Баринов расчет

Искать машину во дворе мне не понадобилось, она стояла у самого входа в банк. За окном виделось лицо знакомого шофера, который не раз возил меня после занятий домой, заканчивались они в девять-десять вечера. Так распорядился хозяин, и я не только не отказывалась от таких условий работы, но считала их вполне справедливыми: если я должна приезжать на уроки поздно, то необходимо доставить меня обратно до самого подъезда дома.
Подошла к машине, водитель открыл дверцу, я села, и он сразу рванул к выезду с территории банка. Не очень люблю слишком быструю езду и тем более резкие рывки. Но шофер был опытным, я не раз ездила с ним, так что, слегка вздохнув, расслабилась и стала смотреть на дорогу. Часы-пик давно закончились, можно было ехать быстро.
Мы, как обычно, сразу разговорились. Вроде бы о чем мне было говорить с этим   человеком? И возраст разный, я была старше лет на десять, и общих интересов никаких. Ну не болтать же о каких-то банковских делах! Нас с ним тут ничто не касалось: он выполнял свою шоферскую работу, я свою преподавательскую.
Но какое-то время назад, разговорившись, мы вдруг вышли на неожиданную тему. Оказалось, он родом из рязанской деревни, которая располагалась прямо по соседству с той, где родилась и жила до семнадцати лет моя мама. Замечательное открытие!  Я рассказывала ему всё, что знала от мамы о жизни деревни в дореволюционную пору. Он слушал с большим интересом: видимо, сам знал об этом очень мало; возможно, в семье его родителей и соответственно в его детские годы не очень любили говорить о таком, их разговоры, наверное, носили чисто практический характер и касались той конкретной жизни, которой они жили тогда. О ней он мне и рассказывал, когда я, вдруг почувствовав усталость, умолкала. Поначалу мне казалось, что Николаю неловко сидеть молча, он говорит со мной больше из вежливости, чем из истинного интереса. Но говорить ему понравилось. Общаться на свои темы ему, скорее всего, было не с кем, а тут нашлась собеседница.
В тот вечер именно так всё и началось. Он искусно крутил баранку руля, я сидела рядом, слегка откинувшись назад, разговор шел легко и интересно для нас обоих.
Мы буквально за несколько минут оказались рядом с Таганской площадью, и хотя проехали лишь какую-то осьмушку моего пути, здесь у меня обязательно возникало ощущение, что до дома осталось совсем недалеко.
Это был не совсем обычный частный урок, как с каким-нибудь школьником или взрослым человеком, взявшимся за изучение всем и везде нужного английского. Как-то соседка по дому спросила, не хочу ли я взять частный урок. Когда-то я помогала ей самой, она меня очень ценила и сейчас рада была предложить мне подработку. Заниматься нужно было с ее начальником, а он работал в очень известном тогда банке, был одним из первых руководителей, она как секретарша знала, что ему нужно.
Я обрадовалась предложению: тогда у меня были немалые материальные трудности, никакая подработка не помешала бы. Честно говоря, надеялась и на то, что такой богатый ученик сможет платить мне больше, чем любой другой: я брала за свои уроки весьма скромные деньги, просто не умела набить себе цену. А сами взрослые ученики или родители школьников никогда не предлагали платить больше. Мы с соседкой договорились, что она завтра же сообщит обо мне начальнику и вечером зайдет рассказать, что получилось.
Всё пошло, как по маслу. В обговоренный день я приехала в банк, находился он в центре города. Поднялась, прошла к кабинету своего будущего ученика. Он встретил меня радушно, говорил, что хотя когда-то чему-то учился, английский язык давно забыл, а он ему очень нужен, потому что часто ездит за границу; с одним американским банком их банк даже сотрудничает. Детали мне были не нужны, мы сразу приступили к делу. Он сообщил, что никогда никаких заданий выполнять не будет, ему очень некогда, так что всё должно начинаться и кончаться на уроке. Спросил, конечно, о стоимости урока, а у меня, как обычно, не хватило смелости назвать сумму чуть больше моей обычной, так что всё и сложилось, как обычно. Единственное, о чем я попросить не постеснялась, это чтобы он платил мне в долларах. Уже шел последний год второго тысячелетия, я успела съездить за границу и мечтала поездить еще. Тут проблем не возникло, Барин (я сразу стала так называть его) согласился. Заниматься решили два раза в неделю. Ему хотелось как можно скорее и лучше изучить английский, свободно читать документы на нем и беседовать. Обговорили и такой штрих: после вечерних уроков меня будут отвозить домой на банковской машине, а если решили позаниматься у него дома в воскресенье, то кто-то из его личных шоферов меня и привезет туда, а потом доставит до дома.
Очень скоро я приступила к работе. Довольно долго она проходила в Москве, в одном из второстепенных зданий банка, куда я приезжала сама, к шести часам вечера.  Домой меня отвозили разные шоферы банка.
Не столь гладко шли занятия сами по себе. Барин почти всё по языку забыл. Правда, иногда в какой-то неожиданный момент он выдавал правильный ответ. Меня это радовало, возникало впечатление, что я найду точки опоры, которые мне на занятиях помогут. Но их возникло совсем немного. За полтора часа занятий нас обычно не беспокоили, а свой мобильник, который у Барина уже был, он отключал. Закончив, мы прощались, он уходил второстепенной лестницей, ведущей к переходу из здания в здание, а я спускалась вниз, садилась в машину и ехала домой.
