатой, Щербаков по-бойцовски вытиснулся из толчеи. Взмокший, отдуваясь, запихал в полосатый баул драгоценный трофей. И поспешил на электричку.
   Вагон был битком набит галдёжным студенчеством. Провинциальная молодь возвращалась из университетского города по домам. Оголтело базлал Рудька Ременец. Вернулся из армии, как льготник поступил на юрфак. И вот извергал свои юридические познания на латыни:
   — Lura novit curia. Суд знает законы.
   За плечами Виктора Щербакова факультет архитектурный, отделение дизайна. И завидное распределение во ВНИИТЭ — Всесоюзный научно-исследовательский институт технической эстетики. Заказные дизайнерские проекты больших и малых форм: турбины, холодильники, стиральные машины, пишущие и счётные машинки — созидали и выпускники архитектурки. Щербакову досталось не менее интересное творчество — товарные знаки. В институтской библиотеке хранился каталог товарных знаков страны, примитивные, из заглавных букв: ВМЗ — Выйский механический завод; КЧНФ — Кушвинская чулочно-носочная фабрика. Лишь логотипы некоторых гигантов совмещали шрифт и рисунок: Аэрофлот с воздушным лайнером, ГАЗ с оленем.
   Реклама — двигатель торговли! Рекламно-яркий логотип привлекает покупателей. Библиотекой заведовал Кирилл Демура. Странноватый, заторможенный парень. Сын консула, воспитывался во Франции, знал французский и английский. Малахольный, однако подкинул идейку: рассылать предложения о обновлении устаревших, неприглядных товарных знаков. Первой откликнулась Кушва. Дизайнер Щербаков игриво выложил носочками буквицы и завершил шрифтовую композицию стройной женской ножкой в длинном чулке. КЧНФ ещё не доросла до такой цивильности, но в свои соцобязательства включила пункт о повышении качества продукции до уровня современных стандартов. Висимо-Уткинский бумаго-делательный комбинат украсился орнаментальной эмблемой: лента из рулона бумаги развевается над стройными, как корабельные сосны, буквами: ВУБДК. Арамильская фабрика ёлочных игрушек: Дед Мороз, подбочась фертом, держит нарядную ёлку. Владивостокский яхт-клуб: В с раздутыми парусами.
   Одобряя творческие находки Щербакова, худсовет предостерёг, однако от излишней вычурности. Демура посоветовал Виктору полистать итальянский журнал «Дизайн». Подписное валютное издание, на вес золота, выдавалось под залог паспорта. Новинку художественного конструирования фирм «Оливетти, «Браун» и дизайнерское оформление глянцевого журнала весьма впечатлили. Логотип местного центрального гастронома получился лаконичным. Стилизованное здание в стиле конструктивизма изобразил в виде подарочной коробки, обвитой лентой с бантиками. Администрация магазина ощедрила автора премией — сто рэ, месячная зарплата. «Шедевр» Виктора Щербакова поместил столичный журнал «Техническая эстетика», предназначенный для художников-конструкторов, то бишь дизайнеров, он издавался в центральном ВНИИТЭ. Престижная «публикация» окрылила Виктора, да ещё победный абордаж «родного» гастронома. Он мог бы, конечно, и без этого штурма отовариться: директриса весьма любезная дамочка. Но ему и в голову не пришло злоупотреблять своей привилегией. Итак сокровище отхватил! Такие изыски только аристократы вкушают. Как Кирилл Демура, урождённый дворянин де Мура… А урождённый баламут Рудька Ременец всё витийствовал:
   — Justitia  est optemperatio scriptis legibus. Справедливость — это повиновение писаным законам.
   Зелёная гусеница электрички вытолкнула студенческий народ на родной перрон. Шумный, он мигом затих, опустел. Все устремились к своим новогодним очагам. Уже который год Виктор справлял Новогодье вдвоём с матушкой. Дворовые и студенческие дружки переженились и звали его, но он не оставлял мать одну. Родные и двоюродные дядья были пьющими, до курантов не досиживали. Жёны пилили их, крикливая детва устраивала потасовки, шум и гам. Праздник насмарку. С ними Виктор с матушкой Новый год не встречали. Она ставила пятилитровую бутыль отменной браженции-вишнёвки. В печке-духовке «Чудо» пекла рыбные, капустные, картовные пироги, шаньги, маковички, морковные пирожки, прянички полумесяцем, вырезанные из сдобной лепёшки стаканом. Вся эта снедь, а также солёные огурчики, грибочки, квашеная капусточка готовилась для завтрашнего нашествия похмельной родни с детворой на пироги к бабе Оне.
