Пролог
Сердце – перепуганный суфлёр, что притаился за рёберной кулисой, беззвучно шептало судорожными толчками.
Шепот усилился, когда первые кадры царапнули темный экран:
Камера плясала в руках оператора, никак не могла поймать нужный ритм, наконец, остановилась.
Крупный план.
Появилась она: губы, два сочных отпечатка, будто прижавшие к лицу лепесток дикой розы, хранящий вкус давних, запретных ягод; волосы - чёрный шелк каре, ниспадавший точной архитектурой, как театральный занавес перед откровением, и в этой оправе - два сапфировых озера, её глаза. Взгляд - сосредоточенный, почти одержимый, но смягченный легкой улыбкой.
- Диана, в двух словах - о чём ваш спектакль? - голос за кадром прозвучал снисходительно.
Диана на мгновение задумалась. Ее палец потянулся к бархатному шарфику, поправил его.
- О свободе. Ну, или о её иллюзии. Мы все ведь… заключенные. – Улыбка, очаровательно-заигрывающая, нежно растянулась на лице девушки. - В рамках. В схемах, которые нам вбили с детства. Родители, общество, язык… Целые истории, которые мы сами себе рассказываем. И которые рассказывают нам. Целые миры из слов, образов...
- Звучит… масштабно. Но абстрактно. Не боитесь, что зритель не поймёт?
- А я и не хочу, чтобы «понял» в обычном смысле. Я хочу, чтобы он почувствовал. «Блуждающие» в «Зеркальной сфере» - это не история. Это попытка смоделировать опыт... Опыт слома этих рамок.
Свет внезапно обрушился на камеру, превратив запись в холодную вспышку сверхновой. Оператор силился поймать Диану, но та была вся — смутное движение. И вновь – фокус.
- Вот смотрите. В одной сцене мои актёры существуют внутри гигантской движущейся инсталляции. Конструкции из досок и зеркальной плёнки сходятся и расходятся, как… Как шестерёнки чужого сознания. Они создают коридоры, комнаты, ловушки - и тут же их разрушают. Зритель будет физически ощущать этот хаос, эту клаустрофобию и головокружение от бесконечности. Будет еще сцена, где героиня пытается докричаться, а её голос, усиленный микрофоном, распадается на частоты, превращается в белый шум. Мы погрузим людей в среду, где привычные законы восприятия не работают.
Она посмотрела прямо в объектив, и её улыбка стала чуть тоньше, умнее.
- Вы ведь понимаете, что ваши, мои, да и мысли других людей - не совсем наши? Мы - продукт. Продукт смысловых конструкций. Но что, если попробовать вырваться? Не чтобы уничтожить всё, а чтобы увидеть каркас. И может, пересобрать его иначе.
- Думаю, это был бы хаос. Ад на земле, - усмехнулся репортер, скептически хмыкнув.
- Или настоящая жизнь? - парировала Диана, и в её голосе не было вызова, а было что-то вроде жалости. - Без навязанных ритмов. Не какофония, а… симфония, где каждый наконец услышит свою собственную партию. Где...
- Это утопия, - перебил репортер.
- Это необходимость! - её голос впервые прозвучал твёрдо, безраздельно. - Мы подошли к краю смыслового обрыва. И я не о метафорах. На сцене «Зеркальной сферы» эта война… обретает плоть. Две силы. Две судьбы. Лета - не абстракция. Это будет живой, дышащий образ забвения: актриса в струящихся, легких тканях, её голос - шепот, стирающий смысл слов, её движения растворяют память других персонажей, преображает... Ей противостоит Мнемозина - не богиня, а хрупкая, но несгибаемая воля к сопротивлению. Её оружие - не меч! О, нет… а свет и резонанс. В финальной сцене их дуэль - это не бой, а титаническое усилие: Мнемозина будет собирать распадающиеся на части сознания героев, пытаясь сложить из осколков их «я» хрупкий щит против уничтожающего дыхания Леты. Зрители увидят, как буквально рушатся воспоминания, как пустота пожирает сюжеты целых жизней. Мой спектакль - не про то, что это возможно. Он про то, что это уже происходит. Сейчас. И вопрос в том, чью сторону мы выберем: тех, кто смирится с забвением, или тех, кто попытается собрать рассыпающуюся мозаику обратно.
Она выдохнула, словно сбросив тяжесть с плеч.
- «Зеркальная сфера» - идеальное место для этого. Зеркала будут отражать не только актёров, но и зал. Стирать границы. Заставлять каждого зрителя увидеть себя частью этого мира. Частью общего порыва к свету… Вспомнить... Преодолеть.
Камера дёрнулась, сбилась с фокуса. На секунду в кадре пронеслись огни театральных подъездов, смазанные фигуры идущих в театр зрителей.
Запись прервалась.
Рваный монтаж.
- Итак, мы говорили с талантливым драматургом и режиссером Дианой Флорен о её дебютном спектакле «Блуждающие» в театре «Зеркальная сфера». Приходите на новый интригующий проект. Опыт обещает быть… необычным…
Обрезка кадров, склейка нескольких фрагментов.
Резкий скрип, камера упала на уровень груди. Мельтешение ног репортера, бегущего по асфальту от театра. Сбивчивое дыхание за кадром. Затем кадр резко взмыл вверх, выхватывая неясные очертания театрального фасада, людей, скрюченных в агонии на тротуаре и серого неба, прежде чем всё поглотил чёрный экран.
Глава 1
«…Музыкантом его, разумеется, не назвал бы никто, даже самый снисходительный из ангелов-регистраторов, ведущих учёт прилежных мальчиков. Талант, эта капризная бабочка, чьи белые крылья испещрены нотами, не удосужилась коснуться его в юности, когда сверстники, овладев первыми трелями, выходили во двор со своими дребезжащими победами - убогими копиями с великих оригиналов, похожими на кривого кота, воображающего себя львом.
Он же держал инструмент в руках единожды: соседская старуха, переселяясь в иную квартиру, предложила ему несколько монет за помощь. И вот - скрипка с элегантными формами, облаченная в темный закрывающий саван, а внутри - тайна полированного дерева, изогнутый стан смычка, сулящий удивительные лады. Но его пальцы, лишённые музыкальной гениальности, оказались наделены гениальностью иной, каузальной. Смычок взметнулся, и скрипка с лёгким хрустальным всхлипом выпорхнула, чтобы обрести последнее пристанище в объятиях каменного пола.
И тогда он услышал не музыку - но её тень. Треск разбившейся почти что женской фигуры солировал в этой уникальной симфонии, а его собственный испуг (или то был восторг?) и крик старухи, чьё лицо исказилось в немой арии, слились в диссонирующий аккорд, заполнивший пустой амфитеатр подъезда.
Но музыкантом он таки стал.
Ночь - прилежный музейный хранитель, спешно снимала с витрин улицы пожелтевшие экспонаты оконных квадратов, за которыми мельтешили чужие жизни. Под сенью моста, в её бархатной витрине, уже ждала его новая партитура. Вертлявая кокетка, одной рукой накручивающая на палец агатовый локон, другой поправляющая ажурный хаос на чулке, — живая партитура, жаждущая прочтения.
Джек - маэстро особого жанра, - не знал ни имени её, ни ремесла. Имена и ремесла - лишь сноски к несовершенному черновику бытия. Его манил иной способ знакомства – вычитание. Он находил его невероятно утончённым, аристократическим аналогом светских бесед. Никакой светской плесени, никакой мутной накипи сентиментальности, что портит вкус чистого момента. Только квинтэссенция, только идеальная чистота уединённого диалога гения со своей музой.
В пяти шагах, на обочине разлитого фонарем сливочного круга, двое пьяниц - дирижёры собственного падения - с надрывом исполняли хорошо знакомый одиноким душам ноктюрн забвения.
Спрятав лицо - бледную маску композитора, в шелковый воротник пальто, Джек, легкой тенью, миновал их, спустился по ступеням, что вели к лону великой Темзы. Река дышала медленно, из тысяч невидимых ран её мрачной глади сочилась, переливаясь, фосфоресцирующая кровь лунного света. Он предвкушал новую симфонию, ибо там, в бархатном проёме под сводом моста, уже замерла в немой увертюре его новая муза, накручивая на палец агатовый локон…» - из первой главы романа «Крик в пустоту».
Сквозь шум дождя прорезался хриплый крик. Ворона каркнула снова, прячась от сентябрьской непогоды среди крон деревьев, и звук этот столь же органичен для утра, как и холодная испарина на железном поручне. Андрей Вершка застыл на крыльце. Взгляд его, скользнув по мокрым скатам крыш, увяз в скомканной, черной тени вороны, беспокоившей тишину криком.
«Белый ветер» - странное название для поселка, тонущего в сумерках хвойных лесов. Оно будто намекало на что-то чистое, унесенное прочь. Лукич - единственный приятель Вершки, рассуждал за чашкой чая о названии – то пошло не от природного явления, а от фамилии первого начальника «почтовой конторы особого назначения», что работала при советах в секретном режиме - дескать, молчание было их главным товаром. Теперь от «конторы» остались лишь полузаросшие котлованы да ржавые щиты с предупреждением о радиации на окраине, в которые уже давно никто не верил, но обходил стороной по привычке.
Сам поселок был обречен на забвение. Призрак на карте, место, куда отправляли ученых в прошлом веке и куда сейчас бежали те, кому больше некуда деваться. Андрей чувствовал суть этого места, густо замешанную на запахе мокрой коры, далекого дыхания тлеющего сена и тихого, неумолимого распада.
Холодное утро обрушило ливень на Подмосковье. Вершка провел рукой сквозь легкий пар - призрачный двойник речи. Сосед через улицу - статист на заднем плане его личной пьесы, помахал ему. Принял жест за приветствие - неловкая ошибка массовки. Андрей отвернулся, сделав вид, что изучает узор стекающих по перилам капель, игнорируя старика, таскавшего поленья в сарай. «Лукич тоже один из тех, кого забыли здесь», - мелькнула мысль. Сжал кулаки, ощутил, как беспардонно ветер закрадывался под тонкую ткань спортивных штанов, массируя холодом щиколотки. Бежать надо сейчас, пока поселок спал, пока мир не начал требовать от него комментариев, которых он больше не желал давать.
Дом был «бункером». Вершка спрятался от пытливых глаз глубоко в лесу - благодаря гонорарам от «Крика в пустоту» (книги, что принесла оглушительный успех и вывернула наизнанку душу). Фраза из разгромной статьи Кораблёва – «Апологет саморазрушения!», до сих пор жгла изнутри, как вирус. Скандал с плагиатом, громкий шепот «поклонников» на презентациях, глаза, видевшие в нем чудовище – все это осталось в столице - шумном, ядовитом мире, который он променял на тишину старого поселка, сад и анонимность.
Андрей спустился по скрипящим ступенькам, миновал аккуратно подрезанные кусты боярышника - ровно десять шагов от крыльца до забора. Ритуал. Меньше или больше - и привычный уклад дал бы трещину. Подошел к старой рябине у ворот. Прежний хозяин, часовщик, как рассказал Лукич, жил в суеверии, что жизнь его неразрывно связана с этим деревом. Заболев, он лишь смотрел на него из окна, веря: падет дерево – умрет и он. Рябина же стояла уже десятый год после его кончины, издеваясь над смертностью своего поклонника. Ладонь Андрея, привычным движением, легла на шершавый, прохладный бок дерева – не похлопать, а прислушаться к слабому, замедленному току жизни под корой, и мысленно отчитаться: «Живем, старина. Держимся» Надломленная ветка сверху ответила тревожным покачиванием.
Вспомнился тот вечер: тусклый свет уличного фонаря дрожал в сыпучей тьме, ветер - сообщник прохлады, срывал пожелтевшие листья со страниц октября. Пустая бутылка из-под виски тянула карман. Вершка чуть не споткнулся о черный комок под рябиной, казалось, клубок теней или разлитые чернила. Тихий стон. Котенок. Сунул его за пазуху растрепанной куртки, в скупое тепло собственного тела. Принес в дом. Наутро выбросил весь алкоголь, как вычеркивают опостылевший абзац. Писклявый комок шерсти, греющийся у камина, стал его Демаркацией.
Андрей еще раз посмотрел на дерево. Славная история у рябины. Правда, заключенная в тески сложных смыслов.
Бег. Маршрут всегда один – просека в соседнем лесу. Длинный участок дороги среди величественных сосен. Редкие проплешины присутствия человека: ржавый остов больницы с пустыми глазницами окон на пригорке, черные скелеты ферм вдалеке, глухой забор заповедника, скрывавший непролазную чащобу. Зловещий силуэт гостиницы «Колодцы», будто вражеский корабль, севший на мель в этом зеленом море, застрял на холме. Только собственное дыхание, шелест листьев под кроссовками, да редкие крики ворон. Сегодня Вершка снова бежал от голоса в голове. «Ну что, музыкант? — мысленно бросил вызов своему призраку. — Догони. Попробуй догнать сегодня».
Увеличил темп, чувствуя, как воздух жжет легкие. То был не бег, но диалог. Он пытался вымотать свое прошлое, пересилить болью от подвешенной на поясе гири.
«Ты украл не текст, ты украл мою жизнь!» – женский голос эхом отдался в висках.
Оступился. Упал. Опустил взгляд. В луже отразилось лицо тридцатитрехлетнего бывшего писателя. Вершка замер. Сваленные в беспорядке длинные тёмные волосы; впалые щеки подчеркивали острые скулы. Не человек, а предложение, наспех зачеркнутое чужой рукой. Всмотрелся в потухший взгляд. Огонь в карих глазах не разглядеть – только тьму, в которую ударялись капли дождя. Взгляд из лужи вдруг вспыхнул лихорадочным напряжением, былым задором, когда лица двух человек чуть не соприкоснулись. Он мог быть привлекательнее... А ведь был же, когда-то. Андрей поднял отцепившуюся гирю с земли и повесил на пояс, трусцой продолжил бег.
Через сорок минут, промокший до нитки и промерзший, но с ясной головой, он вернулся. Дом встретил знакомым трио: запах старого дерева, пыли и... звенящей тишины. Гостиная, в которую он вошел - выдохшийся и усталый, просторна, но душна от неподвижности - точно музей после закрытия. Андрей распахнул шторы. Серый свет упал на неизвестную девушку в рамке на стене и большой диван из потертого темно-бордового бархата. Приоткрыв глаза, кошка сонно растянулась на кресле у окна. Вершка погрел руки у остатков преющей золы в камине.
