Три родственника и смерть

Три   родственника и смерть
 
 
Везуч  Олег Хоботов: сомнений у родственников, друзей, знакомых не имеется. Перенёс тяжелейшую операцию: хирурги «Склифа» не верили о здравии – нелепая автокатастрофа. Родня гадала «фифти-фифти», жалея именитого односельчанина. Однако «косой» назло: выздоровел, Боженьке – мат! Ходил опираясь на самолично вырезанный костылёк, чуть-чуть прихрамывая.
Опосля аварии тянуло на философию: а почему так, – не мог сказать и близким. Вдруг щёлк-щёлк что-то в голове и пошло-поехало. Заумные идеи (о материях) посещали и во время лекций, в автобусах, электричках и так далее. А на «малой родине» – огромной когда-то деревне-шахте Казаковский Промысел – (о смерти); обнимаясь с близкими, при трепотне со знакомцами, ай, такой вчерашней юности! На старинном погосте, кланяясь могилам родительским, также. И, по-христиански помянув, кидало  именитого врача на «едва ли те беседы». Не медицинского характера, нет, лишь философия: усложнённая, занимательно-интересная. За жизнь и после неё, что называется. Шесть бухгалтерских гроссбухов исписаны мелко-мелко, статьи в трудах  университета, опубликованные "пробитые" лекции...
У рейсового автобуса встречали: племяш Яша Цыбулин (по-уличному Цыбуля) с улыбкой «от уха до уха». Губастый, весь в прыщах. И братан – Тит Валежников – задумчивый школьный историк, с простоватым лицом и неразлучной собакой.
        Расцеловались, лёгкие шлепки по плечам, хаотичные вопросы–ответы, смех, улыбки.
     Тимка обнюхав,  завилял хвостом и гавкнул с удовольствием.

К вечеру у родительской пятистенки кучковались друзья школьные, соседи, близкие. Малышня оккупировала стайку, постройки, естественно,  шумно играя в войнушку. Тётушки гоношили на кухне. В большой гостиной заставлялись столы с разносолами. Тут и пельмени с варениками, холодец, рыба жареная и под шубой. Грибы на любой вкус. А салатов прям с грядки: не меряно. Всё стояло, парило, ждало долгожданного москвича  и родных, и гостей...
Тёртый-битый гость, как и всегда, держался соколом: улыбался, балагурил со знакомыми, отвечал-шутил. Вкусно смешил анекдотами и байками до коликов – отдыхал. Дома! Диво-дивное, как хорош, церковно-ночная бородка к лицу, чуточку правда располнел. Это отметили сельчане, когда запылённый автобус лихо доставил в родные палестины. Карнавал домашний степенно начинался...
Одетая воскресно бабья разноцветь перестала точить лясы и густо заполонила правую сторону. У  женщин-одноклассниц на шеях  гагатки, кожа цвета недозрелой июльской рябины... (1) Это раззадоривало: любовь, морковь, кровь... Мужики –  напротив. За спиной: портреты родителей-учителей с наградами в модно-красивых одеждах 60-годов. Фото перемёршей гуранской родни. На  персидском ковре именная шашка знаменитого деда-фронтовика. Семиструнная гитара в углу, как наказанная...
... Лобастый, с просторным лицом Агафангел – единоутробный брат отца – взял слово. Широкоплеч, худой, как сушёная рыба, однако руки – капкан. Сгладив водопадно-седые усы: ну, за встречу, раскрасавец ты наш! – Не виделись давненько, скучали, ждали!
Звуки голоса точь в точь отцовские...
  Выпили. Крякнули. Застучали вилками. Дымчато заструились неспешные разговоры.
  Опрокинув вторую гул пошёл заземлённее: у седобородых душа требовала беседы, новостей, мнения  родственника. И никак шебутных  не  разубедить.
– Слышал, кум, Лепёха-то уезжает, мастерюга на все руки...
– Ась?
– Без сварщика теперича остаёмся... линяет, о-хо-хо...
–   И врачиха удочки сматыват... эх, бляха-муха, распадается деревня...
– Известно, баба кроит вдоль, да режет поперёк...
– Куда ж мчимся-то?.. раньше же хорошо жили... дисциплинки ан нет... по «ящику» благодать, концерты... финтифлюшки растелешенны, стыд-срам пополам...
– Дорога-то известна... на погост, милай... года большие...   
–  Ежедень учат по телевизору одно да потому, годами... хохлы мешают, америкосы. Пропагандоны чёртовы, шабаш... стандартный верняк... мозги   забиты чепухой...
