Ритуал

"Верь, друг мой, сказкам: я привык
Вникать
В чудесный их язык
И постигать
В обрывках слов
Туманный ход
Иных миров,
И темный времени полет
Следить,
И вместе с ветром петь;
Так легче жить ..."

А.Блок

   В городе, чье имя выветрилось из анналов истории, словно надгробная надпись, стертая дождями времени, небо, даже в зените полудня, носило оттенок вечно синеющего заката. Солнце, бледное и отстраненное, словно монета из старого серебра, безуспешно силилось пробиться сквозь свинцовый полог облаков. Воздух здесь был густым, осязаемым, настоянным на испарениях влажного камня, речной гнили и чего-то неуловимо древнего, металлического, почти кровяного, что не мог определить неопытный нос обывателя. Улицы извивались причудливым змеиным танцем, сплетаясь в лабиринт, напоминающий одновременно забытую паутину и чертеж алхимического аппарата, заброшенного безумным творцом. Дома, высокие, узкие, с подслеповатыми окнами, стояли так тесно, прижавшись друг к другу, будто искали поддержки в немом, вековом ужасе перед тем, что таилось под ними, в чреве влажной земли.

   В одном из таких домов, приютившемся на отшибе, где мостовая обрывалась глинистым краем над черной, неподвижной водой, обитали Элиз и Ингрид. Семнадцать лет от роду, но Элиз ощущала себя непостижимо старше, будто вся тяжесть этого города, этого неба, впиталась в ее кости, сделала их хрупкими и исполненными преждевременной мудрости. Ее существование подчинялось неумолимому ритму, заданному матерью, Ингрид, женщиной с лицом, высеченным из мрамора, словно скульптор вложил в него всю необъятность скорби и неземного безразличия. Их жизнь текла ровно и беззвучно, подобно песку в часовом стекле, чьи очертания давно стерлись от времени. Утро начиналось с точного, отточенного движения – задернуть окна плотной тканью, дабы дневной свет, даже этот ущербный, не нарушал хрупкий покой комнат. Затем скудная трапеза: пресные коренья, особые травы, собранные в определенные лунные фазы на заболоченных окраинах, и прозрачный, как слеза, бульон. Мать говорила мало, а когда говорила, ее голос звучал не из гортани, а словно из глубин комнаты, обволакивая, подобно холодному туману.

   Элиз с детства знала, что она… иная. Не такая, как те, чьи смехи долетали издалека, с улиц, окутанных туманом. Кожа ее была болезненно-белой, почти фарфоровой, и на солнце, когда она осмеливалась подставить лицо его редким лучам, в минуты отсутствия матери, покрывалась не загаром, а легкой, болезненной сыпью, словно протестуя против его прикосновения. Ее сны были не снами вовсе, но мрачными коридорами, лабиринтами, где тени шептались на языке, который она, проснувшись, едва ли не понимала. Она была сосудом, объясняла мать. Сосудом для чего-то чрезвычайно хрупкого и чрезвычайно важного, и этот сосуд требовалось оберегать, наполнять, готовить.

   Одним из непреложных правил подготовки было никогда не касаться земли босыми ногами. Пол в доме был устлан старинными, толстыми коврами, чьи узоры к концу дня, казалось, начинали жить своей собственной жизнью, перетекать друг в друга, являя собой нечто большее, чем просто узор. Выходя на улицу, Элиз обязана была носить туго шнурованные сапоги на плотной, почти каменной подошве.

   – Земля здесь спит, дитя мое, – говорила Ингрид, ее длинные, холодные пальцы поправляя прядь волос Элиз. – И во сне своем она видит такое, что способно испепелить душу, прикоснувшуюся незащищенной ступней.

   Элиз верила. Она чувствовала это – смутное, но мощное биение, вибрацию, исходящую из глубин земли, пульсирующую сквозь каменные плиты тротуаров, особенно ощутимую в безлунные ночи.

   Ее одиночество не было абсолютным. Раз в неделю ей дозволялось посещать лавку старика Эбенезера, торговавшего древними книгами, засушенными насекомыми в стеклянных банках и редкостными чернилами, благоухающими, как ей казалось, расплавленными звездами. Дорога туда была ее паломничеством, возможностью вдохнуть воздух, не отфильтрованный занавесками их гостиной, увидеть других людей. Таких же бледных, замкнутых, спешащих по своим незримым делам, но все же людей.

   Именно в одну из таких вылазок она впервые увидела его. Юношу в потертом, но прочном камзоле, с чеканным эфесом меча у бедра. Он стоял у фонтана (из которого, впрочем, вот уже лет пятьдесят не текла вода), и его прямая осанка, живой, беспокойный взгляд, ищущий чего-то в окружающем упадке, кричали о его чужеродности. Он был словно из иного мира. Из мира за пределами этого города-склепа. Он был точкой света в ее монохромном существовании, и этот свет обжигал глаза, вызывая странную смесь тоски и паники.

   Его звали Кассиан. Оруженосец принца, его кузена, сосланного в этот Богом забытый край по воле короля-отца – то ли в ссылку, то ли с какой-то тайной, не стоящей выеденного яйца, миссией, о которой Кассиан предпочитал умалчивать. Он ненавидел это место. Ненавидел его давящую тишину, его затхлый запах, его людей, смотрящих сквозь тебя, как сквозь призрак. Он жаждал действия, битвы, ясности стали, а не этой прозябающей в полумраке тайны.