Вскипел чайник. Демаркация тенью скользнула к ногам, требовательно мурлыча. Андрей насыпал в миску корм, налил чай в большую, сколотую кружку, отрезал ломоть хлеба. Самый простой завтрак в тишине – священный ритуал. Никаких новостей и слов. Только тиканье часов, треск поленьев и шуршание дождя за окном.
Потом – сад. Сырые дрова для камина хоть и сложены под навесом, но косой ливень их нашел. Надо было брезентом накрыть. Антоновка в самом расцвете - ветер жонглировал ярко-желтыми шарами на ветвях. На мокрую траву под деревом опустилась плетеная корзина. Движения Андрея были точными, выверенными годами. Яблоня дала плоды предсказуемо и надежно.
За воротами, неподвижный, как еще один столбик забора, стоял мужчина. Высокий, в промокшем насквозь пальто, слишком легком для сентябрьского ливня. Он не стучал и, казалось, не собирался этого делать - просто стоял и смотрел сквозь прутья ограды на Андрея, на дом, будто сверяя их с неким мысленным образом. Взгляд из-под намокших стекол очков был пристальным, но отстраненным, как у реставратора, изучающего поврежденную картину.
- Вам чего? - голос Андрея прозвучал хрипло от неожиданности и долгого молчания.
Мужчина вздрогнул, словно вернулся из далекого путешествия. Он медленно, с некоторой даже вежливой рассеянностью, снял очки, протер мокрые линзы, водрузил обратно, приклеивая нервным движением к лицу.
- Вершка? Андрей Вершка? - спросил он. Голос был ровным, безразличным, лишенным всякой угрозы или подобострастия.
Андрей молча кивнул, чувствуя, как спина сама собой выпрямилась, готовясь к удару. К упреку, к обвинению.
- Виктор Петрович. Сосед. - Мужчина представился так, будто они встретились на плановом собрании. - Вы, простите, не подскажете… как здесь принято вносить правки?
Андрей перевел взгляд с лица соседа на ворота, на мокрый палисадник, словно ища скрытую камеру. Глупая шутка? Но лицо Виктора Петровича оставалось серьезным, устало-озабоченным.
- Вно… правки? - переспросил Андрей. - В документы-то какие?
- В сюжет, - он сделал шаг вперед, и его пальцы легли на холодный металл ворот не как на преграду, а как на страницу. - С ним явно что-то не так. Сплошные повторы. Холод. Одиночество. Герой заперт в локации, лишен внешних конфликтов, его прошлое - это груз без конкретики. Автор явно тянет время или не знает, что делать дальше. Это непрофессионально.
Он говорил методично, как инженер о неисправном механизме. И в этой чудовищной, отстраненной констатации было что-то, от чего по коже Андрея пробежал не холод, а тихое, щемящее узнавание.
- А что за сюжет? – любопытство выпрыгнуло изо рта Андрея, ударившись об уставшее лицо соседа.
- Самый обыкновенный. Обо мне. Но автор не хочет его развивать. Боится ошибиться, либо просто не имеет таланта. Вот я и хотел у вас спросить, где можно внести правки самому. Вы же понимаете как важно, чтобы герой жил полноценной жизнью, а не просто был статистом? Функциональным персонажем? Я хочу взять под контроль этот сюжет, но необходима редакторская комната… - рука Виктора Петровича вдруг затрясла ворота, так что с них посыпалась вода. - Где я смогу всё исправить!
- В головах у людей такая имеется, - Андрей отступил на шаг, не отводя взгляда от блестящих в очках глаз.
Сосед смотрел на него с легким недоумением, будто ожидал другого, более компетентного ответа.
- Жаль. Я думал, вы, как практик, понимаете механику. - Он отпустил ворота, и его рука бессильно упала. - Ладно. Придется разбираться самому. Методом проб и ошибок.
Не попрощавшись, он развернулся и зашагал по мокрой дороге, плечи его под тонкой тканью пальто резко выпирали вперед.
Андрей еще несколько минут стоял, вслушиваясь в шелест дождя в листьях, пытаясь стряхнуть с себя ощущение нелепого, но плотного кошмара. Слова соседа висели в воздухе, словно черные бабочки, перенесенные из зловещего черновика безумца на страницы обычной жизни.
Он резко дернул головой, отгоняя навязчивые мысли, и почти побежал в дом - к пыльной тишине, к немому экрану компьютера, в единственное пространство, где он пока еще мог сам решать, какие строки писать, а какие - удалять.
Работа. Вершка включил старый, но мощный ноутбук в гостиной. Не в кабинете. Комната на втором этаже, с видом на сад, была заперта на ключ, который хранился в ящике кухонного стола, обернутый в шерстяную ткань. Там жил «Крик», тяжело дышал ужас прошлого. Богато гравированный ключ от шкатулки Пандоры. Опустошающая действительность за дверью. Вершка открыл электронную почту. Письмо от литературного агента Марины: "Андрей, привет! Есть заказ - серия статей для корпоративного блога IT-компании. Тема: "Цифровая трансформация малого бизнеса". Срок - до начала ноября. Бюджет - как обычно. Интересно?"
Вершка сглотнул. Слова Марины медленно опустились в желудок, вызывая жжение. «Цифровая трансформация». Какая ирония. Его собственная трансформация свелась к бегству в мир непринужденный цифровыми избытками. Но счета за электричество и корм для Демы оплачивать надо. Губы беззвучно сложились для свистка, который так и не прозвучал. Пальцы, вышколенные долгой ложью, нависли над клавишами. Он мысленно произнес пароль: «Опрятнов». И съежившаяся душа Вершки натянула этот камуфляж, как чулок на лицо грабителя. Ответил кратко, деловито: «Присылайте ТЗ. Интересно. Андрей О.» Опрятнов мог писать, выполнять подобную работу. Редактировать и переписывать чужие мысли, вычищать из них любую искру, делая гладкими, как галька. Вершка так не мог. Опрятнов был призраком в мире слов, невидимым корректором смыслов, существом отвратительным, но полезным.
После обеда (суп из замороженных овощей с огорода) на Андрея накатила волна беспокойства. Законченные статьи Опрятнова лежали в папке «Сдано», материал для новых – еще не прислали. Тишина дома гудела, как неотредактированная рукопись, которая требовала заполнения. Вершка поймал себя на том, что ходит кругами по гостиной, взгляд раз за разом цеплялся за лестницу, ведущую наверх. К запертой двери. К черному ящику его прошлого. Достал ключ, положил на стол. "Не надо. Не сегодня," – прошипел он себе под нос, сжав виски, сел на диван. Рука потянулась к планшету, зарядка которого была строго дозирована в вечерний час.
Андрей редко брал его днем. Планшет был шлюзом между сонной тишиной в доме и миром голосов, сплетен, криков, шума. Сейчас… Сейчас нужен был шум. Чужой, нейтральный, как шипящие точки на пустом экране телевизора, который он не смотрел уже многие годы. Запустил «Арт.Пневму» (или просто «Пневму» - как ее называли большинство обывателей) - площадку для деятелей различных видов искусства. Единственную, строго контролируемую связь с миром творчества. Появилось приветственное окно: «Где искусство дышит свободно!» Затем показалась знаменитая анимация этого сайта - глубокий вдох, и на выдохе в виде пара различные разделы: «Литература», «Изобразительное искусство», «Музыка» и другие. У Андрея на миг перехватило дыхание, и он машинально сделал вдох вместе с экраном. Кликнул на воздушном облачке «Литература». Открыл форум для писателей. Он не писал на «Пневме», но читал. Иногда комментировал анонимно, под псевдонимом «Андрей Пустотелов», выверенными, блеклыми фразами: «Интересная мысль», «Спасибо за рассказ», «Поддержу в рейтинге». Вершка тут не значился. Тут он был никем – очередным пользователем, без претензий на серьезность своих работ. Наблюдателем из толпы.
Форум занят обычными делами: бесконечный спор о запятых в диалогах («Вы вообще правила учили?»), обсуждение нового романа модного автора (Андрей пролистал быстро – имя Кораблева мелькнуло в хвалебном комментарии, заставив желудок сжаться), поиск бета-ридеров («Повесть о каннибалах-веганах в разрезе: мой главный герой - растение, нужен взгляд со стороны!»), осуждение ботоводов («Этот Блевашов опять посетил мою страницу и не раз не одного отзыва не оставил хотя бы я рецензий ему написал с десяток1!! он даже пасиба не сказал!»). Здесь жизнь подчинялась законам базара, творческого хаоса и безмерного самовосхваления. И вдруг – яркий баннер, вспорхнувший вверху ленты, как нарочито неосторожная бабочка:
«КОНКУРС МИКРОПРОЗЫ ОБ ОСЕННЕМ ЧУДЕ!»
Организатор: Алерия
Приз: 10000 руб. + публикация в сборнике форума!
Срок: 3 дня!
Тема: Осеннее прощание. Или прощение. Ваше чудо.»
Андрей фыркнул. «Чудо». Слащаво. Избито. Он уже отвел взгляд, как заметил маленькую, скромную аватарку организатора – Алерия. Просто фото силуэта на фоне окна. Девушка. Незнакомая. Он машинально открыл ее профиль. Минимум информации: «18 лет. Я долго плыла по берегам неистовым, почти космическим». Необычно и не понятно. Но что-то… зацепило. Возраст? Восемнадцать – невинность, не тронутая цинизмом. Или эта вера в «осеннее чудо», выставленная напоказ без страха быть растерзанной? На «Пневме»? Глупость или… чистота?
Он кликнул на раздел конкурса. Уже было несколько работ. Стандартные зарисовки про промокшие листья, зонтики, теплый чай и ноги под пледом. Ничего в красивой обертке. И вдруг – импульс. Резкий, как удар током. Он посмотрел в окно, на рябину перед воротами. Все еще стояла, а часовщик – нет. Образ дерева - его немого стоицизма вопреки всему, вспыхнул с неожиданной силой.
Открыл текстовый редактор. Пальцы зависли над клавиатурой.
Стоп.
Твои слова опасны. Они могут быть искажены. Могут ранить. Ты тот самый - Вершка. «Почему ты поступил так? Я заслужила это?»…
Горло внезапно свела судорога, перехватив дыхание. Но образ рябины был ярок, навязчив. Звук дождя за окном… Он сделал еще один вдох и начал печатать. Эмоционально сжато. Просто зарисовка. Каждое предложение он мысленно пропускал через фильтр: нет ли двусмысленности? Опасных метафор? Не вызовет ли кривотолков?
«Рябина»
«В тот сентябрьский вечер, когда солнце, холодное и жидкое, как лимонный ликёр, прорвалось сквозь тяжелую пелену туч, случилось чудо: рябина у ворот, до того просто мокрая и печальная, внезапно зажглась. Каждая ягода, каждая капля дождя на её алой коже превратилась в крошечный кристаллический фонарик, излучающий не свет, а саму сущность рубина, так что дерево предстало не растением, а сгущенной магией осени – хрупким, мимолётным маяком, сотканным из влаги и внезапной ласки света, который преобразил серый мир в акварель, написанную на пергаменте тумана, и заставил случайного прохожего замереть, ощутив щемящий восторг от этого беспричинного дара.»
Он перечитал. Сердце колотилось. Это было… честно? Опасно? Он не писал о людях. О боли. Только о дереве. О тишине. О мимолетном свете. Без имени. Без лица. Просто участник конкурса. Просто никому неизвестный Пустотелов. Но это было чертовски красиво – как в былые времена. Палец дрогнул над кнопкой. «Отмена». «Удалить». Но что-то сильнее страха толкнуло его – он нажал «Отправить». Быть может интерес. Любопытство.
Он швырнул планшет на диван и вскочил так резко, что закружилась голова. Надо заварить чай. Горячий, крепкий. Заглушить эту дурацкую дрожь в руках. Демаркация мяукнула, запрыгивая на спинку дивана, наблюдала за ним желтыми глазами. "Глупость, а, Дема? – пробормотал он, гладя кошку по спине, чувствуя под пальцами довольный трепет, тихое мурчание своего любимца. – Просто дерево, моя хорошая…"
Планшет тихо, но отчетливо пискнул – уведомление. Андрей замер на полпути к кухне. Сердце на миг остановилось, а потом застучало с бешеной силой. Неужели…? Словно в замедленной съемке, вернулся, поднял устройство. В личных сообщениях форума горел новый значок – красный. Непрочитанное.
Отправитель: Алерия.
Палец дрожал, когда он открыл сообщение. Там не было оценки его текста:
«Ваша рябина... она стоит на границе двух миров. Между тем, что было, и тем, чего уже никогда не будет. Как будто держит последний свет осени в своих ветвях, спешит отдать его нам, прежде чем погаснуть. Спасибо. За этот свет. В ладошках он кажется таким хрупким, правда?
Солнышко в ладошках!
Лера.»
«На границе двух миров». «Последний свет». «Хрупкий». Он перечитал сообщение. Еще раз. «Солнышко в ладошках...» — эхо этих слов растаяло на губах. Он не заметил, как разжал пальцы, вцепившиеся в край стола. Впервые за долгие годы в его пыльной, беспросветной пустоте щелкнул сломанный замок, и кто-то нашел ту самую, единственную отмычку...
Ледник дрогнул. Не растаял, но треснул. По телу пробежала тонкая, едва заметная нить тепла — не от сладких слов, а от понимания. Андрей не ответил. Просто опустил планшет на колени, рука все еще тряслась. Но когда он поднял голову, глядя в залитое дождем окно, на его лице, неожиданно, заиграла не робкая улыбка, а выражение тихого, немого изумления. А в голове, как навязчивый камертон, отстукивал ритм: «Солнышко в ладошках… Солнышко в ладошках…»
За окном, у самых ворот каркнула ворона. Один раз. Резко. Как выстрел. Затем с громким, сухим треском, словно вторя крику птицы, обломилась и рухнула на мокрую землю старая и сухая ветвь рябины. Дерево было надвое расколото, обнажая темную сердцевину, а молодая часть ствола устремилась в небо одиноким, уродливым обрубком. Дождь хлестал по свежей ране дерева. Несколько ягод сорвало с дерева и унесло прочь.
Глава 2
«…Его сон начался, как обычно, с тумана - желтоватого, лондонского, вязкого, как бульон из костей и угольной пыли. Но на этот раз туман не рассеялся, открывая знакомые мостовые. Вместо этого он сгустился, заклубился и осел влажной пеленой на чем-то новом.
