Часть третья. Украсть историю...

Часть третья. Украсть историю...

ТЕМА: Патриотическое краеведение.

...Но ведь был же Ромео, была Джульетта …

Маргарита Алигер. Из стихотворения. Цитата. Вместо эпиграфа.

...Как много вещей начинается, продолжается и заканчивается в трамвае. Который стоит, потому что ночью начался, а утром продолжился снегопад.

Снег падал пушистый и мягкий. Он нес вместе с собою свежесть и надежно укрывал «следы человека»: помойки и груды мусора.

Общественный транспорт работать не мог. Трамваи стояли рядами. И друг за другом...

И тщательно взвешивая, сидела в пустом трамвае и обдумывала, что идти пешком далеко, маршрутные такси тоже увязают и тонут в снегу рядом с трамвайными рельсами, а день все равно теряется больше чем наполовину. Я решила смириться и не спешить, а подождать, дочитывая книгу.

Кто знает, зачем общаются люди. И почему они не умеют в свободную минуту заниматься собственными делами.

Росла в деревне, поэтому знаю, какими доброжелательными бывают старушки, с утра припавшие на огороде к картофельной борозде. С рассвета окучивают картофель, потом собирают колорадского жука. Или выкапывают картофель, если он ранний или "огородные дела" происходят по осени. Бабульки не просто устают, но еще и дико скучают по любой интересной или новой информации...

И понимаю одинокую обособленность любого жителя больших городов. Их организм настолько устает от множества раздражительной, излишней, информации, что равнодушно выплескиваясь сплошной человеческой массой из входа – выхода в метро, москвичи не замечают посторонних людей, не реагируют на них, просто их не видят!

Но в нашем провинциальном городе незнакомые люди начинают общаться сразу и вдруг. И сами устанавливают правила общения.

Пожилая женщина в шапочке, пуховике, морщинах и седине, не молодилась она, и свой возраст не прятала, спросила у меня который час.

Ответила. Из небольшого одолжения возник разговор, вернее, сначала разговор начинался, как монолог моей соседки, что сидела в трамвае на сиденье рядом.

Трамвай стоял, все больше увязая в сыпучем и мелком снегу, что падал и падал с неба. Солнце светило неясно и смутно. Спешить было некуда.

Я в зажиточной семье родилась. - Начинала рассказ моя собеседница. - Нас раскулачили. Наш дом, большой он был,

отдали под школу. И до сих пор он, как школа стоит. А нашей семье хотели отдать домишко маленький, но моя мать отказалась.

У меня мама очень ловкая была. Меня всегда ругала – нет, ты не в меня пошла, нету в тебе ни сноровки, ни смекалистости.

Мать отказалась других людей из своего, хоть маленького и плохонького жилья выселять. А раскулачивания и выселения по всей деревне шли. И бедняков переселяли в просторное жилье зажиточных сельчан.

Но моя мать уперлась:

- Я не пойду. Вы дом мой отняли, землянку себе вырою. Там буду жить.

И вырыла ведь, - продолжает моя собеседница. – Все мужики в селе удивлялись, как женщина, одна, может вырыть такую яму, чтобы в ней землянку оборудовать. И крышу сама покрыла.

И стали мы в землянке жить.

А перед самым выселением, не знаю, в Сибирь или куда – нибудь еще, я маленькая тогда была, не помню; нас дядя, брат мужа, одним поздним вечером на лошади в город увез.

В телегу загрузил со всеми пожитками и вывез. До города, до его окраины подвез и выгрузил мою мать вместе с детьми и вещами.

Сам развернулся и побыстрее уехал, чтобы о его помощи нам никто догадаться не смог.

А мама моя осталась одна на окраине города, ранней весной, с детьми на руках, пожитками, без дома и без денег. Нас спас дядя тогда, - помедлив рассказывает собеседница. - Потом приютила всю семью одна татарка.

