Памяти Нины Константиновой, ч. 2

               
        Нина Константинова (1943 – 2025) и Илья Рубин (1941 – 1977)

     В книге «Приоткрытая дверь», созданной Ниной Константиновой на основе дневниковых записей, и выпущенной издательством «Новый хронограф» в 2018 году, описан период жизни от 60-х годов ХХ века до начала 2000-х. Эти записи (по сути, "конспект" прожитой судьбы), дополненные позднее воспоминаниями автора, отражают реалии эпохи "застоя" и постсоветской действительности, эпизоды из жизни простых советских людей, а также научной и художественной элиты, "клубление" в литературных компаниях.
      Мемуары содержат рассказ о поэте Илье Рубине, чьи стихи при его жизни в Советском Союзе никогда не печатались. Довольно скупо они публиковались на Западе, в «Континенте». А в России были изданы год назад в сборнике произведений Рубина «Будто можно не встретиться с Богом». В нем, кроме стихотворений, составитель книги Галина Погожева (поэтесса, ученица Рубина) поместила также литературно-философские эссе автора и воспоминания о нем современников. 
     Все годы после отъезда Ильи я хранила его рукописи, пыталась здесь продвинуть в журналы его стихи. Ничего не удавалось. Несколько публикаций его и о нем, которые я инициировала уже после его кончины, были в журналах «Согласие» и «Вопросы литературы». В основном же они состоялись  за рубежом, в том числе в журнале «Грани». Мои статьи о нем помещены также в русско-израильском альманахе «Диалог», в антологии 2019 года, посвященной русским поэтам, умершим молодыми, а также на  сайте ПРОЗА.РУ.
     Нина Константинова занимает особое место в судьбе и творчестве Ильи Рубина. Сама она с благодарностью говорит о нем, как о человеке, в большой степени причастном к формированию ее как личности и поэта.
     Ниже я помещаю отрывок из книги «Приоткрытая дверь», воспоминания Константиновой о Рубине, в которых просматривается также общая картина жизни в СССР во времена нашей общей юности.   
 
Из главы 2
Мы, т.е. Илья Рубин, Оля Постникова, Аркадий Осипов и я, как и вся Москва, таскались по вечерам поэзии, знали и слышали почти всех тогда существующих поэтов. А было это в 1962–63-ем, нам с Олей по 19 лет, наши мальчики-друзья чуть старше, и, конечно, все мы писали стихи. Мы были студентами разных химических институтов и подружились на любви к поэзии.

Ухажеров у меня было достаточно, но как-то после одной-двух встреч продолжать не хотелось. Был даже один полузнаменитый молодежный прозаик, печатавшийся в «Юности» и выпускавший книжки. На творческой встрече с ним у нас в Менделеевском институте я выступила против высказываний его о Блоке.  После встречи прозаик нагнал меня на улице. Познакомились и стали встречаться.

Мне, девятнадцатилетней, это льстило. Как-то он спросил, что я читаю, я сказала, что Пруста. Его реакция была для меня странной: «Это же тягомотина, так скучно, устарело!» А его проза мне казалась примитивной, масс-молодежной, о чем я, конечно, по молодой наглости, не преминула сказать. Судя по всему, намерения у прозаика были серьезные, он привел меня к своей маме, и та дотошно расспрашивала о моей семье.
 Водил к друзьям, например, к Роберту Рождественскому (они были одного поколения). Тот тут же ухватил меня за задницу. И мне это не понравилось.

… Илью Рубина очень многие боялись, боялись его баснословно острого языка, многие просто трусили, не способные ничем ответить на его выпады. Я его не боялась, может быть, потому, что в самом начале нашего знакомства он открылся мне в слабости, что на самом деле слабостью не было. Чуть ли не в первый день знакомства (в редакции газеты «Менделеевец») он пошел меня провожать, и в моем подъезде мы проговорили около часа, вернее, говорил он.
Это были юношеские стенания, жалобы на судьбу, поразительно искренние. Но это было еще не знакомство.

Время от времени мы встречались в редакции «Менделеевца». Уже Илья ругал мои стихи, тыча в строчки длинным деревянным мундштуком, уже выступал, как мэтр, уже давал мне читать разные интересные книжки, уже мы обсуждали «Один день Ивана Денисовича», уже мы были в одном литобъединении…
 
А по-настоящему мы подружились весной 64-го года, на задворках Менделеевского. Оба оказались у развала книг, выброшенных из библиотеки за ненадобностью. Там Илья сказал: «Страна, которая выбрасывает Случевского — плохая страна». Каждый из нас набрал много книг: Гёте, поэтов.