   Виктор жил в институтском общежитии, приезжал домой на выходные почти каждую неделю. Мать собирала на стол. Он включал магнитофон «Яуза» и, нежась в ванне, слушал «Трутся об ось медведи, о земную ось…» Потом они за столом со сдобой и разносолами попивали славную вишнёвочку. Мать делилась домовыми и дворовыми новостями:
   — Евгений-то Алексеич Романов теперича замначальника лагеря для важных шишек. Там сиживал завклуб весёлых, находчивых. Быстро выпустили.
   — Важнее важных, — не удивился Виктор.
   — А сынок Романовых, переросток, тунеядничает, так нигде и не устроился. У Шнейдеров Лизочка, пять годочков всего, от менингита скончалась. Хоронили когда, весь двор плакал.
   Не чокаясь, помянули милую деточку: какие пончики стряпала девчушечка в песочнице!..
   — Давеча с получки твой закадычный дружок Санька Брылунов заглянул. Попотчевал коньячком, «Звёздочка» называется. Не поглянулась, клопами отдаёт. Но я ему об этом не сказала.
   — Он не собирается жениться на Томке Глазыриной?
   — Собирается, собирается. А ты, Вить, не приглядел никого себе в институте?
   — Да ладно, мать!
   — Стаська Межвинский с соседнего двора, да ты помнишь его, одноклассник твой, на охоте нечаянно в дружка своего стрельнул. Суд разбирается.
   — Ярочкин Юрка, дружбан его.
   — Вот-вот, он самый, Ярочкин. Был.
   — Да, мать, ошарашила ты меня! Какую-то неделю не побудешь дома — и столько всего!..
   Помолчали, помянули и Юрасика: безобидный был, улыбчивый.
   — Шурка, умник ваш, весь из себя, фамилия у него Разно…
   — Разночинцев?
   — Вот-вот, он самый. Пединститут закончил, в учителя подался. Всё у меня допытывается: «Онисья Никитишна, а у вас какое имя: Онисья или Анисья?» Грамотей!.. Вон Ременец Рудька, не исправила его армия, как был баламут, так и есть. Всё на каком-то языке, не по-нашему, на весь двор горлопанит. В университет поступил, на судью. Ну, может, теперь остепенится, судья всё-таки, важна птиса-персона!.. Наташка-то, Натали твоя, вертихвостка, уже развестись успела и снова выскочила. Свистушка! А ты ещё за ней ухлёстывал, — грубовато выразилась пьяненькая Онисья Никитишна. Спохватилась, налила по стопочке: — Ладно, не обессудь, сынок. За тебя, родной! Пойду-ка прилягу, пустомеля…
   Задела за живое при последнем разговоре. Не везло Виктору с девчатами. Ладный, справный парень, но любовь обходила стороной. Этой самой Шлеминой Наташке, манерной Натали, нравился не он сам, а почему-то его руки. Она даже их целовала.
   — Я руки твои люблю, — как бы оправдывалась и винилась за ущербную любовь.
   Катьке Зобниной душа его нравилась:
   — Я душу твою люблю, Витёк!
   Чтобы пробудить в ней чувства, для пущей романтики, он обошёл с ней по ночам все кладбища, действующие и заброшенные. Вот якобы и влюбилась в душу его, а не в него, человеческого, нормального парня… А как хотелось встретить Новый год с любимой девушкой! Даже ходил, в сумерках уже, часов за семь до курантов к главной ёлке на Театральной площади, чтобы встретить такую же одинокую душу. Попадались девушки, такие же неприкаенные, но он робел к ним подойти, стеснялся. И возвращался один. Сидели с матушкой за праздничным столом, делились новостями, слушали поздравление Брежнева, смотрели «Голубой огонёк». После «Огонька» мать засыпала. А он до пяти утра смотрел «Танцы, танцы, танцы…» В ослепительном дворцовом зале паряще вальсировали блистательные пары. Штраус: «Голубой Дунай», «Сказки Венского леса»… Сказочный мир за экраном телевизора. Всё это предстояло пережить и в этот Новый год.