–  Закуска градус крадёт! Крепка, зараза... мёртвого подымет...
–   Россия терпелива, держится на блате, туфте и мате... что не так, соседушка? Ась?
– Куда администрация-то смотрит, не воюем... бардак повсюду... дисциплина-то того-с... опостылело... а вот  при генералиссимусе...
–  Известно куда, в свой кошель... давно видел главу? – То-то харя? Домину-то выстроил... ему не до нас. Дивно брыдлый на раз два прикарманивает... итицка кочерга... едрит твои маковки...
– Будь суемудрый трижды через нитку проклят...
–  Нищета кругом, пенсион мал, всю жизнь ишачили... сумлеваюсь в будущем я... и внуки–горожане опеть рассказывают...
–  Сейчас, паря, деньги всех хватают за яйца... в аптеке цены-то... охренеть не встать...
– Мы, старичьё, защищены броней прожитых годов...
– Да всё, кроме «мани-мани», похоже теряет смысл... иы-к...
–   Вкалывать молодым негде...  раньше заработал – отдай, не греши... а когда гуляли на свадьбах, проговори?..
– Правда только там, где её скрывают...
–  По ящику вечером – «пусть говорят»... а чо, по-приколу... где увидим звёзд, супер-пупер  и о, кэй...
–  Ну не уроси уже!.. хохоряшка...
– Ягодки–грибочки, леденцы в мешочке...
Кто-то раздухарился и рано затянул:
  – Дети танцуют, а взрослые пьют, –
праздником это в народе зовут...
    – Грибы уже пошли? А? Кто скажет... да тиха-а вы...
– Два ведра моховки собрали за час, заходи, угощу...
–   Давайте за любимого молодца опрокинем... ух, пошла-то как... не забыват родню... хвалю... апчхи...
–  Анисья, ёк-макарёк... тащи пельмешков... и водочки хотца, начальная колом, вторая–чаечкой...
– Жданье-то оно крепит, бля... высказался племяш Илюха...
– Самогонка есть витамин – молвил Хо Ши Мин...
– Да кому ты нужон, дурень забайкальский?.. ну–у, чёрт тя дери...
– А помнишь, Митрий... нас всё меньше и почти никого не осталось от класса...
– Застолье у нас щемящая радость...
– Сейчас полечку отчубучу к чертям...
– Эй, Гордей! Дать по мордей? Не рыпайся...
–  Не барагозь, Архип, не начинай даже... спой лучше...
               Вездесущая Маня начала тихонько:

Спит Гаолян
Сопки покрыты мглой...

–  Кто жить не умел, того помирать не научишь...
–      Закусывайте, гости дорогие, выпивайте, радость-то какая у нас...
–  По материться не даёте ни за что... эх вы, люди...

  "Трансвааль, Трансвааль, страна моя, горишь ты вся в огне" –  вспомнилась Олегу тревожная песня, с которой начинался 20 век. Её фальцетом затянул один  из стариков...  Хор голосов усиливался. Отпускнику   беззаботно и восхитительно; молодо на сердце: таки дома, внутри своих...
С кухни: глухо голоса женщин, приготовляющих трапезу опоздавшим, стук ножей и вилок. Мило пахло вкусно-горелым так знакомым с детства.  Тихо пел Кобзон по "Маяку», вперемежку с назойливо-сомнительной рекламой. Достала уже всех, как и баритон певца...
Врач налегал на любимые с детства грузди, капусточку; улыбался над репликами старших. Фиксируя любопытные взгляды горланящих братьев, умилённых сестёр до третьего колена, молодаек... Размышляя грустно: а ведь без следа исчезает что-то тёпло-старое, дорогое...
Через час приглашённые насытились – душе спокойно, брюху гарно. Женщины с пустыми тарелками курсировали на кухню и обратно. Гвалт  постепенно выдыхался. У чересчур назойливого  рекламой телевизора убрали звук. Оставляя рюмки доставали кисеты; закуривали трубочки, мозолистые пальцы ловко варганили цигарки. В расколыхавшемся дыму старцы зажурились, чисто малышня в грозу. И разговоры–вопросы свелись к теме «непроходной» – богохульно-крамольной. Закоперщик: опять Яшка-книгочей.
– Ох,  дядя, – уминая за обе щёки горстку блинов с густой сметанкой. – На днях кладовщица умерла, молода, работящая; жалко вот, последыши остались, четверо. Ужас-с! А часто ли «крякают» в госпиталях Москвы, отчего, блин!   И всё такое...