Какая-то улица – неширокая артерия, пульсировала густым, набухшим гулом, истекавшим из единственного источника – пышнотелого здания, чья вывеска с позолоченным гербом, изображавшим некое геральдическое дитя, упивающееся хмельным напитком, пылала в сумерках.
Здание это, Хофбройхаус (немецкий строй букв Джеку знаком), не стояло, а скорее дремало, прислонившись к небу, тяжелое, как добротный сундук, набитый смехом, звоном кружек и густым как мед, немецким говором.
Тяжелая, дубовая дверь, обитая черным железом, вдруг оскалилась. Джек сделал шаг, и подмышкой словно навеянный чужеродным заклинаем образовался продолговатый футляр, потертый бархат которого хранил воспоминание из детства. Еще один шаг, и дверь, проглотив его, захлопнулась.
Воздух в «Хофбройхаусе» был плотной, выдержанной в веках субстанцией, будто сваренной в медных чревах пивоварен вместе с картофельными испарениями, прокисшим хлебом и тысячью невысказанных обид, аккуратно выдыхаемых за столами из дуба, потемневшего от времени и вселенского отчаяния. В этой густой среде, как мельчайшая взвесь в мутном аквариуме, плавали обрывки чужих судеб, тупой гул недовольства и тяжелый, свинцовый запах пивной пены, оседающей на усах десятков яростных немцев.
И в самом сердце этого бульона, в эпицентре, где сплетались в тугой узел запахи перегара и пота, восседал он - человечек мелкой формации, с лицом лавочника из Уайтчепела и глазами затравленного пса, в которых плескалась не столько злоба, сколько бездонная, всепоглощающая обида на мироздание. Он что-то горячо, слюняво и бестолково доказывал своему соседу, тыча в столешницу пальцем, чей грязный ноготь напоминал щиток нищенствующего жука. Но слова его, жалкие и картавые, тонули в общем гуле, как крики уличного торговца в грохоте омнибусов.
А в углу, залитый тенью от чудовищной бочки с пивом, сидел он - Джек. Призрак в поношенном пальто, явившийся сквозь сон из иного времени. Длинные, бледные, словно глубоководные твари, пальцы его уже обнимали шейку скрипки, этого изящного инструмента, отполированного до блеска газовым рожком, в котором искажались и корчились, как в кривом зеркале ярмарки, рожи пивопийц. Смычок в его руке был не куском дерева и конского волоса, но скальпелем, занесенным над брюшиной мира, и вот он повел им по струнам - не для музыки, но для вскрытия, для анатомирования липкой пелены этого кошмара.
И полилось - не музыка, а нечто обратное гармонии, вывернутая наизнанку симфония безумия, где каждая нота была беззвучным воплем. Это был скрежет железа по стеклу экипажа, переходящий в приглушенный плач ребенка в трущобе, в истерический хохот толпы у Тайберна, в ритмичный, навязчивый, как биение машины, стук сотен подошв по мостовой; звук, лишенный всякой мелодии, кроме мелодии чистого распада, звук, которого не слышали, но которым внезапно начинали дышать, как угарным газом, вытесняющим жизнь из легких.
Маленький человек с квадратными усами замер, палец его застыл в воздухе, а рот, готовый изрыгнуть проклятие, остался разъятым, и в эти врата незадачливого демагога хлынул тот самый звук, вымывая жалкие крохи мыслей и наполняя чудовищной, вселенской скорбью, что в миг претворилась в такую же ненависть, обретшую, наконец, свой голос, — нет, не голос, а свой гимн, свою ораторию для одного безумца и миллионов последователей.
Он встал, поднимаясь не мышцами, но некоей посторонней силой, как марионетка на нитях, спущенных со смычка Джека, и глаза его, прежде бегающие, уставились в одну точку на стене, где не было ничего, кроме расплывчатого пятна от сырости, но где теперь образовался иной ландшафт: фабричные трубы, дымные сумерки, знамена, костры, пожирающие книги и память, и ненавидел он теперь всё, и эта ненависть была прекрасна, ибо лишь она одна заполнила зияющую в нем пустоту, став его сутью, плотью и музыкой. Эмоции и чувства Джека и немца слились в единый поток, так что скрипач хорошо распознал потрескивающую ярость в сердце воспылавшего в своей речи человека, кричащего, казалось, даже руками.
Но Джек в углу уже замолк.
Последний звук, дрожащий, как струна, лопнувшая от надрыва, растаял в пивном чаде. Наступила тишина - но то тишина после взрыва, тишина ожидания, и в ней маленький человек сделал свой первый настоящий вдох, подобный первому вдоху новорожденного чудовища в подземелье Лондона. Музыкант же, не проронив ни слова, уложил скрипку в футляр, сей саркофаг для умерших мелодий, и растворился в тени, ибо концерт его был окончен, а семя, брошенное в благодатную почву безумия, уже проросло черным, ядовитым ростком.
Наяву же, в своей кровати на Челси, Джек вздрогнул и проснулся, смутно помня сон о каком-то немецком кабаке, где ему довелось дирижировать самым брутальным из своих произведений…» - из пятой главы романа «Крик в пустоту».
Холодный свет пробивался сквозь скелет окна, окрестив полутьму гостиной тремя серыми квадратами. Андрей подошел к подоконнику, посмотрел на летающих вдалеке ворон. Кружа вокруг сосен, несколько птиц тревожно каркали. Охотились или защищали гнездо? Дождь стих, но не прекратился.
Тень за окном задвигалась. Снова. Странный сосед стоял через дорогу, что-то записывая в блокнот, глядел на дом Вершки, словно изучал. Андрей не поднял головы. Он продолжил помешивать чай, следя за тем, чтобы ложка не звенела о края кружки, выдавая его дрожь. Он вызубрил узор на обоях напротив, лишь бы не отводить взгляд в ту сторону. Делал вид, что дышит ровно, играя в самую важную игру жизни — игру, где любое движение проигрывает. А тень за окном не уходила, просто меняла форму, и он чувствовал это кожей спины. Наконец, Андрей демонстративно раздвинул шторы, помахал рукой, но мужчина лишь вежливо, леденяще кивнул, поднял над головой ручку, и как исследователь, подтвердивший свою гипотезу, быстро пробежался по страницам блокнота. Развернулся и ушел.
Андрей судорожно вдохнул, пытаясь вытолкнуть тревогу выдохом. Не вышло. Он врос в ковер у окна на десяток минут. Зубы сцепились так, что язык, запертый в оковах, не смог начать ужасную тираду и отдал это занятие на откуп мыслям. И лишь глаза, как прогоняющий тьму маяк, двигались по пейзажу, выискивали черный образ соседа, но тот растворился окончательно в дожде. Легкий, освобождающий выдох. Андрей посмотрел на рябину.
Ветка - старая и сухая, лежала на мокрой земле, как отрубленная конечность. Молодой ствол - оголенный и бледный, тянулся к нависшим до горизонта тучам. Уродливый обрубок. Рана. Глубокая, влажная, с темной обнажённой сердцевиной. История часовщика всплыла, липкая и неумолимая: "Сломается дерево - умрет и он". Глупость, бред страдающего человека.
Дема - черная тень, терлась о его ноги, с настойчивым мурлыканьем и писком будто приглашала на кухню. Обычно Вершка кормил ее первым делом. Сегодня забыл. «Извини, моя хорошая» - насыпал ее любимого лакомства. Ритуал был нарушен еще до рассвета, когда он, не сомкнув глаз, в очередной раз перечитал сообщение от Алерии. От Леры.
«Солнышко в ладошках…»
Он отвернулся от окна, от черной скрюченной в агонии рябины. Надо было убрать ветки. Подпереть, что ли, дерево? Бессмысленно. Оно было надломлено. Как он сам после "Крика", после... Андрей схватил старую куртку, натянул резиновые сапоги на ноги. Воздух ударил в лицо ледяной сыростью. Запах гнилой древесины и влажной земли. Андрей подошёл к рябине; осторожно, как к раненому зверю. Схватил огромную ветку и потащил ее к забору - та была неожиданно тяжелой, пропитанной водой, скользкой. Земля чавкала под сапогами. Ветер шевелил мокрые листья на уцелевших ветках, будто дерево стонало. «Просто ветер. Просто гнилая ветка», – бормотал он себе под нос, задыхаясь от усилий и непонятной паники.
Хриплый кашель, потом – притоптывание по мокрому грунту. Андрей обернулся. Лукич, в старой телогрейке, брел вдоль забора, волоча за собой лопату. Лезвие оставляло на грязи жирный, темный след.
– Андрюха! – Лукич махнул варежкой, остановился, тяжело дыша. Румянец на щеках выглядел неестественно ярким на фоне серого неба. – Заждался я тебя с хлебом-то! Опять буханку на сухари пущать? Сам знаешь, люблю печь... для людей. – Он смахнул лопатой капли дождя с сорняка у дороги, сплюнул. – Что такой мрачный? Опять за компом своим?
Андрей кивнул в сторону рябины:
– Ветку сломало. Старую.
Лукич присвистнул, подошел ближе. Взгляд его скользнул по черному разлому, по обнаженной древесине, и что-то в его круглом, обычно добродушном лице дрогнуло – на миг стало чужим, настороженным.
- Часовщик-то... верил ведь, - пробормотал он, неожиданно тихо. Пальцем тронул отслоившуюся кору. - Говорил: дерево сломается - и он... Ну. Случайно вышло. Совпадение. - Он произнес это слово с ударением, глядя куда-то поверх головы Андрея, на тяжелые тучи. - Хотя... совпадений нынче, сдается мне, многовато. Место тут такое.
Андрей нахмурился:
- Каких еще совпадений? И что за место?
- Лукич нервно потер ладонью затылок, будто сгоняя назойливую мысль:
- Да так... История у «Белого Ветра» мутная. Еще при советах тут почтовый ящик один был, «филиал» института из города. Люди в халатах по лесу бродили - в автобусах закрытых привозили. Потом институт тот схлопнулся, а обслуга да ученые - кто остался. К корням приросли. Часовщик наш - из таких. Говорят, он там не часы проверял, а совсем другое... - Лукич махнул рукой. - А теперь вот новые истории. Бабы на почте трещат мол, Ванька из пятого дома – ты его не знаешь – вчера в магазин пошел за хлебом. А вернулся... к бабке на другом конце поселка. Стоит у чужого дома, молчит. Будто забыл, где живет. Или этот странный управляющий из Колодцев – иду давеча мимо магазина, и тут он вылезает из машины – стоит себе и молча смотрит на меня. Аки знакомого встретил, только я знать не знаю этих богачей, не ешкаюсь с ними, – Лукич фыркнул, но смех получился каким-то сухим, тревожным. – Говорят, таких историй – по всей области. То ли память у народа сдает, то ли... – Он замолчал, резко вогнал лопату в мокрую землю у забора. Не для дела – так, чтобы упереться. – Ты, Андрей, с этим своим... компом осторожней. Интернетом. Там ведь... – Он махнул варежкой, подбирая слово. – Там ведь... та же муть, что и в старых лабораториях наших. Только вид современный… Попал – и крутишься, как… Как крыса в лабиринте. А потом и не поймешь, где ты, кто ты. Голова кругом. Прямо как у Ваньки.
Он выдернул лопату, тряхнул с лезвия комья грязи. Андрей хотел спросить про Виктора Петровича, но басистый голос приятеля опередил.
– Ладно, болтаю... Заходи, как выберешься. Хлеб свежий. Без ритуалов твоих. – Лукич тронулся в путь, но обернулся еще раз. Взгляд его упал на сломанную рябину, потом – на Андрея. Что-то мелькнуло в его глазах – не добродушие, а усталая тревога. – Деревце-то... не наше. Чужая боль. Не носи ее в себе, Андрюха. Надорвешься.
Вершка бежал по прежнему маршруту. Но сегодня сосны казались угрюмыми надзирателями, а не убежищем. Он бежал не по тропе, а через кочки, спотыкаясь о корни, не видя ничего, кроме темной сердцевины слома рябины и теплых слов на экране планшета: «Солнышко…». Дыхание сбивалось не от нагрузки, а от сжавшей горло удавки тревоги. Каждый вдох укалывал ледяной иглой, каждый шаг увязал в трясине, не приближая к спасению. Музыкант из “Крика” молчал. Голос из кабинета не гнался за ним. Сегодня его преследовало только дерево. И слова девчонки.
Завтрак. Чай остыл в кружке. Хлеб лежал нетронутый. Дема, наконец накормленная, уселась на подоконнике и смотрела на него желтыми, неодобрительными глазами. Андрей не смотрел на кошку. Видел только планшет, лежащий на краю стола. Черный, немой, но невероятно притягательный. Ритуал тишины был осквернен. Андрей протянул руку, включил экран. «Пневма». Личные сообщения. Одно. От Алерии. Вчерашнее. Открыл его снова. Прочитал. Еще раз. Тепло - небольшое, едва заметное, но реальное, растекалось по заледеневшему нутру. Ткнул пальцем в экран, набирая ответ. Пальцы дрожали.
«Спасибо. Андрей Пустотелов.»
Коротко. Осторожно. Не дай бог показаться навязчивым или, того хуже, глупым. Он отправил и тут же пожалел. Слишком сухо? Она подумает, что он не оценил? Что он такой же циник, как многие на сайте? Паника, знакомая и тошнотворная, подкатила к горлу. Он уже хотел что-то добавить, извиниться, когда экран вспыхнул новым сообщением. Изображение на секунду исказилось. Несколько полос пробежало по форуму “Пневмы”. Старый планшет - надо менять.
Почти мгновенный ответ от Алерии. Леры?
«Андрей! Привет! Я так рада, что ты ответил! :)» – Смайлик сиял глупым, но таким теплым солнышком. – «Ты не представляешь, как приятно встретить настоящего писателя здесь! Твоя рябина… она живая! В ней столько правды, столько… тихого мужества. Как будто она знает что-то, чего мы не понимаем. Спасибо тебе за это чудо! ;)»
«Настоящий писатель». Фраза ударила прямо в ту пустоту, где когда-то жила гордость. Тепло усилилось, стало почти жарким. Он впитывал ее слова, как песок солнечные лучи. Никто не говорил ему такого годами. Никто не верил.
Он забыл вдохнуть.
Новое сообщение. Экран на мгновение снова зарябил.
