Старуха и лыжник

       









Владимир Вещунов

                Старуха и Лыжник

Рассказ



Старуха перестала считать свои года. Уже маму пережила, которая умерла сорок лет назад в восемьдесят два года. Мечтала дожить до её лет. Доползла. А дальше… Одни воспоминания… С недавней поры гонит их прочь: среди светлых, улыбчивых - всё гуще кучкуются безотрадные, хмурые, а то и вовсе грозные, с окриком: «А помнишь, окаянная?!..» И получается на исходе: закоренелая грешница! А кому поплакаться, кому открыть свою вину? Перед картонной иконкой Христа? Но даже в простенькой молитве «Отче наш» путается. И на сердце слёзы покаянные проступают. Щемит порой от одиночества, слеза от жалости к самой себе выжмется. Вот и всё горевание. А без такой бессердечности долго ли выдюжишь? Хотя и дюжить-то вроде уже ни к чему… А живность, что кругом соседится, всякую печаль сгоняет. Сродственники. А она, ровно медведица, в своей берлоге ворочается. Одни в старости бессонницей маются, ей же из медвежьей дрёмы в сон бухнуться - только на топчан прилечь. Этакая способность ко сну - будто в помощь в исходе дней вековых. Когда-то же кончатся они. Скорей бы!..
Вон и ворон-дряхлец об этом же. «Ха! Ха! Хр-ра!..» - насмехается над старой, различая её с грозовой ели, опалённой молнией. Ором своим точно хочет сжить её со свету. Хрипит от злости, грязно ругается. Харкается - сам-то уже не жилец. Но не все соседи по урочищу такие зловредные. Ещё собачошка откуда-то пришмыгивает; рыженькая, на лисичку смахивает. Как бы и пустобрёшка, однако ж будто по обязаловке облаивает. Раным-рано побудку учиняет: «Эй, лежебока, старая карга, вставай!» И когда обеденный сон сморит, то же: «Нечего дрыхать, засоня!» На закате, правда, молчком пред окном заявляется, проверяет: жива ли?..
От остальных сожителей лишь на душе тепло и улыбка. Сродственнички…
Хаживала к ней кошечка, хозяйская чья-то, ухоженная, масти молочной, с чёрной манишкой. По доброте души, верно, навещала. Не корысти же ради? Чем могла её попотчевать бабушка? С огорода - не кошачьи лакомства. Доширак-лапша - не для такой справной кошурки. Сама, добрая гостьюшка, порой гостинчик приносила. Вышла как-то раз хозяйка после собачьей побудки-разбудки, а на крылечке гостья ранняя - и перед ней аж четыре мышки, рядком уложенные. В малухе старушечьей мышва не водилась: фасолинок клещевины, разбросанных у щелей, шугалась. В конце прошлого октября опросталась кошурка, да, видно, не уберегла одного малышонка, похоже, замёрз он. Принесла его, положила в ноги бабушке и плачет. Мать есть мать…
А вот когда воробушка в этом марте в подарок преподнесла, старуха прогнала её. Поселилась в дровяничке парочка горихвосток. Пернатостью разной урочище изобиловало: иволги, синицы, пищухи, поползни, дятлы, сойки, кукушки, горлицы, фазаны… Но эта семейка горихвосток, поселившаяся у старухи, стала для неё родной. Милые, забавные пичуги. Трепещут их оранжевые хвостики - точно огоньки горят. Когда деточка у них народился, домовитые, деловитые, вовсю расстарались для него. Так и юркают с козявками к прожоре.
Не тревожила беспокойное семейство. Хоть и ходила грузно, тяжко, собирала валежины за ручьём. Там топко, мочажины - сырые дровишки подолгу растапливала в печурке, которая аж прело дымилась от них. А топить приходилось часто: апрель - прохладно ещё… Горихвост, отец, нарядный, огнистый, то пищал по-мышиному, теперь же захлёбывался соловьиными трелями - такая радость папаше от подрастающего сыночка!..
Осторожно, в отсутствие родителей, заглянула в дровяник. В углу над хворостом гнездо из перьев, соломинок и веточек. Рядом у стены на бруске пухляк-желторотик лупит глазёнками. Не успела полюбоваться на дитятко, мамка с папкой, всполошённые, к нему с яствами занырнули, ручейками залились.
На пение такое счастливое охотница подкрадываться стала - кошка, ещё в марте от греха подальше прогнанная. Схватила хворостину старуха и замахнулась на разбойницу…
Много воды утекло в ручье с апреля по ноябрь. Уже более полугода не появлялась у старухи её кошурка. Разобиделась…

Девочка в электричке на эту кошечку походила: такое же симпатичное личико, и умничка такая же.
Старуха уже подрёмывала, как её разбудил звонкий детский голосок:
- Какая красота! На залив можно смотреть и не насмотреться. Очень красиво!..
Такая махонькая, а любуется, как взрослая художница. На её возглас раздалось жалобное мяукание. Молодая мамаша девочки держала на коленях ковчежек с дырками. Приоткрыла крышку, высунулась кошачья мордочка. Все трое, и мать, и дочка, и кошечка, удивительно походили друг на дружку: чистенькие, светлые. Девочка чмокнула кошку в розовый носик:

До, ре, ми, фа, соль, ля, си -
Муська села на такси…

- Нет, не так:

Муська в чёрных «рукавичках»
Села с нами в электричку.

- А вот так ещё лучше:

Наша Муська-симпатичка
Едет с нами в электричке.

- Да, пожалуй, это получше! - одобрил последний вариант стишка бородач в выгоревшей от солнца белёсой аляске и вязаной шапочке, насунутой на квадратные очки «умбра» в толстой оправе.
Старуха заприметила его ещё на перроне. Опираясь на две трости, он, с рюкзаком, терпеливо выжидал, пока «пробка» в тамбуре не рассосётся. Уступил дорогу и ей с парнем.
- Ишь, хунхуз, вежливый какой!.. - почему-то с неприязнью пробурчала она.
И вот они оказались в одном вагонном «кармане»… Парень, закинув дачную поклажу на верхнюю полку, сразу же сонно засопел, приткнувшись головой к окну. В первую неделю каждого апреля он отвозил старуху на дачу. По-барски звучит. На самом деле этой развалюхе жить осталось год-другой. Как и «барыне». Что ж, вместе погребутся… Как-то же надыбал парень эту «природу» - дышать свежим воздухом? Люди с ума посходили. На Черниговщине западенцы русских выживают. Сестра двоюродная и прислала сына. Здесь племяш на стройке устроился. Да и гостинка чужим не достанется. Парень малахольный малость, но обходительный. Уж всем обеспечит на лето: масло растительное, лапша на развес и «доширак» в ванночках, сухари-сухарики, гречка, соль, сахар, чай, свечки, спички, керосин для керосинки. Лучок, картошку, помидоры, огурцы, укроп, петрушку грядки рожают, а кусты жимолости и смородины - ягоды. Всего вдосталь… Хоть и поезда скачут в ста шагах - а безлюдье вокруг. Лишь кое-где о людях напоминают обвалившиеся в бурьяне домики. Зарастают дачные участки. Уходят труженики-земледельцы на вечный покой. Да и электрички всё реже и реже ходят. Зато «нефть» нескончаемо грохочет - забота о персонах высшего сорта…
Раздражение запершило у старухи. А тут ещё этот доброхот-лыжник. Хотя он-то явно никакой не элитчик. Кургузый угрюмец с палками - а к деточке с похвальбой…
- Ишь, какая ты знаменитая! - девочка погладила киску.
Деловито достала из детского рюкзачка блокнот и ручку, нарисовала две змейки и показала дяде, похвалившему её. Две «пёстрые ленточки»; у одной головка узкая, с жальцем, у другой пошире. Обе обозначены: «не ядавитая», «ядавитая».
- Как же отличить ядовитую змею от неядовитой? - учительски вопросила она. - Кошачья змея очень страшная, в горах живёт, а глаза, как у Муськи, - закрыла кискину корзинку. - А неядовитая - удавчик…
Старуха чуть не спросила всезнайку про полоза, да спохватилась: ещё не хватало, чтобы её эта кнопка учила! А метровый змей по сентябрям красовался на укропной грядке, горделиво вскинувшись, отливая на солнце малахитом, оглядывая всё окрест. Хозяин! Обитал он в хворосте дровяника, где обустроились и горихвостки. И как уживались вместе? На то они и ужи, чтобы уживаться, хотя и лакомый птенчик рядышком. Слёток уже на крылышко встал, когда старуха меж грядок ползала. Одуваны на салат рвала, ромашки - на керосиновый настой от тараканья, клопов, блох, мурашей и клещей. Драла «ежовый» бодяк, пырей, резучий осот, щетинник. Вся эта сорная братва выдурела после июньского грозового дождя. И черви розовые, жирные - рыбаку загляденье! - повылазили. Горихвостик и пристроился к пропольщице. Выдирая траву, на оголённой земле она подбирала червяка и подбрасывала в воздух. Слёток изловчался и на лету подхватывал угощение. А набив изрядно пузёшку, удумал передохнуть прямо на распаренной спине бабушки. Она чуть не растаяла от такой доверчивости. Замерла, благостно ощущая сквозь платье царапки его коготков, и осторожно, чтобы не спугнуть наездника, продолжила прополку…
А полоза-ужа старуха не страшилась. Она вообще уже ничего не боялась. Поздно уже бояться в её-то возрасте. Полоз тоже был в годах: в «малахите» его кожи подпалины появились, серость. «Одёжку» свою он сдирал в колючем малиннике - раза три за тепло. Медлительный, добродушный, свивался в кольцо у бочажка. Из него хозяйка черпала воду для полива. В нём, в ожидании вечернего хора, ворковала, пускала пузыри лягушва. Змей неподвижно, завораживающе смотрел в бочажок, пытаясь «выудить» своим гипнозом добычу. Но, знать, и вправду постарел - лягушки копошились в тёплой водице, никакого испуга! А там, смазливо-студенистые, дразняще юркали восхитительные головастики. Но ему и ради них лень было даже сунуть голову в воду, не то что нырнуть…
Старуха родилась в деревушке на берегу речки. Их деревенские, домашние ужики, угольные, с жёлтыми надбровьями, из хлевов частенько уползали порезвиться в речке. И бесштанная команда, голожопики (в ту пору мелюзга не стыдилась друг дружку) подчас внезапно прекращали барахтаться и брызгаться. На тёмной воде затона, расцвеченного белоснежными кувшинками на ярко-зелёных блинах-листьях, появлялась царственная процессия. Рассекая лилейные заросли, в заповедной заводи плыл караван из утиц во главе с изумрудно-золотистым селезнем. А на нём, приподняв головку, покоился - ужик, уставший плавать в речке. Утят родители частенько баловали, на себе катали. А тут… С ужиком уживался и весь птичник, выделяя ему самое уютное куриное гнездо…
Потому и благодарна была старуха объявившемуся племяннику, что как бы вернул её в ту славную пору, где всё родно для человека, где всё ему мило…
Деревушка захирела. Тятя с маманей на целину подались. Теперь там своё государство - казахское. Там, когда ещё всё советское было, и схоронила родненьких. Сама же семьёй не обзавелась, ухажёры не выдерживали девушку с характером. Так бобылкой зябко и прозябала…
Лягушве, похоже, надоело сторожевание полоза, к тому же он всё-таки сглатывал иногда какого-нибудь непутёвого лягушонка, из любопытства выскакивающего прямо в змеиную пасть. Направило лягушиное собрание к хозяйке, когда сомлевший змеюка уполз к себе в дровяник, знатную делегатку. Услышала старуха: кто-то сморкается на крылечке, пыхтит, кряхтит, бурчит. Мама родная! Страхулетина несусветная! Жабища, в пупырях, бородавках, илисто-замшелая, грозно пузырём вздутая. Пучится, рот до ушей, чавкает, губами шлёпает, словами жабьими давится от злости. Хрюкает - свинья свиньёй!..
Будто себя в зеркале увидела старуха, ощупала ладонью морщинистое лицо с бородавкой на лбу, горько усмехнулась:
- Ладно, Василиса Прекрасная, не пужай! И так пуганая.
Таким ответом предводительница лягушьего племени осталась явно недовольна…
А старуха к детству обернулась…
Ёще в первом классе скакнула эта уродинка с рук на лоб. Наловили мальчишки лягушат и стали надувать соломинками. И ей такого дутыша сунули… А от него, мученика, бородавки руки все обгадили. До крови грызла эту нечисть. Долго её бабушка выводила. Сучила на прялке суровую нитку, петелькой схватывала каждую бородавку, шептала заговор. А потом жупкой веретёшки, тлеющей, как уголёк, прижигала. Ох, и натерпелась тогда внученька! А на лбу блямбочка осталась - знак вины. Не накинулась ведь с руганью на издевателей…


