Москва 1812 года. Часть вторая

6. Пожар глазами французов.

 Входя в Москву, которая потрясла захватчиков своими размерами, блеском и роскошью, Наполеон принял меры к тому, чтобы город не подвергся разграблению и пожарам от рук солдат Великой армии.

К вечеру 2 сентября   в Москве должны были находиться только дивизия генерала Ф.Роге из Молодой гвардии (3,5 тыс. чел.) и горстка гвардейских жандармов. Солдатам остальных частей было запрещено входить в Москву, а вдоль западной окраины были расставлены посты, с тем, чтобы предотвратить проникновение в город мародеров.
Наполеон все еще вел «правильную» войну и надеялся, что «цивилизованное» вступление его войск во вторую русскую столицу с неизбежностью приведет к заключению мира

«При первых известиях о пожарах Император, который, вероятно, разделял нашу беззаботность, был убежден в том, что они произошли по вине наших мародеров…».

Действительно, истинное положение дел и причины многочисленных пожаров, вспыхивавших то в одном, то в другом месте, стали очевидны для многих чинов Великой армии уже к 3 сентября.
 
 «Арестовано много русских, с фитилем в руке, – записал 3 сентября в своем дневнике Кастелян. – Наши солдаты смогли затушить огонь в нескольких местах, но не везде. Говорят, что губернатор Москвы отрядил солдат полиции для исполнения этой почетной миссии». Между тем, Наполеон продолжал, словно зачарованный, сохранять поразительное спокойствие.

Сам он, объезжая днем 3 сентября Кремль и близлежащие кварталы, мог видеть только слабые дымы. То же он мог наблюдать и из окон Кремлевского дворца, которые выходили на Замоскворечье.

Все разраставшийся огонь заставил Наполеона наконец-то осознать масштаб разыгравшейся трагедии. Согласно Сегюру, Наполеон в полной растерянности взволнованно ходил по комнатам и, бросаясь от окна к окну, восклицал: «Какое ужасное зрелище! Это они сами! Сколько дворцов! Какое необыкновенное решение! Что за люди! Это скифы («Quel effroyable spectacle! Ce sont eux-m;me! Tant de palais! Quelle r;solution extraordinaire! Quels hommes! Ce sont des Scyth)». И только крик «Кремль горит!» заставил императора выйти из дворца и посмотреть, насколько велика опасность.

Примерно в половине десятого 3-го сентября во многих районах Москвы начались сильные пожары, и в 11 вечера гвардия в Кремле была поднята в ружье. Ночь с 3-го на 4-е сентября запомнилась многим гвардейцам Наполеона. «Едва наступившая ночь покрыла горизонт, на котором вырисовывались дворцы,  вспоминает ту ночь П.Ш.А. Бургоэнь, лейтенант 5-го полка вольтижеров Молодой гвардии,   мы увидели зловещий свет двух пожаров, затем пяти, затем 20, затем тысячу всполохов пламени, перебрасывающихся от одного к другому.

В течение двух часов весь горизонт стал не чем иным, как сжимающимся кольцом. Мы тотчас же были подавлены значением этого языка пламени (langage de feu), на котором к нам обращались русские в миг нашего вступления в эту столицу.
Это было продолжением того, что мы видели в Смоленске, в Вязьме, в Можайске, в каждом местечке, в каждой деревне, которые мы должны были пройти.

Русские получили приказ сжигать все, чтобы мы голодали; они следовали этому предписанию с их обычным невозмутимым постоянством. Мы укладывались спать, весьма опечаленные, при свете этого пылавшего костра, который с каждой минутой все увеличивался».


8 сентября император Франции пишет письмо Александру I: «Прекрасный и великий город Москва более не существует. Ростопчин ее сжег. Четыреста поджигателей схвачены на месте; все они заявили, что поджигали по приказу этого губернатора и начальника полиции: они расстреляны. Огонь, в конце концов, был остановлен. Три четверти домов сожжены, четвертая часть осталась. Такое поведение ужасно и бессмысленно».

Стихийные расправы над теми русскими, которых французские солдаты застали за поджогом московских зданий, начались  уже 3 сентября. Трупы «поджигателей» французы в целях устрашения вешали на улицах и площадях. «Мы расстреливаем всех тех, кого мы застали за разведением огня. Они все выставлены по площадям с надписями, обозначающими их преступления. Среди этих несчастных есть русские офицеры; я не могу передать б;льшие детали, которые ужасны»,  писал отцу капитан императорской гвардии К.Ж.И. Бёкоп.

«Веришь ли, мой дорогой Тош,   пишет генерал Ж.-Л. Шарьер некоему Тошу-старшему,   что русские сделали: варварски спалили этот великолепный и очень большой город… Все жители потеряли свои очаги и их судьба определяется тиранией правительства, которое заставило всех покинуть город.   Эти нищие варвары уничтожили все, спалили все, и они также сожгут, по всей вероятности, Санкт-Петербург в тот момент, когда французская  армия  к нему приблизится».

Особенно поразило французов то, что русские, сжигая Москву, оставили в ней огромное количество своих раненых. «Эти варвары не пощадили даже собственных раненых. 25 тысяч раненных русских, привезенные сюда из Можайска, стали жертвами этой жестокости…»,   записал в дневнике 6 сентября Пейрюс.
«30 тысяч раненных и больных русских сгорело»,   заявил Наполеон в бюллетене от 5 сентября.