– Умирает тот, чьё время приспело, – хрустел малосольным огурчиком, делая фигли-мигли Якову: тема не интересна – каждой свой час. Не чай с тортиком, вечерние разговоры в столице ни о чём, переводи трёп на местно–знакомое. Однако Цыбуля гримасы игнорировал.
  Георгий (отец) зыркал недобро: «Молчи, чертяка рыжий, погоди-кась!»
– А как это «приспело время»? – Что за хитрющая инстанция, ёшкин кот? И всё такое, и шурум-бурум. На лице-циферблате веснушки рассыпались грибочками на блюде.
– А так... лучшие живут, смерть выбор знает. – А проблема не «крякающих» в  госпиталях – увы и ах; вряд ли почивший в бозе молодки – царство  небесное. Сказанное – главенствующее и ничего более, уж извиняйте, земляки.
Говорил резко, звонко, будто колол чурки дров.
       Гости утихли; лишь молодёжь шушукалась, прыскали тихим смешком. Патлатый оболтус выдал: клёво!
–  Человек удивлённый ко всему привыкает. – В свой час что-то шепнуло: дуй на операцию, иначе – кранты. Ну, и лёг под скальпель; поскольку рассуждаю за милую душу, вывод каков, земляки? А? Час мой не пробил, ибо смотрят стар и млад, видят же немногие, а эта фишка вне уяснения...
Выткалась церковная тишина; как сорванные дождём листы, гул угас. Остуженные, любящие спорить тётушки, глядя искоса, чуть-чуть забалдели. Родича с острым языком–побаивались. Как-то не шоколадно в воздухе стало.
– Эх, родненькие мои, счастливы неведением; не выслушиваете знахарок-то – уже хорошо. – Порылся в куцых мозгах и для реальности изложения – кратко-игривая мысль о кино. Только просьба: гость с дороги, особенно не чеканить.
Видите ли, киностудии и грёбанное телевидение завалены иностранщиной.  Ленты бесплатны, как и голозадым африканцам. Сюжеты: дерьмо полное, к шаманке не ходи – герой выживает. Продукция исполняет роль мусорного контейнера: хотя и фильмы отличные есть – не спорю. Брандо, Делон, Сталлоне, но за твёрдую валюту! А помнишь, братуха, одной ногой в клуб на «Летят журавли»? Актёр Баталов: стояще-русский мужик, не трухляк. Удивляюсь до сих пор – откуда это у пацана: герой Алексея не жилец. Вот как держит винтовку, интеллигентно переобувает кирзачи, оглядывается в лесу, ясно. А омерзительный типчик живёт, увы и ах. И, это   тематика искусства: смерть героев и жизнь  олухов  и негодяев.
    Гости внимательны; утихла и шебаршащая, ерепенистая молодёжь. Лишь за окном крики и вопли малышни. "Коровка, букашка лети на небо, принеси мне света..."
    В запале наскребывал ускользающие мысли доктор.
       – Безносая с косой не ошибается! – Удар судьбы неожидан – Горький изрёк, со школы заякорилось. 20 лет режу человеческие тела не приведи, как говорится, Боженька.
Помолчал задумчиво осмотрел "аудиторию". Затем развил тему дальше.
После аварии очутился на леске тончи волосочка. Лёжа под капельницей увидел сволочугу пустоглазую... Как бы без зубов, одетую в чёпный балахон, вот. Люди думают по шаблону, чего ж молчите? Да-а, грибы и космос...
     Внешне сдержанный Матвеич, щуря голубичные глаза, разгладил ухоженную бороду с начинающим седыми звёздами.
        – Рассказывайте, жутко интересно, ёшкин кот! И всё такое...
Яков открывая шире форточки: дышать невмоготу, у потолка ¬– голубой угарный чад. Деды переглядывались молча, задумчиво...
      Лопоухий Валежников задумчиво протирал толстые стёкла очков. "Отдать подшивку журнала «Безбожник», что ли! Пусть читает"...
    – Н-ну, будто еду в троллейбусе. – Лето, август, духотища, шуба асфальтовая плавится, на остановках скопище людей, о-ё-ё... А транспорт отчего-то полупустой. Остановки не афишируются. Входные двери хлопают рыбьими губами, а народец отчего то не садится. И соломенной шляпкой красавица делает знаки. Мне.  Еду – в белом марлевом платье бежит. Встанет на остановке целеустремлённо-настойчиво маня, улыбается, иди-ка, бородач, жду. Сачок для ловли бабочек в руке, им машет. Да-а, грибы и космос... Щёлкнул пальцами и сложил крест-накрест музыкальные руки. Утих.