На крыльце старуха приспособила для сиденья окомёлок-чурбан. на нём и сумерничала в погожую погоду.
Захлёбистый лай. Лиска нарушила обычно молчаливую проверку. Тяжёлая поступь нефтевозного состава. Собачка и старается перекричать грохот. За калитку не лезет, вежливая, без спросу не войдёт. Хозяйка поцокала, поманила рукой, позвала в гости. Та ни в какую! Видно, своих дел по горло, чтобы ещё бабку ублажать. Удостоверилась, что пыхтит подопечная, и посеменила, деловая, озабоченная. Служба социальной помощи - моральной…
А поезд уже сипел, хрипел, орал, разрывая тишь. Кто бы такую железнодорожную мелодию сочинил, чтобы уху было приятно? Хотя базлает незряшно. На крутом повороте, сказывали в электричке, в сию же пору куриной слепоты парень на шпалах спьяну не услышал сигнала, не увидел огней…
Резкий поворот оборвал покаянный надрыв невольного убийцы. И следом стукоток прихрамывающей электрички…
Вспомнился старухе хромец Лыжник. В апреле, когда вышли из электрички, дачницы, глядя, как он, калечный, в кургузой куртчонке, по-лыжницки шаркает ногами, опираясь на палки, заквохтали:
- Едва пилит! Да и не видит, поди?
- Ему бы по вагонам побираться, как тот «шлепой».
- Какой из него работник?
- Да выпендривается он! Нынче скандинавская ходьба в моде.
- Это как это?
- В прошлую субботу на набережной Цесаревича оздоровительное мероприятие организовали «Пешком ходить - долго жить».
- Мы, дачники, все - пешедралы и долгожительство на грядках угрохываем.
- Нет, белоручек и белоножек горожан оздоровлению учили.
- Ладно, хоть не на площади Борцов революции. Там столько машин: выхлопы, угар, чад - дышать нечем.
- Измерили пульс, вес…
- Ну да, чтоб с непривычки в обморок не хлопнулись.
- И начали учить ходить по-скандинавски…
- Ничего своего нет! Даже ходьбы!
- Якобы при этом происходит равномерная нагрузка на все мышцы. Выдали палки, как лыжные, чтобы плечи, спину, поясницу задействовать. И внутренние органы тоже активизируются. Необходимо делать сто двадцать шагов в минуту. Когда так ходят - прилив сил ощущается.
- У меня раз ноги остановились, аж ветром потеребило. Но ничего, понужнула себя да побежала!
- Вот-вот, такое наше поколение! Не станет нас - что тогда?..
- Ничего, вон как кукушка долго счёт ведёт!
- Да, нынешняя кукуня исправно считает, не то что прошлогодняя: та два раза кукнула и умотала…
К Лыжнику мужик с хрящеватым носом пристал:
- Давай, четвероногий, выпьем! Глянь!.. - и он воздел руку к небу.
Лыжник запрокинул голову. Полутёмные очки зловеще блеснули. Допотопные кирзачи всмятку. Щерится… Неприглядный вид. И как только девочку в электричке не напугал?..
- Да ты смотри, какая красота!.. - восхищался хрященосый.
И правда, по правую руку от перрона поле широко раскинулось. Питомниковые ровные посадки подростковой ольхи, в них фазаны гулеванят, гудочками перекликаются. А над всем этим окоёмом тучка-щука с золотой каймой плывёт. А этот «кирзач» всё щерится… Едва щучку небесную не спугнул, чуть не рассыпалась на пёрышки…
Остался тогда Лыжник красотой любоваться да выпивкой украшать?.. Наверно, притормозился. На дармовщинку-то болезному оздоровительное подстать. Дорвался до бесплатного, халявщик!.. Хотя вряд ли этот скрытник станет якшаться со всяким встречным-поперечным.
И вот такого несураза кошка чуть ли не на перрон выходит встречать. Не та, которую девочка-всезнайка везла. Та в «рукавичках», а эта с манишкой. Да и девочка раньше вышла. А эта её, старухи, любимица… Он дорогу себе подле старухиной хибары облюбовал, неторопкую тропку проторил. Здесь, в низине, ему удобнее лыжничать. Туда, где живо ещё дачное товарищество, дорога карабкается по кручам. Какой же у Лыжника участок при его-то немощи? И жильё поди развалюшнее старухиной малухи?.. А в апреле чайка над ним вилась. Сроду чайки сюда не залетали. И вдруг эта залётка! Диво дивное! Кошка-то немая, не мурлыка даже, а чайка её как бы на соревнование вызывает, мяучит лучше всякой кошки. И у немтырки вдруг голос прорезался. Громким мяуканьем птице благодарность выразила, как будто та её от немоты спасла. Чайка, и впрямь, как сестра милосердия, - вся в белом…
В июне травостой попёр, и Лыжник в нём по пояс грёб. Уже несколько раз замечала его старуха в своих пределах. И кошечку с ним. Как собачонка, трётся возле него. К бабушке даже за калитку не заглянула. Шибко обидчивая. А этот, коряга, привадил её. Невзлюбила ковыляку старуха. Ему бы в городе сидеть, а он своими пудовыми кирзачами здесь утюжит… Не настырность ущербника досаждала старухе, а, похоже, приревновала к нему кошурку…

Полоз мог бы всю лягушву давно проглотить, да благородство проявил…
А перед его отбытием из насиженного гнезда в дровянике дивилась старуха на наблюдательном своём окомёлке на тучу-щуку в небе с золотой каймой. Точь-в-точь такая же по весне плыла, словно из окоёма апрельского и появилась. Но вот рябь подёрнула небо, растворилась в ней рыбина…
Мерцающий сумеречный писк горихвостки, плаксивый. Дитятко где-то припозднился. А вот и он, соколик! Желтоватая спинка в пестринках, хвостик - огоньком. Весь в папашу. Компанейский паренёк. Виноград у крыльца шуршит, а он головку потешно наклонил, прислушивается. Сам голосок попробовал. Приятный голос… Ручьистые переливы жаворонка, трель соловьём рассыпал… Такой сольный концерт закатил для старухи, добрая душа! Минут двадцать услаждал её слух, исполнял свои произведения. Десять вариаций для флейты. Упивался своим исполнением. Самозабвенно заливался в руладах, выдыхал чечёткой свист с коленцами… Маэстро соловей отдыхает! И у кого перенял такое высокое, божественное искусство? Вот одарил Господь певца, так одарил!..
Уважил, питомец и храбрый наездник! Ведь и она подкармливала его, подкидывала лакомых червячков и на себе катала. Хотелось и ей отблагодарить его, подержать на ладошке, посюсюкать с ним - да упорхнул к мамке. Уже не пищала она жалобно, а только посвистывала, радуясь за сынка своего, талантливого и добросердечного.
Тявканье травяных лягушат подле бочки с водой. В ней заполошно бултыхался изумрудный лягушонок: на звёздчатых лапках-присосках забрался, верхолаз. Вычерпала старуха отчаюгу пригоршней, к братикам и сестрёнкам выплеснула. Только вновь уселась на чурбане, гостьюшка пожаловала, похоже, сестричка спасённого, - отблагодарить спасительницу.
- Как тебя звать, краля?
Лягушка громко назвала своё имя:
- Ква-ква!
- Ишь, малюстёненькая, а горластая!
Та же залопотала, заблагодарила. Родичи в камышовой мочажине одобрительно закрякали. Солидно, будто утки. Затем зачастили, точно скоблили на тёрке морковь; завизжали, как пилы-циркулярки. На дальних болотах слаженно грянул лягушечий хор. Разом умолк. Сверху Кто-то дирижировал, и все болота чутко внимали Ему…
Малышка улепетнула, и старуха, отбиваясь сорванным лопухом от комариных туч, поднялась с насиженного места, бормоча свои благодарения лягушечьему царству за соловьиное пение и за труды по уничтожению слизняков и комарья, от которого спасу нет. Даже сквозь вязаную кофту жалят, злыдни!..
Однако в полночь сон старухи оборвал топот на крыльце. Приковыляла жаба и привела своё воинство. Пытаясь командовать, как худая писклявая гармошка, тужилась с хрипом, храпом. Шипела, резиново скрипела, скрежетала. Вояки её разгалделись, разорались. Заверещали по-обезьяньи. И воительница их завизжала, точно резаная свинья: вот-вот ринет орду свою на взятие «крепости». Вот-вот вышибут хилую дверь - и сожрут старуху…
Ежиха-полуночница разогнала беснующуюся банду. Приспел час ей рожать в тихом гнезде своём под домом, да предродовой покой её порушили эти глупые шлёпалки. После разгона мамаша, тяжёлая ежатами, почувствовала ещё бо;льшую тяжесть и поспешила в дровяник: не тесниться же под полом при таком многодетстве?
И полоз, не из-за страха перед ежихой, а ради роженицы и её потомства, покинул своё жильё и поселился в дупле грозовой ели…