   Он заметил Элиз сразу. Как могло быть иначе? Она шла по улице не как все, скользя над самой мостовой, будто страшась касаться ее даже подошвой сапога. Ее бледность была не болезненной, но почти магической, сияющей изнутри. И в ее глазах, когда она на мгновение встретилась с его взглядом, он увидел не привычную пустоту местных жителей, а целую вселенную тихого, непостижимого ужаса и такой же тихой, невысказанной надежды.

   Он стал искать эти встречи. Сначала случайные, потом все более намеренные. Он узнал ее маршрут, часы ее посещения лавки старика Эбенезера, и поджидал ее там, делая вид, что рассматривает древние, ветхие фолианты. Первая их беседа была обрывистой, неловкой. Он говорил о внешнем мире – о лесах, горах, о битвах под открытым небом. Она слушала, широко раскрыв глаза, как слушала бы рассказы о сказочной, несуществующей стране. Ее ответы были осторожны, полны недомолвок. Она говорила о звездах (видимых лишь в редкие ночи, когда тучи расступались), о запахах трав, о музыке, которую, как ей казалось, она слышала, прижав ухо к холодной стене своего дома глубокой ночью.

   Кассиан был очарован и сбит с толку. Его практичный ум, закаленный фехтовальными приемами и придворными интригами, не мог постичь эту девушку. Он чувствовал, что она – пленница. Но не в обычном смысле слова. Ее тюрьма была невидимой, сплетенной из страхов, запретов и той незримой власти, что, как он постепенно начал понимать, имела над ней ее мать.
   Однажды, повинуясь внезапному порыву, он проследовал за ней, крадучись, используя навыки, полученные на охоте. Он видел, как она ускользнула в дом – высокий, мрачный особняк, тонувший в тени двух иссохших, скрюченных тополей. И тогда он увидел Ее.

   Мать.

   Она стояла у окна на втором этаже, и Кассиану почудилось, что она смотрит прямо на него, сквозь стены и расстояние, хотя он был скрыт в глубокой арочной нише напротив. Лицо ее было неподвижным, холодным, как маска. И во взгляде ее не было ни любопытства, ни гнева. Было лишь спокойное, равнодушное знание, словно она наблюдала за муравьем, ползущим по предопределенной траектории. Ледяная волна пробежала по спине Кассиана, страх, острый и первобытный, какого он не испытывал никогда, даже перед лицом смерти в бою. То был страх не перед прямой угрозой, а перед чем-то бесконечно более древним, бездушным и неумолимым.

   Той же ночью, вернувшись в свои покои, выделенные им с принцем в заброшенном городском замке, он не мог уснуть. Воздух в комнате был густым и сладковатым, с отчетливой примесью запаха тления. И ему почудилось, что из углов, из самых теней, доносится тихий, мерный шепот. Не голос, а именно шепот. Настойчивый, повторяющий одно и то же слово, которое он не мог разобрать, но которое заставляло его кровь стынуть в жилах. Он вскочил, схватился за меч, но в комнате никого не было. Лишь лунный свет, бледный и больной, пробивался сквозь запыленное стекло и ложился на пол призрачным прямоугольником. И в этом свете он увидел Элиз. Не ее саму, а лишь ее призрак, сотканный из тени и лунной пыли. Она стояла, обращенная к нему лицом, полным безмолвной мольбы, а затем указала рукой вниз, под пол, в самые фундаменты мира, и образ ее растаял.

   Кассиан понял. Это был не сон. Это был знак. Призыв о помощи, переданный каким-то способом, лежащим за гранью его понимания. И он дал клятву, не вслух, а про себя, обращаясь к темным стенам проклятой комнаты, что он узнает правду. Правду об этом доме, об этой матери. Правду об Элиз. И если потребуется, он вырвет ее из этого кошмара, даже если этому кошмару придется разорвать его самого на части. Луна за окном, холодная и полная, казалось, молчаливо приняла его обет.

   То, что произошло той ночью, Кассиан не мог, да и не пытался втиснуть в привычные рамки рационального объяснения. Это было сродни внезапному осознанию, что стены твоей комнаты, эти надежные, молчаливые свидетели твоего ежедневного бытия, сложены не из камня и извести, но вытканы из застывших криков или снов кого-то другого, давно умершего. Он сидел на краю походной кровати, сжимая в ладонях холодный эфес меча до тех пор, пока костяшки пальцев не побелели, вслушиваясь в тишину, которая теперь была уже не тишиной, но густым, насыщенным звучанием чего-то незримого. Воздух казался вязким, как сироп, и каждый вдох требовал усилия. Сладковатый, приторный запах тления, ускользавший от его внимания прежде, теперь висел постоянной миазмой, вызывая тошнотворное головокружение. И это был не запах гниения плоти или испорченной пищи. Нет, это было нечто иное, более древнее: запах разложения самого времени, распада памяти, увядшей надежды.