Худо-бедно дело шло. Я всегда тщательно готовилась к занятиям. Подбирала подходящие материалы. Адаптировала и упрощала то, что нашла, до нужного Барину уровня, распечатывала на старенькой английской машинке, давно отжившей свой век, но все еще помогавшей мне в работе. Персональных компьютеров у обычных людей и в помине не было, только в офисах. Получалось, что урок и моя подготовка к нему да плюс еще дорога в два конца очень сильно осложняли мою жизнь, отбирали много времени. И если разложить на эти часы стоимость урока, то для меня это был не самый выгодный заработок, а самый малый, плохой и абсолютно неадекватный. Надо было бы отказаться или удвоить плату, что было бы очень правильно: ведь даже на дорогу в оба конца, я тратила около двух часов. Но у меня, как обычно, не хватало решимости так поступить. Я всегда, а особенно в работе была человеком обязательным, по своим личным целям весьма скромным; просто оставить Барина и предложить ему поискать другого преподавателя я считала чуть ли не подлостью. Продолжала ездить, вкалывать, скрывать свое недовольство и работать немножко больше, чем за бесплатно. Барин ничего этого не ценил, считал всё само собой разумеющимся и время от времени сообщал мне, что чувствует, как растет в языке, скоро вполне сможет работать с банковскими документами и общаться на английском с представителями американского банка, иногда наезжавшими в Москву.
Чуть-чуть иначе занятия проходили у него дома в выходные дни. Жил он за городом, в собственном особняке. Там на стол ставили чашку чая или кофе и блюдечко с «печеньками», как он называл любые кондитерские изделия. Жена обычно бывала дома, но никогда в наших встречах не участвовала и разговоров со мной не заводила. Мы с Барином тратили минут пять на чае-кофепитие, говорили о поселке, где он выстроил дом, а потом возвращались к своим делам. Что-то в его жизни я, конечно, разглядела. Два личных шофера очень сердились на него за то, что обычно он гонит их, как ломовых, заставляет ехать на бешеной скорости, что было весьма опасно. Один из шоферов как-то сказал: каждая такая поездка превращается в очень опасное мероприятие с риском для жизни, но защитить себя они не смели и меня тоже возили к Барину на бешеных скоростях.
Если его загородный дом ничем меня не потряс, казался неинтересным, его гараж в полуподвале дома по-настоящему удивил: там стояло семь-восемь дорогущих иномарок, которые в общей жизни только появлялись. Это казалось настоящим богатством. Одного я понять не могла: для чего так много машин? Решила, что просто такова форма конкурентной борьбы с соседями – мол, вот я какой, а вы-то что! Ни на минуту не задерживалась у него в доме, торопилась к себе. В душе злилась, потому что на такой урок с поездкой за город и обратно у меня уходил фактически целый день.
Изредка у нас возникали разговоры о его работе. Он даже пытался объяснить мне что-то о банках. Я ничего в этом не понимала, и самым сильным чувством в связи с этим словом и явлением у меня было вот какое: я никак не могла понять, какие могут быть банки в социалистической жизни? И  дальше: какие собственники, какие хозяева?.. Конечно, это были издержки нашей советской ментальности. А банки вдруг стали возникать с огромной скоростью.
Кое-что, наверное, поняла правильно. Он вдруг стал мне рассказывать о том, как возник этот банк, кого он обслуживает и чем они в основном занимаются. Поняла, что они помогают очень богатым людям как можно сильнее сократить их налоги. Почему-то хотела сказать ему, как каким-нибудь школярам из третьего-четвертого класса: «Как вам не стыдно!» Слава Богу, что хватило ума промолчать.
И еще запомнилось, как иногда по окончании занятия он выходил проводить меня до дверей на выход, а там вдруг кто-то появлялся. И тогда Барин с гордостью сообщал, что это такой-то человек, очень богатый, и они гордятся тем, что он их клиент. Я тех имен не знала, но вот ведь как – запомнилось. Но одна мысль вспыхивала в голове и начинала жужжать, как большая муха: зачем уменьшать налоги этому жирному богатею – сократили бы их простым людям… Со свойственной мне привычкой вечно бороться за справедливость я могла бы что-то брякнуть. На мое счастье, Барин уже уходил и торопился догнать важного клиента, а я шла к лифту.
Однажды именно в такой день, когда занятие наше проходило в кабинете Барина, я видела его главного начальника, директора банка (назову его здесь Хозяином). Он шел куда-то по коридору, и Барин тихонько шепнул мне, кто это. Представить меня ему и не подумал. И слава Богу – зачем мне это? Но я запомнила его внешний вид: молодой, очень самоуверенный хлыщ в дорогущем костюме за немыслимые деньги. Интересным человеком он мне не показался.
Жизнь продолжалась, мои занятия с Барином тоже. Дело шло, как бы удивительно это ни было: наработанные преподавательские навыки помогали мне учить Барина при совершенно невероятных рабочих условиях. Иногда и эти занятия пропадали по причине занятости Барина.