- А вы лыжник? - поделившись сведениями о змеях, спросила вдруг девочка бородача, внимательно слушавшего её.
- Я - лыжник, а ты - индиго.
- Никакая я не индиго! Естественно, эти дети необычные от природы. Я же, тем временем, четыре месяца читала энциклопедию. И у меня в мозгах есть карта памяти. А потом четыре месяца читала толстую книгу сказок… Одной киске не дали сосиски, её даже мышка успокаивала. Гигантское горе! Мышка не учла кошачью натуру. Всё же киска отпустила мышонка к свободной жизни…
- Ты, наверно, и сама сказки сочиняешь?
Зловещность Лыжника покоробила старуху: усмешка с ощером, мертвенный блеск очков…
- Потом!.. - отмахнулась девчушка. - Лёва к свободной жизни просится, - отвязала от цветастого рюкзачка плюшевого рыжего львёнка с пугливыми глазками; сняла с руки бусовое ожерелье и надела ему на шею: - Ну вот, теперь пойдём гулять! - взяла львёнка за гриву и изобразила прогулку: ; Цок-цок!.. - и пропела по русско-немецки: - Майне кляйне шёне Лёва побежал по штрассе. Цок-цок-цок!..
«Мой маленький красавчик Лёва побежал по улице», ; старуха вспомнила, как деревенский учитель, бывший фронтовик, учил их немецкому языку с помощью подобной песенки, однако в ней по улице бежал поросёнок. Знать, и у девочки дедушка с бабушкой из послевоенного поколения…
Глаза у старухи увлажнились, но она решительно провела по ним ладонью, как бы смахивая не проступившие ещё слёзы. Обошло стороной семейное её счастье, что ж теперь…
И Лыжник понимающе ощерился, тоже, видать, дойч учил.
- А вам сказку? - после «выгула» спросила его девочка.
Он кивнул, сверкнув очками, и со вниманием наклонил голову.
- Сейчас я расскажу сказку «Большая Клубника»! Жила-была Большая Клубника. Она выросла большая-пребольшая. Очень! Размером с арбуз. Сдвинулась она и побежала по грядкам. Встретилась ей Сойка: «Не ешь меня, Соечка!..» Потом случалось, как у Колобка. Чтобы её не съели, Клубника песенки пела Сойке, Божьей Коровке, Кузнечику, Зайчику. Закатилась она в самую чащу леса. А по дороге двигает Бурундук: «Ой, Клубничка, я старенький стал, плохо слышу. Лучше с песенкой сядь мне на носок!» Села она на носок, спела, а Бурундучок ей и говорит: «Ой-ей-ёй!.. Сядь на язычок!» Села она на язычок, а он её и съел! Но не всю, остался хвостик, а хвостик съел Зайка. Тут и сказке конец!
Муська благодарно мяукнула сказочнице. Мать погладила кошечку и львёнка и, с умилением глядя на дочку, попросила:
- София, расскажи, как вы в пряталки играете.
- Ой, умора! Лёва прячется под матрасом. Чемпион по прятанью! И Миша… Вот дружба Лёвы и Миши. Сначала они ссорились, ссорились, а потом они помирились. Начали они дружно дружить. Ну вот, была очень большая история, как они познакомились с Розовым Зайкой. Бо-ольшой Розовый Зайка! Сбежал с вешалки. Ох, какой хитрый был!.. Стал он рок-н-ролл играть. Мы его уговаривали, что не надо играть. Он такой нежненький, но настаивал: «Нет-нет, лучше я рон-н-ролл буду играть!» Мы объяснили ему, что не надо, не надо! Много, целый день объясняли… И вот играли однажды в чепуху. Мы загадывали вопросы: что, где, когда? Один раз я думала, что загадать Лёве. Хм-хм… И хитро придумала: «Кто есть Львов?» А он разобиделся: «Львы ; самые сильные. Их никто не может есть!» ; «Ха-ха-ха!.. Ты чо, Лёва?!.. Это же человек! Фамилия такая». Мы вместе, вчетвером смеялись. Очень смешно было… Потом мы играли в прятки. Мишу я нашла под подушкой. Лёву мы очень долго искали под матрасом. Потом он прятался в розовой подушке, а Зайка прятался в коридоре… О-ох!.. В розовой подушке… Ну вот, такие у меня смешные друзья…
Девочка устало зевнула и уже почти сонно закрыла глаза, но, прищурившись, всмотрелась в Лыжника и неожиданно спросила:
- А у вас внученька есть?
Старуха вздрогнула, как будто ей был задан этот страшный вопрос. Только что смахнула непрошеную слезу о горьком одиночестве своём - и опять эта девчушка!..
- Внучки у меня нет, - как-то чересчур спокойно ответил Лыжник.
Его равнодушие возмутило старуху: снежный человек какой-то со своими палками!.. А как бы она ответила?.. Хоть уши затыкай, чтобы невзначай душу не разбередить, сердечную рану не расковырять. Она поглуше надвинула полушалок на голову, потуже завязала узел и даже подняла воротник демисезонного плаща с поддёвкой: бабка в футляре.
- Да-а… Жалко!.. А я могу у вас внучкой побыть! - отозвалось детское сердечко на скрытую взрослую печаль.
- София, мы выходим! - оборвала мать добросердечие дочери и натянула на неё рюкзачок со львёнком.
Подхватила контейнер с кошкой и резко дёрнула дочку за руку, потянув за собой. Личико девочки плаксиво сморщилось, и она, виновато взглянув на Лыжника, помахала ему:
- До свидания!
В ответ он долго, молча махал ей вслед, даже в окно, хотя на перроне семейства не было видно…
Дробный стукоток электрички. Широкий припай с рыбаками. Но свободный почти ото льда залив уже в трепете, в мелких блёстках - словно прослезился.
В поездном радио забулькало, будто кто-то промывал горло. И пасторальную идиллию за окном нарушил «электрический» голос:
- Уважаемые пассажиры, для предотвращения возможных террористических актов будьте бдительны! Не трогайте подозрительные, неопознанные вещи, оставленные неизвестными лицами! В случае обнаружения подозрительной клади немедленно сообщайте машинисту электропоезда или нажмите кнопку вызова полиции! Во избежание паники приносим свои извинения за доставленное беспокойство и вынужденные неудобства. Благодарим за внимание!
На это неоднократное косноязычное «полувоенное» предупреждение пассажиры, даже самые мнительные и боязливые, не обращали уже никакого внимания. Оно постоянно звучало и на вокзалах, и в поездах.
По правую сторону от линии с шиком, с лоском шуршит трасса от сверкающих, как пули, иномарок. Там под буханье монстров рока и под надрыв приблатнённых шансонов мчатся к счастливой жизни золотой молодняк и элитчики.
И в ж/д «бараке»  свои счастливчики…
«Народная артистка» в балахоне, обклеенном от островерхого колпака до пят новогодними открытками разных лет. Меленько топоча, загнусавила: «Владивосток, Владивосток!.. Вода, вода - кругом вода!..»
Посыпались «комплименты»:
- Фу ты, ну ты!.. Чудо в перьях!
- Эффектная дамочка!
- Не жизнь у неё - малина!
- Артистка погорелого театра, на, держи червончик на ре;монт!
- Мне ваших денег не надо! Я выступаю за внимание.
- Ну-ну, попрыгунья-стрекоза…
- А вот и попрыгун-стрекозёл с новостями!
Мордатый парняга, золотушный, похоже, едва втиснулся в проход с газетным мешком и запритопывал медвежато:
- В новом выпуске «Честной газеты» опубликовано о судебном процессе над руководителем клуба «Юные орлята флота». Полтора десятка лет под видом патриотического воспитания растлевали детей. Это происходило даже в президентских апартаментах флагмана российского флота атомного ракетного крейсера «Пётр Великий». Преступное глумление над общественной моралью приобрело вызывающий размах. «Кто из высших покровителей этого дикого варварства понесёт ответственность?» - спрашивает газета.
- Безумная Россия!
- Эй, обозреватель, ты нам сатанизмом настроение и аппетит не порти! Вон мороженщица идёт нас порадовать.
- Мороженое кто хочет? Сегодня за деньги!
- Ну коли за деньги, я первый, согласно купленному билету!
- И о питании интересно опубликовано в «Честной газете». В США ежегодно проходят соревнования по спиди… спидитингу - во какое слово! Это быстрое поедание продуктов. Помимо хот-догов и гамбургеров спиди… спидитеры на скорость уплетают масло, сыр, пончики, перец чили, майонез, пиццу и консервы. Приз десять тысяч долларов достался американке корейского происхождения Соне Томас. За 32 минуты она съела 167 куриных крыльев, а за девять минут - пять килограммов чизкейка.
- Безумная Америка!
- «Честная газета» сообщает о беде, постигшей Россию. Сгорел любимый ресторан президента. В меню был включён «Обед президента»: царская уха, мясное ассорти от шеф-повара: лангет, колбаска, эскалоп и домашняя котлетка; говядина под острым чесночно-сметанным соусом, осетрина горячего копчения с лимоном и маслом, десерты. Стоит такой «Обед президента» из пяти блюд, не считая спиртного, 65 евро.
- Маразм крепчал!
- Ты что, газетчик, издеваешься над нами?!
- Это не он издевается!
- Президент, что ли? Президенту положено. Ты хочешь, чтоб он «доширак» ел?..
- Америкашкины пожиратели вусмерть давятся от рекордов. А эти давятся, но не загибаются.
- Соседку на днях похоронила. Царствие ей Небесное!.. Я Галину Ивановну уже мёртвой  застала. Прямо в прихожке на полу. Зажала в руке квитанцию на оплату ЖКХ. Пенсия у неё восемь тысяч. Жировка за январь была на три тысячи, а за февраль пришла уже на шесть тысяч!.. Вот сердце и не выдержало…
Единая душа вагона «Россия» воскорбела об усопшей великомученице Галине Ивановне. Даже стук колёс на нарушил глубокого молчания. Словно в трауре поезд застыл на станции со светлым названием Весенняя. Царствие тебе Небесное, Галина Ивановна!..
Скорбную тишину прервало газетное обличение виновников смерти русской женщины:
- По статистике ЮНЕСКО, Россия занимает первое место в мире по величине национального богатства на душу населения. Благодаря заботе нашего руководства мы также впереди планеты всей по темпам роста числа долларовых миллиардеров и занимаем второе место в мире по количеству долларовых миллиардеров после США. Неустанными стараниями новорусской правящей элиты Россия занимает первое место в мире по убыли населения; первое место по количеству самоубийц среди детей, подростков и пожилых детей; 67-е место в мире по уровню жизни…
- Ясно, что пасмурно! Теперь верхушке есть на кого сваливать эту антинародную цифирь: на Евросоюз и Штаты, на майданутый Киев, на возвращение Крыма.
- А вот газета сообщает, что в Москве родился Каспер Ненаглядный!
- Кто-кто?!.. Второй Каспаров, что ли?
- В городском загсе зарегистрировали рождение детей с необычными именами. Самыми редкими стали имена: Ангел Мария, Принцесса Анжелина и Каспер Ненаглядный.
- Тьфу ты!.. Дурдом! Тоже майданутые!
- В свежем номере «Честной газеты» опубликовано, что Америка обвиняет Россию в  аннексии Крыма, что российские спецслужбы провоцируют беспорядки на юго-востоке Украины… Чуркин в ООН отвергает все обвинения и призывает Америку прекратить насилие с её подачи…
- Не зря у нас на мыс Чуркин Золотой мост перебросили.
- «Честная газета» на тридцати двух страницах. Самая честная газета!.. Лучший друг Путина облегчил бюджет России на сумму миллиард долларов… Цена газеты десять рублей. Об этом и о многом другом в новом выпуске все подробности. А также в продаже имеется предыдущий номер… Имеется много интересного чтива. В «Справедливой правде» читайте о «смачном» поваре, ныряльщике и машинисте-майдановце Макаревиче и о «пятой колонне»… Кто любит непознанное, покупайте популярную газету «Шестая раса». Скрасят ваш досуг и газеты со сканвордами и японовордами. Стоимость десять рублей.
- Всё рассказал, можно не покупать, - хохотнул дедок с венчиком седых волос вокруг лысины. - Приходи вчера с мешком холщовым!
- Японский городовой! Давай мне твой японоворд! - нашёлся у газетчика один из немногих покупателей - мужик с диковатыми бровями.
- Сколько же он зарабатывает? С виду здоровяк, но больной, похоже. Э-эх!.. Достал бы из широких штанин сотню-другую-третью - и раздал бы всем этим нищим, что делают вид, что не нищие! Да сам… Э-эх!.. - горько вздохнул вслед газетчику усач, похожий на Лукашенко. - А вон и «пятая колонна»!
Жара, духота - и парочка упакованных в чёрные костюмы, в иудейских шляпах, с пейсами, с маракасами.
- По дороге сюда мы написали новую песню:

Кроссовки, портянки в горошек
Кладём мы на вашу столицу -
И во-от тако-ой прибор!..