   Он пытался убедить себя, что это – лишь галлюцинация, порождение усталости, тоски по открытым пространствам и чистому ветру, что местное вино или прокисший воздух этого проклятого города дурманяще воздействовали на его разум. Но все рационализации разбивались о леденящую уверенность, засевшую глубоко в спинном мозге: он видел ее. Не глазами, а чем-то иным, каким-то внутренним зрением, которое до этой ночи спало в нем глухим сном. И тот образ… бледный, почти прозрачный, сотканный из лунной пыли и отчаяния, был реальнее, чем грубые дубовые балки над его головой.

   И тот символический жест – рука, указывающая вниз. Не на пол, не на каменные плиты под ногами. А вниз. В самую сердцевину, в темноту, в фундамент мироздания, на котором покоился этот дом, этот город, вся эта безумная реальность.

   Что заставляет человека, воспитанного на кодексе чести и ясности клинка, уверовать в призрачный сон? Не вера, нет. Вера – удел священников и мистиков. Кассианом двигало нечто более простое и более страшное. Осознание абсолютной, обнаженной несправедливости. Он взглянул в глаза Элиз в момент призрачного явления и увидел в них не просьбу, но констатацию факта: она уже пребывала в аду. И он, единственный, кто это узрел, единственный, кто оказался настолько чуждым этому месту, что смог разглядеть аномалию в самом порядке вещей, теперь был обязан действовать. Молчаливая клятва, данная им в тот миг, была не вспышкой рыцарского романтизма, а холодным, тяжелым, как свинец, долгом. Ибо что есть честь, если не отказ примириться со злом, даже если зло облечено в плоть и кровь и носит имя «мать»?

   На следующее утро город предстал перед ним в новом, откровенно враждебном свете. Раньше он казался ему всего лишь убогим, забытым, погруженным в спячку. Теперь же Кассиан с пронзительной ясностью осознал, что спячка эта – настороженная. Что подслеповатые окна домов – не просто следы запустения, но некие щели, сквозь которые за ним наблюдают. Что кривые улочки не просто бестолково петляют, но образуют гигантский, непостижимый для непосвященного узор, словно руны на древнем магическом круге. Даже воздух, всегда неподвижный, теперь казался ему не просто спертым, но напряженным, словно поверхность воды перед тем, как из ее глубин поднимется нечто чудовищное.

   Он направился к дому Ингрид. Не зная, что будет делать, что говорить. Рука его лежала на рукояти меча, и это привычное прикосновение к холодной стали давало иллюзию контроля, иллюзию ясности в мире, внезапно лишившемся всех привычных ориентиров.

   Дом стоял, как и прежде, высокий, темный, погруженный в тень своих же собственных страхов. Тополя у входа склонили свои голые, корявые ветви, словно старые, уставшие от долгой службы стражи. Кассиан замер напротив, укрывшись в той же нише, что и вчера, выжидая. Не зная, чего именно.

   Знака? Чуда? Появления Элиз?

   Но вместо этого дверь скрипнула и отворилась. На пороге возникла Ингрид. Она была одна. И она шла прямо к нему.

   Сердце Кассиана на мгновение замерло, а затем заколотилось с такой силой, что он ощущал каждый удар в висках. Бежать? Скрыться? Но ноги словно вросли в каменную мостовую. Он мог лишь смотреть, как она приближается. Не спеша, с той же неземной, плавной грацией, что и ее дочь, но в ее движении была не хрупкость, но неумолимость ледника.

   Она остановилась в двух шагах от него. Вблизи ее лицо казалось еще более невыразительным, лишенным не то что эмоций, но и самой человеческой теплоты. Глаза были слишком светлыми, почти бесцветными, и взгляд их был тяжелым и проницательным, словно она видела не его лицо, но читала свиток его мыслей, его страхов, его недавней клятвы.

   – Вы слишком громко думаете, юноша, – произнесла она. Голос ее был тихим, низким, и в нем не было ни угрозы, ни насмешки. Лишь констатация факта. – Ваши мысли стучат по камням, как копыта чужой лошади. Они будят то, что должно спать.
   Кассиан попытался найти в себе голос, но горло его было пересохшим.
   – Я… я не знаю, о чем вы, госпожа.
   – О, что вы, вы весьма осведомлены, – парировала она мгновенно. – Вам ведомо ровно столько, чтобы погубить себя и всех, кого коснется тень вашего любопытства. Вы пришли из мира, где солнце почитается своим господином. Здесь же правит иная власть. Старая. Тихая. И ей не по нраву чужаки, приносящие с собой шум дня.

   Она сделала паузу, и ее бесцветные глаза скользнули по его мечу, по добротной ткани камзола, по всему его облику, кричащему о иной жизни.    – Уезжайте, пока не стало поздно. Можете счесть это предупреждением. Или милостью. Ваша суета, ваши порывы не изменят ничего. Они лишь нарушат порядок, а нарушение порядка здесь карается не огнем и мечом, но чем-то куда более основательным. Забвением. Исчезновением. Стиранием из самой ткани бытия. Вы и ваш принц – лишь мимолетные тени на стене этого места. Не превращайте свой миг в вечность муки.

   С этими словами она развернулась и направилась обратно к дому, не оглядываясь. Ее слова повисли в воздухе, тяжелые и ядовитые, как пары ртути. Это не была угроза. То было… предсказание. Констатация нерушимого закона, пред которым любой клинок бессилен.