Мы пошли вместе к метро. Не могли наговориться, как-то сразу влюбились друг в друга по уши. Я знала, что Илья женат, что жена хороший человек, но, честно говоря, меня тогда это как-то не занимало. В двадцать лет угрызений совести у меня не было. Просто мы принадлежали друг другу, а что за этим, меня не касалось. Мы шатались по улицам до умопомрачения, в любую погоду, целовались, уже понимали, что не можем друг без друга.

Мы были тогда абсолютно счастливые безответственные дети. Илья ушел от жены. Он жил у своей мамы, я дома. Мы были не в себе, просто сумасшедшие.

Подмосковный туризм в какой-то степени возник и от жилищной проблемы, и мы с Илюшей один раз посетили какой-то подмосковный туристский слет. Но это было явно не наше. Особенно помнятся одни сутки, проведенные на чьей-то даче в Лосиноостровской. Мы встретились на платформе, и первое, что Илья сказал: «Сняли Хрущева». Так что дата этого дня точная. Мы понимали, что ждать надо худшего.

Была бутылка вина и какая-то еда, немного. На даче, наш знакомый по институту, отъявленный антисемит, ел почему-то сухую вермишель из пакета. Мы чем-то поделились с ним. Терпеливо ждали, когда уйдет. И как только за ним закрылась дверь, мы бросились друг к другу, и продолжалось это бесконечно…  В конце концов, чуть не сгорели буквально, курили в темноте и подожгли матрац. Есть не хотелось, хотелось только пить. Такая была юношеская ненасытность. Мы невероятно похудели за эту ночь. Еще мы без конца ругались на литературные темы, но стоило нам посмотреть друг другу в глаза, как все сметалось. Потом вспоминали эту ночь и очень смеялись. Такое сумасшествие только и могло случиться в неумелой, неискушенной юношеской страсти, в ненасытимом познавании.

В конце концов мы сняли комнату на Спасской улице, денег не было, только моя стипендия.  Илья стипендию не получал, так как учился плохо. Два раза Илья сдавал донорскую кровь и получал какие-то деньги. Я тоже попыталась, но у меня из-за хронического тонзиллита кровь не взяли. Я была никакой хозяйкой — гора немытой посуды на столе, вечно неубранная кровать, где мы и проводили большую часть времени.

Часто мы ходили обедать к Ильевым маме и тетке, они жили по соседству, это было сказочно вкусно. Еще по вечерам мы подкармливались у его многочисленных друзей и немногочисленных родственников. А основное — стихи, стихи, стихи.
 
Илья писал тогда поэму «Революция». В 23 года он уже очень многое понимал про советскую власть. И если сейчас перечитать стихи, то это не «Братская ГЭС»...  Стихи могли быть лучше или хуже, но ни за одно слово не было стыдно. Может быть, наше поколение — последнее, сохранившее непосредственную связь с прошлым, поколение еще не полностью советского производства.

Отрывки из «Революции» (Поэма помещена на моей странице  в ПРОЗА.РУ – примеч. О.П.):
Моя святая неудача,
Россия. Плачу и молчу.
Твоей пощечиной, как сдачей,
В кармане весело бренчу,
Худыми узкими плечами,
Глазами полными луны,
Люблю тебя, люблю печально,
Как женщин любят горбуны.
Измерю ширь твою и дальность
Подробным шагом муравья.
Во мне твоя сентиментальность,
И только злоба не твоя.

Еще:

И во-вторых бредут заводы,
И раздирают песней рот,
И падают, глотая воздух,
Держась руками за живот.
И невозможна остановка,
Возможен выстрел сгоряча,
Когда, о будущем крича,
Забьется песня у плеча,
Продолговато, как винтовка!

И еще:

Умирают боги, умирают...
И, не смея плакать, до утра
Бабы шмотки мужнины стирают,
Чтоб отмыть вчерашнее «ура».
И, пропитан щелоком и содой,
На штыках полощется закат.
И вздуваясь, опадают годы
На губах больного старика.
И дворцы пылают, как сараи,
И, куда-то в Африку уйдя,
Умирают боги, умирают,
Сладковато падалью смердя!
             Февраль — май 1965 года

Ездили в Таллин. Таллин, наша медовая неделя. Илья был страстный книжник и, конечно, мы ходили по книжным магазинам. Однажды хотели купить альбом Ван Гога, только что там вышедший. Продавщица сухо сказала, что альбомов больше нет. Было видно, что она не хочет продавать русским: перед этим буквально на наших глазах выдала экземпляр эстонцу. Мы вышли из магазина и огорченно стали обсуждать, сколько ненависти к русским, и есть за что. И вдруг в тапочках, по снежному тротуару нас догоняет эта продавщица и кричит, что она нашла один экземпляр, и если мы хотим, она его нам продаст. Как мы были счастливы! За женщину и за книжку.