«А у меня… сегодня опять тучи. Папа… он опять недоволен. Говорит, что я трачу время на глпости, что все эти онкурсы - полная ерунда. А мне просто хочется дарить тепло… и чтобы кто-то понимал. Иногда так тжело, что кажется, я угасаю…»
Ранимость. Искренняя? Андрей почувствовал резкий укол жалости, смешанной с гневом на этого невидимого папу. Он знал вес чужого неодобрения, холод. Словно тень Кораблёва снова нависла. Его пальцы сами потянулись к клавиатуре, чтобы ответить, защитить, утешить. Но страх искажения слов сжал горло ледяным обручем. Вершка замер.
«Но ты не гасни! – пришло новое сообщение, будто она почувствовала его колебание. – Держи свое солнышко крепче сегодня! :) Крепко-крепко! И пусть твой день будет светлым!»
Ее слова действовали на него, как глоток коньяка, прогнанный по жилам, — не тепло, а мгновенная, обжигающая иллюзия тепла.
Андрей откинулся на спинку дивана, выпуская воздух, которого не замечал, что задерживал.
На его лице, без его ведома, расплылась робкая улыбка. Тяжесть у сломанной рябины чуть отступила. «Пустотелов» смолк. Он набрал:
«Спасибо, Лера. Держись. Твое тепло – оно настоящее.» Он отправил, не стирая уже написанных слов, не перечитывая по десять раз. Впервые за долгие годы слова вышли без фильтра страха. Потому что они были для приятного человека. Светлого. Чтобы ей стало теплее. Он включил чайник. Второй раз за утро. Нарушение ритуала. Но сегодня правила были другие.
Днем, закончив (вернее, сделав вид, что закончил) корпоративную статью Опрятнова про «цифровую трансформацию малого бизнеса», зашел на «Пневму». Прямо в конкурсный раздел. Его «Рябина» висела там, обрастая комментариями. Десяток лайков. Несколько восторженных: «Красиво!», «Очень атмосферно!», «Талантливо!». Легкий, приятный укол тщеславия. Один необычный: “Ого, кто-то начитался Крик в пустоту, и копирует стиль. Но неплохо, неплохо, хоть и моральный урод этот Вершка, но писал красиво”. Этот выпад прошел мимо, лишь чуть задев самолюбие. Андрей искал глазами аватарку Алерии. Ее комментария не было. Разочарование? Он открыл страницу конкурса. Лера не комментировала никакие работы публично после его текста. Только ему в личных сообщениях написала. Это странно? Или… приятно? Значит - его текст для нее был особенным?
Прочитал несколько
И тут он увидел его. Новый комментарий. В самом низу. Ник: Сад_из_Камней. Аватарка – много серых камней среди мутной воды. Текст ударил, как пощечина:
«Очередной конкурс слащавых соплей под соусом «осеннего чуда». Организатор (Алерия, 18 лет? Серьезно?) явно страдает инфантильным романтизмом в тяжелой форме. «Солнышко в ладошках» – это просто диагноз.... Наводит на мысли не о чистоте, а о расчетливой манипуляции неокрепшими умами. А текст про рябину описательный и красивый, но вообще – это просто пустота, прикрытая блестками метафор. Где история и интеллектуализм? Или «чудо» нынче измеряется количеством эпитетов на квадратный сантиметр? Или это авторская визитная карточка - пустота, прикрытая блестками? Может он кидает бисер перед свиньями? Что Алерия, что этот Пустотелов – пустышки с претензиями. Не более.»
«Ха! Тварь! Циник! Завистник!» - кровь ударила в виски, в ушах застучало громче, чем вчерашний треск рябины. Пальцы полетели по клавиатуре, выплескивая гневные, уничтожающие фразы. Как он смеет?! Что он вообще о себе возомнил! Да он… он такой же подонок, как Кораблёв! Такой же, который…
Имя Кораблёва обожгло сознание, как раскаленное железо. "Апологет саморазрушения!" "Ты был для меня всем! Но ты решил…" – вторил другой голос. Собственные слова Андрея, обращенные к Сад_из_Камней, теперь звучали в его голове чужим, обвиняющим эхом. Страх. Ледяной, парализующий страх искажения, непонимания, очередного скандала сжал горло. Его пальцы замерли над клавишей Enter. То, что он написал в порыве ярости… это могло быть использовано против него. Или Леры. Его импульсивность могла причинить неудобства девушке. Он стирал. Стирал желчный поток, буква за буквой, пока экран не стал чистым. Осталась пустота и дрожь в руках. Ком в горле вернулся, огромный и колючий. Он сделал несколько коротких, прерывистых вдохов. Набрал снова, тщательно, под маской Опрятнова, вычищая любую эмоцию, оставляя только холодную вежливость из флакона с ядом:
«Каждый видит в тексте и в мире то, что способен или хочет увидеть. Благодарю за столь пристальное внимание к деталям организатора конкурса и моей скромной зарисовке. Андрей Пустотелов.»
Отправил. Он сдавленно охнул, обхватив голову руками. — Идиот. Самый настоящий идиот. Зачем вообще полез? Зачем написал эту чертову "Рябину"?
Планшет тихо пискнул. Личное сообщение. От Алерии. Сердце Андрея бешено заколотилось. Он открыл сообщение, боясь прочесть в ее словах обиду, разочарование.
Экран был заполнен слезами. Виртуальными, но от этого не менее жалобными. Смайлики с каплями, смайлики с грустными рожицами. Многоточия, рваные фразы:
«Андрей… ты видел?.. Он… он такой злй… За что?.. Я просто хтела сделать что-то хорошее… подарить людям немного тепла… «Солнышко» – это же просто… тепло… а он… как ножом…»
Сообщение обрывалось. Потом новое:
«Я не мгу… так больно… от слов… Такое чувство… что лучше погаснуть… чем так… всегда… всегда больно… Мой папа… он бы так сказал… что я все испортила… опять… что я глупая…»
Слезы. Намек на отца. Намек на… погаснуть? Андрея бросило в жар, потом в холод. Ярость вспыхнула с новой силой, но теперь – ясная, направленная. Не на себя. На этого дурака - Сада. На всех, кто смеет ранить эту хрупкую душу! Его собственная боль, его страх перед словами – все померкло перед ее слезами, перед этим шепотом о небытии. Он видел в ней отражение своей израненной сущности, но без его вины. Чистую жертву.
«Лера, не слушай его! – печатал он быстро, забыв о страхе, о прошлом. – Он просто злой, завистливый человек! Таких полно и на сайте, и в жизни. Ты даришь настоящее тепло! Ты провела чудесный конкурс!»
Он отправил. Сильно сжал кулаки, чувствуя, как адреналин гудит в жилах. Он защитил девушку. Хотя бы попытался. Он должен был это сделать. Дема, привлеченная его возбужденным состоянием, прыгнула ему на колени, но Андрей не заметил. Его глаза были прикованы к экрану, ждали ответа.
Ответ пришел не сразу. Минуты тянулись, огонь в камине гас. Андрей встал, зашагал по гостиной. Взгляд натыкался на лестницу, на дверь кабинета. На ключ, который он вчера, нарушив все правила, не убрал в ящик стола. Подмигивающий в орнаменте глаз. Улыбка Пандоры. Ключ лежал на кухонном столе - зловещий кусок металла. Чертов «Крик в пустоту». Он отвернулся.
Наконец – писк.
«Андрей… Спасибо… – сообщение было короче, без слезливых желтых рожиц. – Ты… как глоток теплого воздуха. Правда. Спасибо, что ты есть. Солнышко в ладошках тебе. Крепко держи его. Для меня.»
Он прочитал. Прочитал еще раз. По телу пробежала волна — не тепла, а странной, щекочущей невесомости, будто из всех капилляров разом вынули крошечные свинцовые грузики, державшие его на дне. Гнев и страх не растворились, а отступили, как уродливые морские твари в глубину, залитую внезапным светом. Лера держалась. Благодаря ему. Рухнул на диван, провел рукой по лицу. Усталость навалилась внезапно, приятная. Дема устроилась у него на груди, мурлыкала. Андрей гладил ее, не глядя, уставившись в потолок. «Солнышко в ладошках…» – тихо проговорил он. Звучало почти как молитва.
Вечерний ритуал был забыт. Планшет лежал рядом, экран затемнен, но не выключен. Андрей дремал, убаюканный мурлыканьем кошки и призрачным теплом слов Леры. Темнота за окном была в абсолюте своей завершенности. Ливень дробил крышу. Снились ярко-красные ягоды, падающие на землю, точно десятки солнц опускались в вязкую пустоту. Внезапно, томная дремота пошла трещинами, на ее стеклянной матовой поверхности проявилось предчувствие. Тот самый сухой треск рябины прозвучал где-то внутри, в костях. Отдаваясь в нервы. Андрей напрягся.
Резкий, вибрирующий звук заставил его вздрогнуть и сесть. Дема спрыгнула с ворчанием. Планшет светился в темноте.
Личные сообщения: Алерия.
"Андрей! Привет еще раз! ;) Ну что, готов к отличным новостям? Твоя рябина – ПОБЕДИЛА!!! Ура!!! Фейерверк!!! Извини, если спрашиваю, но срочно нужен твой номер телефона для перевода награды! Мне скоро спать ложиться. Не заставляй меня ждать! Обязательно приходи на новые конкурсы. Ко мне. Жду :)"
Андрей уставился на сообщение. Свет экрана резал глаза в темноте. «Победил». Слово отозвалось глухим эхом в пустоте под ребрами. Не радостью, а странным давлением. «Номер телефона», «Срочно», «Не заставляй ждать», «Жду» - фразы били по нервам, резче, чем ее обычное "солнышко". Тепло от ее предыдущих слов вдруг стало липким, навязчивым. В грудь кольнуло сомнение.
Номер телефона - просто для перевода. Формальность. Попытался заглушить тревогу логикой. Она рада за меня. Но… Но ведь конкурс еще не закончился. Почему хочет перевести деньги? Хочет узнать номер счета в банке? Ха! Там немного. Мошенница? Нет. Иначе не спрашивала бы номер для перевода, а сразу карту. Ей так понравился рассказ? Может ее отец спонсирует конкурс? Деньги пригодились бы.
Пальцы сами потянулись к клавиатуре. Что такого — отправить номер? Но забыть о просьбе не выходило. В памяти всплыли слова Сада о манипуляции, ее слезы, ее шепот о небытии. «Жду» звучало уже не как просьба, а как приказ. Или ловушка.
Он вдохнул, пытаясь выдавить из себя робкую радость победы. Она была – давящая, с горьковатым привкусом. Андрей хотел верить в тепло. Отчаянно хотел. Этой девушке... Лере... нужно что-то написать. Признание о том, что он – тот самый Вершка? Тот самый, что убил человека из-за… Убил. Убил. Убил!
«Спасибо!» - начал печатать Андрей, пальцы чуть дрожали. «Мой номер:» - он запнулся, глядя на мигающий указатель на планшете. Всего лишь цифры. Всего лишь перевод денег. Он выдохнул и допечатал. Перед отправкой перечитал. Фраза казалась сухой, неблагодарной на фоне ее восклицаний. Он добавил: «Солнышко в ладошках! :)» - Криво, натянуто. Фальшь. Но он нажал "Отправить".
Сообщение улетело. В гостиной воцарилась тишина, нарушаемая только дробным стуком дождя по стеклу и собственным гулким стуком сердца где-то в грудине. Тепло не пришло. Вместо него – пустота, внезапная и тоскливая, как будто он только что отдал что-то важное, а что – не понял. Он поймал себя на том, что снова смотрит на ключ. Смотрит на второй этаж. На черный провал за окном, где умирала рябина.
«Победил». Андрей прочитал некоторые комментарии к результатам конкурса. “Рябина - серьезно? Алерия удивляет”, “Неплохой текст, но были претенденты получше. Но нашей Лере виднее”. “Победил”. Слово обожгло, как насмешка. Алерия анонсировала новый конкурс. Новая встреча с ней. Он закрыл глаза, пытаясь ухватиться за призрачное тепло ее слов, но чувствовал лишь холод сырости, пробиравшийся сквозь стены, и тяжесть ключа, который он все еще боялся взять в руки.
Глава 3
Голос молнии опережал сам лик, проявившийся яркой серебристой ветвью над покатыми крышами вдалеке. Дождь, казалось, последнюю неделю набирался наглости, пока, наконец, не выплеснул все недовольство на поселок. Чавкающие сапоги прохожих, петляющие у сосен вороны, грязь - некая сила облокотилась на клавиатуру жизни и печатала несуразные строки. Расколотый ствол дерева почернел от влаги, обломанные ветви торчали в небо с укором. Рябина стояла у ворот, как израненный часовой. Андрей смотрел на нее из окна гостиной, попивая остывший чай. Ритуал утреннего бега был смыт прочь потопом на улице. Как и ритуал тишины - забыт.
Вдруг стук по воротам. Сквозь косые полосы дождя Андрей разглядел Виктора Петровича. Тот в насквозь промокшей рубашке и брюках стучал по двери.
Андрей оделся, вышел на улицу. Едва приоткрыв ворота, отпрянул. Сосед ворвался во двор, схватил Андрея за руку и потянул вверх. Вершка с силой выдернул руку. Тогда безумец снова схватил, но уже другую руку, и снова потянул вверх, словно хотел исправить позу, как режиссер исправляет актера. Его речь была быстрой, навязчивой:
- Я понял. Это вы. Вы — его подручный. Призрак-соавтор. Вы пишете мой сюжет! Все сходится: вы появились, и повестка стала еще мрачнее. Вы вводите элементы псевдо-духовности, чтобы замаскировать убогость замысла! Прекратите писать меня! Выключите компьютер! Или я... я введу в сюжет непредвиденный поворот. Я найду этого главного автора и заставлю изменить мою роль!
- Отпусти, сумасшедший…
- Нет, это невероятно. Скажите: "Я не знаю, о чем вы". Скажите с надрывом! Чтобы была видна ложь!
Андрей, наконец, освободил руку. Вытолкнул из двора соседа, захлопнул дверь на засов. Быстро забежал в дом. Когда дрожащие руки невпопад пытались набрать номер полиции – соседа уже не было.
Потрескивающий камин, кошка, тихо мурчащая под столом на кухне, тихое бормотание секундной стрелки на часах. Вершка вдохнул, задержал воздух в легких и медленно выдохнул - плечи и ноги чуть расслабились. Допил остаток чая.
Планшет лежал рядом на диване, экран погасший, но его присутствие было таким же плотным, как сырой запах стен. "Солнышко в ладошках!" Фраза звучала в голове навязчивым рингтоном, заглушая шум дождя. Андрей поймал себя на том, что пятый раз за утро проверял экран. Пусто. Никаких новых сообщений от Алерии. От Леры.