   И в тот миг, стоя там, словно парализованный, он почувствовал, как по спине его пробежал ледяной пот. Кассиан понял, что она права. Его мужество, его навыки воина, его преданность – все это принадлежало иному миру, иной системе координат. Здесь же действовали иные законы, иная физика души. Здесь его доблесть была не более чем досадной помехой, муравьем, ползущим по священному символу.

   Но именно это осознание своего полнейшего, абсолютного бессилия перед лицом неведомого породило в нем не отчаяние, но странное, почти безумное упрямство. Ибо где-то там, за этими стенами, в этом доме, который был больше, чем дом, находилась она. Девушка, чей призрак явился ему из мрака. И если законы этого мира не позволяли спасти ее силой меча, значит, следовало научиться играть по его правилам. Следовало постичь эти правила.

   Он не пошел в лавку старика Эбенезера. Вместо этого направился в городской архив – жалкое, запыленное помещение в подвале ратуши, где дряхлый, полуслепой писец день за днем переписывал одни и те же генеалогические древа, словно пытаясь удержать ускользающую реальность повторением одних и тех же имен.
   Кассиан потребовал самые старые метрические книги, летописи, все, что могло бы пролить свет на историю этого дома, этой семьи.

   Писец, не поднимая глаз, пробормотал:
   – Никто не посещает сии места. Никому не надобно. Все уже записано. Все уже предопределено.

   – Что предопределено? – резко спросил Кассиан.
   Старик наконец поднял на него глаза. В их мутных глубинах мелькнуло нечто, напоминающее жалость.
   – Цикл, юноша. Лунное десятилетие. Его конец близок. И все повторится вновь. Как и всегда. Как и должно быть.

   И, погрузившись в свой бессмысленный, вечный труд, он принялся вновь выводить замысловатые письмена.

   Кассиан сгреб охапку самых ветхих, пахнущих плесенью и временем, фолиантов и устроился в углу, где свет единственной свечи едва разгонял мрак. Он перелистывал страницы, исписанные выцветшими чернилами. Имена, даты, причины смерти… Все было монотонно и безысходно. Но вдруг взгляд его зацепился за запись. Она повторялась вновь и вновь, с ужасающей точностью. Раз в несколько десятилетий.

   В графе «причина смерти» молодой женщины, всегда примерно одного возраста, всегда принадлежащей к одному и тому же роду, стояло одно и то же слово, выведенное вычурным, более неупотребляемым почерком:

   "Вознесение".

   И последняя такая запись датировалась ровно десятью годами назад.

   Архивная пыль, поднятая Кассианом, висела в неподвижном воздухе подвала не просто частичками тлена, но словно самой материализованной временной пылью, крупицами истлевших судеб и забытых клятв. Каждая из них, попадая в луч света от его свечи, вспыхивала на мгновение микроскопической звездой, чтобы тут же угаснуть в вечном полумраке. Он сидел, склонившись над раскрытым фолиантом, и его охватывало странное ощущение: он не читает книгу, но прикасается к окаменевшим внутренностям некоего гигантского, давно умершего существа по имени Город. Пергамент шуршал под его пальцами с тихим шепотом, в котором ему чудились голоса. Не слова, а именно голоса, запертые здесь столетия назад.

   Слово "Вознесение" преследовало его. Оно возникало с пугающей регулярностью, всегда с большой буквы, всегда в конце жизни какой-нибудь Маргариты, или Элинор, или Ингрид. Всегда женщин из одного генеалогического древа, корни которого уходили в самые первые, смутные записи. Кассиан выстроил в уме хронологию. Десять лет. Ровно десять. Как лунное десятилетие, о котором бормотал старый писец. Он сверился с астрономическими таблицами, найденными в другом, совсем древнем томе, покрытом пятнами воска и чем-то бурым, похожим на засохшую кровь. Расчеты, сложные и запутанные, указывали на определенную конфигурацию светил, на особую фазу луны, которая наступала раз в… да, раз в примерно десять лет. Не календарных, а лунных.

   Цикл завершался.

   И следующее такое выравнивание должно было произойти через три дня.

   Три дня.

   Холодный комок сжался у него под ребрами. Он откинулся на спинку стула, и взгляд его упал на архитектурные чертежи, сваленные в углу. Это были планы городских кварталов, канализационных стоков, фундаментов. Его, как воина, учили читать и такие карты. И тут его сознание, настроенное на поиск взаимосвязей, уловило еще один паттерн.

   Дом Ингрид стоял не просто где попало. Он располагался в точке схождения нескольких подземных туннелей, в узле, откуда, подобно жилам из сердца, расходились линии главных улиц. Но это было еще не все. Кассиан взял кальку и стал наносить на нее даты тех самых "Вознесений". Затем наложил этот прозрачный лист на карту города. Каждая дата попадала на определенное место. Сквер, площадь, перекресток. И все эти точки, соединенные воображаемыми линиями, образовывали идеальную пентаграмму, гигантскую, раскинувшуюся на весь город. А дом Ингрид находился ровно в ее центре.