Гости сторожко молчали, у знакомых годами ох и неуютно на душе. Монолог для крестьянского уха дик – проще сорок бочек арестантов!
         «Вот с детских годков шалун и белобрысый лепетунчик Олежка! – Теперь: столичная штучка, чудно говорящая, на ядреной  козе фиг подъедешь – мозги и уши вянут, тю-ю. Церкву-то в 30-х приснопамятных власть угробила, поп в Магадане, о нём не слыхать. А очередной рясоносец будет ли? Да и когда размусоливать божественное, сохатить надо! Так-то едва ли выживешь, батюшки-светы – думала часть приглашённых».
      Москвич добавил рюмку в одиночестве: ну, до чего ж хороша-а-а, тётушка старалась! Закусив маслятами:
       – Хирург Толя Берсенёв – знакомы десятилетия, парень свой в доску. – Чётко вспоминается: хотя в операционной темень – хоть режь, как повидло в детстве. Вот он – из рода потомственных лётчиков, в закрытом городке сгинула юность. Рассказывал выпивая: похорон глазел много; утирали слёзы женщины редко. Показухи абсолютно не было. В чём же отличие от гражданских? А хоронили ядреных мужиков, в расцвете сил, элиту, вот в чём ужас-то! Зная: усопший дал маху, поэтому и разбился... Кончина зависит ничтожной мерой; человек делает роковой шаг, и вот пустоглазая в балахоне – салютует! А «ведёшь правильно» – тогда не умрёшь, где логично можно «откинуть коньки».
      Ещё буркну о дружбане. Заслужил, месяцами тела пластает, не очень-то выкобениваясь. Врач милостью божьей гимнастику утреннюю не любил, ерундистика – у организма интервал до десяти. А тут почему, отчего – захотелось размяться. Рысцой в сквер; взрыв, дом – хлоп!.. теракт... Как сие объяснить, земляки? А? Такая вот хитрющая инстанция... уж не до грибов!
      Одержимость тащила в монологе; суховата,  как бы без влаги была. Но подъём, нота – чистейший звук. Мимо едва ли шмыг-шмыг, факт: зажжёт человека вряд-ли, но равнодушным не оставит.
       – Дудки,  охотников до чёрта! – победно-визгливо ощерился Агафангел, мутно таращась и роняя слюну. –  И сказывают мульки не хуже... хе-хе... Не желаю выслушивать похабель и срамиться!
    Впечатление огорошивающее, ледяная молчаливость за столом, недоумевающие глаза...  Кто-то из молодых рассыпчато захохотал, прыснули и девахи. По ехидным ухмылкам поднадсаженных жизнью крестьян – вредословил  гость. Часть молча, крестясь, качая лысо-седыми  головами, уходили «по-английски». Измочаленные деревенской жизнью антикварные бабушки поднялись из-за разрушенного стола. Или так сяк – восвояси, избирая благовидный предлог.
      Разминал сигарету историк: «Круто–круто загнул: просвистел тепловоз и ту-ту? Вот тебе и Кирики-Улиты!..» Озвучка: слушая эти рассуждения будешь циником, вариант – философом.– А не поменять ли, Олегыч, службу?    Чёрт побери, заумь, хлестаковщина явная... Ведь можно и того... охренеть..." Куртяк пальцем у виска, тихонечко свистнул, извинительно улыбаясь. Добавил: меня лично это поражает!
      – А зачем менять? – Как  же тогда философствовать, где брать для ума основу? – мигнув засопевшему фельдшеру, на лице которого – осознание полученного счастья.
    – Гости, дорогуши мои, спасибо за компанию, что пришли, интерес отдельно, ухожу баиньки. – Дорога неблизкая, устал вечерней лошадью, ф-фух... А самогонка бо-же-ствен-на!
        – А может споёшь любимый «Трансваль», – озорная подружка мамы Анфиса.
  – Завтра споём... да и аладушки что-то не вижу... И хворайте меньше, уважаемые...
– Забичевался школьный воображала... костерят все... и жена цок-цок-цок бросила павлина...
– Чтоб ему! – Маня, тётка по отцу.
         Кураж уже не тот! На неразлучный посох опираясь, ушлёпал в спальню.
«Ну и головастый, много знает, шпарит, как лектор с края» – с оторопью чесали бороды расходившиеся. Иные еле-еле вставали из-за стола (ноги квелые). Как маленьким сурово-заботливо помогали верные жёны... Лишь укрытый крошевом временных пятен сопел дядька-бобыль. Уткнувшийся в тарелку с винегретом, сияя лысиной-зеркалом. Ни рассчитал силёнки, бывает...