   Бодрящий морозец, хрустящий снежок, танцующие  снежинки… Услышались светлые детские голоса, «Вальс снежных хлопьев» из «Щелкунчика». Душу волнующий чудесный хор. Он слушал его всякий раз часа за два перед встречей Нового года — музыкальный символ прекрасного праздника.
   С привокзальной улицы свернул на проспект. С него, широкого, подул ветер, завихрил странные, зеленоватые, как мотыльки, снежинки. Снег зеленоватый, окна домов отсвечивали зеленью. Диво дивное! Ветрина магазина — аквариум! Власти города пообещали подарить рыбный магазин, однако ядовито-зелёный неон высвечивал «Овощи». В воде, подсвеченной зелёными люминесцентными трубками, змеились ленты водорослей в пузырьках воздуха; сновали гуппи, золотые рыбки, важно плавали степенные карпики, вуалехвостки помахивали своими шлейфами. Подмена статуса магазина не слишком огорчила горожан. Они приходили поглазеть на аквариумное зрелище, выручка овощного магазина кратно подскочила. Теперь на пустынном проспекте перед аквариумом зябко ёжились двое мальчишек, как «зелёные человечки».
   — Парни, — по-свойски обратился к ним Виктор, — скоро Новый год, опоздаете встретить.
   — Бегим, Лёха!
   — Бежим, дурень!
   И они припустили по проспекту, где маячили одинокие прохожие.
   Наискосок в проспект упиралась улица Виктора. За углом овощного магазина он услышал встревоженный женский голос:
   — Молодой человек! Молодой человек, помогите!
   У подъезда пятиэтажки лежал мужчина. Женщина пыталась поправить на его голове шапку. Шапка пыжиковая, мохеровый шарф, драповое пальто с каракулевым воротником. Добротные ботинки на меху. Попахивало от него коньяком, видный из себя мужчина, а перебрал.
   — Вот и встретил Новый год! — вздохнул Виктор и спросил женщину: — Ваш?
   Выпрямилась, одетая бедно, не ровня лежащему. Предложила:
   — Милицию надо бы позвать, а то замёрзнет.
   — Обшмонают, небедный клиент.
   — Что, что? — не поняла женщина.
   — И в вытрезвиловке обчистят как липку. Давайте лучше занесём в подъезд.
   В подъезде было светло, чисто, тепло, грела батарея. Дверь над приступком на пружине Виктор подпёр баулом, на него водрузил шапку мужчины. Пока его волокли, улыбался, бормотал, никак не мог распрощаться с собутыльниками. Положили его около батареи, подложив под шевелюрную голову шапку. Породистое лицо, разлатые брови, прямой нос, волевой подбородок. Умостившись удобно, похрапывая, улыбнулся, осенив спасителей высверком золотых зубов.
   — Жить будет! — усмехнулся Виктор. — С Новым годом, товарищ!
   — Спасибо вам, спасибо! — благодарила его женщина.
   Приятное лицо, добрые глаза, сбившийся шерстяной платок, седеющая прядь волос, пегое пальтецо, подшитые валенки. Мадонна из простонародья.
   — Вам спасибо! — поклонился ей Виктор. — С Новым годом!
   — И вас тоже!
   Они оставили его одного. Ничего, подъезд ухоженный, тёплый, тихий. Проснётся, поди, при залпах шампанского в квартирах, при канонаде уличных петард и ещё спасибо неизвестным спасителям скажет, что не сдали в милицию.
   Засиделся с Санькой Брылуновым в кафе. Вышли без четверти одиннадцать. Не пошатываясь. Тут же подлетели к ним двое в мышастой милицейской форме.
   — Пьяные! — похлопал себя дубинкой по ляжке старшина. — Сержант, вызывай дежурку, в вытрезвитель их!
   — Офицер! — умоляюще польстил Виктор. — Да мы чуть-чуть выпили, твёрдо держимся!
   Подкачал Брылун: замотал головой, что-то промычал.
   — Тебя отпускаем, — отстранил от него дубинкой Виктора старшина. — А его забираем.
   — Офицер, да лучше штрафани! — взмолился Виктор.
   — Ладно, с обоих по червонцу! — самодовольно ухмыльнулся блюститель.
   Откупились, быстрёхонько поканали к трамвайной остановке. Рассказали парням о происшествии. Оказывается, многие из них пострадали от вымогателей.
   — Да эти лягаши перед закрытием кафешки пасутся, отлавливают пьяненьких, мародёры!..