У нее дом стоял, разделенный на две половины. В одну половину она нас пустила, сказала: «Живите, устраивайтесь, я денег с вас брать не буду».

И не брала. Мама моя устроилась на завод. Ночами работала. Нас спать уложит и на работу бежит. За нами присматривала татарка, хозяйка дома.

Потом мою мать другая татарка научила шкурки выделывать. И тоже бесплатно. Мать научилась, начала выделывать. В семье появились деньги.

Мать ночью на заводе работает, а днем занимается выделкой шкур и отдает их: то сапожнику, то для шитья шапок. А как - то раз приходит она с работы домой, ее хозяйка встречает и говорит:

- Пойдем, я дом тебе купила.

- Какой дом? - Удивилась мама. – Я деньги отдать не могу. У меня денег таких нет.

Потом отдашь, когда сможешь, - ответила ей хозяйка. - Частями будешь мне отдавать. И все вернешь потихоньку. Я в тебя верю, ты женщина ловкая.

Я пропустила тот момент, когда стала слушать, когда меня повела за собой, заинтересовала, чужая история, вдруг отозвавшаяся всплеском интереса в моей собственной душе.

Неподалеку от нас сидит в пустом вагоне трамвая кондукторша. Молчит. Историю слушает.

- С тех пор я всех татар люблю, - рассказывает наша собеседница. - Я выросла уже. Меня мать так ругала, так ругала, что я неловкая и мне до нее далеко.

Я на заводе работала, на приборостроительном. Приду с работы. Шапки шью. Я тоже научилась. Хорошие у меня шапки получались. Всегда на базаре продажа была. И деньги в семье водились.

Один раз я с шапками на рынке стою. И вижу знакомую татарку. Я бросилась к ней, обняла. Все русские на базаре на меня возмутились. Кричать стали: какая я плохая, и почему забыла собственную, русскую нацию.

- Молчите все! – Ответила я. – Они нас спасали!

Мы и сейчас всей улицей дружно живем: Мордва, чуваши, русские, татары. Меня на улице все уважают, любят, даже зовут святой!

Давно забытое слово «интернационализм» всплывает вдруг в сознании у меня.Чужая история сразу становится моей.

Я вспоминаю крики:

Тана! Тана! – Те что переводились, как: «Телка! Телка!»

Широкую спину темно

– гнедого и сытого мерина по кличке Мамлюк. Себя: пятилетнюю наездницу, верхом на лошади, в два с половиной раза выше ростом, чем я тогда была, уверенно едущую к единственному сельскому колодцу и водопою.

В том времени и возрасте, в навсегда забытой стране, около города Бугульма располагалась деревня Акбаш, что в переводе с татарского означало - белая голова.

Среди невысоких округлых гор с медальонами огромных камней, что лежали на груди каждой горы и снизу казались маленькими.

Проезжала верхом, без седла, между мелковатых и завистливых татарских мальчишек, сопровождавших целой стайкой каждый торжественный выезд мерина на водопой, дразнившихся оттого, что на спине лошади ехала девчонка, а не они сами...

В то время, в том месте и в той стране жили обычные люди: русские, башкиры, татары. Рядом, почти вместе и ничего не делили друг с другом. Но это время закончилось.

И сложно объяснить современному ребенку значение слова «интернационализм». И нет положительных примеров.

- У Вас хорошая история. - Включаюсь в разговор я. - Ее нужно записать. В городе есть журналы, где могут заинтересоваться такой историей. - На ум приходит журнал краеведения «Мономах».

- Мне восемьдесят два года, - отвечает моя собеседница. - Меня любят все.

Как заразителен пример удачного человека, что среди трудностей и тяжелых дней прожил свою жизнь достойно и заработал уважение окружающих.

- За что и почему они уважают Вас? – Вновь спрашиваю я. Чужая история живет

во мне, упорно требуя, чтобы ее запомнили и записали.