   Это был не город. Это был ритуальный круг, алтарь под открытым небом. И его жители, сами того не ведая, были не людьми, а… чем? Актерами? Статистами? Топливом? Их жизнь, их тихий ужас, их спячка – все это было частью гигантского механизма, работавшего ради какой-то непостижимой, древней цели.

   Элиз была следующей. Следующей свечой, которую должны зажечь и погасить на этом алтаре. Ее взращивали, лелеяли, оберегали от мира не из любви, но как садовник лелеет редкий, экзотический цветок, зная, что в определенный день его сорвут и принесут в жертву.

   Кассиан вскочил. Голова кружилась. Он чувствовал себя мухой, попавшей в паутину, которая оказалась не случайным сплетением нитей, а сложнейшим, выверенным до мелочей произведением искусства смерти. Его меч был бесполезен. Его мужество – насмешкой. Как можно сражаться с ходом времени? С самими звездами?

   Он должен увидеть Элиз. Не призрак, не видение, а ее саму. Он должен ее предупредить, сорвать завесу с ее глаз, даже если правда убьет ее раньше, чем ритуал. Это был единственный, отчаянный и, вероятно, бессмысленный шанс.

   Кассиан дождался сумерек. Небо, как всегда, приобрело оттенок синяка. Воздух стал еще гуще, и сладковатый запах тления теперь смешивался с чем-то терпким, пряным, словно дым редких благовоний. Город затих еще больше, будто затаив дыхание в ожидании главного действа. Даже ветер, обычно беснующийся на пустынных перекрестках, стих.

   Он подошел к дому. На этот раз не прятался. Стоял напротив, глядя на запертую дверь, на темные окна, чувствуя на себе тяжесть незримого взгляда Ингрид. Кассиан знал, что она наблюдает за ним. Возможно, ей даже доставляло какое-то извращенное удовольствие это зрелище – последние, судорожные попытки букашки вырваться из банки.

   И тогда он увидел слабый свет в одном из окон на втором этаже. Занавеска шевельнулась. И на мгновение в проеме мелькнуло бледное лицо Элиз. Их взгляды встретились. В ее глазах он не увидел ни страха, ни удивления. Лишь пустоту. Глубокую, бездонную, как колодец, пустоту абсолютного понимания. Она знала. Возможно, знала всегда, на каком-то глубинном, клеточном уровне. И это знание уже съело изнутри все, что делало ее обычной девушкой. Она смотрела на него не как на спасителя, но как на призрак из иного, уже недоступного ей мира, мира, где возможны такие наивные понятия, как "спасение".

   Она медленно подняла руку и прижала палец к губам. Знак молчания. Не потому, что боялась, что их услышат. Но потому, что любые слова теперь были бессмысленны. Любой крик, любая мольба – лишь диссонанс в идеальном, безмолвном хоре, что готовился пропеть свою вечную песнь.

   Затем ее лицо исчезло. Занавеска упала на место.

   Кассиан остался стоять один посреди пустой улицы, и им овладело чувство вселенского одиночества, по сравнению с которым его прежние страхи казались детскими сказками. Он был не просто чужим. Он был ошибкой, опечаткой в священном тексте, искажением безупречного ритуала. Его присутствие здесь было кощунством, а его попытка вмешательства – безумием.

   Он повернулся и пошел прочь, не зная куда. Ноги сами несли его. Он вышел за пределы гигантской пентаграммы, на окраину, к тому самому обрыву над черной, неподвижной водой. Луна, почти полная, болезненно большая, висела в небе, отражаясь в воде не светлым бликом, но темным, маслянистым пятном, словно зрачок гигантского слепого глаза, взирающего на мир.

   Он понял, что сила Ингрид и тех сил, что стояли за ней, заключалась вовсе не в возможности причинять вред. Она заключалась в самой силе обстоятельств, в силе неотвратимости. Они не собирались с ним бороться. Они просто позволяли ему бежать по лабиринту, все стены которого медленно, но неумолимо сдвигались, чтобы раздавить его. Элиз была не пленницей, которую можно унести на руках. Она была сердцевиной ритуала, его главным компонентом. И ее воля, ее страх, ее согласие или несогласие не имели никакого значения. Она была инструментом. А инструмент не спасают. Его используют.

   И он, Кассиан, со своим мечом и своими представлениями о чести, был лишь случайной пылинкой, занесенной в этот совершенный механизм. И механизм этот уже начал перемалывать его, не проявляя ни злобы, ни милосердия, с холодной точностью шестерен.

   Он смотрел на черную воду, на темное отражение луны, и впервые в жизни ощутил, как слаба человеческая воля перед лицом безличного, абсолютного Зла, которое даже не зло, но просто…

   Древний Порядок Вещей.

   И этот Порядок изрекал, что через три дня Элиз умрет. И ничего нельзя было изменить. Но даже осознавая это, даже ощущая всю тяжесть этой истины, он не мог смириться. Где-то в глубине, под толстым слоем безысходности, теплилась одна-единственная, иррациональная мысль: если нельзя спасти ее жизнь, то что же можно спасти? Ее душу? Или хотя бы бросить вызов этому Порядку? Хотя бы одним ничтожным, бессмысленным поступком оставить царапину на безупречной поверхности ритуала.

   Он отвернулся от воды и посмотрел на спящий город, на темный силуэт дома Ингрид, упирающегося шпилем в багровое небо.