Заизгибались похабно, шамански тряся погремушками. Дикобровый подвалил к ним, что-то шепнул. Хасидов как ветром сдуло.
- Чем ты, старина, их так напужал? - спросил дедок.
- Сказал, что я подпольный бандеровец и хочу с ними дружить. Ахеджакова им в Лию вместе с Хакамадой!..
Сипло свистит на остановке куцая электричка с оборванным хвостом - до четырёх вагонов. Мальчишеский голос машиниста объявляет с важностью:
- Электро**** следует до станции Раздольная со всеми остановками! Осторожно, двери закрываются! Женщина с ведром, бегите в заднюю!..
«Как же этот подросток ведёт поезд?..» - с дремотным безразличием думает старуха. Парень, как нахохлился у окна, так и сидит, полоротый, даже не посапывает. Палочник полузакрыл глаза, будто всматривается в свою глубину. Какая она у него там? Чужая душа - потёмки…
Карапуз пялится в окно. Мамаша одёргивает его.
- Чо надо?!.. - огрызается он и объявляет: - Остоёжно, двеи закываются!.. Я тоже так умею говоить! Санатойная! Наконец-то. Загоять, пьявать! Уя-я!..
- Какая тебе Санаторная? - журит несмышлёныша мать. - Какое загорать? «Пингвины» на Угольной сопли с удочками морозят.
- Ну чо-о!.. - недовольно пищит карапуз и замахивается на мамку кулачком…
- Кто на перроне забыл ведро?! - заполошно вопрошает женщина, которую торопил машинист. - Кто хозяин?..
- Нет хозяина, пущай ездиит! - разрешает дедок.
Пыхтит электричка, пыхтит, бухтит - старичьё везёт по-стариковски. Заборы, выкрашенные в триколор. На одном из них крик души. Какой-то несчастный влюблённый, воспитанный и культурный, видать, аккуратно, каллиграфически вывел граффити: «Вика непостоянна!» На будке-уборной призыв: «Не кипятись!»
Между клацающей дверной «гильотиной» и жёлтой кнопкой вызова полиции плакат-предупреждение: «Для тех, кто курит в электричке, следующая остановка «Рак лёгких». Именно на этот душераздирающий плакат прислонилась спиной скрипачка-экологиня, такая же худенькая и писклявая, как скрипка.

Братья земные - лось и лосось!
Внемли мольбе их, брат-человек,
Чтобы продлился подольше их век…

- Подайте шлепому, кто школько может!..
- Десятки лет просит - бессмертный!
- Жизни нет - а он живёт!
Заискивающе-слащавый голосок узбечки-барахольщицы:
- Гольфики, бриджики, велосипедки, капроновые носощки, следощки, маещки, футболощки, платощки!..
Разрывая струны гитары, как тельняшку на груди, захрипел с надрывом бард. Четверть века назад его горячо привечало каждое судно пароходства; он и жил припеваючи на них… «Кораблиные стаи», которые он воспевал, разбились в тёмных ущельях «прихватизации». Теперь его качала палуба нищенской электрички.

Тащимся мы шель-шевель -
Ну а где-то Куршавель.
Сны зелёные он кажет,
Души долларами мажет.

А нам не страшен кризис-крах -
Каждый будет олигарх!
А почему? Да потому!
А почему? По кочану! Да по капусте!

Кремлёвские сидельцы -
На все руки умельцы:
Страну модернизуют,
Вовсю олигархуют!..

- Свобода, равенство, богатство! - поддержал бардовское обличение мужик с диковатыми бровями.
Старушенция в белом кепи, пытавшаяся унять зевоту, раздиравшую рот, вздрогнула от гарканья дикобрового. Суетливо выпутала из узелка носового платочка - перламутровый мобильничек:
- Оксанка, а вы где обое?.. Я на Совхозной, в электричке. На Чуркине сяла… Духотень. Холо;дней бы водички! А то терпления не хватает… Да вот, не взяла, кулёма!.. Ну, ладненько, пока!.. Я рада, что ты рада!.. Ну пока!.. А картошка у вас на посадку осталась?.. Ну всё, пока, пока!.. Слушай, а баба Груня… Подожди, я уже на Надёге!.. Вот вспомнила, что хотела спросить! Памяти совсем нет. Пенсию вам в Киеве дали?..
Шумиха поднялась из телефонных гудков - взрывы, автоматная очередь, вой сирен, химерический хохот, музыка погони из «Берегись автомобиля!», ляляканье попсы: «Чем выше любовь, тем ниже поцелуи…»
И ворох новостей из Украины - будто свет закачался…
- Спасибо америкосам - из-за них Севастополь к нам вернётся!
- Дамочка с косой хочет русских ядерной бомбой стрелять…
- У ней не коса - змея голову жалит.
- Зоопарк! Юлька - гадюка; Яйценюк - кролик.
- А на Украине - люди. Мучаются.
- Да и у нас только элитчики блаженствуют.
- Один народ, одно дерево хотят вражины порубить на ветки.
- В Москве - Рублёвка; в Киеве - Порубий.
- Ну и загнул! Этим майданутым порубщикам дворцы бы крушить, а не простой народ!
- Зато в Минске - Батька! Его бы во главе… - сам похожий на Лукашенко, высказал народную мечту усач.
Лыжник приподнял тёмные очки и усмехнулся в бороду. «Афанасий - восемь на семь! - ругнулась про себя старуха. - Рупь пять - два с полтиной!..» Ей показалось, что он скривился ехидно. Однако затем как бы улыбнулся хитро, и даже мудро, будто ведал какую-то заветную весть - добрую, благую.

Старухе до слёз захотелось очутиться в этом апрельском вагоне… Многолюдное человеческое общежитие, живое. Даже дурочка, обклеенная открытками, в нём - не чужая…
А четверть века назад старуха и сама едва не прописалась в этом шумливом доме. Разорилась тогда её родная «Заря». Зарплату отменили. Выдавали поначалу школьную форму, спецуху рабочую: брюки х/б, куртки; потом отрезы материи, молью поеденные до дыр… Барахолить не стала, раздала костюмчики школярам на этаже.
Напялила штаны хабэшные и подалась для добавки к нищенской пенсии в черёмуховые холода папортник собирать на продажу. Для его пущего произрастания бывалые сборщики палы пускают. И она, новоиспечённая, на горельнике у посёлка Ключевого полный баул нарвала орляка и страусника. Они уже на треть метра вымахали, а вершки улитками свернулись. Черешки с приятным хрупотком ломались. Скрепила пучки резинками и насмелилась пойти по электричке. Да мальчишки, конкурентщики, с такой же продажей побежали. Настырные, с криками - чуть с ног соперницу не сбили. Сошла, неудавшаяся папортница, на следующей остановке. Так и не вжилась в эту дорожную общность…
Зато открыточница в ней - свойская, барахольщица, слепой, исполнители… Ездит поди и девчушка сказочная. И Лыжник… Приподнял тогда очки - лицо будто топором вытюкано. А по глазам видно - свежий человек, подлинник. Зря она о нём по обличью судит. Давненько не хаживал мимо. Бытует, наверно, безвылазно на своём подворье. Куда ему таскаться с его-то палками? Хотя бывало и после ноябрьских ларёк на перроне ещё неделю-другую продукты отпускал. Старуха туда ни разу не хаживала. Впроголодь не бедствовала. А ежели в конце дачной отбывки поджимало с пропитанием, перебивалась с бережью, экономно. Деньжата кой-какие сбереглись, но круто карабкаться из ложбины на крутояр она побаивалсь  - вдруг ноженьки отнимутся. Ведь и прополку-то, уморившись, доканчивала уже на коленках… А ларёк закрылся поди уже. Покупатели в город съехали. Зазимок. Ранний. Нехватка солнышка. Колко. Колкое старушечье обиталище, льдистое даже. Вековуха сиротская. Беспризорница. Сплавил племяшка.  Безответье. Поезда будто отдалились. Лишь клацают где-то на перегоне затворами стре;лки…
Не едет парень. Кабы худа не случилось. Какой-то неприкаянный он. Не приведи, Господь, чтобы не выманили комнатёнку по его недоумию. А то и вовсе могут жизни лишить и на свалку свезти… Нет-нет! Упаси, Боже! Господи, помилуй! Господи, помилуй!..
И отрешаясь с Божьей помощью от затягивающей мрачности, старуха вновь направила память свою к светлому апрелю…