"Нормально. Она же живой человек. У нее дела. Папа, учеба, что там еще у восемнадцатилетних..." – пытался он убедить себя, но беспокойство накатывало. Пустота, которую он так тщательно выстраивал годами, вдруг стала невыносимой. Она зияла, как черный провал на месте рябины, и заполнить ее могло только одно – яркое, теплое сообщение с дурацким смайликом.
Дема запрыгнула к нему на колени, тычась мордой в руку. Андрей почесал кошку за ухом, не отрывая взгляда от окна. "Папа опять недоволен... Иногда так тяжело..." – всплыли вчерашние слова Леры. Он сжал кулак. Кто этот тип? Зачем он так давит без особой причины?
Вспомнил один из их недавних разговоров.
Сообщение Леры пришло глубокой ночью.
«Андрей, ты спишь?
«Нет. Что-то случилось?» — мгновенно ответил он.
Долгая пауза. В статусе «набирает сообщение» она провела несколько минут.
«Просто... сегодня ночь какая-то тихая. Слишком тихая. И кажется, что если я перестану печатать, то эта тишина меня... поглотит. Звучит глупо, да?»
Андрей почувствовал неожиданный укол тревоги. Не из-за ее слов, а из-за их тона. В них не было привычной слащавой легкости. Была усталость. Почти что старость.
«Не глупо. Я тоже иногда боюсь тишины. В ней слишком много места для мыслей.» — осторожно ответил он.
«Тяжесть на душе? У меня тоже. А твоя тяжесть такая же, как и у меня? У меня она жидкая, иногда кажется колоссальной. Словно я на дне океана.»
«Нет, моя липкая, будто застрял одной ногой в нефтяной луже, а вторая пытается выбраться, но тщетно, - Андрей посмотрел на второй этаж, - опять проблемы с отцом?»
«Папа – меньшая из моих проблем, он заботится обо мне, как может. Когда я была маленькой, мы жили в особняке в Швейцарии, он часто привозил разные вещи из своих командировок. Знаешь… разные игрушки, какие-то новые книги. Пытался задобрить подарками свое отсутствие. Помню он говорил: «Ди, тебя ждет большая судьба, в одиночестве рождаются сильные личности». Но я не уверена, что он был прав. Одиночество же как пустота, страшная – непреодолимая сила, в которой можно увязнуть, прям как ты в своей луже нефти. Вот какая у меня проблема. Смешно, да? Ладно, а почему у тебя тяжесть на душе? Ты же хороший!»
Андрей тогда скромно ответил, что хочет спать, пожелал добрых снов и отложил планшет.
Сейчас же взял его вновь. Начал просматривать «Пневму». На форуме для писателей царил, как обычно, хаос:
Обсуждение простого рассказа о жизни за городом вылилось в политические дебаты. Несколько диалогов о роли дефисов в тексте. Роман нового автора пользователи встретили комментариями, типа: «Уснул сразу, как открыл эту писанину. Читать не стал – автор не уважает читателей.» Андрей остановил взгляд на уже известном нике. Сад_из_Камней. Открыл его тему. «О лжи и потере себя». Быстро пробежал глазами по тексту. Опять какая-то чернуха про конкурсы Леры. Какие-то проблемы с концентрацией внимания из-за конкурсов у этого Сада. Что-то про «искажение действительности». Безумец, тролль с недостатком внимания.
Вершка зевнул, решил сменить обстановку и перешел на вкладку изобразительного искусства. Перед ним вспорхнули десятки различных облачков: «Пейзаж», «Натюрморт», «Скульптура» и другие. Курсор упал на нижнюю неприметную вкладку «Форум». В основном художники обсуждали новые модные веяния. Делились разными техниками написания картин, лепки. Несколько историй об импрессионистах нового времени. В самом верху форума была тема, обсуждаемая слишком бурно. Более трех тысяч комментариев. «Мой мир рухнул… что делать?». В ней художница под ником «your_volskaya» Ирина Вольская описывала свои проблемы. Невозможность творить, светобоязнь, дальтонизм. «Нет вдохновения». «К психологу сходи!»
Допив чай, Андрей пошел на кухню за добавкой. Кошка игриво цеплялась за ноги хозяина, когда тот возвращался в гостиную.
Писк планшета заставил его вздрогнуть так, что чай расплескался. Дема выбежала из комнаты, тревожно виляя хвостом. Сердце бешено заколотилось. Вершка схватил устройство, едва не выронив. Лера.
«Андрюш! Привет! Прости, что молчала – папа устроил разбор полетов за вчерашний конкурс... Говорит, я позорю семью своими "детскими забавами". Но я не сдамся! Ты же со мной? :) Как твое утро? Надеюсь, солнышко светит! Держи свое крепко!»
«Андрюш». Он прошептал это слово, и по телу пробежали мурашки. Никто не называл его так... лет десять, наверное. Нежно. По-домашнему. Сжатие в груди вдруг отпустило, и он глубоко вздохнул, впервые за утро не чувствуя запаха сырости. Забыв про мокрый рукав от чая.
«Утро как утро, – начал он печатать, потом стер. Слишком пустовато и невзрачно. – Серое, дождливое. Но твое очарование пробивается сквозь тучи». Отправил. Сразу же пожалел. Банально? По-дурацки?
Ответ прилетел почти мгновенно, Лера явно очень быстро печатала, как и он сам, когда входил в состояние творческого берсерка:
«Ой, дождик... Я тоже не люблю. Но знаешь, что помогает? Представить, что это не дождь, а миллионы маленьких зеркал, в которых отражается весь мир! И каждое падение – это новый путь! Новое направление, брошенное на асфальт. Асфальт жизни! Красиво? :) А твое сообщение – просто чудо! Ты умеешь делать даже серое утро теплым!»
Андрей рассмеялся. Зеркала? Асфальт жизни? Она видела мир через какую-то волшебную призму. Такую... незамутненную. Его пальцы сами понеслись по клавиатуре, выплескивая слова, которые он годами держал взаперти. Он писал о духоте дома, о бесконечном дожде за окном, о том, как рябина напоминает ему сейчас сломанный маятник, о Деме, которую, вдруг перестал замечать... Ничего конкретного о "Крике", о скандале, о Вершке. Но о своей тоске – да. О чувстве заточения в этом бункере из прошлого.
Лера отвечала. Быстро. Тепло. Сопереживая. Сравнила его дом с башней из сказки, где спит заколдованная душа, а дождь – это слезы неба, бьющий в одно единственное окно. Писала, что его метафора с маятником – гениальна и страшна одновременно.
Андрей написал о своем долгом переживании. Совершил некий проступок, ужасный. Очень жестокий. О своем сожалении. Лера ответила:
«Личность рождается дважды! Рождается в определенном поступке, в неопределенной ситуации! Впервые - когда осознает себя, робко, теряя свой прошлый опыт… расстраиваясь по былому. Когда начинает говорить… Делает первый шаг… Но… когда случается фундаментальное экранирование ее поступков на былой опыт… Второй шаг… Второе рождение… Через призму нарративных эффектов… Происходит трансцендентность… Ты преодолел, молодец!»
Андрей перечитал. Еще раз. Еще. Ей точно восемнадцать лет?
«Спасибо, Лер! Согласен. Но личность – как буриданов осел, как мне кажется. Нет четкого определения его поступкам.» - Не знал, как ответить. Сумничал? Зачем?
Лера будто пропустила его сообщение. Она спрашивала, почему он не пишет "настоящие" вещи, если у него такой литературный дар.
«Я... не могу, – выдавил он в ответ. – Слова обжигают. Или превращаются в яд.»
«Попробуй! Для меня! – пришло почти мгновенно. – Напиши что-нибудь маленькое. Про дождь. Про котика своего. Про... про ту рябину. Как она сейчас?»
Неожиданно она переключилась на простые темы.
Про рябину. Он снова посмотрел в окно. Ягод не осталось на ветках. Только бледный каркас. Символ его собственного надлома. Но под пером Леры дерево становилось... чем-то иным. Трагическим, но живым. Он открыл чистый документ. Пальцы зависли. Страх. Знакомый, ледяной. "Ты украл не текст, ты украл мою жизнь!" Закрыл документ.
«Позже может быть, надо работать», – отмахнулся он.
«Работа? Ты пишешь что-то новое? Такое же красивое, как и «Рябина»? Мне понравилась твоя импрессионистская манера подачи материла. Очень круто. Правда! Будто ты поймал великий момент и сделал из него слепок в янтаре. О чем твоя новая работа? Очень интересно!» – интерес Леры сквозил в каждой букве.
«Корпоративные статьи. Про цифровую трансформацию малого бизнеса». Он написал это и почувствовал жгучую волну стыда. Опрятнов. Призрак. Паразит.
Пауза. Затянувшаяся. Непривычно долгая. Минута. Две. Андрей начал нервно постукивать пальцем по столу. Что не так? Обиделась? Поняла, что он никчемный конъюнктурщик?
«Ой, извини, папа звал! – наконец пришло сообщение. – Цифровая трансформация... Звучит сложно! Но ты же гений, ты со всем справишься! У тебя получится! Главное – верь в себя! Я в тебя верю! Жду вечером, расскажешь, как прошел день! Обязательно!»
Он выдохнул. Лера не отвернулась. Поверила в него. В Опрятнова? Неважно. Важно это тепло, эта вера. Вершка набрал: «Спасибо. Вечером». И добавил смайлик. Робко. Трясущимся пальцем.
Работа Опрятнова шла туго. Сухие фразы о CRM-системах и облачных хранилищах казались особенно убогими на фоне ярких образов Леры. Он ловил себя на том, что смотрит на часы. До вечера еще часа три. Пустота в доме снова давила, но теперь в ней было ожидание. Как будто кто-то должен был вот-вот войти и наполнить гостиную светом, обдать свежим воздухом.
Он зашел на "Пневму". Не в конкурсный раздел – там висел баннер новой работы Алерии. "Одиночество среди звезд!". Андрей быстро пролистал. Не сейчас. Зашел в личные сообщения. К Лере. Перечитал всю переписку. Каждое "солнышко". Каждое "верю в тебя". Тепло возвращалось. Но меж тем пробежал холодок от одного из их диалога.
Они тогда обсуждали его рассказ о море. Лера сыпала восторженными смайликами.
«Ты так чувствуешь воду! Просто гений! Я прямо вижу эти волны! Слышу их шум!»
Андрей, польщенный, ответил: «Спасибо. Я ведь никогда не был на море. Все по книгам и фильмам.»
Пауза. Затянувшаяся.
И вдруг пришло новое сообщение. Без единого смайлика. Словно напечатанное другим человеком. Андрей вспоминал его содержимое. Лера написала, что книги врут. Море не шумит, а скрипит, как несмазанные шестерни в гигантском механизме. Что оно холодное, металлическое. И оно не чувствует. Оно только стирает. «Стирает…» - несколько секунд вертел это слово на языке Андрей.
То сообщение было удалено. Но вскоре появилось новое:
«Ой! Извини, это я цитату из какого-то старого фильма вставила! Не обращай внимания! Море оно теплое и ласковое, как твои слова!»
Сейчас Андрей заметил значок. Непрочитанное сообщение. Не от Леры. От неизвестного пользователя. Ник: Теньнастене. Аватарка – черный квадрат.
Открыл. Никаких смайлов. Никаких приветствий. Только несколько строчек, набранных без знаков препинания:
"играешь с огнем пустотелов алерия не та за кого себя выдает она как паук плетет паутину из чужих драм спроси у нобеля дворцового или у дианы флорен если найдешь".
Сообщение было отправлено час назад. Андрей перечитал. Сперва – недоумение. Потом – волна раздражения. Очередной завистник? Тролль? Сад_из_Камней под новой маской? Он полез в профиль отправителя. Пусто. Зарегистрирован вчера. Ни постов, ни комментариев.
"Бред какой-то… Нобель Дворцовый? Диана Флорен? Кто это?" – мелькнуло в голове.
Вершка ткнул пальцем в экран, набирая гневный ответ. Пальцы дрожали. Как они смеют? Как смеют трогать Леру? Он написал: "Отвали, подонок. Твои завистливые намеки..." – и остановился. Страх. Искажение. Скандал. "Апологет саморазрушения!" Он стирал написанное. Взвод маленьких солдат покидал по одному зону боевых действий. Белый флаг на экране планшета. Пальцы сжались в кулаки.
Он заблокировал Теньнастене. Резким, яростным движением. Потом открыл переписку с Лерой. Перечитал ее последнее сообщение. "Я в тебя верю!" Тепло. Искренность. Никаких игр. Никаких пауков и нитей.
Планшет пискнул. Лера.
«Андрюш! Скучаю! Как дела? Папа снова ворчит... Но я держусь! Расскажи, что интересного? Жду!»
Андрей набрал: «Все норм, работаю. Тут один идиот написал гадость. Заблокировал». Он не стал вдаваться в подробности. Не хотел ее расстраивать.
«Ой, бедный! Не обращай внимания! – мгновенный ответ. – Завидуют, наверное! Ты же талантливый! Я их всех заблокирую за тебя! :) Главное – ты не грусти! Думай о хорошем! Обещай!»
«Обещаю», – написал он. И добавил: «Держись и ты. Ты – приятный человек и умный. Очень».
Отложил планшет. Дождь стучал в окно. В доме пахло сыростью и старым деревом. Но внутри горел маленький огонек. Лучик от тепла Леры. Посмотрел на лестницу, ведущую наверх. На дверь кабинета. Ключ все еще лежал на кухонном столе. Встал, подошел, взял его в руки. Холодный, тяжелый, с гравировкой, которая впивалась в кожу.
"Не сегодня," – прошептал он. Положил ключ обратно. Не в ящик - просто на стол. Вернулся к планшету, к светящемуся экрану с теплыми словами Леры. "Я в тебя верю!"
За окном, в промозглом сумраке, черный обрубок рябины сливался с грязью. Но Андрей его почти не видел. Он видел солнце. В ладошках. И это было сильнее страха, сильнее анонимок, сильнее ключа от прошлого. Пока оно светило, Пустотелов молчал. И это было главное.
Открыл новый документ. Не для Опрятнова. Для себя. И начал печатать: "Дождь не слёзы, но миллионы зеркал..." Его руки немного подрагивали. Легкая испарина появилась на висках. Вершка писал для Леры. И слова, вопреки всему, не обжигали, но согревали.