   – Хорошо, – прошептал он в тишину, обращаясь не к кому-то конкретному, но к самому бездушному мирозданию. – Вы играете по своим правилам. Но я еще не сделал своего хода.

   Последние три дня протекли как один долгий, кошмарный миг, одновременно растянутый до предела и промелькнувший с коварной быстротой. Кассиан пребывал в состоянии странной внутренней опустошенности, где не осталось места ни страху, ни ярости, ни даже отчаянию. Он был подобен часовому механизму, заведенному на одно-единственное действие. Он был механизмом, лишенным воли, но исполненным единственным, неотвратимым предназначением: сорваться с цепи. Его разум, отринувший попытки осмыслить непостижимое, теперь работал с холодной, почти машинной четкостью. Он изучил карту подземных туннелей, обнаружил вход – заваленную камнями шахту неподалеку от обрыва. Подготовил факелы, оружие, отточил клинок до бритвенной остроты, хотя смутно догадывался, что против того, с чем ему предстоит столкнуться, сталь окажется бессильной. Он долго возился с факелами, обмазывая их смолой, пока липкий запах не наполнил комнату. Клинок он точил до тех пор, пока на коже не выступила испарина, а отражение лунного света в стали не стало болезненно-ярким. Это была не просто подготовка к битве. Это было ритуальное омовение, очищение от скверны этого города. Он был готов к битве с тенью, с законом, с самой структурой реальности, и эта готовность придавала ему почти безмятежное спокойствие обреченного.

   В те дни город замер в полной, неестественной тишине. Не слышно было ни скрипа колес, ни даже лая собак. Обитатели попрятались по домам, инстинктивно чувствуя приближение чего-то, что не должно быть увидено случайными глазами. Воздух стал густым и сладким, словно испорченный мед, и в нем плясали невидимые глазом пылинки, напоминающие искры от незримого костра. Давление нарастало, ощутимое физически, давившее на барабанные перепонки и сжимавшее виски стальным обручем.

   И вот наступила ночь. Не та обычная, сине-багровая ночь этого места, а нечто иное. Небо стало совершенно чёрным, утратив все звезды, и на этом бархатном, мертвенном фоне повисла Луна. Она была неестественно огромной, близкой, пугающе материальной.

   Это был не небесный светильник, но гигантский, слепой, покрытый шрамами кратеров глаз, взирающий на землю с холодным, безразличным любопытством. Свет ее был не серебряным, но желтоватым, больным, лившимся густо и тяжело, подобно расплавленному воску, заливая улицы и делая тени неестественно плотными и глубокими.

   Кассиан стоял у входа в шахту. Сердце его билось ровно и гулко, как барабан, отсчитывающий последние секунды перед атакой. Он сделал последний вдох воздуха старого мира, воздуха, еще не до конца пропитанного сладковатым тлением ритуала, и спустился вниз.

   Стоя у входа в шахту, этого зловещего зева, ведущего в чрево города, он понимал, что вся его жизнь, его обучение владению мечом, его кодекс чести, все это лишь тонкая пленка, отделяющая его от бездны, и что сейчас, погружаясь в эту тьму, он сбрасывает эту защиту, оставаясь один на один с древним, безжалостным законом, который, казалось, пронизывает каждый камень, каждый вздох этого проклятого места.

   Туннель был узким, сырым, скользким. Под ногами хлюпала вода, смешанная с глиной и чем-то склизким, отвратительным. Ступать приходилось осторожно. Воздух здесь был еще гуще, дышать становилось труднее, и каждый вдох обжигал легкие терпкой, знакомой теперь горечью. Он продвигался, пригнувшись, ориентируясь по едва уловимым потокам энергии, струившимся по этому подземному руслу, сходясь к единому центру. Он чувствовал их кожей, холодные, цепкие щупальца, тянущиеся к сердцу города, к дому Ингрид.

   Чем ближе он продвигался, тем отчетливее становился звук. Не голос, не музыка, но нечто среднее, низкое, монотонное гудение, исходившее из самых стен, из камней под ногами. Это был звук самой земли, звук древнего механизма, приводимого в движение ходом светил. Он входил в резонанс с костями, с зубами, заставляя их ныть.

   И сквозь этот гул он начал различать другой звук. Голос. Голос Ингрид. Она не пела и не читала заклинаний. Она… говорила. Но слова ее были на языке, которого Кассиан не знал, языке, состоящем из щелчков, шипений и низких, гортанных нот. Это был язык камня, язык глубины, язык вещей, существовавших еще до появления человека. И в голосе ее не было ни злобы, ни торжества. Лишь абсолютная, безличная концентрация. Точность хирурга, приступающего к операции.

   Кассиан ускорил шаг. Туннель расширялся, переходя в просторное подземное помещение. Он замер на краю, прижавшись к холодной стене, и взгляд его упал на открывшуюся картину.