Сколько же я с ним прозанималась к тому дню, с которого начала эти воспоминания? Год, наверное. И не собиралась прерывать встречи: нужны были деньги: помогать мне в материальном отношении было некому, а вот сама я помогала своим. Да еще и появилась возможность ездить по турпутевкам за границу. Пока я росла, взрослела, прорывалась в средние годы и даже приглядывалась к не столь далекому уже пожилому возрасту, ни разу за границу не ездила, это было совершенно невозможно. В результате я, преподаватель английского языка с огромным стажем работы, впервые побывала за границей в год выхода на пенсию, а в Англии только один раз. До сих пор помню драматичнейшую сценку: стою в Лондоне в середине Тауэрского моста, смотрю, как внизу тяжело гонит свои обильные воды Темза, и горько плачу, не понимая, как могло случиться, чтобы у меня появилась возможность съездить в Англию, о которой к тому времени уже целых тридцать пять лет я вечно рассказывала всем своим ученикам и студентам, а оказалась только в возрасте пятидесяти пяти лет и всего на несколько дней?
Так вот – тот вечер, когда банковский шофер, мой исторический земляк по маме вез меня в довольно поздний час домой после очередного урока с Барином.
Прошло столько лет, но я, как сейчас, вижу те жуткие минуты.
Вот перед нами уже перекресток на Таганской площади, где пересекается сразу несколько дорог. Везде светофоры; если едешь по правилам, нет ничего страшного. Впереди чуть слева станция метро Таганская кольцевая. Справа и тоже впереди – станция Таганская Новогиреевской линии. А ближе к нам, справа, перпендикулярно идет большая магистраль. Движение по ней очень напряженное, но для них горит красная лампа  светофора; все машины, автобусы, другие транспортные средства стоят, как вкопанные. Я спокойно смотрю направо, в душе никаких тревог. Так же спокойно, но прямо перед собой, то есть на светофор смотрит мой шофер. И как уж получилось, что он не заметил изменения цвета на светофоре, понять не могу. Ехал вперед, не снижая скорости!
И точно так же вперед, но по своей магистрали рванул весь другой транспорт… В какую-то секунду я вдруг увидела, что все эти машины, автобусы и прочее едут нам наперерез! То есть – перпендикулярно! Может быть, я видела это только долю секунды, потому что тут же ощутила жуткий удар в правый бок! Господи, да что такое?! Но и этих слов я до конца додумать не успела: резко подскочила на своем сидении рядом с шофером куда-то вверх и одновременно вперед… К концу этой секунды я влетела головой, всем теменем прямо в стекло машины!
Вокруг послышались крики, ор, мат. Но я в основном слышала только потрясающий звон оконного стекла. Потом снова опустилась в кресло. По всему салону машины рассыпались мелкие-мелкие стекляшки. Я закрыла глаза, испугавшись, что сейчас все они попадут мне в глаза… Нет, нет, лучше спокойно посидеть.
И тут я почувствовала, что кто-то уже вытягивает меня из машины, а еще чей-то голос приговаривает рядом: «Осторожно! Тихо! Спокойно!» Чувствую, что эти люди  с удовольствием вытянули бы меня из машины на руках, но у меня самой откуда-то берутся силы, и я просовываю ноги в приоткрытую дверцу машины, потом вытягиваю всю себя наружу, и с меня, как густые заледеневшие на лету снежинки, ссыпаются вниз бесчисленные стекляшки.
В следующую секунду я, не забыв надеть перчатку, сметаю их с себя вниз. Под другую руку меня держат шофер и неизвестно откуда взявшийся милиционер. Понимаю: чтобы не упала. Я едва держусь на ногах. Но гораздо больше, чем просто упасть на почти заснеженную, а на самом деле засыпанную стекляшками землю, я боюсь другого: что все-таки стряхнуть с себя всё не сумела, надо продолжать, и еще – что сейчас умру и рухну вниз. Видимо, и мои спасители, точнее сказать – «поддерживатели», понимают это, потому что еще крепче держат меня под руки. Я почти машинально, но с очень живым страхом стряхиваю с себя стекляшки – господи, сколько же их у меня на голове в густых волосах и сколько насыпалось в откинутый назад капюшон куртки! Как их оттуда вытряхнуть? Но я зря беспокоюсь: уже в следующую секунду кто-то из мужчин выворачивает мой капюшон, и оттуда высыпается столько стекляшек, будто там уместилась чуть ли не половина машинного стекла.
- Вызовите скорую! – говорю я, еле ворочая языком.
Ни секунды не сомневаюсь, что это совершенно необходимо: скорая тут же доставит меня в больницу, и я буду спасена. Но неожиданно в ответ слышу совсем другое:
- А зачем нам скорая? Мы доставим вас прямо домой, не беспокойтесь!
Да как же шофер повезет меня в разбитой машине? На ней нельзя ехать! И садиться придется прямо в кучу стекляшек!
Наверное, не очень соображая, что делаю, я проговариваю эти слова вслух, потому что тут же слышу ответ:
- Он не повезет вас, у нас с ним сейчас начнется разборка. А доставит вас совсем другой шофер.
Только тут соображаю, что это какой-то третий мужчина. А рядом – еще одна машина, у которой все стекла целы. Да что же это такое, как я поеду с незнакомым человеком? И откуда он знает, куда надо ехать?