   Нелёгкие на помин. Нарисовалась парочка стражей порядка. «Моя милиция меня бережёт…» Придирчиво оглядели: студентишко, поди, или гнилая интеллигенция. Дизайнер НИИ выглядел, как он считал, вполне цивильно: пирожок, шарфик шёлковый в горошек, пальто с шалевым воротником, «коры» на микропоре. Всё по моде!
   В свете фонарей искрились редкие снежинки. «Где-то на белом свете, там, где всегда мороз…» — запел полюбившуюся песенку Щербаков. С наслаждением плюхнется в ванну, послушает ангельский хор из «Щелкунчика». Застолица с матушкой своей, Онисьей Никитишной, с красавцем ликёром «Бенедиктином». Поздравление Брежнева, «Голубой огонёк», «Танцы, танцы, танцы…» Сказочный мир!..
   Студенческая электричка отправлялась полупустой. Зимняя сессия поглотила студиозов. Виктор с дружками запозднился за хлебосольным матушкиным столом: неотразимые пироги, горячительная бражка. В холодном вагоне ёжились с десяток пассажиров. Щербаков в зябкой дремоте клевал носом в полосатый баул на коленях, поправляя елозившую папаху.
   Ввалилась крикливая стая детдомовцев. Бегуны скучковались и промышляли по раннему поезду. Шмонали по карманам пьяных мужичков, а то и грабили одиноких беззащитных пассажиров. Верховодил чухонцами долговязый переросток с надтреснутым голосом. Шестерили, по детдомовской «табели о рангах», шохи, чушки, чушата, галухи. Выглядела «инкубаторская» одёжка вполне справно: шапки-ушанки, пальтишки с цигейковыми воротниками, войлочная на липучках обувка. И сами пацаны не выглядели заморышами. Среди них вертелся даже щекастенький, «пончик». Что погнало их из тёплого детдома в зимний мороз на подвиги? Неблагополучные семьи, безотцовщина, пьющие папашки со срока;ми. Детский дом — казённый дом, подчас живущий по воровским понятиям.
   Намётанный глаз вожака сразу же выцелил в полупустом вагоне жертву. Чмошник клевал носом, поправляя на затылке потешный «пирожок». Свора с гвалтом набросилась на ошарашенного Щербакова. С улюлюканьем и гоготом нахлобучили папаху на «пончика». Схватили баул и побежали. Виктор кинулся за ними. В тамбуре они стянули с него пальто и шарфик прихватили. Как заправские «медвежатники», фомкой оттянули дверь и на ходу поезда столкнули чмошника под откос. Вихрь от последнего вагона запорошил снегом лежащего в сугробе Виктора. Ему вспомнился горький стих:

   Снег — мрамор бедных.
   Сны — полевые цветы…
   Божие погребение:
   Боже, я и Ты.

   Барахтаясь, увязая в снегу, выполз на железнодорожную колею. Рельсы ещё гудели от уходящего поезда. Стало быть, надо идти в обратную сторону. А сколько он уже проехал?.. Попрыгал по шпалам, отряхивая снег, согреваясь. Благо, «гуманисты» туфли не стащили. С отмороженными ногами так бы и остался в сугробе: «снег — мрамор бедных…» Хорошо, что в цивильную тройку обрядился. Бодро пошагал по шпалам домой. Луна, радужные круги, тройное гало. Волчья луна. Мордотык колючий. Вьюга волчицей завывает. Снежные заряды сбивают с ног. Луна погасла. Не видно блеска рельс. Ничего не видно. Мгла.
   Окоченевшими руками тёр уши, лицо, засовывал их в рукава. Согнувшись против метельного ветра, спотыкался о шпалы. Вой вьюжный, или волчий, или поезда. Душераздирающий. Раза два споткнулся о рельсы, ушибся, но боли уже не чувствовал. Упал перед железнодорожным переездом. Метелица начала заметать его. «Снег — мрамор бедных…» Уплывал он в блаженный сон… Сзади рельсы задрожали. Поезд догонял его…
   Автомобильные фары осветили переезд, выхватили замерзающего.
   Он лежал в тепле, на заднем сиденье легковой машины, укрытый драповым пальто с каракулевым воротником. Над ним склонилось когда-то увиденное лицо: разлатые брови, прямой нос, волевой подбородок.
   — Это вы… — прошептал он.