Глава 4
Мир представлялся гигантским листом бумаги, девственно-белым и пустынным, в котором плавал одинокий писатель на своем кораблике, составленным из страниц, которым так и не суждено было сложиться в роман. Вместо весел служила ему ветвь рябины, утыканная алыми бусинами ягод, – причудливый, но единственно возможный в этой сновидческой пустоте инструмент для гребли. Небо - привычный купол, угадываемый по умолчанию, отсутствовало, замененное белизною без границ и ориентиров; сон сей, по крайней мере, щадил отсутствием людей.
Но вот – на самом краю этого забвенного мира, там, где лист должен был бы, по идее, смыкаться с самим собой, произошло отслоение, отступление горизонта, обнажившее пугающую черноту: не то космическую бездну, не то просто-напросто пролитые на столе скучающего демиурга чернила (а есть ли, в сущности, разница?).
Лист, с треском, похожим на сдерживаемый смех, закатился в тугой рулон и устремился вперед, дабы явить миру свое расправленное содержание.
Бумажная лодочка встрепенулась. Андрей – поднял свою дурацкую ветку, стряхнул в белоснежную пучину все эти красные солнышки-ягоды (они утонули с тихим, невыносимо жалобным «бульк»), обломал излишнюю пышность ветвей и, создав некое подобие весла, принялся грести с отчаянной, уже чисто механической решимостью. Упорство - величайший и абсолютно бескорыстный труд, не приносило никакого дивиденда: кораблик лишь дрожал на месте, в то время как накатывающая волна являла свою истинную суть. Ибо то была не вода, но разворачивающийся папирус мироздания, на коем выстраивались, точно жуки на булавке, грозные, обвинительные слова, – словно негатив внезапно обрел плоть.
Тогда Андрей, в последнем усилии отчаянья, придавил свое неуклюжее весло всем телом, и раздался тот самый, щемяще-знакомый хруст – точь-в-в-точь как у ворот его дома. И кошмар, дотоле лишь абстрактно-зловещий, обрел плотоядную конкретность. Ибо в одной руке оказалась у него голова Демы, а в другой – ее пушистый хвост, тогда как прочее тельце любимицы, это воплощение домашнего уюта, пролилось на дно суденышка едкими, разъедающими чернилами, тут же принявшимися растворять его бумажную основу.
Волна накрыла его тогда не влагой, но вязкой, до тошноты теплой субстанцией испорченной фотопленки, и понесла вглубь, через жерло гигантской, адской карусели, где вместо пегих лошадей вечно кружились бледные, расплющенные физиономии из его прошлого. И его самого начало вытягивать, сплющивать и скручивать в бесконечную, колкую стружку. А сверху, с неумолимостью вечного укора, наблюдала за этим процессом голова кошки, снабженная вдруг человеческими – и до обидного знакомыми – глазами, в которых читалось леденящее душу недовольство и тихая, бесконечная обида.
Андрей проснулся в поту, насквозь промокший. В полубреду доковылял до плетёной корзины под столом. Кошка, широко зевнув, приподняла мордочку. Янтарными глазами посмотрела на хозяина, прикрыла лапкой голову. Продолжила спать. Вершка выдохнул. Нежно погладил своего питомца. Та недовольно зашипела. Почувствовав почву под ногами, Андрей уверенным шагом направился к раковине на кухне. Сплюнул подступившую к горлу желчь. Облил лицо водой. Перед глазами стоял кошмар из сна. Что это было вообще? Какого черта? Безумие! Рядом из тряпочки торчала золотистая головка ключа. “Не сегодня!”. За окном мела вьюга.
Февраль впился в «Белый ветер» ледяными клыками. Снег лежал серой, слежавшейся коркой. Рябина у ворот превратилась в черный, скрюченный сучок, покрытый морозной глазурью. Всякий раз Андрей проходил мимо, не глядя. Ритуал похлопывать по стволу умер вместе с той веткой. Как и подсчет шагов до ворот.
В доме пахло пылью и затхлой тишиной. Не той благой пустотой, что была раньше, а тяжелой, зияющей дремотой. Демаркация редко вылезала из-под стола на кухне. Когда он насыпал корм, она осторожно подкрадывалась, хватала кусок и уносила обратно, не глядя на него. Ее желтые глаза, когда они все же встречались с его взглядом, были полны немого вопроса и… отстраненности. Как будто он стал для нее сложной, непонятной вещью. Пальцы его, будто сами собой, нашли в кармане старую канцелярскую скрепку. Он принялся разгибать ее, чувствуя, как холодный металл впивается в кожу подушечек, и это было слабым, но желанным искуплением. Затем рука потянулась к планшету — за настоящим, цифровым морфием.
Планшет. Теперь это был не просто шлюз, а воздухозаборник. Источник единственного свежего воздуха. Он включил его еще до чая. "Пневма". Личные сообщения. Лера.
За прошедшие месяцы их переписка превратилась в густую, опутавшую его целиком паутину. Он выиграл все ее конкурсы. Каждый. "Одиночество среди звезд", "Новогоднее чудо в метель", "Свеча надежды в январской стуже"... Его тексты, написанные для нее, по ее просьбе, вдохновленные ее теплотой, неизменно брали первые места. Призы скапливались на виртуальном счету "Опрятнова". Деньги были кстати – гонорары от статей шли хуже, клиенты находили его стиль "слишком мрачным". Но не это было важно. Важны были ее сообщения после каждой победы:
«Андрюш! Ты ГЕНИЙ! Я так и знала! Моё солнышко самое яркое! :)»
«Ты сделал это снова! Ты вдохновляешь меня! Жду следующий шедевр!»
«Победа! Андрюш! Наша победа! Без тебя я бы не справилась с проведением конкурса! Ты мой талисман!»
Каждое "Андрюш", каждый восклицательный знак вколачивали в трещину Пустотелова клин тепла и… зависимости для Вершки. Андрей жил от конкурса к конкурсу, от ее сообщения к ее сообщению. Писал для нее. Дышал для нее. Его мир сузился до экрана планшета и теплого сияния ее слов.
Но под этим сиянием уже змеились царапины.
«Ты же обещал прислать текст к вечеру! Где он? Папа уже нервничает, говорит, что я безответственная из-за тебя! Не заставляй меня волноваться! Жду!»
«Андрюш, милый, ну почему так мрачно в этом отрывке? Ты же знаешь, я люблю, когда у тебя солнечно! Перепиши! Для меня! Обещай!»
«Ты опять про эту кошку? Она же просто животное. Демаркация эта… Не отвлекайся. Думай о конкурсе. О нашей победе. Жду финал. Срочно.»
"Жду". "Срочно". "Обещай". "Для меня". Слова-крючки, впивающиеся в голову. Он выполнял. Всегда. Потому что потом приходило "солнышко". Потому что ее разочарование, ее намеки на гнев "папы" вызывали в нем жгучую волну вины. Он не хотел ее расстраивать! Только дарить ей тепло, как она ему. "Демаркация эта". Животное какое-то? Что-то, что недолжно расстраивать Леру? Нет, Лера – специфичная… Она просто хочет, чтобы Андрей раскрыл свой потенциал.
И он… он чувствовал что-то большее. Нежное, щемящее, опасное. Когда ее сообщение приходило позже обычного, грудь пронзало холодное копьё. Когда она писала "Ты мне очень нужен", лицо обдавало теплым дыханием. Он ловил себя на фантазиях: ее голос (Какой он? Теплый? Тихий?), ее лицо за силуэтом на аватарке, ее рука в его руке… Но тут же всплывало: "Папа нервничает". "Не заставляй ждать". Или тот странный момент, когда он, вдохновленный ее словами о "миллионах зеркал", написал особенно пронзительный (как ему казалось) текст о детстве, а она ответила шаблонно: "Красиво! Но давай больше надежды! Ты же ГЕНИЙ! Жду продолжения!". Как будто не прочитала. Как будто откликался алгоритм, а не человек. Подозрение, холодное и липкое, заползало под кожу, ранило нервы: а искренна ли она? Или он просто… удобный инструмент? Источник хорошего настроения? Смешок для тролля?
Он открыл переписку. Последнее ее сообщение сияло на экране, присланное поздно прошлой ночью, после его победы в конкурсе "Ледяное сердце февраля":
«Андрюш! Ты – волшебник! Этот текст... он взбудоражил меня! Пробил в самое сердце! Как ледяная игла прямо в душу! Это… красивая боль! Ты подарил мне чудо! Спасибо! Солнышко в ладошках тебе! Крепко-крепко зажми мои руки! И осторожно возьми тепло из них. И помни – следующий конкурс уже скоро! "Пробуждение". О весне. О надежде. Ты напишешь что-то невероятное! Я знаю! Жду! Не подведи! :)»
"Жду. Не подведи". Не просьба. Приказ. Тепло от слов и принуждения смешалось в странный коктейль из разных эмоций. Он хотел ответить что-то теплое, благодарное, но пальцы замерли над клавиатурой. В горле встал ком. Не слова. Что-то другое. Он сглотнул. Попробовал снова. Пальцы дрогнули, набрали: «Спасибо, Лер. Ты...»
И тут случилось.
Андрей хотел написать «Ты мое спасение». Но едва пальцы коснулись клавиш, из-за спины донесся звук.
Тихий, отдаленный, едва различимый под завыванием вьюги за окном. Но от этого не менее отчетливый, словно ворвавшийся из другого времени.
Скрип.
Не скрип половицы или старого дерева. А тот самый, описанный в его книге, звук — сухой, пронзительный, будто кто-то неумело, с огромным усилием провел смычком по одной-единственной струне. Звук, который в «Крике в пустоту» всегда предвещал появление Джека.
Андрей замер, вжимаясь в спинку дивана. Сердце пропустило удар, а потом, словно боксер в грогги, пыталось реабилитироваться, бешено стуча по ребрам внутри. Андрей медленно, почти не дыша, обернулся.
Гостиная была пуста. Только тени плясали в такт пламени в камине. Дема спала под столом. Никого.
«Показалось, — лихорадочно подумал он. — Ветер. Или дом осел. Просто нервы».
Он снова потянулся к планшету, чтобы дописать Лере. Но едва он собрался с мыслями, звук повторился. Теперь ближе. Яснее. Скрип. Прямо у него за спиной, будто невидимый скрипач стоял вплотную к дивану.
Андрей резко дернулся, обернулся снова. Никого. Но на этот раз в воздухе будто осталось легкое движение, едва уловимое изменение давления в комнате - пространство сжалось, освободив место для кого-то еще. Кто-то был здесь. Смотрел на него. Дышал рядом. Джек. Собственное творение, личный демон, улыбающийся со страниц романа.
Пальцы сами потянулись к клавиатуре, дрожа. Он не мог писать про «спасение». Он набрал первое, что пришло в голову, лишь бы отвлечься от этого ужасающего ощущения, лишь бы услышать ответный звук, не этот скрип: «Спасибо. Ты даришь мне свет». Отправил. Руки дрожали. Швырнул планшет на диван, вжался в угол, напряженно вглядываясь в полумрак.
Что это было? Усталость? Переутомление? Слуховые галлюцинации? Но он чувствовал это присутствие. Оно висело в воздухе густым, невидимым облаком.
Вершка подошел к окну, стараясь успокоить дыхание, вглядываясь в снежную пелену за стеклом, ища там источник звука. Снег вокруг, как тот самый белый лист бумаги в виде океана. Смотрел на заледеневшую рябину. "Ря... би... на". Слово отдавалось в висках глухим стуком, заглушаемым навязчивым гулом в ушах — отголоском того скрипа. Он знал, что это дерево. Помнил об отвалившейся ветке, что не помогла ему выплыть. Вдруг его взгляд упал на миску Демы. Она была пуста. Он забыл покормить ее утром. Опять.
"Дема?" – позвал он, голос хриплый, сдавленный. Никакого ответа. Только шуршание из-под стола. Он наклонился, заглянул. В темноте сверкнули два желтых пятна, полных немого укора. И страха? Или это ему показалось? Ему везде чудилась угроза.
Он насыпал корм в миску. Положил кусочек любимого лакомства кошки – паштет с курицей. "Дема, будешь кушать? Дема, иди сюда, моя хорошая.". Шуршание. Желтые глаза не мигали. Андрей вздохнул, поставил миску на пол. "Ладно. Как хочешь".
Вернулся к дивану, постоянно оглядываясь. Планшет лежал экраном вниз. Перевернул его. Новое сообщение. Лера.
«Андрюш! Что ЭТО было? Ты меня пугаешь! Ты в порядке? Отвечай! Пожалуйста!»
Тревога в ее словах была такой искренней, такой панической, что его собственная паника отступила, смытая волной вины. Он напугал ее. Эту хрупкую, кристально-чистую душу. Он быстро набрал, стараясь не прислушиваться к тишине, которая теперь казалась зловещей:
«Все ок! Показалось что-то. Не волнуйся, чисто случайно.» Он не мог написать про скрип. Это звучало бы как безумие.
Ответ прилетел мгновенно:
«Уф! Отлегло! Я так испугалась! Пожалуйста, береги себя! Ты мне ОЧЕНЬ нужен! Помни – "Пробуждение" ждет своего гения! Я буду ждать! Солнышко в ладошках тебе! Крепко держи!»
Андрей улыбнулся, читая. "Ты мне ОЧЕНЬ нужен". Эти слова грели сильнее любого камина, ненадолго отогнав ледяной призрак. Нужен. Кому-то. Ей. Его сомнения, его странный слуховой сбой, Дема... все отошло на второй план. Лера волновалась за него. Она нуждалась в нем.
Он подошел к столу, где лежал ключ. Золотистая головка скупо блестела в сером свете дня. "Не сегодня". Сегодня он должен писать. Для Леры. О пробуждении. О надежде. Он сел, открыл чистый документ. Заголовок: "Пробуждение".
Пальцы зависли над клавиатурой. Он хотел написать о первых проталинах, о капели, о том, как лед на душе тает под лучами солнца... Но перед глазами встала черная, ледяная рябина. Обрубок. И Дема. Ее желтые глаза, смотрящие из-под стола. Словно спрашивая: "Кто ты? Что ты делаешь?"
Скрип.
Снова. Теперь тише, приглушеннее, словно из другой комнаты. С верхнего этажа. Из-за той самой двери.
Андрей вздрогнул и встряхнул головой, пытаясь сбросить напряжение. "Ветер", — повторил он про себя заклинание. — "Просто ветер".