- Не волнуйтесь, - объясняет «третий лишний», человек, которого я не знаю, он появился здесь совершенно неожиданно, будто спустился прямо с неба. – Мы позвонили в банк, приехал другой шофер, так что всё будет в порядке.
Я еще раз пытаюсь стряхнуть с себя стекло, но все-таки сажусь в другую машину, покрытая осколками. Меня заботливо усаживают прямо, стряхивают с куртки и юбки  еще сколько-то стекляшек, и машина срывается прочь. Нет, не срывается, как раз едет очень-очень осторожно, будто я еще не побывала в аварии, но это может случиться…
За всю дорогу я не проронила ни слова и не задала новому шоферу ни одного вопроса. Но сама догадалась: они не стали вызывать скорую потому, что это было бы очень плохо для банка, зачем им такие хлопоты? И если дальше окажется, что я все-таки разбилась насмерть, это случится дома, при чем тут знаменитый банк? Еще успеваю догадаться, что незнакомый человек, вдруг появившийся рядом со мной на месте аварии, работник спецслужбы банка. То есть их родной КГБшник. Может, и надо было бы с ним поспорить, но могло получиться только хуже…
Доехали мы очень быстро. Шофер помог мне выйти из машины, стряс с меня еще сотни стекляшек, подвел к лифту и доставил прямо к квартире. Подошел к двери,  отпер ее моим ключом и, приветливо улыбнувшись, «тем же лифтом», который не успел спуститься вниз, отправился вниз. А я… осталась стоять в прихожей. Боясь прикоснуться к куртке, все-таки как-то сняла ее. На пол всё сыпались и сыпались стекляшки. Может быть, самым правильным было бы тут же отнести куртку на помойку. Такую одежду носить впредь было просто опасно. Но я никуда пойти не могла да и не понимала, как можно выкинуть не сносившуюся еще куртку. Она стоила недешево, а каждый рублик доставался мне непросто.
Хотя я едва не падала от стресса и бессилия, еще почистила себя. Потом прошла в комнату и долго сидела в кресле, совершенно обалдевшая от всего случившегося. Ни на секунду не переставала думать о том, что сейчас умру, я же попала в страшную аварию; это, как сказали бы сегодня, несовместимо с жизнью. Но я все стряхивала с себя стеклянный мусор и думала, думала о том, как я могла оказаться в такой страшной ситуации. Мой шофер был очень опытным...
Ближе к полуночи мне позвонил, как это бывало всегда, сын, я сообщила ему о случившемся, и он сказал, что немедленно едет ко мне. И вот тут – видимо, потому, что расслабилась, - я горько расплакалась. Мне, оказывается, совсем не хотелось умирать! Хотя годочков было уже немало: пусть с маленьким «хвостиком», но все-таки шестьдесят.
Сын добрался очень быстро и тут же заявил: «Нельзя ждать до утра, поликлиники и так далее, сейчас же пойдем в больницу, до нее одна остановка. Надо же, чтобы тебя осмотрел врач! Пусть уже началась ночь, дежурный врач есть всегда!» Мне надо было вымыть голову, чтобы в волосах не осталось ни единого стеклышка. Сын помог мне, тщательно вытер голову и очень внимательно покопался в волосах. Вроде бы стекляшек там не осталось.
Потом он натянул на меня другую куртку, и мы вышли из дома. Шла я очень трудно, но он, иногда чуть ли не волоча меня, помогал идти более или менее ровно. Когда мы добрались до больницы и прошли в приемный покой, врач пришла довольно скоро. Это было моим везением в тот крайне невезучий день. Дежурным врачом оказалась наша хорошая знакомая, которую я знала много лет, потому что учила английскому ее дочку.
Она очень внимательно осмотрела меня. Проверила на каком-то аппарате. Возилась долго и тщательно. Диагноз ее был лучше, чем я ожидала: сотрясение мозга есть, но госпитализировать не надо, можно полечить дома. Дала лекарство и велела утром сразу идти в поликлинику к невропатологу. Та проведет свое обследование, назначит лечение. В любом случае, уточнила она, мне нужно целый месяц лежать и быть как можно спокойнее.
Разговор о происшедшем был неизбежен, потому я рассказала ей, как и что случилось. Она тяжко вздохнула:
- Вылечитесь. Жаль, конечно, что я не могу выдать вам больничного, не имею права. Но вот то, что вы их всех отпустили, очень скверно. Подумайте, как вам получить с банка компенсацию, вы ведь очень пострадали. Поговорите, может, они выплатят вам деньги. Работать вы долго не сможете, а жить на что-то надо.
Как шло лечение, рассказывать не очень хочется. Обычно шло, наверное. Раз в неделю я ходила в поликлинику и просиживала там долгие очереди, врач назначала что-то новое, а одно-два лекарства из прежнего списка велела пить долго и очень старательно.