Лето было мочливое. Урожайного года уж как ждали-то крестьяне-волы-пахари,  к сожалению, безуспешно. Сейчас неделя юрила. Знойный день, воздух раскалён, струился. Раскрылатившиеся воробьи звонко чирикали, купаясь в дорожной пыли, не упуская дымящихся телячьих лепёшек. И улыбалось солнышко; тепло, без ветерка, обычного для родных мест. Резко-плотный, как сыворотка воздух, не разбавленный житейской неразберихой. «Чист, не надышишься! – удивлялся вновь и заново москвич. Гагры!»
        Компашка чин-чинарём здоровалась с односельчанами; иногда на ходу перебрасываясь двумя-тремя междометиями, шуткой. Угощали сигаретами.  На центральной улице встречи разные (на большаке тоже). Некоторые юношеские знакомцы с хитро-простоватыми лицами шутили:
–Эй, Матвеевич, борода-то – коровы страх теряют!
– Значит удои возрастут! И щурко смеялся.

     Хоботовых (родителей) отлично помнили. А отпрыску Матвея Христофоровича уважуха: выбился в люди, нисколечко не зазнался! Скромен и честен; за простотой оказывалось взвешенное к иному мнение. Многим   помог осмотрами, лекарствами, рекомендациями. Принимал даже роды в сенокосное время... Тётки, племянницы всерьёз судачили у колодца: на «малую родину» за брить бы фаната хирургии! Лени ни малейшей, вряд ли разъест язва денежных расчётов... Характер в отца: если надо – перейдёт вброд Сиваш. Любой. И хоть круть-верть, или верть-круть, а без жены никуда. И подберём из своих...  Однако, это страсти-мордасти...
–  Оле-е-жа!  – вдруг истошный крик.
      Неспешно обернулся: шаркающейся рысью бежал кузнец Аладушкин. Безнадёжно небрит, вид умученный, но щадяще трезв по воскресной мерке. Красное, дрябро-простецкое лицо не истощёно умственными упражнениями...
  – Двое осталось от класса – хрипел Егор тиская визитёра. – Время борзо тикает, якорь в глотку... унежь душу, или на чинарик подкинь, скаля зубы с «фиксами».
– Опа-на! С того раза должок, харэ, – лукаво Матвеевич. – Зарплата нижняя, как бельё... шуруй к отзывчивой Анисье... Чего вчера-то не  прорезался, ковбой-гуляка?
– Токо сёдня, мля, узнал... в дугу лежа качало. – Айда в кубрик? И о-хо-хо да  бутылка рому...
Не разлей вода кряжистый дружбан улыбался солнечно. Будто шепоток со сна молвил: «Уезжаю к супруге, блин... здесь худо и проблем до чёрта... бесперспективняк... Патроны-то захватил?.."
  – Улыбайся благостно... не окосей, за борт не кувыркнись... лекарства возьмёшь... жёлтый чемоданчик со мною, задудоню, меха тальяночки рванём–гость.
        – В трудные времена нужна жена. – Терпи, браток, ватерлинию уже преодолел, Тит. Эх, минёр-торпедёр... сорок три годика топчешься, а мозги в раскоряку, едришкин перец...
– Засохни! Вали отсель, твою ж мать....  –  От винта едрёнть... дует шторм – корабль идёт... не полностью бесполезен, служу дури-ка примером... в Кейптаунском порту с какао на  борту... чао, рагаццы, сори... ¬рассеялся улыбкой. Старшина первой статьи шуточно, краснея униженно, отдал честь.
– Чего с лобовым межеумком валандаешься? – Добренький, на божничку ставишь! – как от мёрзлой ягоды отойдя исказился Тит. Масла в башке на тоненький бутерброд! Как роза в озере болтается, используя тебя на  сто. Да ещё  с причудами   стал...
–  Мрачнею, видя "под шофе". – Однако, не задохлик.  Забайкальская закалка плюс флот. В разведку бы пошёл; ишачит без надрыва и мастер на вымот. Тропки свои, не алкаш, нрав колючий – раздумчиво врач. А кто не бражничает и не барагозит из ребят пятьдесят второго года?
Чаруя взор засмеялся широко, по-гагарински.
– Лучше быть показушником, изображая хорошего человека, чем на деле честной сволочью. –  И далее так вежливо: ох и располнел же ты, братишка (задавал вопросы жуя ус). Разница в летах, будто невеста стесняюсь – общались ещё когда, да и годы утекли.