   Это был не склеп и не алтарь. Это было лоно. Огромная, круглая пещера, стены, покрытые прожилками мерцающего минерала, были влажными и холодными на ощупь, словно живые. Каждый вдох давался с трудом, в легких покалывало, а в висках стучала кровь. В центре, на плоском камне, лежала Элиз. Она была облачена в простое белое одеяние, и лицо ее было обращено к каменному потолку, за которым, как он знал, находился дом и, выше, всевидящее око Луны. Глаза ее были открыты, но взгляд отсутствовал, устремленный куда-то внутрь, в самое нутро происходящего. Она не сопротивлялась. Она была подобна воде, готовой принять любую форму.

   Ингрид стояла на коленях у изголовья, ее руки были воздеты. Она не смотрела на дочь. Она смотрела сквозь камень, сквозь землю, в самую сердцевину ночи, и слова лились из ее уст непрерывным, гипнотическим потоком. От ее фигуры исходило сияние, не светлое, но темное, поглощающее все окружающие лучи, воронка чистой, безэмоциональной воли.

   Кассиан понял, что опоздал. Ритуал не просто шел – он был в самой кульминации. Элиз уже не была Элиз. Она стала сосудом, ключом, живым проводником для чего-то, что вот-вот должно было излиться через нее в этот мир. Ее индивидуальность, ее душа, ее страх – все это было сожжено в топке подготовки, и теперь осталась лишь идеальная, чистая форма для наполнения.

   И он, Кассиан, со своим мечом и своим желанием спасти, был здесь не к месту. Он был анахронизмом, грубым пятном на безупречном рисунке.

   Но он выступил из тени. Не закричал. Не бросился вперед. Он просто встал там, на краю света, исходящего от Ингрид, и обнажил клинок. Лезвие меча отразило больной лунный свет, брызнув холодной искрой в густую тьму пещеры.

   – Остановись, – произнес он. Голос его прозвучал тихо, но странно громко в этом гудящем пространстве, как щелчок, нарушающий строй симфонии.

   Ингрид не обернулась. Голос ее не прервался. Но одна из ее рук медленно опустилась и сделала легкий, отстраненный жест, словно отмахиваясь от назойливой мухи.

   Волна невидимой силы ударила в Кассиана. Это было не похоже на удар. Это было ощущение полного распада. Его сознание на мгновение затопила белая, ревущая пустота. Он почувствовал, как память его стирается, как имя его уходит в небытие, как сама его воля растворяется в этом всепоглощающем гуле. Он был на грати того, чтобы стать ничем, пустым местом, забытым даже самим собой.

   Но где-то в глубине, в самом ядре его существа, жила та самая иррациональная, последняя мысль. Не о спасении. Не о победе. Но о вызове. О царапине на идеальной поверхности.

   Он впился ногтями в ладони, до крови. Боль, острая, примитивная, животная, стала его якорем. Он вспомнил свой меч. Вспомнил вес его в руке. Вспомнил… свое собственное имя.

   "Я – Кассиан."

   С нечеловеческим усилием он сделал шаг вперед. Потом другой. Каждый шаг давался как преодоление плотности свинца. Он поднял меч. Не для того, чтобы ударить Ингрид. Это было бы бессмысленно. Он поднял его и, собрав в себе всю отчаянную, ни на что уже не надеющуюся сущность, бросил клинок в самый центр ритуального круга, к ногам Элиз.

   Сталь, холодная, чуждая магии, продукт человеческого разума и огня, со звоном ударилась о камень.

   И…

   Ничто не прервалось. Ритуал не остановился. Гул не стих.

   Но на одно мгновение, на долю секунды, в безупречном потоке слов Ингрид возникла едва уловимая пауза. Микроскопическая заминка. Сбой. И в этот миг взгляд Элиз, устремленный в никуда, дрогнул. Ее глаза, пустые и бездонные, метнулись в сторону, встретились с взглядом Кассиана. И в них не было узнавания, не было благодарности, не было надежды. В них было нечто иное. Осознание. Миг абсолютного, безжалостного осознания той цены, что была заплачена за ее существование, и той роли, что ей была уготована. Это был миг чистой, незамутненной истины, ужасной в своей простоте.

   И затем взгляд погас. Пустота вернулась. Но что-то было уже не так. Что-то было нарушено. Безупречность ритуала была запятнана. Не его Outcome, не его результат, но его чистота. В совершенную геометрию была вброшена чужая, инородная точка.

   Ингрид наконец повернула голову. Ее глаза, холодные и безличные, уставились на Кассиана. В них не было гнева. Было легкое, почти научное любопытство, смешанное с легким раздражением, с каким смотрят на насекомое, сумевшее ужалить.

   – Ну и зачем? – произнесла она. Голос ее звучал так же, как и прежде, но теперь в нем проскальзывало легкое удивление. – Ты не изменил ничего, глупец. Лишь добавил боли к тому, что должно было случиться без всякой боли. Ты сделал Вознесение не чистым актом, но актом насилия. Зачем это?

   Кассиан, стоя на коленях, истекая потом и дрожа от перенапряжения, поднял на нее взгляд. У него не было ответа. Не было слов. Было лишь мучительное осознание, что она права. Абсолютно права.

   И в этот миг свет в пещере изменился. Белое свечение стен померкло, уступая иному источнику. Свет лился теперь сверху, через каменный потолок, который стал прозрачным, как стекло. Гигантская Луна висела прямо над ними, и ее желтый, больной свет обрушился на лежащую Элиз.