Он начал печатать. О весне. О надежде. О свете. Слова лились, но были какими-то... плоскими. Как у Опрятнова. Изощренно плоскими. Он стирал, начинал заново. Мысли путались, не могли выстроиться в стройный ряд. Он не мог сосредоточиться, все его существо было напряжено в ожидании повторения того звука.
И он повторился. Не скрип, а короткий, насмешливый писк — точь-в-точь как звук, который издала бы скрипка, если бы по ней провели ногтем. Прямо над его ухом.
Андрей откинулся на спинку дивана, зажмурившись. За окном метель вдруг закрутила серую снежную пыль, завывая в щелях дома. Внутри него что-то сжалось. Пустота монотонно гудела, и в этом гуле, словно пятна на белой волне, проступал навязчивый, воображаемый скрип. Он посмотрел на экран. На мигающий курсор. "Пробуждение". Он должен был написать. Лера ждала. Верила.
Писатель вдохнул, снова положил пальцы на клавиатуру. И начал печатать. Медленно. Буква за буквой. Преодолевая внезапно возникшую вязкую плотность страха между мыслью и словом. Для нее.
Под диваном Дема тихо чихнула. Андрей не услышал. Его мир сузился до светящегося экрана, навязчивого ритма «Солнышко в ладошках» и призрачного, неумолимого скрипа в его сознании.
Глава 5
Оттепель брызнула в «Белый ветер» сладким ядом, разлагающим холод зимы. Воздух гудел монотонным стуком капель о крышу, журчанием ручьев, пожирающих грязный снег.
В гостиной, под письменным столом, шевельнулось что-то темное. Дема. Она вылезла из своего укрытия, потянулась, выгнув спину дугой. Взгляд золотистых глаз скользнул по спине хозяина, но не задержался. Бесшумной тенью кошка прошла к кухонному порогу, села рядом с пустой миской. Ждала. Минута. Две. Тишину нарушал только мерный стук капель с крыши на подоконник и нервное постукивание Андрея пальцем по краю немого планшета.
Дема тихо мяукнула. Звук был тонким, вопросительным. Андрей не шевельнулся. Его взгляд был прикован к экрану. Она повторила, громче, с ноткой нетерпения. Никакой реакции. Дема подошла к дивану, осторожно тронула лапой стоптанный тапок.
Андрей вздрогнул, оторвав наконец взгляд от планшета. Он посмотрел сквозь кошку - глаза мутные, невидящие. Раздражение мелькнуло на лице.
– Чего тебе? – буркнул он невпопад, словно отгоняя назойливую муху, и снова уставился в мерцающий прямоугольник.
Дема замерла. Уши прижались, хвост нервно дернулся. Она скользнула взглядом от пустой миски к человеку, который перестал быть ее человеком. Медленно, с достоинством, отвернулась и бесшумно скользнула к окну. Старая фрамуга - давно расшатанная, позволяла ей выходить и заходить, когда вздумается. Черная тень юркнула в яркий, теплый свет. На подоконнике остались три мокрых отпечатка на пыли – точки многоточия в их общей истории.
Прошло полчаса. Андрей уже начал набирать Лере тревожное «Все в порядке?», когда в окне мелькнула фигура. Лукич, укутанный в стеганку, пробирался вдоль забора, волоча за собой мешок. Увидев Андрея, остановился, помахал варежкой. Андрей, скрипя зубами от досады на прерванное ожидание, вышел на крыльцо. Теплый, влажный воздух ударил в лицо.
– Андрюха! – крикнул Лукич, подходя ближе. Щеки пунцовые от ветра. – Видал твою зверюгу!
Андрей поморщился, не понимая.
– Зверюгу? Какую?
– Да кошку твою! Черную! Дему! – Лукич ткнул пальцем в сторону улицы. – Шастает у мусорных баков, голодная, шерсть клочьями. Провалилась под лед у Сашкиного дома. Чуть не утянуло! Совсем одичала? Еле вытащил. – Показал мокрый рукав. – Раньше под крылечком сидела, на руки просилась. А теперь... глянь на нее – глазенки пугливые, будто от призрака бежит.
Андрей нахмурился. В голове мелькнуло смутное воспоминание о чем-то пушистом, темном, под столом... И о пустой миске.
– Кошка? – переспросил он, и в его голосе прозвучало искреннее, леденящее недоумение. – Ах, да... Дема. Ну... Она, наверное, гуляет. Кошкам полезно. – Он отмахнулся, словно речь шла о надоедливом насекомом.
Лукич пристально посмотрел на него. Взгляд старика был острым, лишенным обычного добродушия.
– Полезно? – фыркнул он. – В такую-то слякоть? Собаки, холод... Ты глянь на нее – шерсть тусклая, глазенки пугливые. Тень была, а не кошка… – Он покачал головой. – Не порядок, Андрей. Зверье чувствует. Чувствует, когда его... забывают. – Последнее слово он произнес с особым ударением, глядя Андрею прямо в глаза. – Человек ты или... – Он не договорил, махнул рукой, тяжело вздохнул и потащил свой мешок дальше, оставив Андрея стоять на холодном крыльце.
В этот миг из-под куста боярышника метнулась черная молния. Дема, мокрая, с комьями снега в шерсти, пронеслась мимо ног Андрея, не задев, и юркнула в щель двери. Он едва отпрянул. Не ощутил привычного тепла, шелеста шерсти. Лишь мелькнувшее пятно – мокрое, бесформенное, лишенное смысла. Пустота. Как будто из внутреннего каталога вырвали несколько страниц из книги «Дема».
У ворот заметил нечто странное и тревожное. Огромная, иссохшая ладонь мертвеца, занесенная снегом по запястье, с одним выпяченным к небу указательным пальцем. Она торчала из снега, как будто кто-то огромный застрял и пытался вырваться из-под земли. Кажется, тут было дерево? Неважно.
Он резко развернулся, шагнул в дом, захлопнув дверь. Холод внутри ощутимее, чем снаружи. Встряхнул головой, пытаясь сбросить странное ощущение, схватил планшет. Сообщения от Леры все не было. Злость, беспокойство и та пугающая пустота, что возникла после Демы, смешались в какой-то ржавой цистерне у забытой дороги.
Андрей ткнул пальцем в экран планшета, бесцельно листая ленту новостей или какой-то агрегатор культурных событий – он уже и сам не помнил, куда завела его тревожная скука. Картинки мелькали, не оставляя следа: афиши выставок, рецензии на книги, которые он никогда не прочтет. В одной из статей упоминались случаи странного поведения у людей:
“Потерявшая несколько лет назад ребенка мать “усыновила” своего пса. Женщина считает, что старый бультерьер Арчи - ее сын по имени Ваня, погибший под колесами грузовика.
Известный математик Козырев А.И. находится под присмотром врачей. После нервного срыва он заявил о необходимости переизобрести символы для обозначения математических знаков. Стоя у овощного отдела в магазине, он приставал и пугал многих посетителей: «Здесь столько цифр, они повсюду!» На просьбу разговаривать потише, Алексей Иванович среагировал неоднозначно - он кинул в “обидчика” банан со словами: “Получай единицей по лбу!”, кинул помидор в другого: “Получи шестёрку!”
Эти и другие не менее странные симптомы помутнения рассудка обнаруживаются у жителей нашей (и не только) страны повсеместно. Что это? Эпидемия психологических заболеваний или единичные случаи, которые мы раньше обходили стороной и не предавали большой огласке? Об этом мы поговорим в следующий раз с психологом и социологом…”
Тяжело вздохнув, Андрей вспомнил о своих сбоях с текстом. Усталость, видимо. Неважно.
Зашел на "Пневму". Бурное обсуждение некой Дианы Флорен. Кто-то выложил в сеть отрывок спектакля, в котором она значилась режиссером и сценаристом. Вершка почесал колючую щетину на подбородке. Где он слышал это имя?
Перешел по ссылке. Невзрачный сайт, по центру – видео.
Отрывок из спектакля "Блуждающие". Длительность: 3:17 мин. Источник: Теньнастене. Тот самый? Который прислал анонимку?
Пальцы сами нажали на воспроизведение. Что-то в этом названии... "Блуждающие"... щелкнуло в памяти смутным, забытым звонком.
Экран сильно трясся, вытряхивая из полумрака сцены нечто невероятное. Декорации не стояли, но они жили. Гигантские, сбитые из грубых досок конструкции, напоминавшие то ли каркасы недостроенных домов, то ли огромные клетки, медленно, со скрипом и гулом шестерен, двигались по сцене, наезжая друг на друга, образуя новые, неожиданные пространства и тут же разрушали их. На них были натянуты полотнища то серой мешковины, то блестящей, как ртуть, пленки, отражающей свет прожекторов в ослепительных бликах. Между ними, как в лабиринте, металась фигура актрисы.
Она была одета во что-то бесформенное, серо-белое, сливающееся с досками, лишь лицо – бледное, искаженное немым криком – выделялось, как маска. Ее движения были резкими, порывистыми, словно ее дергали за невидимые нити. Камера дрожала, пытаясь поймать ее в кадр.
И вот голос. Не крик, не шепот – нечто среднее, пронизывающее, полное такого отчаяния и такой силы, что мурашки побежали по спине Андрея, несмотря на всю любительскую запись и шипение звука. Не звук, но вибрация в костях, сверлящая темя, заставляющая сжимать челюсти до хруста.
Актриса резко обернулась к невидимому небу, вскидывая руки, пальцы скрючились в когти:
"О, всевидящие боги, заклинатели планет!
Слепили вы миры из звездной пыли и забыли в темноте!"
Она свела руки, снова вскинула:
"Вы дали нам голод: по свету, по смыслу, по точке опоры!
Нет опоры! Есть только... движение. Вечное падение сквозь пустоту!"
Она сделала шаг, и под ее ногой одна из гигантских досок наклонилась, превращаясь в горку. Она поднялась, но конструкция изменилась, и актриса скользила по ней вниз, цепляясь руками за шершавую древесину. Камера дернулась, потеряла ее, потом снова нашла – актриса уже в другом углу сцены, где из щелей между движущимися конструкциями бил резкий, холодный свет, выхватывая ее лицо, залитое потом или слезами.
Актриса прижалась спиной к скрипящей, наезжающей на нее стене из досок и пленки. Голос сдавленный, прерывистый:
"Мы – искры в вашем черном котле!
Мы – сны, которые вы не запомните!
Блуждаем в лабиринтах вашего равнодушия!
И каждый крик наш – эхо молчания вашего...
О, Мнемозина! Спрячь нас от Леты!
Прими в воды свои, ведь пустота не прощает!
Она... поглощает"
На последних словах одна из гигантских зеркальных пленок наклонилась, отражая не актрису, а ослепительный луч прожектора прямо в камеру. Экран на секунду залился белым шумом, сквозь который едва слышен финальный, сорвавшийся в шепот возглас: "Солнце... в ладонях... холодное..."
И – резкий обрыв.
Андрей сидел, ошеломленный. Драматургия была не оголенным нервом, а бьющей из аорты кровью. Идея – не кошмарно-гипнотической, а опустошающей. Эти фразы... "Голод по свету, по смыслу...", "Вечное падение сквозь пустоту", "Пустота не прощает. Она поглощает", "Солнце... в ладонях... холодное..." Они вонзились в Вершку, как искры от соприкосновения мечей самых знаменитых героев романов. Такая мощь. Такая... знакомая боль. Он никогда не слышал о Диане Флорен? Почему? Что за спектакль? И почему... почему последняя, искаженная помехами фраза так жутко перекликалась с "Солнышком в ладошках"? Холодное солнце... Просто совпадение? Нелепая игра воображения, наложившаяся на его нервозность?
Воодушевился. Вернулся в конкурсный раздел на «Пневме», где висела его последняя работа для Леры – сентиментальная зарисовка о «первом снеге детства», написанная в угоду требованию «больше солнышка». И тут он увидел его. Новый комментарий от Сад_из_Камней. Он висел там, как ядовитый гриб на стволе здорового дерева.
«Пустотелов, твоя слащавая муть достигла нового дна. „Первый снег детства“? Это что, инструкция по изготовлению сахарной ваты из ностальгии и клише? Организаторша явно поощряет этот поток сознания инфантильного дебила. Ты не писатель. Ты – конвейер по производству эмоционального фастфуда для таких же тупиц, как она. Ваш симбиоз – „солнышко“ и „пустота“ – идеальное сочетание для деградации всего, что хоть как-то напоминает литературу. Вы оба – позор форума. И знаешь что? Меня тошнит от вида твоего никнейма рядом с ее дурацкими конкурсами. Лучше бы вы оба исчезли. Навсегда.»
Белая ярость ударила Андрею в виски. Кровь загудела в ушах. Он забыл про Леру, про Дему, про холод. Пальцы взлетели над клавиатурой, готовые выплеснуть поток ненависти, уничтожить этого ничтожество. Он набрал: «Ты жалкий завистник, ублюдок! Заткнись, пока я не...»
И тут пришло уведомление. Личное сообщение. От Алерии. Леры.
Он резко переключился. Сообщение было коротким, без смайликов, без «солнышка». Написанное сбивчиво, с грамматическими ошибками, будто пальцы не слушались:
«Андрей... ты вдел?.. Этот Сад... он пять... Он псал... Ужасное... Он сказал... что мы олжны исчезнуть... Нвасегда...»
Андрея бросило в жар. Он забыл о своем гневном ответе Саду. Его пальцы уже летели, чтобы успокоить Леру: «Не слушай его! Это больной человек! Заблокируй его! Я с тобой!»
Ответ пришел с задержкой. Словно она сидела, уставившись в экран и дрожа, медленно печатала:
«Он не больной... Он злой... Он ненавидит нас... За что?.. Просто за то, что мы есть... За тепло... За то, что я верю в тебя... Андрюш... мне страшно... Я не хочу исчезать... Но иногда... кажется... что легче погаснуть... чем терпеть такую злобу... всегда... Я открую секрт. Мне нельзя общася на подобны темы. Я нахожусь в больнице. В специальной. У меня науршение эмоционального здровья. Папа и сиделки присмтривают за мной! У меня могут бть срывы! Папа очнь богат, он делает все возможное. Заботится»
Андрей сжал челюсть. Какая больница? Ты где? Что случилось?
Колючее воспоминание.
Перед глазами Вершки протянулась линейка с цифрами – пятерка пожелтела. Последний этаж. Рядом дыхание санитара. Ноги отрывались от земли. Подвешанное состояние. Лифт слишком медленно двигался. Невыносимо. Створки раскрылись. Снующие белые халаты, инвалидная коляска на пути. Длинный коридор. И комната в конце. «Ты украл не текст, ты украл мою жизнь!».
