Наровчатские зори

                XV
   
     Жизнь опять пошла своим чередом. Одно огорчало молодых родителей: дочка слабенькая, плохо растет, уж очень худенькая.
     – Вся насквозь светится, – огорчался Николай.
     – Ничего, были бы кости, а мясо нарастет, – успокаивала его тетя Надя.
     Когда Николай уезжал в командировку, Соня брала с собой Верочку и уходила в деревню Ачасьево к старшей сестре Марфе. Ее муж Иван работал в колхозе трактористом, чем очень гордился. Да, в те годы это было почетно. У них трое детей: Нюра (10 лет), Валентин (7 лет) и трехлетний Шурик, ровесник Верочке, которой уж очень нравилось играть с двоюродными братьями и сестрой. Любит она петь песенки, особенно ими сочиненную, бесконечную:

                – Эх, Валь-Валя!
                Эх, Нюр-Нюра!
         Эх, Шур-Шура!
         Эх, Вер-Вера!

     – Хватит вам горланить! Оглушили совсем, – ворчит, бывало, на них Марфа.
     А они, озорники, еще громче начнут петь, зная, что сейчас мать полотенцем их шутливо похлещет, и они с визгом разбегутся по избе.
     Когда появлялся на обед хозяин дома, детвора затихала, зная, что он не терпит баловства, не выносит детской визготни, мигом ремешком успокоит.
     У тракториста неплохой заработок, поэтому жили они вполне прилично: во дворе корова, овцы, поросята и куры с гусями. Озеро рядом, лес тоже, кругом луга шелковистые – красота природы, живи да радуйся. Перед Второй мировой войной жизнь, все-таки, наладилась. По воскресеньям Марфа блины печет, шаньги, пирожки. Всегда у нее щи с мясом да каша пшенная с молоком, а уж картошки да зелени разной – и говорить нечего.
     Если мужа не было дома, Марфа накладет, бывало, в сумку разных продуктов для сестры Сони, скажет: «Это тебе, неси домой». Но при Иване она боялась: ругаться будет. Молчаливая и покорная, она была прямой противоположностью своему мужу, вечно всем недовольного, придирчивого, горластого. Уж поругаться и покомандовать он любил, медом не корми.
     – Эх, и горлопан! – говорили про него в деревне.   
     Невысокого роста, почти «что вдоль, что поперек», он имел привычку поесть только один раз в день. Плотно, бывало, пообедает, как метлой подметет все сваренное женой, шумно поотрыгиваясь и поглаживая живот, покряхтит и завалится на полчаса похрапеть, после чего вскакивает, как огурчик, и снова на трактор. Вечером лишь молока напьется и завалится спать. Храп стоит в избе, только стены трещат.
     Летом 1940 года приехал в отпуск старший брат Ивана Матвей.
     – Ну, встречайте гостя с Сахалина! – громогласно заявил он при встрече.
     Был он точной копией Ивана, только повыше и пошире. Петухом выпятив грудь, гордо рассказывал:
     – Я человек государственный. Работаю в Госбанке. Почет и честь! Да не простым служакой, а начальником охраны! Всегда при оружии, мне положено. Вот так-то!
     Выпив очередную стопку, продолжал:
     – Когда надо, я и за главного остаюсь, – возможно, приврал он для форсу. – Вот где жизнь-то расхорошая! Не то, что у вас, жуки навозные. Да бросайте все и приезжайте ко мне. Заработки там хорошие. Ты, брат, сколь получаешь от колхоза, скажи?
     Иван назвал, а Матвей расхохотался:
     – И за такие шиши ты хребет свой гнешь, пуп надсажаешь? Да на Сахалине ты, по-малому, знаешь, сколько будешь огребать?
     Матвей назвал внушительную сумму.
     – Да плюс льготы какие там вдобавок предоставляют, – продолжал уверять его Матвей.
     Задумался Иван.
