Глава 13 Пепел Дракона и Свобода Под Небом

Дорога на север была не маршрутом, а исповедью земли. Семь «СуперКабов», как стая упрямых жуков, проползли через джунгли Суматры, где асфальт местами рассыпался в пыль, уступая место укатанной земле и корням, пробивавшимся сквозь остатки цивилизации. Они пересекли Малаккский пролив на шатком, но надежном пароме, управляемом энтузиастом, чей Рог создавал ему не топливо, а непреходящее удовольствие от дела. Таиланд встретил их улыбками, храмами, оплетенными буйной зеленью, и рисовыми полями, где кое-где еще виднелись аккуратные зеленые квадраты — последние островки старого порядка, поддерживаемые по инерции или по ностальгии. Но даже здесь, в земле улыбок, запустение было повсюду: фабрики, стоявшие мертвыми гигантами; офисные центры, превратившиеся в гнезда для птиц и художников-граффитчиков; дороги, заросшие сорняками, по которым теперь ездили не на машинах, а на велосипедах и самокатах.

Именно в Чиангмае, среди древних храмов, утопающих в сиреневых цветах глицинии, и ароматных уличных рынков, где торговля стала ритуалом обмена историями, а не товаров, их группа сократилась. Вито, молчаливый итальянец, нашел здесь то, что искал. Не вдохновение в новых формах, а покой в старых. Он влюбился в один из полуразрушенных, но величественных храмов, чьи стены были расписаны фресками, меркнущими под тропическим солнцем. Его архитекторская душа увидела не руины, а вызов. Он объявил, что остается. Его задача — не восстановить храм в первозданном виде, а «вдохнуть в него новую жизнь», используя знания, которые Рог теперь охотно давал ему не в виде чертежей, а в виде интуитивного понимания материалов и структур. Он будет работать с местными мастерами, учиться у них, а потом вместе они создадут нечто новое — симбиоз древнего и нового мира. Майя обняла его на прощание, почувствовав в его решимости ту же сталь, что и в себе. «Ты нашел свой путь, Вито. Мы будем вспоминать тебя у костра», — сказала она. Он лишь кивнул, его взгляд уже был прикован к лесам и камню. Так, в тени глицинии и древних богов, один из путников бросил свой якорь. Остальные шестеро двинулись дальше, к границе, которую все называли просто — Китай.

Переход через границу был формальностью, рудиментом умершего мира. Бывший пограничный пункт, некогда ощетинившийся вышками и колючей проволокой, теперь был украшен гирляндами из бумажных фонариков, созданных чьим-то Рогом, и растяжками с надписями на китайском, которые Ганс, с его вечным любопытством, перевел как «Добро пожаловать в Свободу!» и «Забудьте про прошлое!». Запах здесь изменился. Воздух стал суше, пахнущим пылью, камнем и чем-то еще — острой, почти электрической энергией освобождения.

Китай, который они увидели, не был страной аккуратных чайных плантаций и ухоженных рисовых полей. Это была земля тотального, почти театрального запустения, перемежающегося с островками буйного, необузданного творчества. Гигантские фабрики, некогда пульсировавшие жизнью миллионов, теперь стояли мертвыми, их окна были выбиты, а внутри, как рассказывали встречные, устраивались грандиозные арт-инсталляции или импровизированные театры. Города не умирали, они трансформировались. Небоскребы Шанхая, лишенные электричества, превратились в вертикальные сады и общины художников. Но главное было не в этом.

Главное было в людях. В их глазах. В их поступи. Майя сразу почувствовала разницу. Если на Бали, в Таиланде, в Индонезии люди обретали спокойствие, то здесь, в Китае, они обрели ярость. Ярость свободы. Ярость сброшенных оков. Они не просто радовались Корнукопиям — они обожествляли их. Каждый Рог на запястье, шее или пальце был не просто инструментом, а символом победы, трофеем, вырванным у титанического, давившего их десятилетиями механизма.