Истошный писк планшета отвлек Вершку. Он дрожал. В руке был ключ от кабинета сверху.
«АНдрш, извни,, что… я не хотела тебя смущать. Мне нелья… болезь такая… Я хочу погаснуть».
Слово «погаснуть» обожгло Андрея сильнее, чем любая ругань Сада. Он представил Леру, эту хрупкую девушку, плачущую над экраном, доведенную до отчаяния подлыми нападками. В больнице, в дальней комнате, до которой не добраться. Его собственная ярость вспыхнула с новой силой, но теперь она была кристально чистой, направленной.
Он вернулся к комментарию Сад_из_Камней. Его собственный неотправленный гневный ответ все еще висел в окне. Он стер его дочиста. Страх искажения, скандала? Сейчас ему было плевать. Лера страдала. Эту тварь нужно уничтожить.
Пальцы сами потянулись к клавиатуре, ведомые давно забытым рефлексом. Не ярость, но холодная, отточенная злость. Не крик, а приглушенный шепот стилиста, знающего цену каждому звуку. Он набрал:
«Ваши слова, уважаемый Сад_из_Камней, похожи на ваше имя — они холодны, безжизненны и сложены в унылую, предсказуемую кучу. Вы пытаетесь критиковать свет, тыча в него пальцем из своей каменной норы, и жалуетесь, что он слишком ярок для ваших глаз, привыкших к мраку. Вы собираете не цветы, а осколки бутылок, и требуете, чтобы и другие восхищались их убогой, колючей геометрией, называя ее истиной.
Ваша попытка уязвить — это жужжание слепня у окна, за которым разворачивается гроза. Вы не способны создать ни тепла, ни жизни, ваше единственное ремесло — обдирать до коры чужие живые стволы, чтобы подивиться на мертвую, бледную древесину под ней. Вы не сад. Вы - пустырь, заваленный гравием чужих мнений, где никогда не росло ничего своего.
Не советую вам и дальше играть в садовника. Вы можете порезать свои пальцы о то, что сами же и набросали. Помолчите и, возможно, в этой тишине вы наконец услышите не эхо своих же желчных суждений, а нечто похуже.»»
Он отправил. Сердце колотилось где-то в горле. Он не был уверен, что это правильно, но чувствовал – так надо. Он защищал Леру. Он должен был это сделать. Надеть новую маску… рыцаря солнца. Он переключился обратно к ней: «Лера, я написал ему. Не бойся. Он не будет беспокоить тебя. Я здесь.»
Ответа не было. Минуты тянулись, как часы. Андрей нервно обновлял страницу с комментарием Сада. Ответа не было. Тишина. Он обновил профиль Сад_из_Камней. Страница загрузилась.
Андрей замер.
Профиль... был пуст. Не деактивирован – стерт. Аватарка - серые камни в мутной воде, испарилась. Стандартный серый силуэт-призрак. Ни постов. Ни комментариев. Даже тот, ядовитый – бесследно исчез. Словно страницу аккуратно вырезали скальпелем, оставив шрам-нестыковку. Он ткнул в историю просмотров – 'SAD_IZ_KAMNEY: Страница не существует'. Холодный пот выступил на спине. Стерт. Начисто. Белое, шумящее ничто. Цифровая пропасть. «Погаснуть»... – эхом отозвалось слово Леры.
На экране светилась лишь безликая оболочка аккаунта. Черная дыра, поглотившая и злобу, и ее носителя. Андрей почувствовал, как по спине пробежал холодок, не связанный с сыростью дома. Он выиграл? Защитил Леру? Тогда почему эта пустота на экране казалась такой... зловещей? И куда делся Сад_из_Камней? Просто стер аккаунт от страха? Или... произошло что-то еще? Андрей закрыл глаза, прислушиваясь к гулу в ушах – то ли ветер, то ли негатив в белой волне кошмара, то ли тихий шелест бесплотной кошки, на которую он больше не обращал внимания.
Зловещий палец у ворот указывал на верх. Взошла полная луна. Андрей обернулся. Дверь на втором этаже пульсировала. Кровь от впившегося в руку ключа упала на пол. “Не сегодня”.
Глава 6 (Начало)
Мороз выстудил ночь до хруста. Солнце, бледное и нерешительное, вытягивало свой ореол из-за зубчатого горизонта, окрашивая снег в сизо-розовые тона. Воздух обжигал легкие. Каждый выдох превращался в клубящееся облачко — и ветер тут же срывал его, унося в серую муть февраля. Вершка стоял на крыльце, кутаясь в старую куртку, и его взгляд скользнул к воротам. К ней.
Иссохшая ладонь, вытянутая безликим мертвецом. Андрей уже свыкся о факте присутствия этого мрачного памятника.
Но сегодня у памятника кто-то стоял.
Фигура в темном, не по сезону тонком пальто, без шапки. Мужчина. Неподвижный - лицом к обрубку этой загрубевшей на морозе руки. Спиной к дому. Словно завороженный черной костяшкой пальца, указующего в серое небо. Снег хрустнул под ногами Андрея, когда он сделал шаг с крыльца.
– Эй! – голос Вершки прозвучал грубо, сорвав хрупкую тишину «Белого ветра». – Кто вы? Что вам здесь нужно?
Фигура медленно обернулась. Мужчина лет сорока пяти, с усталым, бледным лицом, изборожденным морщинами. Глаза – мутные, с расфокусированным, блуждающим взглядом. Он посмотрел на Андрея без тени удивления или страха, скорее с легким недоумением, будто его отвлекли от важного дела.
– Что мне нужно? – Голос был тихим, глуховатым, но очень спокойным. – Я дома. Просто вышел подышать. Морозец бодрит.
Андрей нахмурился, ощущая ледяное прикосновение под ребрами.
– Дома? Вы ошиблись адресом. Это мой дом. – Он ткнул пальцем в сторону крыльца, в темные окна.
Мужчина снова посмотрел на ладонь, потом на Андрея. На его лице мелькнуло что-то похожее на жалость.
– Ваш? – Он мягко покачал головой. – Молодой человек, вы, видимо, новенький в поселке. Я живу здесь давно. Очень давно. – Он сделал шаг вперед, его взгляд скользнул по фасаду дома с болезненной нежностью. – Вот это окно... в гостиной. Там у меня верстак. А здесь, под рябиной... мы с Марьюшкой лавочку ставим летом... – Голос его дрогнул на имени.
– Марьюшка? Рябина? – Андрей почувствовал, как тревога сменяется холодным пониманием. Этот человек был не агрессивен. Он был... потерян. Глубоко и безнадежно. – Кто вы?
– Руденко, – ответил мужчина с достоинством, выпрямляясь. – Николай Борисович Руденко. Часовщик. – Он указал на здоровенную ладонь. Мягкий белый пушок слетал с ее пальцев и улетал прочь. – Это мое дерево. С ним моя жизнь связана. Крепко связана. – В его глазах вспыхнула странная убежденность. – Пока оно стоит – и я стою. Так всегда было.
Андрей вспомнил рассказ Лукича. Часовщик. Николай Борисович. Умерший десять лет назад хозяин. Перед ним стоял призрак. Или безумец.
– Николай Борисович... – начал Андрей осторожно – Николай Борисович Руденко... он... он давно умер. Простите. Вы не можете быть им.
Лицо мужчины исказилось мгновенной, дикой болью. Он схватился за грудь, будто от физического удара.
– Умер? Нет! – Его голос сорвался на крик, резкий и пронзительный в тишине. – Кто вам сказал? Это ложь! Я здесь! Я стою! Дерево стоит! – Он трясущейся рукой указал на черный палец. – Видите? Стоит! Значит, и я... я жив! Я Николай Борисович! Кто вы такой, чтобы говорить мне, что я мертв?!
Дверь дома напротив распахнулась с грохотом. На крыльцо выскочил Лукич, на ходу натягивая телогрейку. Его круглое лицо было перекошено тревогой.
– Андрюха? Что тут? – Его взгляд упал на незнакомца. Лукич замер, глаза расширились. – Павел?! Павел Николаевич?! Господи, это ты?
Мужчина, назвавшийся Руденко, обернулся на голос. В его глазах мелькнуло мгновенное замешательство, словно имя «Павел» его слегка озадачило, но не зацепило.
– Лукич? – произнес он неопределенно. – Здравствуй, сосед. Ты тоже пришел? Марьюшку не видел?
Лукич быстро спустился с крыльца, подошел, осторожно взял Павла Николаевича под локоть. Его движение было твердым, но не грубым.
– Павлуша, сынок... – голос Лукича стал низким, успокаивающим. – Марьюшка-то... ее уже с нами нет, помнишь? Пойдем-ка ко мне. Погреться. Мороз-то какой. Пойдем, я чайку поставлю. С пряниками.
– Пряники... – пробормотал Павел Николаевич, его взгляд снова стал мутным, блуждающим. Сопротивления не было. Он позволил Лукичу повести себя, лишь обернулся разок к указующему в небо черному пальцу. – Дерево... оно же стоит, Лукич? Стоит? Значит, и я... жив?
– Стоит, Павлуша, стоит, – быстро сказал Лукич, подводя его к своему крыльцу. – Все в порядке. Пойдем.
Андрей стоял, оцепенев, наблюдая, как Лукич уводил человека в дом. Через полчаса, как и обещал сосед по наспех брошенной фразе, приехала полицейская машина. Тихая, без мигалок. Из дома Лукича вышел Павел Николаевич, теперь уже совершенно покорный и безразличный. Два полицейских помогли ему сесть на заднее сиденье. Машина тронулась, оставив на снегу темные следы шин, и растворилась за поворотом. Тишина вернулась, теперь отягощенная новым смыслом.
Андрей грел руки у камина. Вспомнил, как Лукич молча повел Павла через улицу. Его фигура в потертой телогрейке, освещенная тусклым светом фонаря, вдруг показалась Андрею древней и величавой. Какой-то деревенский Харон, перевозящий души через ледяной Стикс этого забытого богом поселка.
Минут через десять Лукич вышел из своего дома и направился к Андрею. Лицо старика было серым, усталым.
– Зайду, Андрюха? Чайку? Самому надо очухаться. Вот хлеба прихватил теплого.
Они сидели на кухне. Лукич согревал ладони у камина.
– Павлуша... сын Николая Борисовича, часовщика. Хороший мужик… был. Инженер где-то в Питере. Редко навещал отца, но приезжал. А после смерти старика... совсем пропал. Лет пять, наверное, не появлялся. А Николай-то Борисович... – Лукич покачал головой. – Характер был. Мастер… золотые руки, часы любые починит, но... верующий. В свое. Вот в эту рябину. Уверовал, что жизнь его с деревом связана. Как заболел – так только на нее и смотрел. Боялся, что сломается. А оно... – Лукич махнул рукой в сторону ворот, – ...оно пережило его. Как икона какая.
Он отхлебнул чаю.
– А Павлуша... Сказывала его тетка - из Питера звонила мне месяца два назад побалякать. Говорит, с ума посходил. Завел какую-то переписку в интернете вашем. С девахой одной. Умной, видать. Говорили они о вечном, о душе... Ну, а потом Павел ей начал про отца рассказывать. Про его веру в дерево, про часы, про мать свою рано умершую... А эта... – Лукич понизил голос, – ...деваха эта ему как будто ненароком и говорит: "А может, Павел, душа отца твоего не ушла? Может, она в тебе? Ты же так на него похож, и дела его продолжаешь (он там что-то коллекционировал, часы старые). Ты – его продолжение. По сути, ты и есть он сейчас". Или что-то в этом роде - может и присочинил малеху. Ну, Павлуша, видно, и зацепился. А тетка говорит, он и до того не крепкий был, нервы. А тут... совсем съехал. Начал подписываться под отцовыми квитками за часовые дела, когда отец договоры заключал. Себя стал узнавать на старых фото отцовых... А потом и вовсе снялся с места и приехал сюда. Видно, к корням потянуло. К дереву. – Лукич тяжело вздохнул. – Вот и нашел. Дерево-то стоит. Значит, и "он" жив. Как ему теперь объяснить-то?
Андрей слушал, и холодная волна прокатилась по его спине. Интернет. Переписка. Деваха, вправляющая мозги. "Ты – его продолжение". "Ты и есть он". Слова звучали жутко знакомо, эхом его собственных диалогов с Лерой, с ее "солнышком" и верой в него. Только здесь это привело не к началу новой творческой жизни, а к полной утрате себя. К замене собственного "я" на призрак отца. К этой морозной встрече у черного, мертвого перста.
- Чертовщина твориться… Сначала Витька, теперь Павлуха…
- Витька? Виктор Петрович? Этот… сумасшедший? В очках такой?
- Знаешь его?
- Он ко мне приходил несколько месяцев назад. Не в себе. С тех пор не видел его.
Лукич провел пальцем по ободку кружки, поднял ее, но поставил обратно на стол.
- Да, Виктор... Царство ему небесное. Славный был мужик, умный. Редактор, критик. Книги любил. А потом все рухнуло: работа, семья... И он остался тут один со своим компьютером.
- С ним что-то случилось?
- Витька последние месяцы что-то писал. Разбросано все по дому: статьи, письма, фотографии с пометками от руки. Это мне соседка по его улице, ты ее не знаешь, рассказывала. Что-то там с женой, словно хотел переписать свои поступки…
- Ну так и что с ним?
- Помер, но знаешь, что самое жуткое? – Лукич перекрестился, - Полиция нашла у него на столе открытый файл в компе. Он назывался "Финальная версия ", вроде. А в нем... он описал свой собственный труп. И комнату. И даже... муху на окне. Как будто он это все увидел со стороны и записал. Как последнюю правку.
– Да уж. А ведь я… – прошептал Андрей невольно, глядя в темный чай в своей кружке.
– Чего? – не расслышал Лукич.
– Ничего, – Андрей поднял голову. За окном солнце, набравшись смелости, бросало косые лучи на снег, но они не грели. Только подчеркивали холод и черный, уродливый палец, все так же упрямо тычущий в небо. В пустоту. В которой, возможно, уже блуждали тысячи таких же потерянных "Павлов" или «Викторов Петровичей».
Тень солнышка в ладонях первые главы
© Copyright: Павел Сергеев 1, 2025
Свидетельство о публикации №225091601429
Свидетельство о публикации №225091601429
Рецензии