Лето мы провели в деревне Валищево на грибах и картошке и впервые читали Библию, это было огромным потрясением для нас.

Когда мы пошли на фильм «Обыкновенный фашизм» Ромма, была дикая очередь, толпа рвалась за билетами, и один парень оттолкнул Илью: «Пусти, жидовская морда!»

Жить нам было совсем не на что. Мои родители получили в это время новую двухкомнатную квартиру и позвали нас занять одну комнату, при этом в другой жили они сами и мой брат Виктор. Такой был квартирный вопрос. Это был новый район Ленино-Дачное (мы звали его Неудачное), и, однажды возвращаясь домой, Илья заблудился и вернулся по колено в грязи. Дома были абсолютно неотличимы друг от друга.

Ругались мы с Ильей отчаянно. Ругались по поводу Вознесенского. Илья восхищался: «Пилоны, перлоны, как сахар пиленый», — я возмущалась. Ругались по поводу Панченко (нашим литобъединением руководил поэт Николай Васильевич Панченко). Илья страшно ревновал к нему и не только к нему. Я ревности не выношу. Ревнуй про себя. Я тоже ревнива, но этих демонов никогда не выпускала наружу. Все это продолжалось около двух лет. Немного повзрослев, я поняла, что основа наших отношений — ложная, что для меня главное — дружба с ним.

Я уговорила Илью вернуться к Наташе, а сама, чтобы не убивать родителей, переехала на время к своей приятельнице. … Выдержала два месяца. Илья приезжал каждый день и вообще ошивался вокруг. Я сняла комнату на площади Восстания. Ела, в основном, хлеб с маслом, денег не было. Но было невероятное ощущение счастья. Бродила по округе, свободная и счастливая. Собирались друзья-поэты, читали стихи. С Ильей мы оставались друзьями, хотя он долго делал попытки вернуть наши отношения в прежнее русло.

Рубин был необычайный, фантастический говорун, и в 19 лет, наверное, женщины любят ушами. Илья всегда шутил с женщинами, шутки были неприличными, но умными, и женщины их, как правило, оценивали. Его шутки были не просто смешны, они меняли мировоззрение. Это всегда касалось конкретного мига, сиюминутной ситуации.

Всю жизнь он звал меня Континиус. Остроумие, каламбуры, умные цитаты, блеск, артистическое разгильдяйство, отпор незваным, любовь к избранным, внутренняя неуверенность, одиночество, ощущение своего еврейства, обреченность — такие качества равнодушными нас не оставляют. А главное свойство Ильи — он был заводила, «дрожжи мира», он будоражил мысль, высказывал сомненья, утверждал, спорил, и все начинало бродить, пузыриться и думать.

Я бесконечно благодарна Илье, он открыл мне совершенно другой мир, когда сделались интересными совершенно другие вопросы, и все это весело, остроумно и глубоко. Я во многом сформировалась благодаря Илье. Я уже не говорю, что Илья открыл во мне женщину, и я ею стала. Не в смысле потери невинности… Роман с Ильей был страстный и короткий. В сущности, это была не любовь, это были открытия самого разного рода, очень важные открытия. А когда открытия совершились, все кончилось.
     «О, юность легкая моя!
     Благодарю...»

Навеки люблю этот хрупкий мальчишеский силуэт, худые лопатки. Если я в мужчине не чувствую мальчика, мне трудно даже общаться… А нежную дружбу мы сохранили до конца Илюшиной жизни, я была его конфиденткой. Это потом Илья стал лохматым, бородатым, но мальчик в нем оставался всегда. Он часто влюблялся, один раз серьезно, и рассказывал мне обо всех своих страданиях. Наташа была идеальной женой, очень добрый человек, много работала и всегда заботилась о нем, Илья понимал и всегда ценил это.

 А поженились они очень молодыми. Никаких уводов девиц из родительского дома, как пишет Оля Постникова не было. Мой случай был единственным случаем увода из дома. Илья был грешный, а «безгрешных», как пел Окуджава, не знает природа. Он был грешный и веселый, а таких любят женщины и боги. У меня сохранилось много сердитых и трогательных писем от него, и российских, и израильских (писем, присланным нам с Сашей Блюменфельдом, моим мужем); часть израильских была напечатана в журнале «Евреи в СССР», а оригиналы изъяло КГБ.