   Она не закричала. Она просто… растворилась. Ее тело, ее белое одеяние – все стало прозрачным, затем начало распадаться на миллионы сверкающих частиц, которые устремились вверх, навстречу лунному диску, втягиваемые им, словно пыль в воронку. Это длилось лишь несколько секунд. Беззвучно. Абсолютно беззвучно.

   Затем свет погас. Каменный потолок снова стал твердым. В пещере воцарилась тьма, нарушаемая лишь слабым свечением прожилок на стенах. На камне, где лежала Элиз, не осталось ничего. Ни праха, ни пепла. Ничего.

   Ингрид медленно опустила руки. Она тяжело вздохнула, не с облегчением, но с чувством исполненного долга, и поднялась. Подошла к тому месту, где лежал меч Кассиана, нагнулась и подняла его. Медленно приблизилась к Кассиану, все еще стоявшему на коленях.

   – Она стала частью вечного, – сказала Ингрид, и в голосе ее впервые прозвучала нота, которую можно было бы принять за печаль, если бы она не напоминала скорее печаль геолога по ушедшей ледниковой эпохе. – Она обрела покой, которого нет у нас, смертных. А ты… ты остался с болью. С памятью. Со знанием. Это и есть твое наказание. Жить.

   Она бросила его меч к его ногам. Звон стали о камень прозвучал горьким, финальным аккордом.

   – Уезжай отсюда, – произнесла она, уходя. – И постарайся забыть. Или не старайся. Все равно ничего не изменится. Через десять лет все повторится. Как и всегда. Как и должно быть.

   Она ушла, растворившись в тени туннеля, оставив его одного в подземной тишине, которая теперь стала оглушительной.

   Кассиан не помнил, как выбрался на поверхность. Рассвет застал его на обрыве над черной водой. Небо светлело, приобретая свой привычный синячный оттенок. Луна скрылась. Город просыпался. Где-то вдали слышался скрип колеса, чей-то окрик. Жизнь возвращалась в свое привычное, сонное русло. Ритуал завершился. Порядок был восстановлен.

   Кассиан стоял и смотрел на воду, в которой уже не отражалось ничего, кроме тусклого утреннего неба. Он был пуст. В нем не было ни боли, ни горя, ни ярости. Лишь бесконечная, всепоглощающая усталость и знание. Знание о том, что где-то там, в глубине, под его ногами, существует безупречный, бездушный механизм, который будет работать вечно. И что самое страшное в этом механизме – не его жестокость, но его абсолютное, вселенское безразличие. Ему было все равно, пришел ли Кассиан или нет. Ему было все равно, был ли брошен меч. Он просто работал. И будет работать.

   Всегда.

   Он знал, что никогда не сможет смотреть на звезды прежними глазами. Придворные интриги покажутся ему теперь детской забавой. Останется ли он на службе у принца? Возможно. Но он будет другим. И этот призрак Элиз, не спасенной, но все же коснувшейся его жизни, будет вечным напоминанием о том, что настоящие битвы происходят не на полях сражений, а в самых темных углах души.

   Кассиан повернулся и медленно побрел прочь от обрыва, от города, по дороге, ведущей в мир, где правит солнце. Он не оглядывался. Знал, что будет жить с этой тишиной внутри себя. С тишиной после той единственной ноты. Ноты его бессмысленного, никем не услышанного, но единственно возможного для него вызова. И эта тишина будет громче любого крика.    Кассиан не помнил, как выбрался на поверхность. Рассвет застал его на обрыве над черной водой. Небо светлело, приобретая свой привычный синячный оттенок. Луна скрылась. Город просыпался. Где-то вдали слышался скрип колеса, чей-то окрик. Жизнь возвращалась в свое привычное, сонное русло. Ритуал завершился. Порядок был восстановлен.

   Но шли годы. Кассиан, переживший многое, познавший войну и мир, нашел тихую гавань в объятиях любящей женщины. Её звали Агнесса, и в её золотых волосах и ласковом взгляде он находил утешение и забывал проклятый город. Но однажды, спустя двадцать лет после той ночи, освещенной безумной луной, он поймал себя на том, что смотрит на Агнессу с странной, мучительной тревогой.

   В тот момент, когда лучи заходящего солнца коснулись её лица, он увидел не привычную нежность, но тень. Тень той, другой. В изгибе бровей, в чуть заметной асимметрии губ, в глубине этих когда-то таких светлых глаз, промелькнуло нечто смутно знакомое, до боли родное и до ужаса чужое. Это был призрак Элиз. Не физическое сходство, но отголосок ее безмолвного ужаса, ее предопределенности, словно судьба, насмехаясь, вновь плела вокруг него ту же паутину. И в этот миг его сердце, зажившее было от ран, вновь пронзила ледяная игла.

   Прошлое не отпускает. Даже в самых тихих гаванях его будет преследовать тень забытого города и лик обреченной девушки, чья память, подобно яду, навсегда останется в его крови, напоминая о его бессилии и о вечной власти бездушного Порядка. И тогда, сжимая руку жены, он прошептал её имя, вкладывая в него всю любовь и весь тот невысказанный ужас, что терзал его душу: Агнесса… А в тишине комнаты ему послышалось эхо, далёкое и леденящее:

   Элиз…