Интересно вспомнить, что за все те полтора месяца, что я пролежала с «сотрясом», как это называют врачи, никто из банка мне ни разу не позвонил. Правда, почти никто меня там и не знал. Но знал же Барин – почему не позвонил? Почему не поручил секретарше позвонить? Это была уже не моя соседка, какая-то новая дама, которая, как мне позднее рассказали, называлась помощницей начальника, а не секретаршей. Но какая разница, позвонить она должна была. Нет, не звонила. Ну, что ж, думала я, – значит, потом разберемся. Я совсем не была уверена в том, что вернусь в банк: после истории с аварией мне этого вовсе не хотелось.
Лишь один человек все-таки навестил меня, приехал прямо домой, и было это примерно через неделю после происшествия. Шофер. Тот самый, по вине которого случилась авария. Земляк моей мамы.
Помню, как, позвонив мне, говорил он очень робко, словно боялся чего-то. Уточнил, как я, все ли лекарства принимаю, поправляюсь ли уже. И напросился на визит. Мне не очень хотелось принимать его в своем «разобранном» состоянии, но и отказать ему не могла, понимая, что пережил он тоже немало.
Приехал довольно быстро – видимо, находился недалеко. Позвонил, я открыла дверь. Он стоял настолько робкий и жалкий, весь сжавшийся, что у меня дрогнуло сердце. В руках держал две туго набитые сумки. Я не поняла, что это; подумала, что заходил в магазин неподалеку, вот и решил зайти. В сумках угадывались округлые формы – похоже, он купил много банок вкуснятины.
Николай снял куртку в прихожей, подхватил в руки сумки и прошел за мной в комнату. Хотела сказать ему, что сумки он может оставить в коридоре, никто их не возьмет, но почему-то – видимо, боясь показаться насмешливой или высокомерной, - промолчала. Предложила ему сесть, что он с удовольствием и сделал, поставив сумки совсем близко к себе. Я думала, что сейчас он разговорится, но Николай молчал. Почему?
Вдруг почувствовала: он пристально смотрит на меня. Без труда заметила, что взгляд потрясенный, он читался примерно так: «Ты и правда жива? И даже поправляешься?» Я смутилась и чуть отвернулась. А когда снова повернулась, его взгляд немного изменился, глаза показались мне счастливыми. Никакого объяснения не требовалось: могло же случиться так, что при аварии я выжила, но потом… Я снова отвела глаза. И тут услышала его голос:
- Господи, какое счастье, что вы выжили! Какое счастье!
Я промолчала.
- А я тут… Мы с женой… Тут гостинчик для вас…
Какой еще гостинчик?!
Спросить я, однако, не успела: он начал вынимать из сумок банки, пачки, снова банки и все это ставить на стол. Роскошные соленые помидоры, огурчики, грибы… Конфеты, оладушки… Консервы, жареная курица в красивых кусочках… Пирожки, орешки, дорогая колбаса…
- Ну что вы, зачем мне так много? – очень смутилась я.
- И вовсе не много, - возразил он. – Вам надо полностью поправиться. Чтоб и следа не осталось от той… от той беды!
И снова – еще кулек конфет, еще коробка зефира в шоколаде. Из глубины сумки вынырнула очередная банка помидорок…
- Так уже есть помидоры, - беспомощно возразила я, понимая, что мне не остановить его, пока полностью не опустошит сумки.
- Те ж соленые, а эти маринованные, - уточнил Николай. – И вот эта баночка – она выскочила последней из большей сумки – тоже маринованные, но огурчики. Ешьте, миленькая. Ешьте. И ради Бога выздоравливайте! – Он глянул в небо через окно и истово перекрестился.
- Спасибо, - совсем смутилась я, с некоторым ужасом глядя на заставленный роскошными продуктами стол. А Николай в эту секунду доставал что-то последнее из второй сумки. Это оказался мед, две баночки.
- Один липовый, а другой из клевера, тоже очень полезный, - уточнил он.
И снова я благодарю, благодарю. И думаю о том, что сейчас мы проговорим. Только вот… мне не совсем удобно расспрашивать его о том, что с ним случилось в тот каверзный вечер. Уже готова задать свой нелегкий вопрос. И тут не столько глазами, сколько душой, всем своим существом улавливаю его взгляд. Смотрю пристально, всего секунду-две. Николай уже улыбается, но я поймала нечто совсем другое: непонятную ненависть! Это-то мне за что? Скорее, не он, а я должна его ненавидеть… В чем дело?
А Николай уже встал со стула и сделал два шага по направлению к двери. Обе опустевшие сумки повисли у него на пальцах.
- Куда же вы? – от неожиданности, а вовсе не из-за недоброжелательности спросила я. – Посидите немного…
- Спешу! – чуть резковато сказал он. И быстро-быстро напялил на себя куртку, подхватил рукой шапку, легко открыл замок и шагнул за дверь.
- Ну… тогда – еще раз спасибо, - оробев сказала я.
- Да ладно, чего уж там… - брякнул он, не оборачиваясь. Вызвал лифт и стал, мне показалось, считать секунды, торопя его: видимо, решил, что тот поднимается слишком медленно.
Только еще на секунду Николай глянул на меня. Видимо, уже справился с каким-то своим волнением. В его взгляде больше не было ненависти, только явное успокоение.  Подъехал лифт, и Николай кивнул мне. «Выздоравливайте!» - услышала я его приглушенное слово уже из лифта.
Постояла несколько секунд на лестничной площадке, не совсем понимая, как ко всему отнестись. Потом шагнула к себе и заперла дверь.