- И детям я квартиры купила. У каждого сына у меня по квартире. И внуки меня

любят. Я шапки шила. И продавала их всегда. И никогда без денег не сидела.



И если ко мне приходили с соседи взаймы денег просить, я не отказывала, давала всегда.

Я понимаю сейчас, почему рассказчица так уважаема на своей улице и возвышена до почтительного прозвища «святая».

Прошедшие годы с задержками или невыплатами зарплат и пенсий заставили с огромным почтением относиться к людям, обладающими особыми умениями ремесленника – предпринимателя, создающими деньги "из ничего" или из бросового сырья, и никогда не отказывающего в помощи соседям.

- А можно мне вашу историю записать? – Уже совершенно очарованная расспрашиваю я и знаю, заранее знаю, что история должна быть хороша, потому что очень уж колоритна ее хозяйка, пожилая не старушка, но рассказчица.

- Нельзя! – Запрещает вдруг мне она. – Я этого не желаю. И запрещаю.

Трамвай вдруг дернулся всем вагоном и поехал, протягиваясь сквозь пунктирные неровности и сугробы узких улиц, в которые превратился сейчас весь город. А превратил его снег.

И сразу стало скучно и неинтересно. Во мне умирала история. Почувствовала охлаждение моя бывшая собеседница постаралась восстановить утраченный контакт. Она потянулась пальцами к моему воротнику, заговорила ласково:

- Такая милая! Добрая! Красивая! Вам сколько лет?

- Очередной вампир! – Тихим шепотом сообщила сама себе я:

– Теперь душевно –

энергетический...



Моя остановка подползла ко мне. Я вышла. И дома жаловалась мужу:

- Зачем они всегда со мной так? Сижу спокойно и никогда ни к кому не лезу. То начинают из меня историю выдергивать. Им поболтать хочется со мной и неизвестно о чем. Они незнакомые.

Я никогда не знаю, как отвечать верно на осколки чужого случайного общения. Сегодня одна, старушонка уже – пристала в трамвае стала про свою жизнь рассказывать.

И ведь заинтересовала она меня своей историей. Потом запретила рассказывать о себе. Я чувствовала себя такой измученной после разговора с ней.

- Да, спекулянтка - она! – Заявил всезнающий и полностью информированный муж.

– И шапки шила - боялась. И до сих пор боится. Поэтому запрещает.

- Рассказывала зачем? – Не понимаю теперь я.

- Представь себе, - отвечал мне муж. – Дома ее никто не слушает. Она нашла в

трамвае тебя, как благодарную слушательницу и рассказывала о том, какая она хорошая.

Такие люди есть. Им лишь бы похвалиться.

- Она запретила мне писать. – Вновь жаловалась я. – Сначала дождалась, пока мне стала интересна ее история, потом запретила.

- А ты пиши, - мне посоветовал, став серьезным, муж. – Писатель не врач и не

священник. Он не обязан хранить тайны человеческих душ.

Стояла зима. И высокие сосны в парке Победы прятали постаменты с вооружением: танками, пушками, бронетранспортерами и минометами времен Великой Отечественной войны.

В нарядном голубом пуховике мой ребенок обнимался с пушкой. Фотографировался и знакомился с тяжелой реальностью броневой плиты под наглухо ( или не наглухо?! ) заваренным стволом миномета.

И пластиковые скульптурки детей военных лет передавали друг другу снаряды на звучных и пустых пенополистироловых возвышениях.

В снегу стояли реальные и железные токарные и слесарные станки. Они были современными Отечественной войне и выглядели убедительными.

И я, вспоминая краеведческий поход с ребенком в парк, подумала:

- История может быть любой. И отношение к ней тоже может быть различным у разных поколений людей.

Не обращая на нас особого внимания, история страны составляется из маленьких историй человеческих жизней.

Она продолжается и развивается по - разному: реальностью, от этого, история быть не перестает...