—  Понимаете, — говорил им бывший старик в Пекине, сидя на ступенях правительственного здания, превращенного теперь в музей «Эпохи Дара», его голос был тихим, но в нем звенела сталь, — государство... любое государство... оно держится на одном. Только на одном. На монополии на насилие. В демократиях, — он махнул рукой куда-то на запад, — народ сам выбирает тех, кто будет владеть этой монополией. Выбирает тех, кто поспокойнее, поумнее, кто обещает не слишком давить. Поэтому там, — он снова махнул рукой, — жилось получше. Люди хоть как-то чувствовали себя хозяевами.

Он замолчал, его взгляд стал холодным, как лезвие.

—  А у нас... у нас монополия на насилие принадлежала одному. Или узкой кучке. Им не нужно было никого убеждать. Их руки ничем не были связаны. Никакие законы, никакие выборы. Только страх. Только контроль. Каждый день — это было угнетение. Каждый час — надзор. Каждая мысль — под подозрением. Мы работали не для себя, не для семьи. Мы работали для машины. Огромной, бездушной машины, которая пожирала наши жизни, наши мечты, наше время... ради чего? Ради цифр в отчетах? Ради всеобщего блага, которое никто никогда не видел?

Он сжал кулак, и его Рог — простое железное кольцо — вспыхнул тусклым светом, гася всплеск гнева, но не его суть.

—  И когда пришли Призмы... когда появился Рог... это было как... как взрыв. Не ядерный. А духовный. Мы почувствовали, что кандалы спали. Что нас больше нельзя заставить. Нельзя ударить, нельзя приказать, нельзя запугать. Эта монополия... она исчезла. Растворилась, как дым. И знаете, что мы сделали первым делом? Мы не побежали сажать рис. Не побежали строить новые заводы. Мы побежали ломать. Ломать символы. Памятники вождям, бюсты в кабинетах, плакаты на стенах... все, что напоминало нам о том, что мы были рабами. Мы сжигали пропаганду, рвали на части портреты... Это было наше освобождение. Наша месть молчанию.

Майя слушала, и ее сердце сжималось. Она видела это повсюду. На стенах домов, где раньше висели лозунги, теперь были яркие, безумные граффити — летающие драконы, цветущие деревья, абстрактные всплески красок. Бывшие партийные комитеты превратились в галереи или просто в руины, оставленные как памятники глупости. Люди, которых десятилетиями заставляли трудиться до седьмого пота, теперь не сидели без дела. Они просто направили свою неиссякаемую энергию, свою врожденную трудоспособность — не в послушное выполнение плана, а в созидание. Созидание красоты, смысла, своей новой, личной жизни.

Они видели, как бывшие рабочие фабрик, с мозолями на руках, теперь с любовью выкладывали мозаикой дворы из разноцветного стекла. Как бывшие крестьяне, чьи спины были согнуты под тяжестью коллективного труда, теперь сажали не рисовые поля, а сады дикорастущих цветов и фруктовых деревьев вокруг своих домов, создавая маленькие, личные оазисы. Их Роги помогали — давали инструменты, семена, материалы. Но идея, страсть, желание создать что-то свое, личное, прекрасное — это шло изнутри. Это была их месть системе — создать то, что система никогда не могла ни понять, ни оценить, ни контролировать.

Один из французов, Жан, тихо сказал Майе, глядя на группу людей, весело раскрашивающих стену бывшего банка огромными, абстрактными цветами:
—  Это не запустение, Майя. Это... перезагрузка. Они не разрушают. Они очищают. Чтобы построить заново. По-своему.

Майя кивнула. Она смотрела на этот Китай — страну пепла старого мира и буйных всходов нового. Страну, где свобода пахла не цветами, а пылью разрушенных иллюзий и острой, опьяняющей свежестью абсолютной, ничем не ограниченной возможности. Здесь не было места ностальгии по «порядку». Здесь царил восторг анархии, рожденной из глубинного, всенародного отвращения к гнету. И в этом восторге, в этом хаотичном, яростном созидании, она чувствовала ту же силу, что и на балийском пляже, где дети строили замки, — силу человеческого духа, наконец-то вырвавшегося на свободу. Дорога на север обещала быть самой сложной и самой интересной. Впереди была Монголия. И, может быть, Россия. Но здесь, в Китае, они впервые по-настоящему поняли цену Дара — не в хлебе или здоровье, а в абсолютной, необратимой свободе воли.