Парень, сгибаясь под поклажей, упыхтел вперёд. Она, боязливо хватаясь двумя руками за «потный» шаткий поручень, осторожно переступая по выщербленным ступеням перроновой лестницы, спустилась к развилку. Углубилась влево, в сырую низину со скрытной, чавкающей под ботами тропкой, известной, верно, ей одной да её носильщику. Потом уж и Лыжник эту няшу выбрал: всё не по кручам карабкаться, ноги сбивать, подворачивать.
По правую руку под седым покосившимся забором в переливчатом тёплом воздухе замерцали робкие огонёчки лютиков. Начало апреля, а словно май! Лопотунчик-ручеёк журчит весело, приветствует свою бабушку. Знакомую суковатую палку нашарила под камышистым кустом, чтобы перешагнуть ручей, не поскользнуться. А за ним куртинка адонисов: кубышки их набухли до жёлтых прожилок ; вот-вот взорвутся единым солнцем на весь белый свет!
Внахлёст слетелись гудящие вихри встречных поездов, будто схлестнулись две жизни: прожитая  - и природное обновление. И порыв этот обнадёжил на всё пребывание в избушке, которая уже не виделась ей заброшенной сиротской могилкой. Не подслеповатые - сверкающие искры-окна кольнули сердце…
Ворон по-гусиному загагакал, без старческого храпа. Сорока-трещотка небоязливо, поближе подлетела на изгородь со свежей здешней сплетней. Горлица закартавила, ровно горошину заперекатывала в горле, потому и горлица. Птичья песенная россыпь в сквозных ещё кустах смородины душу окропила…
Двор под ивой, безлистой пока, затенился ажурно. А бочажок горит на солнце, и в нём акробаткой, головой вниз - хозяйка.
Воздух благоуханный, а глаза щиплет до слёз. Радость неведомая, несказанная… Халатно к себе относилась и к жизни безверно, с сухостью в душе, засолилось сердце. Да сподобилась племянника обрести, а с ним и оживление природное. Благо, не мешает прирдности. Свалил груз с плеч и умотал. Так ему сподобнее, и ей… Долго, затяжно остепенялась в путаных думках своих. Нет, любовь земную, что ещё с ней, к Богу обратить надобно. Вон как всё дивно устроил Господь! Порядок во всём и забота…
Два дыхания встретились: солнышка - и землицы-роженицы. И воспарила в дымке трепетной весна.
Стёжка облачков в рубчик - видится как швее. И на земле проторочит, состебает стёжки-дорожки. На огуречной грядке мокрец показался, курчавится по углам; не сегодня-завтра в такую теплынь забьёт, ползучий, всю грядку. Сунула руку в мелконькую поросль. Родимая земелька под ногтями. Выдернула пучочек травки с огуречным запашком, сжала в кулаке, брызнул - мокрец. Не утерпела. Скинула плащ, сняла цигейковую поддёвку. Осталась в длиннополой панёве и принялась с жаром, в охотку щипать настырный сорнячок. С ухоженной грядки грядёт урожай… Горе луковое - прополка! Руки обзеленились, огурцами пахнут. Поламывает их с отвычки. И во всём теле приятная ломота. Косточки даже слышно. Эх, жизнь - сестрица!..
А пятого мая, как помнит, поднялась спозаранку. Нежная зелень искрится - не роса, а драгоценные камушки. Сердечки берёзовых листочков глянцем отсвечивают. Ходят по ветерку волною, блестят, лоснятся «оперившиеся» кусты жимолости. Цвиканье взволнованной горихвостки, точно цикады пробуют голосок. И Лиска за калиткой волнуется, на бас в побудке перешла: «Гав! Гав!..» Беспокоится: где же бабка? А бабка уже подле прясла молоденькую, в пушке, крапивку на салат рвёт. Лучше протирать подмётки, чем одеяло. И одуванчики щиплет, что на прелом пригорке в парящей дымке огоньками светятся. От прясла к дождевой бочке на углу избушки благодатная грядка тянется с разным салатным народцем. Ревень уже лопушится, пёрышки лучка торчат, и другая зеленушка топорщится - щавель-кислица, петрушка, сельдерей…
С улыбкой вспомнила, как собиралась папортницей стать… Не задалась продажа. Зато полакомилась вдоволь ресторанным деликатесом. Отварила в солёной воде и неделю к холодильнику непрестанно наведывалась, вкусно похрустывала молодыми побегами. В них и витаминов неисчислимо, и всяких полезных элементов: и марганец, йод, кальций, фосфор и даже медь… Весь этаж попотчевала…
Положила росные букетики-пучки первого урожая в тазик с водой и продолжила вкушать радости пригожего утра.
Ручей уже чуть ли не реченькой разлился. И травушка луговая в пойме его, седая от росы, расцвечивалась жёлтыми бубенцами купавок и солнечными сияниями адонисовых куртинок.
Как деревенская девчонка, старуха, окунаясь в душистую прохладу гроздьев сирени, слушала кукушкин счёт своим завтрашним летам. Сначала и у вещей птицы от майского счастья в зобу дыхание спёрло, затем она от волнения закурлыкала, а уж потом расщедрилась, доброхотка, на долголетие.
- Катя! Катя!.. - заголосила иволга; дотоле пересмешница журчала заливисто, как ручей.
- Какая я тебе Катя, дурёха? - добродушно проворчала старуха, ласкаясь ладонью о колокольца ландышей в тенёчке под сиренью.
И даже составы застукотили майскую мелодию: «Нас утро встречает прохладой…»
Вдруг эта благость разорвалась, как шёлковая ткань. Пулемётный треск раздался. Но то не пулемёт строчил. С кикиморочьим стрёкотом, с диким ором от грозовой ели гнала белку сорока. Пикировала на неё, пытаясь захлестать крыльями, сбить, затоптать, заклевать. Беглянка, крупная, с кошку, бурая, с чёрным непушистым хвостом, скакала неуклюже, сгорбленно. Часто обессиленно сжималась в комок под ударами разъярённой птицы. Видно, захожая, с ельника грызунья ненароком оказалась возле гнезда с сорочатами. Вот она - материнская защита!.. Жестокую трёпку задала белобока неосторожной гостье…
До сего часа грозовая ель, как сказочный терем, принимала всякую живность на жительство. Дятел вытюкивал короедиков. Сорочье семейство плодилось: новостройка пестрела в хитро сплетённых корзинах гнездовья. Пищухи и поползни сновали по шершавому стволу, рискуя увязнуть коготками в пахучих янтарных слезах смолы. Лазоревки, гаички, московки, теньковки и прочие синицы распевали на гостеприимных ветвях. Кукушка охотно ворожила всему этому населению, даже вещему ворону. И полоз, мудрый хранитель елового заповедника, чутко подрёмывал в своём тронном дупле. Много хвои осыпа;лось к подножию ели. И в покалывающей, щекочущей холмистой перине шмыгали и змейки, ящерки, и мышва. Сюда, похоже, в это таёжное почти царство, и ежиное семейство переселилось, немного осиротив бедную бабушку…
И вот на её колоду-сиденье на крыльце заскочила загнанная белка и от ужаса вжалась в дубовый спил. Однако и птица изнемогла от погони и лишь для острастки ещё разок припугнула побеждённую, погрозила крылом и издала клёкот, но уже не орлиный, а с усталым хрипом. Так и спасалась белка как бы под защитой бабушки. Та уж на крылечко поднялась, а зверушка всё дрожала на пеньке, точно поджидая её. Хозяйка даже руку протянула, чтобы погладить, успокоить бедняжку, ощутить ласковый беличий мех. Но подзащитная спрыгнула с колоды и, словно лилипутский кенгуру, поскакала к родному ельнику, откуда так опрометчиво распутешествовалась.
Возбуждённое сорочьей местью, возжаждало поквитаться с залётной чужачкой воинственное воробьё. И со старухой, у которой та спасалась. Серой тучей налетело - но беглянки и след простыл. Взбеленились, что упустили жертву. На бабку стали кидаться. Чуть лачугу не снесли с этой старой вороной. Очумели совсем, носятся, как пули. В подоле путаются. Визг, верещанье…
- Да что это на вас нашло, окаянные?!.. - схватила старуха палку и стала отмахиваться от полчища: - Взбрендели совсем, угорелые!..
Иные из них и впрямь будто с ума посходили: кувыркаются, катаются кубарем по крыльцу, пурхаются в пыли, трещат, стрекочут, точно в смехе безумном заходятся…
- Кыш! Кыш, бесноватые!.. - удалось-таки старухе стряхнуть с подола воробьиный «репей» и отбиться от налётчиков.
Бурундук, бабкин приживала, высунулся на переполох из чердачного оконца. «Дук! Дук!..» - выразил недовольство. Подумал, что его выживают. Слетел на грушу, опёршуюся «рукой» о избёнку, затем на сливу. Жалобно простонал, как стонет сова-зорька, и скрылся в зарослях белопенной цветущей калины. В этих кормных угодьях он до глубокой осени всласть гужевался. С холодами, набив напоследок защёчные мешочки ягодами, перебирался на зимнюю спячку, в обустроенное своё гнездо со съестными припасами.
Старуха едва отдышалась после сумасшедшего налёта. Сама чуть с ума не сошла: такое светопреставление!.. А щекастый полосатик, трусишка, улепетнул. Да и на потолке спокойнее будет, а то как начнёт резвиться на чердаке, да в самый-то сон…
Пошел как-то тятя на охоту и принёс бурундучка. Потискала зверушку детва, накормила до отвала кедровыми орешками и уложила, утомившегося и сонного, в углу чулана, накрыла войлоком. Свернулся он там в клубочек в долгой спячке. О нём и забыли напрочь. А по весне напугала всех крыса. Объявилась прямо в горенке. Голая! Ужас!.. Думали, больная и с ума спятила. А это бурундук, лежебока, проснулся. И лысый! Не от линьки. Моль сожрала полосатую шубку. Благо, март тёплым выдался, и гостенёк на чердак перебрался…
С чего же воробьи сдурели?.. Сойки однажды пьяными попа;дали с рябины-черноплодки, объевшись её винных ягод. На земле, на прелой листвяной куче, где муравьи грибницу из опят разводили, мертвецки валялись. Но пьянка та в октябре случилась. А тут… Знать, свадьба воробьиная закуролесила до безумства, до дикости. Всё как у людей…
А может, в природе что-то сдвинулось от человеческого нерадения, вмешательства, разграбления? «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у неё - наша задача!» - так дедушка Мичурин кулачком потрясал. Вот и взяли. Воробьи-то как раз перед засухой ошалели, по земле катались-валялись…
В конце июня от засухи мокрое урочище повысохло. Трещины в земле разверзлись, как будто от землетрясения - черенок от тяпки можно просунуть. От сухотени не отпраздновалось второе цветение одуванчиков. Розовые и лиловые султаны люпинов выгорели; рубиновые пионы пожухли, осы;пались. Повалились трубчатые поржавевшие хлысты ревеня с семенными метёлками. Выжженная на солнце картофельная ботва хрустела сухо, когда старуха набивала ею бочку для пожарной безопасности, чтобы запалить костёр. Картошку выкопала, свеколку с луком повыдергала, трухлявую зеленушку в банки напихала. Жимолость попа;дала, малина и черноплодка почти не завязались. Сливовые пупочки скукожились. Бурундуку с калиной тоже грозит бескормица, коли её дождик не освежит. Вот сушёную смородину удалось собрать, целую дюжину холщовых мешочков. Будет что зимушкой дёснами тискать… Как в отчем доме бывало. Полную кошёвку земляники набирали на просторных ягодных полянах за укосами. Сушили и в мешочках, похожих на тятин кисет с тесёмками, хранили в подполе. И как сладостно было зимними вечерами под завывание вьюги вкушать солнечную ягоду!..
Весь урожай, какой сподобилось спасти, положила в чулан, который как бы специально, на случай засухи, хранил прохладу.
По обычаю, собралась вечерять на дубовой колоде. Воцарилась было в одной панёве на своём созерцательном месте. Человек - царь природы; а она - царица урочища. Да от мошкары спасу нет, не даёт посидеть спокойно. И комарьё оголодало, тучей жадно налетело.
Напялила брюки, на «Заре» шитые, ноские, куртейку хабэшную, рабочую. Платок в пышных розанах, в каких на кадриль выходила, глухо на голову повязала. И в ботах «прощай, молодость» - подчепурилась. Чучело чучелом! Но и такого пугала комарицы не устрашились, напрочь пристебались, кровопийцы.
- Кыш! Кыш, кровососы! Летите, голуби, летите от меня к хромому дядечке! Афанасий - восемь на семь  ждёт вас, не дождётся. Забодай его комар!..
Старуха злорадно хохотнула и пошла к бочке разжигать дымовуху от окаянных налётчиков, прокусывающих даже антикомариную обмундировку. Сушняк с пламенным треском быстро прогорел, и заклубился поверху голубой дым, кидаясь вниз в безветрии и расстилаясь понизу.
Крапчатое небо, рябой закат. Но вот небушко стало пернатым, и зоренька заблистала, как хвост жар-птицы. К дождю?..
Всё безжизненно одрябло, обвисло. Нет ветра - жизни нет. Так говорил тятя. Виноград воробейки-негодяйчики склевали. Лопушки его резные скреблись, как сохлая бумага. А иные листья и вовсе свернулись в трубочки и при малейшем дуновении ветерка издавали фазаньи гудочки.
Горихвостка словно из воздуха вынырнула, юркнула под сень калины и жалобно зацикала. И вторя ей, зацикали часики цикад… Зачем старухе часы, время? Безвременье - как вечность…
Иволга застонала истошно, будто рожала. Надрывно, точно кашляла, посилилась кукнуть кукушка, но у неё запершило в горле - от сухости.
- Не ку… А раз ку-ку, два ку-ку, ку-ку-ку!.. - злобновато продребезжала старуха, будто птица была виновата в засухе.
Из последних сил проскрипел коростель в камышах на высохшем болоте. Снулая от духоты, вякнула в ответ лягушка, заскрипела, как рассохшаяся гармошка. Вяло, вразнобой квакнули её соседки. Скорготание, резиновый скрип - жаба-синоптик провозгласила дождь. Лягушва забормотала, намоливая влагу. Иволга издала душераздирающий стон, будто наконец-то разродилась.
Будет дождь, будет!.. Всё нестерпимо жаждало дождя, всё участвовало в его рождении.
Громыхнуло… То ли эшелон, то ли гроза. Наволочь облачная в тучу сгустилась: по небу лечу - зло лечу!.. Прохладой дохнуло. Ветер-тучегон к прыжку сготовился. Всё замерло в ожидании упоительном. Сорвался ветер, пронёсся с шумом. Клок дыма рванулся от костра и с прогорклой горечью окутал старуху.
- Кто ветром служит - тому дымом платят, - помудрствовала она и погрозила пальцем в сторону бочки, где дым принимал очертания странника - Лыжника: - Ещё тебя не хватало, Афанасий - восемь на семь!
Всё встрепенулось, ожило. Первая капля дождя. Вторая… Земля жадно раскрыла свои поры. Кукушка захлебнулась в восторге и начала самозабвенно считать, считать… Грянул хор лягушвы. Громыхнул добродушно гром. Слепой жемчужный дождичек прошелестел, прошуршал по виноградной листве.
- Дождик, подруга! - и сама себе отозвалась на тот деревенский лад из детства:

Дожжык, дожжык, поливай -
Будет хлеба каравай!
Дожжык, дожжык, пушше -
Урожай погушше!