– Курить бросил. Гимнастика, забот полон рот, усохну.
– Таисия как?
– Корпит оканчивает ординатуру, замуж собирается.
– Что слышно за столицу?
–  Город состоит не из одних букв и популярных звуков. – Хорошеет, везде англицизмы, дорожает всё... бунтует молодёжь, умники  за кордон сваливают...
– Продвигается ли докторская?
– Движуха-то есть, но... кастрированный волчатник. – Коротко: более-менее никак. Схарчить хотят коллеги-учёные... говорить тошновато и унизительно – задумчиво родственник.
– В науке главное – выдержка... Слышно, в церковь ходишь?
– Не-а, не крещён, в выходные иногда. – В хор по-мальчишечьи влюбился, трепетное наслаждение, ёпрст...
– Когда рванём по ягоду? Голубица поспела, есть и рыжики...
– Да хоть завтра... пешедралом на школьное место... клёв по утречку, юшки хочется... ох, соскучился по грибному изобилию... про нахохлившуюся над рекой деревню сны магнитят...
– Иной раз забываю, что двадцать лет в школе! – Суета, бюрократия, утешного мало... тягомотные вопросы проговорить бы... ты фартовый, сулился  – приехал, Валежников.
На разговорчивого через чур фельдшера молчун напал. С уныло-постным лицом брёл, не исчезающей в обед тенью, заглядывая в подаренный дядькой айфон.
 
Закончив медучилище Яша трудился фельдшером; больные величали, естественно, по имени. Жизнь в бывшем царском руднике до сих пор незамысловата. Знаток-любитель футбола, детективов и рыбалки, – карасей таскал «с поднос от самовара». Правда женщины звали круглолицего «шандарахнутый». «Вот уж, право – говорили – на одном конце червяк мокнет, а на  ином дурак сохнет». Облик дополняли бесхитростные черты: щёки непредставляемы без густых веснушек (растительности не было). И лицо красное, как у рыжих, пожар на голове...
Бывая иногда в Москве заезжал гостем с харчеванием – дядька одинок, лишившийся после аварии ухода верной спутницы.
Особенно глянулся кабинет с зелёным абажуром массивно-антикварным столом. Большое окно с видом на широко-суетливый проспект, скорлупки квартир. А также множество книжных полок, забитых доверху стеллажей. Что ни шкаф, то медицинские, религиозно-спиритические тома с частыми закладками, вопросительными знаками. И философия: Зиновьев, Панарин, Ильин. Эх, изучай, не хочу: литературы по самое не балуйся!
       Вечерами забирался на уютно-кожаный диван, читая опусы известного криминалиста. Старался понять композицию, образы героев, монологи. Однако мозги усваивали лишь крупицы цитат из текста. Учиться нужно (классик прав), институт одолеть – сокрушался. Матвеич многократно говорил об этом же, называя леномыслящим...
Простодушному калякать интересно на любые темы. Что ни говори – вроде бы коллега по ремеслу (или?) искусству врачебному.
– Будет ли супруга, дядя? – листая гламурный журнал женский, оргию псевдожизни. Был лукаво-снисходителен к глупости человеческой...
  – Бабёнок много, а жены тю-тю – хмыкал скорбно-одинокий,   ослепительно показывая зубы, как бы вынырнув из горной речки. – Любовь: когда дама избавляет от бесконечности многих. Вторая жена, третья – уже арифметика, смысл же в единице. Увы, ты не любил и вряд–ли поймешь, ставя на теме жирную кляксу...

       ... Лёгкий ветерок в бескрайней забайкальской степи, исчезли комары и оводы. Пересвистывались встревоженные жимбирушки, величиною с котёнка бурундуки. Далеко в небе просматривались ладьи четырёх тучек; белый  след  от самолёта-истребителя... Здесь речным туманом уплыло в небесную синь игры, деревенское детство, воспетое и оплаканное.
За медленными разговорами ни о чём очутились на кладбище, заполненное незагрязненным озоном... В его рамках кучки старых тополей;   шумели молодые берёзки, упираясь в концовке в извилистый овраг. Сохатый лесок красовался невдалеке. В окрест ни души, лишь на деревьях – редкие чёрные грачи. Космическая тишина и упоительная безмятежность, пришедшая в окончательную ласку. «Чувствую слёзное умиление; такое испытывает верующий, глотая церковные жития» – пела душенька хирурга. Не по силам испытаний Бог не даёт...