     – Надо ехать, – решил он.
     Проводив Матвея, стали готовиться к отъезду. Марфа собрала грязное белье, взяла кусок мыла и пошла к озеру. Расположилась на мосточке и стала стирать. Вдруг мыло выскользнуло из ее рук и упало в озеро! Ищи – не ищи, все равно не найдешь глубоко в иле. Вернулась она домой в слезах, в расстройстве, Ивану сказать боится: закричит, ругаться будет, такую ценность потеряла. (Да, в те годы это было так, особенно в деревне.)
     А сердце-вещун ноет и замирает, Марфа места себе не находит.
     – Пойду-ка я к бабушке коммунской, посоветуюсь, – решила она.
     Выслушав ее, мудрая старушка сказала:
     – Милая, нельзя вам туда ехать, Господь предупреждает: большие потери вас ожидают.
     Марфа шла домой, обдумывая слово «потери»: «Мыло – это потеря, а еще какие ожидают? Страшновато, однако…».
     Домой пришла с твердым решением «не ехать».
     – Никуда мы не поедем! – набравшись смелости, сказала она Ивану.
     –  Как так?! – раздвинул он от удивления всегда нахмуренные брови.
     – Боюсь я ехать, да и баушка камунска не велит, – объяснила она.
     – Мне твоя «баушка» не указ! – закричал он. – Едем. И точка!
     Марфа закрыла лицо руками и навзрыд заплакала.
     – Матвей не зря приезжал, – чуть поостыв, начал объяснять ей Иван. – Его людей вербовать посылали. Азарапинские уже собираются, с ними вместе и поедем. Чего бояться? Глупая ты баба. Отказываться теперь уже нельзя.
     Марфе ничего не оставалось, как подчиниться мужу.
     Сборы недолгими не оказались. Много было канители: надо распродать домашнюю живность, найти покупателя на дом, собраться. В путь отправились ближе к осени. Нагрузили на телегу мешки, узлы и сумки, поехали на железнодорожную станцию Ковылкино. Соня с дочкой тоже с ними – провожать. Грустно было ей, слезы навертывались, а Марфа тоже тоскливо смотрела по сторонам, мысленно прощаясь с родными местами.
     – Знала бы ты, сестричка, как сердце у меня ноет, так и ухает, просто разрывается, – пожаловалась она Соне.
     Соня обняла сестру:
     – И у меня тоже…
     Дети, наоборот, радовались, громко смеялись в предвкушении нового, неизвестного.
     Вот, наконец, и станция. Односельчане уже здесь, ждут поезда. Иван пошел отводить лошадь. Марфа с тревогой ожидала его:
     – Как бы он там не задержался, да на поезд бы не опоздал, – сокрушалась она.
     Мужики-попутчики быстро побросали вещи в вагон и взялись грузить Марфины.
     – Мы поедем, а он пусть по шпалам нас догоняет, – шутили они. – Да вон бежит мужик твой, не плачь, Марфуша!
     – Успел, Иван, «тютелька в тютельку», ведь уж колокол вокзальный пробил отход, –  говорили ему женщины. – У твоей Марфы аж сердце зашлось, и детишки плакали.
     Поезд тронулся, Соня с Верочкой замахали им руками. Дети через стекла окон им в ответ, а взрослым было уже не до них.
     Когда скрылся последний вагон, Соня взяла Верочку на руки и пошла назад домой. Она шла и плакала, часто останавливаясь передохнуть (легко сказать: до Наровчата более 20 километров!), то на руках несла Верочку, то вела ее за руку. Чувство горечи и потери не покидало ее. «Что же мне Марфа ничего не оставила на память? – недоумевала Соня. – Как чужая! Я бы на ее месте так не сделала». Но вспомнив ее мужа, которого Марфа всегда боялась, Соня все поняла, и ей стало жалко сестру: «Намучается она, бедняжка, в дороге… От добра добро не ищут… Что ждет их в дальнем краю?..».

(продолжение следует)