Стащила с себя тяжёлую противокомариную амуницию, бросила в избушке на стул. Осталась в белой сорочке и пошла навстречу дождю. Ливень как из ведра. Омовение и крещение… Раскинула руки, как чайка крылья, и нежданно ощутила прилив молодых сил. К чему это? Что за доля ей уготована?..
Небо разверзлось. Треснуло. Молния саданула рядом с грозовой елью. Ох, и досталось ей!.. Гром прокатился, рассыпался. Снова собрался и оглушительно бабахнул над самой головой старухи. Босая, с сосулистыми волосами, в сорочке, прилипшей к телу, ведьма ведьмой, пошлёпала в брызгах по лужам. Безбоязненно остановилась на крыльце в полыханьи молний, под громовые раскаты, сострясавшие всё вокруг. В прелом сумраке содрогающейся хатёнки, в отсветах грозовых вспышек глянула на кровать и содрогнулась сама. И хоть ничего уже не страшилась, обмерло всё внутри, охолонуло смертно. Одеяло - взгорбилось, вздыбилось!.. Бурундук с испугу залетел, хоронится?.. Белку-путешественницу ель грозой напугала?.. А может, мужик улёгся, Лыжник?!.. И сама себя осадила за ересь такую. Совсем ополоумела. Помрачение. Жуть с мутью. Дотронулась до бугристой постели - чуть сердцишко в пятки не скакнуло. Выметнулся из-под одеяла бурундук: «Дук! Дук-дук!..» - и с совиным стоном стал колотиться в запертую дверь.
- Ах, это ты, трусишка! Проказник, негодник, паршивец! К бабушке под крылышко удумал прилабуниться?.. - радостно заголосила старуха и, выпустив ошалелого зверька, облегчённо вздохнула: - Я так и смекнула… Трусливый, как зайчишка. И куда ты теперь в такую грозу? Домой беги! Домой, к себе на чердак!.. - напутствовала она полосатого сожителя.
И действительно, скоро над потолком зашебуршало. Завозился, укладываясь спать, старухин постоялец. Трухнул изрядно. Успокоился. Как ни гордилась она, что не и;мет страху, ворочалась с боку на бок, переживая случившееся, сокрушаясь над своей слабиной и помутнением…
Гроза полетела дальше. По небу лечу - зло лечу! Зло засухи. В урочище же остался дождик. И ветер… То ли он всшумел, то ли поезд… Лягушки приумолкли, неужто от полоза затаились?..
Гулкие звуки дождя… Вода с крыши дребезжит с отрыжкой в водосточной трубе. Пудовые капли бухаются в бочку, выплёскиваются, шлёпая по земле. В межгрядье ручей на разные голоса разливается… Журчанье жаворонка смешалось в бормотание, ворчанье. Будто барашек заблеял, загнусавил плаксивым козлетоном, захныкал… От прыти дождика разноголосица воды то шумнее, то тише, и всё изощрённее… Флейтовые переливы иволги. Тявканье лесного голубя. Свист стрижей, верещанье ласточек. Орлиный клёкот успокаивается до родникового клёкотка, до щебета. И вот уже говорок скворца, точно скворчанье картошки на сковородке. И даже запах свиных шкварок чудится… Ровно сойка куражится: скрип двери. Мнится, люди разговаривают, мужские, женские голоса. Детский хор, завораживающие песнопения с подголосками… Аплодисменты, овации… Хохот, плач… Химерическое хихиканье ; издевательское. Русалочий смех - зачаровывающий… Так может блазниться до помрачения… Тятя на охоте никогда на берегу речки шалаш не ставил, не ночлежничал: речи её колдовские до морока могут довести. Особо шабашное бурление перекатов и стремнин до паморока доводит. Да что перекат?.. При засыпании как-то раз комар-звонец почти в самом ухе зыкался. А потом уж как бы слова человечьи забормотал, басом грубым, сквернословным едва не оглушил…
Старуха во спасение от затягивающей её погибельной бездны положила на грудь картонную иконку Спасителя и стала шептать Его молитву «Отче наш». Сначала сбивчиво, потом всё памятливей, увереннее, повторяя и повторяя, пока Он не благословил её на чудный сон… Прогулочный ветерок, светлая тишина… И она в белом, словно невеста…

Зоревой лучистый дождик шелестел, шуршал, крапал - и всё переливалось жемчужной росой. Тихая радость и умиротворение всей живности и произрастания.
От такой благости лучшело и на душе старухи. Она даже с молодецкой удалью принялась рвать выдуревший чертополох и его буйную кодлу, напиравшую на прясла, чтобы заполонить, заглушить её тихий дворик. Не бранила, как прежде, «оккупацию», а добродушно ворчала, приводя налётчикам в пример рябинолистник: пуховая кипень его клубилась за околицей её хуторка. И даже брательник сорности, цепкий овсюг, мирно колосился поодаль, на пустоши, за грозовой елью.
В приболотной луговине отливала серебристо-зеленоватыми волнами колосисто-шёлковая овсяница. А по левую руку, в сторону железной дороги, в лощине виртуозничал с затейливыми трелями щур. И вот над волнующейся овсяницей, над щуровой лощиной туда-сюда не раз пролетела какая-то широкая птица. Шуршала, как чёрный плащ, и тень её зловеще покрывала землю. Край тени этой в последний полёт задел старухин кишмиш, зацепившийся лозой за прядь простоволосой ивы. Сойки-подражательницы, дотоле мирно «точившие косу», взбеленились внезапно, заверещали по-обезьяньи, завопили, как мартовские коты, и с визгом счинились драться в пух и в прах… Точь-в-точь как то воробьиное безумство, только с побоищем.        Не углядела старуха ни в птице шуршащей, ни в драчке голубых сорок никакого знака. В пылу «на полях сражений» с сорностью подивилась лишь схожести «речи» у многой живности. Как говаривал тятя: «Что крестьяне, то и обезьяне». Зачастую и не отличишь, то ли утка крякает, то ли ворона, то ли лягушка. Вон сойки на кишмише в схватке что вытворяют! А уж иволга - самая подражательная затейница…
Не сразу заметила старуха, как после ускользнувшей птичьей тени нависла брюхом над урочищем туша тучи. Когда посмурнело почти до потёмок, подхватилась и с охапкой сухого хвороста из дровяника заспешила в хижину.
Но гроза не прогрохотала. Зарядил занудный дождь, осенний - а ещё июнь лишь на исходе. Самая что ни есть лягушья пора. Раздолье им, голосистые на все лады. Человеку же чахлость и мутота. Ну и скачет погода! После засухи - мокредь. Опять не ладно, людям не угодишь.
Но вот после занудства хлёсткий ливень секанул по шиферу крыши. Возмечталось тогда старухе, что опорожнится хлябь небесная - и посуше станет на земле. Выглянула во двор. Проволока дождя поредела, и сквозь неё сукровичный закатец увиделся. Ну, наконец-то, может, завтра солнышко выглянет, пускай хоть и бледное.
Почапала за добавкой для печуркиной утробушки: бойко та управилась с кучёшкой хвороста.
Рахитики-пауки повсюду раскинули свои сети, тяжёлые от грузных капель. Сами свисают репейными колючками. Седые метёлки сныти перед дровяником свалялись в тёмно-серые колтуны. И клубки эти, и сараюшка - всё в липкой паутине-пакле. Щелястая дверца на заржавленных, скрипучих до визга петлях в бахромистой ядовито-зелёной тине и плесени. Благо, хоть под кучей сырого хвороста сушняк сохранился. Выбрела старуха с охапкой, опутанная с ног до головы ослизлой пакостью, отфыркиваясь, откашливаясь и бранясь.
Свалила дровишки перед печуркой, наломала самых хрустких веточек для растопки. Бересту и газетки для розжига давно уже спалила. Плеснула для огонька керосинчику. Занялся костерок внутри  печки, защёлкал, повеселел. Впихнула к нему на подмогу толстый пук. Одёжку запачканную почистила и развесила над чугуниной плиты. Почувствовал тепло и приунывший бурундук, зашебаршил, завозился. Ему сытно, запасливый; тоже понатаскал поди сухих ягод.

Ночью старухе не раз приходилось просыпаться. Кровушка не грела. Даже под стёганым одеялом не спасалась от промозглой остуды. Подкидывала в холодеющую печку дровишек, поругивая племяша. Хорош гусь! Затхлый парень. Позабыл-позабросил… Пообрыдла беспрестанная мокредь, собачонке даже поотбила охотку к бабке бегать.
И опять ворочалась старуха до очередного вставанья - то ли спала, то ли нет…
Затяжные дожди… Во дворе лывы озёрные. Так и жабры прорежутся, как в картине про человека-рыбу, где песенка о морском дьяволе. Радовала лишь печурка, постреливала малиновыми хворостинами - подбадривала старую, примиряла со злостным ненастьем. «Христос терпел и нам велел терпеть!» - так тятя наставлял. Во время оно кров отчий согревал. «Всё тятя да тятя!.. Ровно деточка малая; что стар - что мал, - укоряла себя старуха и урезонивала: - Доколе?!..» Однако крепилась от приходящей тятиной поддержки. Верно, горячо молит он Господа Всемилостивого там, на небесах, о помощи Его бедной чадушке своей. И ещё твёрже уповала на милость Божию…

Жизнь-неулыба хоть и слабенько, но всё же улыбнулась. Мнилось старухе, что всё вокруг зарастёт от постылой слякоти мхом. Но вот ненавистный, нескончаемый эшелон туч ушёл вдаль - осталась только одна туча. Глянула на урочище исподлобья, потемнела до чернильности, но выжать дождик-хлыстун не смогла, лишь попрыскала чуток. И лужи уже не пузырились. А из-под этой давящей громады ветришка выскользнул. И как бы на подмогу ему подоспел лихой ветер скорого поезда и смёл оставшуюся моросню. «Нет ветра - жизни нет», - говаривал тятя. Как бы этого лихача окрестил? Ветра; он называл по-своему. У самого;, охотника и рыбака, лицо было обветренным. Подует озёрник - втянет его тятя ноздрями, вдохнёт полной грудью и засобирается к плоскодонке своей: режёвка, вёсла, ботало-бухало - загонять рыбу в сеть, ботать. Строжил маму за послабления дочке, честь девичью оберегал; вертлявых девок ветроплюйками честил, а ухажёришек ихних ветроплётами. Стога обкладывал ветрослегами - переметинами, чтобы ветросвист не разметал. С повети взъезд на ветреницу воздвиг, где сеновал, на сушильню сенную… В деревне осина, дерево ветроломное, нехозяйственное, почиталось всё ж таки: якобы осиновый кол на клятой могиле пригвождает не;жить и не пущает на белый свет терзать честны;х людей. Не зря дальний, заброшенный хутор звался Колосинов. Сказывали, там ведьмачка чёрной волшбвой злопыхала. Там и кол в её могильную яму вбили… А уж как школьня в нетерпении елозила за партами, когда вешняк задувал и рекогон речку взламывал. Ледоход!.. Вся деревня, точно на праздник, высыпала на берег. Зеленоватые льдины, снежно-зернистые поверху, с шипением, с шорохом громоздятся одна на другую. Торосы вздыбливаются островерхо и с треском обламываются, обваливаются. А в омутной тёмно-зелёной полынье крутится сахарная льдинка - и ныряет в круговерть. Взрослым глаз да глаз нужен: сорви-головы так и норовят на льдинах поплавать. Не углядели за бесшабашником - скачет с льдины на льдину. Вихляются они под ногами, выскальзывают, топятся. «Дурень! Жить надоело?.. - кричат с берега. - Вертайся назад! Сгинешь ведь!..» А дурня неудержимо манит дрейф на «полярной» льдине… Оступился, бултыхнулся в брызгах - и едва под желанный айсберг не угодил. Вот-вот затянет течением под могильную ледяную плиту. Завопил «полярник» - глаза из орбит повылазили, рот от ужаса разъят; барахтается, руками шлёпает, брызжет, опору ищет. Ускользают из-под рук неуловимые льдины. Заполох на берегу. Суют потопленнику слегу от ближайшего стога. Судорожно хватается за жердину. Вытаскивают мокрого кутёнка, дрожащего; зубы отстукивают невесёлую дробь… Мать, простоволосая, растрёпанная, вопит, набрасывается на непутёвое чадо и колошматит кулаками… Падает на колени, тискает спасённого сыночка в объятиях - и воет, воет, вьюжно, с плачем…
Благоуханный воздух с черёмухи слетел - сладимый. Ибо расцвела красавица, белая метелица её прохладу душистую навеяла. Вся деревня дышит не надышится. А горожанин-чужанин, дла дачи купивший дом, вблизи которого черёмуха росла, спилил деревенскую любимицу. Якобы на ней тля разводится. Чужак в отчуждение и попал. Не приняла его деревня. Мама до этого подлого убийства молоко ему носила, парное, за небольшую плату. После убиения черёмухи дом его с пеньком, будто кровью сочившимся, все обходили стороной… «Вертопрах! - пригвоздил позором «чёрного лесоруба» тятя. - Такую жизнь цветущую загубил, душегуб!»