Никаких особых объяснений происшедшего в общем-то не требовалось: любое чувство Николая было понятным. Все эти потрясающие гостинцы, из дома, из какого-то запаса, собранного для семьи, были совершенно понятны. А вот тот мгновенный, почти молниеносный взгляд ненависти покоя мне не давал. Села на диван. Надо было бы убрать банки и коробки в шкаф, но я не спешила, будто надеялась, что Николай вернется и я попрошу его все это забрать. Но пока я сидела на диване и грустно смотрела в окно. И то неожиданное чувство ненависти, которое я уловила в глазах гостя, тоже поняла. «Если бы не ты, я бы никуда в тот вечер не поехал, - будто пытались объяснить мне его глаза. – Кончался мой рабочий день, я бы скоро поехал домой, и всё. А тут ты со своей поездкой...» Вот так я невольно как бы стала виноватой. Чувство Николая мне было понятно… Но в душе остался неприятный осадок.
Я думала, что Николай позвонит мне еще раз. Спросит, поправилась ли я полностью. И я скажу ему, что почти. Или – что надеюсь на это. И снова горячо поблагодарила бы его за всю ту вкуснятину, которую он принес мне. Но Николай не позвонил. Я никогда в жизни его больше не видела.
Однако позднее кое-что о нем узнала. Сотрудница банка, относившаяся ко мне очень тепло и с большим уважением, вкратце рассказала по телефону, что Николая после той аварии с треском уволили из банка. На совете руководителей постановили взыскать с него полную стоимость банковской машины, которую он фактически разбил. И еще она уточнила, что в тот злополучный вечер в машине не сработала подушка безопасности, вот почему я так страшно влетела головой в стекло (пристегнуться забыла) и разбила его на сотни мелких осколков. Я спросила, что случилось у Николая перед той поездкой, в дороге со мной он явно был чем-то очень расстроен. Но она ничего не знала и только добавила, что это никого не интересовало: ты приехал на работу – и работай, а остальное никого, кроме тебя, не касается.
Позднее знакомые объяснили мне, что хотя его приезды и все пакеты и банки с продуктами говорили о его благородстве, истинный смысл визита все-таки был другим. На шофера ведь сразу завели уголовное дело, и тут были варианты продолжения: если я жива, то всё ничего; а вот если бы погибла, тогда его бы на годы посадили. Отказ приехавших за мной на место аварии людей из банка вызвать скорую означал, что это было бы скверно и для банка: на них тоже завели бы уголовное дело.

Вот такой вышла та злополучная история, которая неожиданно столь значительно вспомнилась мне вдруг, будто случилась недавно, и до сих пор имела огромное значение.
Я просидела дома месяца полтора, до того дня, когда лечащий врач сказала, что могу приступать к работе, но желательно, чтобы она была не слишком напряженной и трудной, мне еще надо долечиваться.
Позвонила Барину. Сообщила, что вроде бы чувствую себя неплохо, готова вернуться к нашим занятиям, если он хочет их продолжить и за этот период моего отсутствия не нашел другого преподавателя. Он был рад моему звонку и с воодушевлением сказал:
- Ну, что вы! Зачем мне другой преподаватель, когда вы так хорошо меня учите. Если можно, прямо сейчас и договоримся о ближайшей встрече.
Барин встретил меня очень приветливо. Сказал, что соскучился по английскому и нашим занятиям. Уточнил: все это время практически не занимался, потому что без меня ему никак не обойтись. Я слушала его молча, приветливо улыбалась, но меня  удивляло, что он не задал мне ни единого вопроса о том, как я себя чувствую, не выразил и слова сожаления о том, что произошла такая неприятная история. Мы сели за стол, и урок начался.
Сначала, что естественно для занятий после большого перерыва, шло туговато, но потом Барин раскачался. Чувствовалось, что хочет поскорее нагнать свой собственный уровень до вынужденного перерыва. Дело шло! И я, правда, не говоря ему об этом ни слова – просто чтобы не воспарил и не зазнался, - про себя радовалась: несмотря на его жесткие условия, на то, что сам он ничего по английскому не делал, причем никогда, и все знания были результатом только наших встреч, он прилично запомнил все то, что мы проходили–изучали. Кстати он и сам это чувствовал и был доволен. Даже сказал такое: этот урок поневоле получился как бы экзаменом для него, и он сдает его вполне благополучно.
Ровно через полтора часа занятие окончилось, он положил на стол мой гонорар и собрался вернуться в свой кабинет. Но у меня был к нему разговор, и я попросила его задержаться. Он снова сел и с удивлением глянул на меня: что это я задумала, никогда такого не было… Да, задумала.
Я сказала ему, что болела тяжело, восстанавливалась трудно и за эти полтора месяца потеряла все свои заработки, но в подобных ситуациях пострадавшим обычно выплачивают компенсацию, так что и я хотела бы ее получить. Услышав это, он внезапно изменился, стал очень жестким и резковато спросил:
- А при чем тут я? Компенсацию должен выплатить тот, кто совершил аварию.
- Но где я его возьму? Слышала, что вы этого шофера уволили.
- Еще бы! А что – нужно было дать ему премию? Машина пропала. Зачем нам такой работник?