Без кепок стояли возле ухоженных могилок. Комок к горлу подкатил... «Тут взгляд раскосых глаз, фамилия 2-е даты, как профиль и анфас ушедшего солдата», –  историк. Резко запахло давленой хвоёй, когда вытащил чекунчик. Не чокаясь, по-христиански, помянули. «Его же не прейдеши» – вспомнилось сыну библейское. Господи, как тепло и ласково в "месте покойне, злачне, светле."
       С форсом, по киношному закурив, учитель сипловато-извиняюще: можно бледно вклеюсь в разговор?
– Валяй, чего спрашиваешь...
– Да не хотел мусолить тему, едришкин перец, но... застолье отвлекало на раз, мысли твои не цедил, край. – «Время придет», «с неба жизнь задана», ошибки. Мудрые штучки-дрючки; икал, шалея от увесистого разговора. Как на духу: в чём кудревато-неповторимые мудрейки, ей-бо? Пригладив отросшие за лето выцветшие волосы, глубоко затянулся сигаретой. И надолго закашлялся... мотая головой, как вылезающий из воды Тимка.
Выключив компьютерное чудо, шандарахнутый», тряся рыжими  кудрями: по-приколу, всех огорошил. Однако мы дотошные: упрёмся-разберёмся и «цифры будут на табло». И всё такое, и шурум-бурум...   
– Ну что ж, изъяснимся на шпалах разговорных. – Главный храм знаете? – в карманы засунув смущённо руки. Едва ли уверенно  чувствовал «о вечном покое» говоря.
–  Не-а,  – в голос родня.
– Не с маху говорю, ёпрст. – Запоминайте: Успения святой Богородицы. Видите – опять же упокоение. Объяснять случайностью – трудно и  уж не здесь. Гм-м... У католиков, к примеру, отсутствует фетишизм умершей и возродившейся Богородицы. У христиан, братцы, культ православия с Византии творён ещё, да каков! Чудо есть и является продолжением смерти. Акцентирую, старички: героев умерщвляем исключительно для возрождения. Мыслю как? Воскресение является сутью бытия души человеческой. А иначе – кто бы толково объяснил, – для чего жизнь? А? Человек существовал бы, как рыба иль муравей. Ага, вижу проняло? Физиономии постными не делайте, а шель-шевель извилинами! Какова былина о Илье Муромце: забыли иль мимо прокатила?
– Не помним – мужики  в  голос скучновато.
– Чего опухли –то?
– Чем меньше знаем, тем легче дышать... много фальшака. Учитель ощутил укол ревности.
– Уй, круто! Фельдшер.
Собираясь с мыслями плечистый земеля глядел в безбрежную даль и высь. Думая, как изложить выстраданные ночами мысли по-простому. После   долгой паузы: смерть Муромца – вот задачка-то какова. – Мы зациклились на вечном упокоении, братцы-кролики. Традиции вроде идеологии получаются. Вникли, или дупель пусто? Въезжай в тему, молодёжь...
– Естественно, непонятки, край, – дотошный Тит Мартынович. – Почти физически ощущаю: выковыриваешь соревнующуюся мысль. Не оспариваю стопудово чёрте что. Загадочной натурой с дольками тщеславия – горжусь; ни с кем не спутаешь, от всех отличишь. Крут-крут, братуха, снимаю шляпу, ё-моё. В забойных рассуждениях осмотрительных буден не умещается главное. Говори-ка ты проще: что за инстанция смерть? Решается ли диалектически задача-то, ей-бо?
– Не выпендриваюсь, сие неблизкое мне. – Думаю: обсуждать необходимо идеи, а не людей. Из размышлений вынес кое что, однако... Замолк. Через несколько минут, далее: каюк является платой за совершаемые ошибки, – глядя в бездонное небо. Один способ исправить ляпсус: умереть и возродиться.
– Ох, как будильник – то под сердцем трещит, едришкин перец... Вот так без терминов медицинских и зауми: «горбатого могила исправит», что-ль?
– Вроде этого, братуха. – Страшно в темноте комаром пропищать жизнь. Ну, по горло не мало же, да? А вообще-то, братцы-акробатцы, окружающее нас адски сложнее. Хмельной песней сидит  аксиома, а не маразм в зыбко-житейском болоте...
А дальше-больше. Умилённо воспринимаю природу частичкой чего-то более огромного. Это – ОН. Шпыняют: почему терпит несправедливость Всевышний? А Бог–отец определяет законы существования высокого,   короче – дорогу. Остальные тропинки гомо сапиенс выбирает лично. С детства. Фактически многое зависит от человека. А вера, что за ежедневным существует что-то более небесное и делает его тем, чем есть по жизни. Не слишком ли научно я?