Ветришка-шалунец в полветра возмужал. Заветренело. Комаришек со двора сдуло. Расхабарила старуха дверь - избушку проветрить. Вырядилась в длинную мухояровую кофту в полоску - самосшитую. Портниха! В передовицах ходила на «Заре». Вон и электричка строчит, как швейная машинка… Уселась освежиться на сквозняке, не боясь простуды. Одна колода - на другой. Нарядная - на дубовой. Воробей уже её пыльную боту клюёт.
- И что ты там нашёл, глупыш?    Не чирикает даже, а важничает:
- Птич! Птич!..
- Ну какой же ты птич? Воробейка махонький.
- Птич! Птич!..
- Ну ладно, птич так птич.
Вот так же прошлым и позапрошлым ноябрём, когда племяшка забирал, на перроне пищухи и поползни крутились. Дачницы семечки лузгают, а эта мелочь пернатая в ногах путается, шелуху собирает. Санитары перрона. Осень же для них и без того кормная, ан нет, с людьми хочется пообщаться, попрощаться с дачниками на всю зиму…
А парень не ехал и не ехал…
Все тятины ветра; уже погостевали в урочище: боковой, косой, поперечный, ёрш. Толчея ветровая долго топталась. И вдруг один ветер взбесился - и с бобыльей хибарки чуть крышу не сорвал. Потом ветропляс пыль закружил. Рыскун будто поживу выискивал и на крылечке у бабки улёгся барбоской… Лиске не до богодельного попечения над старушкой. Не до старья ей теперь, брошенке. Приблудилась к стае таких же беспризорных собак. Прошлой осенью ещё порознь шастали. Завезли многих непутёвые хозяева милыми щенками, живыми игрушками, - и побросали. Котят топят, собачек на голодную смерть обрекают. Вот и сбиваются меньшие братья в стаи для выживания, злые на людей. Гуськом протрусили мимо во главе со псом, явно смахивающим на волка. И Лиска рыжим хвостиком за ними. С артелью-то всё сподобнее. А шелудивый пёс, бежавший перед ней, хищно на старуху озырнулся…
Тихий меженец приспел - и вот задул сиверко, сухой, бесснежный.
Четвероногий каракатец прокарячился, ветром подбитый, посверкивая тёмными очками. Тоже в город лыжи навострил, к теплу поближе. Хотя не навьюченный, со спущенным рюкзачишком…
Успела-таки старуха понасмехаться над ним:
- Эй, ниже ветра голову не носи!
Он, закукленный в капюшонной аляске, будто не слышал её.
- Эй, ветродырый! Сивер дует, одёжку сдует! Куда кошку подевал?!..
Сопротивляясь порывам ветра, он брёл точно в глубоком снегу. Даже не оглянулся на крики. И это подкосило старуху. С задранным от ветра подолом пальтеца, которое величала драп-дерюгой, она тяжко опустилась на колоду.
- Сивер дует, одёжку сдует… - горестно повторила и усугубила горечь безысходностью жизни: - С ветра пришла - на ветер и ушла.
Ощутила себя веточной трухой, наломанной со всего двора ветром и скученной у крыльца. И всё-таки, держась за жизнь, собралась чаевать.
Сгребла в охапку горючий сухостой и запалила душевную, певучую подружку-печурку.
Похлюпала чайком на мяте и душице. На чаепитие незваная гостья пожаловала. Уже третий день досаждала хозяйке. И особо настырничала в тихий час. С виду мирная цокотуха, с зелёным брюшком и золотистой спинкой, назойливо лезла прямо в лицо и зыканьем  неприятно щекотала и слух, и нервы…
Вспомнила старуха одну древнюю историю, кою бабушка поведала. Три века после иудейского изуверства над Спасителем минуло. В эту пору умер благочестивый царь Константин. И осадили персы один христианский город. Но святой епископ Яков молил Господа о защите. И налетели на нечестивцев тучи комаров и пёсьих мух. Кони и слоны от жестоких укусов порвали поводья и будто взбесились. И само войско подверглось нестерпимым укусам. Гонимая мухами и комарами, посрамлённая нехристь бежала с позором… А пёсьи мухи эти злые ещё в ветхозаветные времена, в четвёртой казни египетской ожесточались… Деревенские пёсьи мухи осенью особо зверели. Искусали как-то руки бабушке до волдырей. Бранится она, а малышка внучка и советует: «А ты их тоже укуси!..» Жирную же, мясную, из хлева звали мухой-бабой… И вот подобная бабенция на третий день уже еле ползала и, как старая карга, учиняла всякие каверзы. Смахивала её старуха ладонью, шугала хлопалкой, стараясь укокошить. Но та, неуязвимая, нагло садилась на узелок ситцевой косынки и паслась на ней, точно скотинка. Этак и мушиную жизнь можно изучить. Старуха на платке не трогала её: это на теле кожу она щекочет. Однако дёргала за один конец узла - муха лишь перебирала кривыми лапками и сучила передними. Набиралась откуда-то сил и начинала с гудом носиться, как те воробьи чумные, из угла в угол. Причмокивая, стиснув беззубые дёсны, старуха стремилась нанести по ней прицельный удар, но шамела ловко увёртывалась от старушьей хлопалки… Откуда у крошечного насекомого столько самолётного керосина? Откуда, откуда?.. От верблюда!.. Но в сознании старухи давно отложилась догадка об этой неиссякаемой природной силе. Хрупкие журавушки из тёплых стран на родину, на север, днями-ночами прямиком летят над морями-океанами. Где силушку черпают, питаются чем?.. А малышня деревенская день-деньской на речке пропадала. Ежели и пожуют пресно-ватную подкладку балаболок-кувшинок, то ради баловства, а не из-за голода. Мастерски «блины пекли»: бросали плоскую гальку, чтобы скользила, прыгала по воде. От шлепков расходились круги - кто больше «напечёт»!.. Лущили стручки акации, собирали в горсточку ромашковые калачики. Ну какая это еда?.. А коли горчило во рту от черемши, лугового лука, заедали кашкой - бледным клеверком с привкусом мёда, молочными корнями аира. Гужевались и трубчатой розоватой мякотью пикана. Из его корней потвёрже вырезали трубки-пукалки - водой брызгаться или калачиками пулять. Либо свирелечки мастерили для полной радости жизни. Так и радовались ей, одарованные Боженькой неутомимыми крыльями детства. Но и птицы небесные, и даже мухи - тоже как детки Божии и снабжаются Им щедро и неистощимо и сладостным воздухом, и иной пищею. И козявка с семью точками на оранжевой летательной оснастке - божья коровка…
Штрихи времени оного не зачеркнули раздражения от зеленобрюхой мушильды. Мелочь пузатая совсем обнаглела и заползла на бородавку, точно изгаляясь над уродством и немощью страхуленции. Старуха шлепком хотела прихлопнуть злыдню прямо на лбу, но та нехотя, издевательски медленно снялась с лобного места и закружила у самого уха, оглушая зуденьем бабку. Даже платок не спасал. Жестяное дребезжание мушиных крыльев вмиг вызвало зубную боль и повытягивало все нервы. Старуха сорвала с головы косынку и стала в исступленьи отмахиваться от невидимой мухи, от ужасающего железного её гуда:
- Ах, ты сильная, тварь! И я силы имею!..
Да, ещё прошлой осенью она шлёпала мушву направо-налево, приговаривая: «Муха села на варенье - вот и всё стихотворенье!» Теперь же эта шелупень была недосягаема. Как недосягаемыми стали ногти на ногах. Не может до них дотянуться, до зверских. А один впился, врос в палец до боли. Да и с теми, что на руках, тоже подолгу не может совладать… Когда-то девчонкой бородавки грызла, затем привыкла ногти грызть, заусеницы до крови. Сосала указательный палец - от этой дурной напасти он истончился до карандашика… И рада бы ноготки на руках погрызть, да нечем. А ножницами стричь - морока и му;ка. Правая рученька ещё дюжит, а в левой крепости почти не осталось. Благо, хоть глазоньки не подводят…
Муха на печке молчком тепла набирается, энергии. Ветер-трясун сливу тормошит. Падают плоды, да так гулко, будто земля полая. Кисло-сладкий, приторный запах падалок в избушку пробирается. А старухе мнится, что она жуёт, вчмокивает вязкую, оскоминную дряблость слив…
- Да чо это, девка, с тобой такое?.. Ничего не можешь! Зачем тогда пылиться? Эх, моль повывела, а то съела бы, прожорливая, меня, ветошь, - зашмыгала старуха носом.
Протяжный, с хрипотцой, услышался «плач» безымянного поезда на далёком, одиноком полустанке…
Завсхлипывала старуха, и всё жальче становилось себя - заскулила, завыла, точно по покойнице, по себе… И запелось во спасение, как будто не она затянула:

То не ветер ветки клонит,
Не дубравушка шумит -
То моё сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит.

И завелась песня. Сама собой…

Извела меня печаль-кручина,
Подколодная змея.
Ты гори, догорай, моя лучина, -
Догорю с тобой и я…

Сердце всклень слезами наполнилось, но легла песня на душу, и полегчало на душе. И дубравушка песенная восшумела, и под молодецкий посвист ветра отправилась песельница по дороге сна…