- Думаю, что компенсацию должны уплатить вы, он подчиненный, а вы начальник. И я же ездила сюда ради вас…
С этой минуты всё изменилось, разговор пошел крутой, резкий. Он сражался со мной так, будто я решила отобрать у него последнее. Несколько раз я разнервничалась и напомнила ему, что на кону оказалась моя жизнь – неужели она ничего не стоит? И как мне вообще налаживать свои дела – денег почти нет, потому что столько времени проболела. Он продолжал гнуть свою линию: никакой компенсации платить не будет. Я уточнила, что в таком случае заниматься с ним больше не буду. Вот тут он сразу спохватился: ведь одним сегодняшним уроком уже доказал, как многого достиг чуть ли не вопреки всем тем условиям, которые создал сам и при которых никто заниматься бы с ним не стал.
- Ну… хорошо, хорошо, я выплачу вам сто долларов, - сказал погасшим голосом.
Меня эта сумма возмутила. Я вдруг обрела смелость и возразила ему, чего никогда и ни при каких обстоятельствах до того не делала:
- Нет, эта сумма меня не устраивает. Вряд ли вы свою жизнь так низко оцениваете. А почему моя ничего не стоит?
Теперь у нас началась настоящая торговля, будто мы оказались на каком-то невольничьем рынке далеких исторических времен и белый барин покупает черную рабыню.  Он все-таки понемногу увеличивал первичную сумму. Вот уже прозвучало слово о ста пятидесяти долларах, но я опять не согласилась. Он покряхтел, попыхтел, сказал, что ему надо возвращаться к работе, а он тут занимается не пойми чем. Я встала и начала собирать свою сумку, показывая, что эта торговля для меня омерзительна и я ухожу – вовсе не до следующего урока, а совсем. Он сразу добавил аж целых семьдесят долларов. Я уже не могла говорить с ним и просто покачала головой. Правда, одно словечко у меня вырвалось: что этот торг унизителен и бесчестен. И стала отходить от стола. Тогда он вдруг с чуть истерической ноткой воскликнул:
- Но чего же вы хотите?!
- Пройду сейчас к директору банка и вашему начальнику, он лучше поймет ситуацию, - уверенно сказала я.
Вот тут Барин вдруг рассмеялся:
- Уверяю вас, он и копейки не выплатит. Вы его не знаете…
Говорят, мысль материальна. Не знаю, так ли это. Но вдруг в воздухе услышала голос Хозяина банка: «Не дам ничего! Уходи отсюда, и поскорее!»
Сейчас, пока вспоминаю ту историю, а душе так мерзко, что мне стыдно до сих пор. Не за то, что качала перед ним права. Стыдно за такой гнусный подход, за то, что его начальник, судя по всему, был еще большим циником и подонком, чем он сам. За себя мне не было стыдно ни капли – кроме того, что вынуждена заниматься с таким негодяем, доказывать ему самые элементарные вещи, которые знает каждый человек, а уж каждый начальник – тем более. Никакого унижения в этом разговоре я не чувствовала – только возмущение.
В итоге мы остановились на четырехстах долларов, он мне тут же их выдал, достав из своего кармана, как обычный человек достал бы десять рублей. Для него, банкира, одного из основателей банка, который греб доллары чуть ли не мешками каждый день, сумма в четыреста долларов не стоила ровным счетом ничего – копейки… И никакого стыда он не испытывал. А я, пока спускалась вниз на лифте и шла к выходу, думала о том, что, наверное, надо бросить этот урок, найду другие, вылезу из своих трудных обстоятельств. Было очень обидно: из-за этого гада я чуть не погибла…
Все-таки я вернулась, продолжала заниматься. Правда, недолго, потому что к лету очень тяжело заболела, легла на грозную операцию, выкарабкалась из беды. Снова занималась с Барином. Мои материальные проблемы усложнились. А он, между прочим, все богател и наглел, его банк не разорился, как многие другие в те времена. Относиться ко мне стал равнодушно. Был даже такой поворот, когда я предложила ему найти другого преподавателя, носителя языка. Это можно было тогда сделать через Британский центр при Библиотеке иностранной литературы. Секретарша все организовала, человек нашелся. Возник своеобразный момент, когда я рассказывала ему о своих занятиях с Барином, что и как делала. Беда в том, что такие преподаватели нередко были – совсем как месье Бопре в «Капитанской дочке» Пушкина: «Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом», а потом приехал в Россию учить французскому господских детей. Точно-преточно фразу эту не помню, но суть ее была именно такой.
Баринов новоучитель оказался именно таким. Позанимавшись с ним две-три недели, Барин перезвонил мне и почти умолял вернуться, потому что носитель языка ничему научить его не смог и объяснить мог еще меньше. Я вернулась, однако, как было угодно Судьбе, ненадолго.
В этот короткий период их банк переехал в другое здание, куда более богатое на вид, тоже в центре Москвы. Теперь я занималась в Барином в его кабинете. Там стоял огромный рабочий стол, но на уроках мы садились за длинный журнальный стол, низкий, заставленный до предела всякими вкусностями. Я сидела на одном его конце, Барин на противоположном, как бы чуть вдалеке от меня. Книги положить мне было почти негде, но как-то приспособилась, держала их на коленях. На первом же нашем уроке подумала, что это совсем неплохо – неназойливо попить чайку, тем более что почему-то в тот вечер пришла в банк голодной.