Илья внезапно умер в тридцать пять лет, в 1977 году в Израиле, куда в 1976 эмигрировал. На Хулонском кладбище, где бесконечные, ослепительные в своей белизне надгробья и высокое синее-синее небо, мы положили на его могилу белые камушки в 2008 году.

А тогда, в 70-е…. Дышать было нечем. Печать нереализованных возможностей лежала на всех нас, стыд, безысходность, обреченность сдавливали горло. Как писал Иннокентий Анненский: 
    Только камни из мерзлых пустынь
    Да сознанье проклятой ошибки.

Илья уехал… Уже после его смерти вышла книжка «Оглянись в слезах» со стихами, эссе и началом романа.

За несколько лет перед отъездом Рубин включился в «еврейские дела», познакомившись с Александром Воронелем, прочитав его невероятно умную статью «Трепет иудейских забот».
В 1974 году Рубин стал редактором самиздатского журнала «Евреи в СССР». Основатель этого журнала А. Воронель, выпустивший восемь номеров, уехал в Израиль; всего было двадцать номеров за три года. Илья познакомил нас со своими новыми друзьями, отказниками. Он был страшно увлечен этими еврейскими делами, говорил о еврейской культуре, Израиле, Бубере. Он писал в эссе: «Многовековой памятник иудейской религиозной мысли, Талмуд — одна из мировых вершин развитой диалектики», и «У нашего народа свои пути, свои обетования, свои цели».

Илья просто расцвел, точно застоявшийся конь, мчался, как безумный, так он соскучился по настоящему делу. Говорил мне, что работает днем и ночью, принимает какие-то таблетки, чтоб не спать, не может терять ни минуты времени. Он даже помолодел и выглядел счастливым. И с Наташей отношения перешли в молодую фазу. Конечно, были слежка, обыски, вызовы в КГБ и прочее. Но была радость от этой настоящей работы и надежда на избавление.

Стихи Ильи я не могу оценивать объективно, уж очень они связаны для меня с конкретными вещами. Статьи же, с которыми отчасти мы были знакомы, и полностью напечатанные в его книжке, показывают, как Илья вырос, стал глубже, точнее и острее.

В Израиле за то короткое время, что ему выпало прожить, Илья успел много, написал стихи, статьи, начал роман. Вот как пишет о нем Р. Нудельман: «И в этот, первый свой звездный час, всех заинтересовав, озадачив, заинтриговав своей несомненной и яркой талантливостью, сварливостью, искренностью, залатанными джинсами, цыганской бородой, фехтовальными остротами, сложностью и тревожной колючестью мысли, упрямым отстаиванием своего права быть не „как все“, быть самим собой — „евреем в России, русским в Израиле“, …— в этот свой первый звездный час — он умер».

Я несказанно благодарна Илье за все, и, кроме всего, Илья подарил мне мужа — Сашу Блюменфельда, специально, с целью, познакомив нас, в чем позже признался. Что ж, он знал меня достаточно и угадал судьбу.

Однажды мы с Сашей заехали за ним, чтобы куда-то идти, было холодно, но Илья не надевал перчаток и сказал, что не может носить такие ужасные перчатки. Я возмутилась: «Ты что, сбрендил, посмотри какие старые перчатки у Сашки», — на что Илья ответил: «Он как сын профессора, может себе это позволить, а я не могу»…

Потом Наташа, его жена, рассказала мне, что в свое время почему-то родители Ильи не считали нужным его одевать, хотя отец занимал какой-то вполне приличный пост в конструкторском бюро. Илья ходил, как оборванец, когда они познакомились. И Наташа купила Илье новые импортные ботинки. Илья был потрясен и благодарен навеки. Видимо, отношение к вещам — оттуда, из детства и юности.

Илья оставил нам с Сашей часть своего архива, то, что не удалось переправить в Израиль. Что-то мы потом переправили, а остатки я отдала Оле Постниковой, когда мы уезжали в Америку. Кроме того, Илья назначил Сашу своим душеприказчиком.

Оля Постникова написала об Илье хорошие воспоминания «Портрет в смешанной технике», «Вопросы литературы», 2002, вып. 1, но там есть ошибки и фактические неточности. (Статья помещена на ПРОЗА.РУ – примеч. О.П.).

… в статье о Борисе Хазанове Илья цитирует: «Русский язык — это и есть для меня мое единственное отечество. Только в этом невидимом граде я могу обитать... Безумие мое бредит по-русски. Земля моих отцов — та, на которой я мыкаюсь сейчас. Или вообще никакая» (Б. Хазанов).
Это было главным — русский язык.