У  фельдшера перекосило рот: обладающих даром удивлять – единицы. В компаниях подчёркивал искреннее уважение к нервно-снарядному дядьке: закваска само то! Наша, забайкальская... Хотя в спор-беседу ни разу не «въезжал». А здесь, смотри-ка, у тихони-то проклюнулось.
– Дядь, вот человек, извини, «крякает». – Отревели, захоронили, помянув усопшего и  аты-баты... Что потом-то, доцент?
– Вмастил, что называется. – Не доведётся простенького объяснения: смерть всегда болезненно  интересовала человека. Многое взаимосвязано по жизни – бес в деталях, ни на фиг не годится. Тем не менее, братцы-кролики, посильно отвечу.
        – Тут понимаю загадки так иль эдак. – Что находится за кожей человека существует по законам волн – есть-есть такие. Доказано стопудово наукой. И вот потомку Адама является дамочка с косой. Целостность нарушена, тело, оставаясь здесь, частично распадается. Энергетическое поле усопшего быстро-быстро улетучивается в озвученный мир. И земной оболочкой образованные клетки врастают в чернозём, переставая быть частью целого. Воленс-ноленс – тлен. Почему так? Бывший человек возвращается в матушку–землю, ибо состоит из менделеевских элементов земли. Ребят, сказанное не фуфло чистой воды. Именно здесь ломают копья академики-гении, вносится такая научная сумятица, что о-ё-ё.
        Что будет с энергооблачком моим в атмосфере – не ведаю. До семисот лет оболочка земли повторяется: именитые философы разных наций убедительны в этом вопросе. К тому же набор генетических клеток сынов божьих разнообразен. Однако! Так как лимитирован – обрекается на повтор. Встретить на себя похожего человека, запросто. Через столетия...
       Глядя в даль учёный муж задумчиво–извинительно: скажу витиевато, оттеняя частное! Леплю как заводной: хорошо понятна скудость человеческих возможностей! Скорбно-одинокими вечерами изучил центнер философских трактатов на тему. Что же получается, братцы-кролики?
      Через прорехи быстротекущего времени отмечу мудреца Лао-Цзы, умнейшего китайца. Давным-давно изрёк: «О величайшем необходимо знать: существует». Согласитесь: фраза загадочно–ослепляющая, для расшифровки мозговых извилин явно не хватает. Ежедень чувствую: что-то есть выше людей – и ни в зуб ногой! Едва ли объясню доступно: медицина, религия вместе с философией не познали до конца человеческое сознание. И «душа»   лишь на подступах к открытиям, увы и ах. Внутреннюю необъятность разгадки обрести архисложно; тут не только пирамиды Египта... Вычленил махонькую частичку для изучения, хотя проблемы не так однозначны. Да егозливо-поперечный характер куда деть!?
        Про не зажженную сигарету Тит давно уж забыл. «Ну и ну!¬ Вот оно! –   аля–улю... воздушные теремки на песке... завиральный гоголевский кумир... не вникает в несущиеся мысли, юлит. И опа-на! – картина Репина, приплыли... Умерших на земле больше, чем живущих... ха-ха... отчебучил черте что.  Что ж, и у Машки бывают промашки. А партия-то этому не учила, комсомол и газеты – молчок! Эта ахинея полный алес капут. Жить-то нужно вровень с веком, а не выходить из его берегов.  А впрочем, изучал же научный атеизм... говорят, на занятиях студенты на люстрах висят... хотя запоминают тех, кто плюёт навстречу ветру."
    – Заслуживаю каторги, братцы – однако не имею слов: выдаю разгадку! Вангованием не занимаюсь: мне сейчас чудесно. Так вот, удача споспешествует, что-то подталкивает к трудной беседе сей миг, факт. В чём таки фишка? Через колючку степенно двигаюсь к тайнам мозга. Бреду, как перст, не надеясь на локотки институтских коллег. Костерят здорово, чтоб им пусто было... Идти   не шоколадно: ямы на магистралях, умственная чащоба, жгучая зависть долбанной профессуры. Нервяков много. Очень. При этом жуткий азарт, совершенно не до белых грибов, ёпрст... Разводить упоительные болтанки не хочется, но со временем продерусь-таки через мыслительные джунгли! И едино моментно объясню не только землякам! Если жизнь  не проплешит...


Забайкальский говор: слова

1. Гагатки - бусы
2. Патрон - лекарство
3. Опеть - опять   
4. Уросить - капризничать
5. Дивно - довольно, много