Однако едва я решила протянуть руку за пирожным, как почти прямо перед моим лицом на поверхности столика вблизи угощений возникло нечто невообразимое: ботинки Барина. От неожиданности я резко отпрянула: что это?! И тут разглядела: это он вытянул свои длинные ножищи до края журнального стола. Вспомнила: так обычно любят сидеть большие господа в Америке. Получалось, что и мой Господин решил стать не хуже, так и устроился. И меньше всего на свете его волновало то, что его ботинки почти касаются тарелки с пирожными, из которой я решила взять одно себе к чаю…
За те два или три раза, что я еще приходила на занятия в новобанк, за журнальный стол не садилась, сославшись на то, что он для меня низок. Сидела чуть поодаль в кресле, держа все нужные книги и бумаги на коленях.
Эпизод запомнился отвратительно и символично… Как и вся та история.
                х   х   х

С тех пор прошло двадцать лет. Знаменитый банк развалился, потому что умер его самый главный хозяин. Однако конкретные создатели банка не очень пострадали. Имею в виду двух людей: директора и моего бывшего студента; их имена иногда мелькали в печати, в появившемся интернете их несложно найти. Они не вместе, у каждого своя вотчина, но, видимо, оба довольны. Уж если они когда-то – знаю это из рассказа Барина – сумели, заканчивая университет, сесть однажды за стол, просчитать всё и осуществить свой замысел по организации банка, что в те годы очень активно проводил в жизнь Ельцин, всё устроить и совсем неплохо, то теперь, став значительно старше и опытнее, изучив банковское дело, как и руководство большими предприятиями, они стали еще более ушлыми, им всё нипочем.
Не могу сказать, что я часто вспоминаю Барина. Зачем он мне? Хватает своих проблем. Жизнь стала совсем иной. Но иногда вдруг случаются вещи совершенно потрясающие.
Неожиданно замелькала в новостях фамилия директора моего Барина. Оказывается, на него наложили в США очень большие санкции и заморозили его капиталы. А это не один миллион долларов, может быть, и миллиарды. Там посчитали, что он нажил свои огромные деньги нечестным трудом. Тогда чуть ли не каждый день шли новые разоблачения. Я не удержалась и посмотрела в интернете информацию об этом подонке. Он занялся совсем другими, не банковскими делами, открыл несколько фирм, стал торговать. Его финансово-банковский опыт, не сомневаюсь, очень пригодился ему и позволил наживать все новые и новые капиталы. Показали и его супругу, малоинтересную женщину, их двух детей. Оказалось, что очень значительные суммы из своего капитала он  давно перевел на нее. Однако это не уберегло его от санкций и потерь. Он, конечно, не разорился, но удар получил крепкий и прямо под дых. Не знаю, как пойдет эта мерзкая жизнь дальше, отменят ли санкции, вернет ли он свои денежки. На фотографии в интернете он смотрится молодым, успешным и довольным. Но это же не сегодняшняя «фотка», как теперь говорят. Я не думаю, что он живет спокойно только внешне, стараясь  не терять лицо в той своре бандитов-богачей, которые разворовали всю нашу несчастную страну, но им этого мало, они продолжают ее грабить.
Нашла я кое-что и о своем бывшем Барине. Он укатил очень далеко, и не в жаркие края, а в совсем холодные, и там тоже занимается вовсе не банковским делом, а тяжелым производством. Думаю, у него есть всё на свете, чего только может пожелать человек, но вряд ли ему хотелось уехать так далеко, в Москве ему жилось очень тепло и уютно.
А я – на прежнем месте. Мне от них ничего не нужно. Но память, вдруг настроившись на эту волну, заиграла всеми цветами радуги, мысли побежали вглубь и вверх, откуда всё видно совершенно иначе, чем снизу. И понимаю я теперь одну совсем простую и очень ясную вещь. Знала эту истину всегда, но тут она впилась в тему раскаленной иглой и многое объяснила. Заключается она в том, что ни одна человеческая мерзость не прощается: наказание и отмщение обязательно придут – если не сразу, то через какое-то время. Великое изречение Всевышнего – Мне отмщение и Аз воздам – не просто фраза, это один из сильнейших законов жизни. Он непререкаем. Может быть, если бы все живущие всегда помнили о нем и особо остро вспоминали в тот час, когда решили совершить какую-то особую подлость, не совершили бы ее. Но они довольны, беспечны, зачем им вспоминать какие-то неприятные вещи, тем более что они в них вообще не верят. А напрасно…
Конечно, я воспринимаю такие изменения в жизни своего Барина и его начальника 
как расплату и за их отношение ко мне. Но ни минуты не сомневаюсь в том, что у них подобных историй было немало. И чем больше они их совершают, тем страшнее будет для них расплата.
          Наверное, я могла бы рассказывать эту историю еще долго, но, думаю, хватит и того, что здесь вспомнилось. Никакого торжества из-за «обеднения» своих Господ я не испытываю, просто мне все это страшно противно. И если что-то здесь нравится, то только то, что справедливость, хотя бы отчасти, восторжествовала.