Светало поздно. Лиска не учиняла побудку. И старуха без сновидений свежо высыпалась. Листики на численнике она не отрывала - так в нём жизни больше. Помуслила срединный ноябрьский листок. День памяти бессребреников Козьмы и Демьяна. Господь братьев за доброту и милосердие наградил даром исцеления. Они ходили по городам и селениям, врачуя бескорыстно. Даром дадено - даром и отпущено. Не то что нынешние лжеврачи - рвачи-экстрасенсы… Вздохнула, как бы печалясь, что не посетят её святые братья, не утешат… Уселась у окна. Зазимок присы;пал всё порошей. Посолонь эта серебрилась. Но берёза не отливала серебристо, как прежде. Окорявилась; скреблись, шкрябали лоскуты её, лохмотья, ремки. Под стать ей топорщился тальниковый обтрёпок у болотины… В пышном произрастании тонул гул поездов, а нынче с каждым днём эхо от их грохота тянется всё дольше, пустыннее и тоскливее. Выпотрошенность всего живого. Только лопух в углу изгороди, заново выдуревший после прополки, громоздился бурым медведем в гордом одиночестве. И она, хрычовка, в гордом одиночестве… Глянула на своё отражение в окне. Косматая, нос крючком, бородавка. Страшнее атомной! Нечего пужать белый свет! С такой мордуленцией хоть на кого страху нагонит. Даже на волков. Вон какой волчара вожаком над Лиской, над шелудивым и другими псинами командует!.. Прошлым летом грибники будто бы тигра видели на хребте… А-а, всё равно - нечего такой бабе-яге мир стращать! Уж лучше здесь остаться. И хорошо, что племяш не забирает. Сама бы отказалась вертаться в город. Тепереча здесь её дом. И соседушки не чураются. Берёза всё запорошённое крыльцо усыпала почками, веточками с короедиками, берестяной трухой с козявками. Копошатся, радостно попискивая, в кормной пороше кургузенькие поползни, клювастенькие пищухи, чиликают вместе с ними юркие шарики-воробушки. На самой же берёзе сыто пощёлкивает дюжина соек, и от их перескоков с ветку на ветку натряхивается к завтраку пернатой мелочи добавка. Простая же сорока-белобока, не голубая, - единоличница. Вертится, бормочет сама с собой на колу у калитки. И вдруг всполошилась, заметалась над двором, слабокрылая, зашлась в стрёкоте, забила тревогу. Деду-ворону наскучила грозовая ель, и он мохнатым малахаем слетел к галдящему птичьему коллективу во дворе старухи и уселся на кол, где только что вертелась сорока. А та всё не унималась, не понимая, почему мелюзга на крыльце не полошится, как она. Дряхлец же подслеповато уставился на старуху в окне: одно ветхое существо - на другое… Ей же мнилось, что всякая живность тянется к ней, улыбается, счастливится. И оттого не мрачной, одинокой сычихой пялилась в окно, а блаженненько лыбилась, словно майская роза…
Сорока пулемётно застрочила: «Тревога! Тревога!..» Ворон сглотнул старческое керканье, тяжко взнялся и, глухо хлопая крыльями, полетел к грозовой ели. Сойки беспокойно затрещали и кучно снялись с берёзы. Крылечную гужующуюся мелочь как ветром сдуло…
Взахлёб залаяла собака, точно выслуживалась перед хозяином. Однако в угодливости этой старуха различила голос Лиски: заискивает перед табором приблудная. Но затем завизжала собачонка, надрываясь, с плачем, будто вопила о помощи…
Недолгой была погоня. Не спаслась у бабки собачка. Хотела прошмыгнуть через калитку, да как бы в ней и застряла. Настигли-таки клыкастые бедняжку. Она лишь хрипела. А они молчком потащили её в овраг…
Старуха же, зажмурившись, зажала ладонями уши… Давеча стайка безобидная протрусила, а теперь банда свирепая, кровожадная рыщет… Так и не погостила Лисонька у бабушки. Не спасла свою попечительницу старуха. Не успела. Уж слишком травля мимолётно произошла. Разорвёт малышку зверьё. Так поди и кошечку растерзало?..
Веки задрожали, окно слёзно забрезжило. Сил уж не было заглушать слух. Разжала руки, они плетьми упали на колени.
С железной дороги доносилось всхрапыванье, рык, рёв локомотива…
Однако буран белым медведем навалился на окошко, на избушку, погребая зверские звуки и следы кровавой расправы…
При всякой передряге старуху клонило ко сну. Насылал его Спаситель, дабы не маялась она и утишались в спасительном сне душевные боли от напастей. Вот и сейчас тёплым бураном навалился на неё сон…

Нарочно заспала давешние ужасы. Ветер-баюн помог. И вроде затушевалось всё… Но вот с грохочущего галопа перескочил на мелкую рысь с тоскливым воем поезд дальнего следования… И боль полоснула сердце старухи, скорбь по несчастной собачонке. Тоска…
Окна задребезжали. Долинный, прогонистый ветрило усилился до лобового. Про;тивень этот будто всю нечистую силу согнал над урочищем. Бешеные порывы его едва не отрывали избёнку от земли. Она стонала, содрогалась - вот-вот косточки её трухлявые рассыпятся…
А печка уже не постреливала. При таком ветросвисте без тепла избушка мигом заиндевеет. Подхватилась старуха, сунула ноги в пимы, накинула шалёшку и ринулась к дровянику… Да приспичило! К туалетной «скворешне» вовремя не подоспела… А сорока уже тут как тут! Сплетнице лютые метели нипочём. Уже трёкает, насмехается. Всей округе растрезвонит, как бабка опозорилась, не добежала до своего «трона»…
Подруженьке-печурочке до бабкиного конфуза и дела нет. Задорно стреляет горючим хворостом. Из рукомойника мерно капает в ведро вода. Этакие гулкие ходики. И неистовство поутихло за окном…
Надев нарядную кофту в «зебру», вышла хозяйка полюбоваться на дым своего очага. Снег под валенками капустно похрустывает. Вытискивается голубенький дымок из печной трубы…
Калитка заскрипела. Глухо оплетённая цепкой резухой, она даже при пушечных снежных зарядах помалкивала… Незваные гостенёчки пожаловали. Ломятся. Доходяги, а свалили калитку. Шелудивый на старуху ощерился. Она было попятилась, да ноги почти онемели. Стая же потянулась за вожаком. Оголодали совсем. На то место, где бабка до ветру ходила, жадно набросились, с рычаньем затем вгрызаясь в мёрзлую землю…
Мрачный гул тяжёлого состава… Будто тисками сдавило сердце. И в оцепенении старуха ощутила, что ноги её не слушаются.
Шелудивый ещё чавкал грязью, а стая во главе с волком начала молча окружать старуху. Захолонуло сердце, но ужас не объял её. Неведомое спокойствие охватило. И она посмотрела прямо в горящие волчьи глаза. Шерсть вздыбилась на нём. Ощетинилась и стая. Смертная петля стягивалась… Ноженьки уже не двигались. Старуха запрокинула голову ввысь. Дым, метнувшись, опал. Как и её жизнёнка зряшная. Слёзы навернулись. Она прощалась с родным очагом. Чему быть, того не миновать. Стерпится - сбудется. Теперь никого не побеспокоит. Не будет тлеть прахом. Растащат собачки косточки её… «Ведь это похоже на самоубийство! - опомнилась старуха. - Грех!.. Ползи! - приказала себе. - Ползи!..» Но - столб столбом! - даже пошевелиться не могла. И стая, охватившая её кольцом, почудилась единым ощеренным страшилищем. И увиделись ей звероватые ноги свои с когтистыми ногтями, и она диковато хохотнула…
- Цыть! - раздался грозный окрик за сброшенной калиткой.
Стайная петля мигом распалась, и собаки бросились врассыпную. Вожак низко, как бы виновато, наклонил лобастую башку и последним выбежал со двора.
В замызганной аляске, в тупоносых солдатских кирзачах, скосоротился, опираясь на палки, Лыжник.
- И откуда ты такой взялся?!.. - завопила истошно старуха. - Вот сейчас моя, моя смертушка подоспела, а ты, негодник, отогнал её! Шёл бы своей дорогой!..
Отбросив одну палку, он водворил калитку на место. Потрясая кулаками, старуха с бранью заутюжила к доброхоту - и застыла, как вкопанная. Ноги её ожили!..
Подняв трость, он закрыл калитку с той стороны:
- Мать, если хочешь умереть - то не умрёшь. Радуйся тому, что живёшь, и радуйся тому, что умрёшь. Да ты ещё меня переживёшь!
Она аж задохнулась, собираясь с ответом, но лишь полорото уставилась на поучителя. Он же, раскорячившись, побороздил в снегу на станцию.
Поезда засновали, голоса их живые послышались. Вертлявая сорока вернулась на свой кол у калитки.
- Ну, что скажешь, красавица? - опомнившись от полоумия своего, усмехнулась старуха. - Какие новости?..
Та, не доверяя её дружелюбию, перелетела на угол изгороди и затараторила что-то медвежатому лопуху, боязливо косясь на тронутую старушенцию.
Доказывая здравость ума, хозяйка сходила в дом, вынесла мешочек сухой смородины и щедро разбросала на крыльце. Тут на пиршество слетелось всё пернатое содружество. И даже бурундук спустился с чердака на радостный гомон и присоседился с краешка к лакомкам.
А старуха у окна, тихо радуясь кипучей жизни на её крыльце, повторяла слова Лыжника: «Радуйся тому, что живёшь, и радуйся тому, что умрёшь»… Ишь, гораздо моложе её, а какой мудрец!..

Умник этот с притрухом появился в её пределах через неделю. Ещё до полуденного сна она закемарила у окошка, подперев кулаком подбородок. Рука соскользнула от надсадного, надтреснутого крика товарняка. А потом уже, будто железные волки намётом, попёрли составы.
Снег столбом поднялся у подошвы насыпи. И уже летели с неё намётом другие «волки». И вся эта собачья свора во главе с настоящим волком враз остановила свой галоп перед человеком. Он, согбенный, выпрямился, как столб, и сгорбился, почти повиснув на палках. Вот-вот упадёт - и разорвёт его стая, растерзает! Как Лиску…
Старуха кинулась на помощь. В одной кофтёнке, в войлочных тапках выбежала на крыльцо - и застыла в ужасе… Волк, широкогрудый, желтоглазый, вывалив красный язык, нёсся прямо на Лыжника. Старуха охнула, ноги её подкосились, и она неуклюже осела на снег… Вожак бросился на человека - но не сбил его. Встал на задние лапы - и повизгивая радостно, по-собачьи, стал лизать лицо Лыжника, положив на его плечи передние лапы. Чуть очки не слизал. Трости упали. Волкопёс и человек обнялись, как кровные братья…
- Ну-ну, дружище… - распялив ноги под тяжестью вожака, Лыжник растроганно гладил его по серо-палевой с подпалинами шерсти.
Уклонившись от лобызаний, отстранился от объятий, мягко сбросив могучие лапы. Волкопёс прощально ткнулся ему в колени и повёл свою ватагу в распадок за хребтом, где водились барсуки…
Старуха, пурхаясь в смятении в снегу, поднялась наконец-то и села на свой пенёк.
- Вот тебе и ковыль-ковыляка!.. - недоумевала она и, озаряясь истиной произошедшего, призналась себе: - Да, девка, кичилась коренным родством с природой. А оказалось, благодать Божия - на Лыжнике. Она покрывает всё вокруг и благостит всякую живность рядом с ним. Так же, сказывала бабушка, лев прислуживал в пустыне святому Герасиму, а медведь - преподобному старцу Серафиму Саровскому, - и взирая на трубу очага своего, облегчённо вздохнула: - Ветер мечется, мечется дым… Да-а, жизнь, она - несказанная…

* * *
Будто обрушение водопада - обвальный гул тяжеленного состава ринулся на зимовье старухи. Недовольно ворча, она встала с постели и удивилась: печка охолодела - а хибарка не остуженная. Оттепель. Сиротская зима. Напялив пимы, накинув шаль и фуфайку-стёганку, вышла на крыльцо. Чудно;! Покатый взгорок подле замёрзшей бочажины напрочь оголили ветра; - и на этом заледенелом лбище птахи что-то клюют, клюют… Дружно тюкают птичьи клювики. Откуда корм на плешине? Словно невидимая манна небесная.
На ноябрьско-мартовском морозце старуха как бы насыщалась вместе с птицами…
Дробный стукоток электрички. Пулемётный. Нервный, прыгающий… Судорожный лязг прокатился по составу, едва не разрывая сцепления. Скрежет, грохот, будто сшиблись эшелоны в земной катастрофе. Треснуло. Полыхнуло во всё небо. Канонада. Взрывы. Война?!..
Затрещал в пламени подлесок на насыпи. Но огонь через лощину не перекинулся…
По вою сирен пожарок, неотложек и лаю полицейских машин старуха поняла, что на железной дороге произошла катастрофа. С запоздалой электричкой. Брести в этот кромешный ад она не смогла - онемели ноги. И её, остолбеневшую на крыльце, начал нудить домысел, что именно с этой электричкой должен был приехать племянник…
Три дня гремели путейцы, разбирая искорёженные вагоны и восстанавливая линии. И в этом грохоте старухе слышался какой-то странный вой. И вот он пронзил наступившую тишину. Душераздирающий волчий вой. Боль, плач, тоска… Великая скорбь по человеку…

Тягучая песня печурки… Капает из рукомойника вода, как время из часов. Зачем старухе часы, время? Безвременье - как вечность… «Мать, да ты ещё меня переживёшь!» И пережила… Воздал ей Господь за терпение. Не плач в скорби низвергающей, но слёзы радования: она будет жить - и они будут живы! Несусветица вроде бы, но в этом её доля. Жить дальше надобно, молиться за ушедших…