Остатки города представляли собой удивительный пейзаж: на месте выгоревших кварталов были разбиты военные лагеря. «Везде были разведены большие костры из мебели красного дерева, оконных рам и золоченых дверей, - писал Сегюр. – Вокруг этих костров, на тонкой подстилке из мокрой и грязной соломы, под защитой нескольких досок, солдаты и офицеры, выпачканные в грязи и почерневшие от дыма, сидели или лежали в креслах и на диванах, крытых шелком. У ног их валялись груды кашмеровых тканей, драгоценных сибирских мехов, вытканных золотом персидских материй, а перед ними были серебряные блюда, на которых они должны были есть лепешки из черного теста, спеченные под пеплом, и наполовину изжаренное и еще кровавое лошадиное мясо».
При этом в Москве оказалось очень мало муки, а говядины не было вовсе. Армия ходила в парче, но с пустым желудком.

Величайший английский поэт был потрясен пожаром Москвы и на всю жизнь сохранил это первое впечатление.
Обращаясь к Наполеону, Байрон писал:
«Вот башни полудикие Москвы
Перед тобой в венцах из злата
Горят на солнце... Но, увы!
То солнце твоего заката!»


7. Герой – поджигатель Москвы.

Потомки спорят, кто же решил сжечь Москву, а для очевидцев и современников это вопросом не было. «Ростопчин постоянно устраивает новые поджоги; остановится пожар на правой стороне - увидите его на левой в двадцати местах, - писал в письме Стендаль. - Этот Ростопчин или негодяй, или Римлянин».

Федор Васильевич Ростопчин родился в 1763 году в городе Ливны Орловской губернии. Ростопчин участвовал в русско-шведской войне 1788-90 гг., в осаде Очакова во время русско-турецкой войны 1787-91 гг.
При воцарении Павла Петровича, Ростопчин был единственным человеком, не боявшимся высказывать  ему собственное мнение. Он был назначен генерал-адъютантом Павла I. 
Несмотря на все бесспорные заслуги Ростопчина, в феврпле 1801 года последовала опала. Удаление Ростопчина было организовано П. А. Паленом, который, подготавливая заговор против Павла I, убирал с дороги тех лиц, которые могли бы помешать осуществлению его планов. Перед самой смертью Павел I отправил Ростопчину депешу: «Вы нужны мне, приезжайте скорее». Ростопчин отправился в путь, но, не доехав до Москвы и получив известие, что Павла I не стало.
После убийства императора, Ростопчин долгое время был вынужден прозябать в своем подмосковном имении Вороново, где он от скуки производил сельскохозяйственные опыты,  вывел новую породу лошадей и  начал пробовать себя как публицист.

 На пороге войны с Наполеоном, Александр I решил приблизить к себе Ростопчина. В начале 1812 года граф приехал в Петербург, а 24 мая был назначен главнокомандующим в Москве, ее военным губернатором. Известие это было с восторгом воспринято москвичами.

 В 1814 году он отправился в путешествие по Австрии, Пруссии и остановился в Париже, где был хорошо принят королем и в свете. Губернатор вернулся в Россию  в 1823 году, где и скончался в18 января 1826 года.

18 июля 1812 года , перед отъездом Александра I  из Москвы, Ростопчин спросил у него, как ему действовать на посту московского главнокомандующего. Император отвечал: «Я даю вам полную власть действовать, как сочтете нужным. Как можно предвидеть в настоящее время, что может случиться? Я полагаюсь на вас».

Денис Давыдов в своих воспоминаниях писал: «Граф Ростопчин на Поклонной горе, увидав возвращающегося с рекогносцировки Ермолова, сказал ему: «Алексей Петрович, зачем усиливаетесь вы убеждать князя защищать Москву, из которой уже все вывезено; лишь только вы ее оставите, она, по моему распоряжению, запылает позади вас».

Подсознательно предвидя логическим своим умом неизбежное, Ростопчин не хотел, чтобы Москва оказалась в одном ряду с Веной и Берлином, куда Наполеон входил по первому своему желанию, как завсегдатай в публичный дом. Москва представлялась Ростопчину девственной плевой России, а Наполеон – охотником за этой девственностью. Ростопчин решил, что если уж придется хоронить Россию, то в белом девичьем гробу.

Ростопчин своими руками поджог собственное имение Вороново  спустя почти три недели после оставления Москвы. Видимо, этим Ростопчин хотел стать своим среди погорельцев, разделить с ними их судьбу. Ростопчин понимал, что на Европу такой поступок произведет впечатление.  «Разрушение Воронова должно пребыть вечным памятником Российского патриотизма», - считал Вильсон, и вслед за ним так решила и Европа.

Надпись, которую Ростопчин оставил французам на  доске, прибитой на воротах Вороново,  гласила: «Я поджег мой дом, стоивший мне миллиона, для того, чтобы в нем не жила ни одна французская собака» («J'ai mis le feu a mon chateau, qui me coute un million, afin g'uaucun chien francais у loge»).

 Наполеон счел нужным послать эту доску в Париж, где она неожиданно вызвала не возмущение, а восхищение.

В 1823 году Ростопчин выпустил книгу «Правда о московском пожаре», начинавшуюся с заявления: «Я отказываюсь от прекраснейшей роли эпохи и сам разрушаю здание моей знаменитости». Ростопчин заключал, что «организацию пожара не могу я приписать ни русским, ни неприятелю исключительно», при этом, правда, указывал: «Главная черта русского характера есть готовность скорее уничтожить, чем уступить, оканчивая ссору словами: не доставайся же никому. В частых разговорах с купцами, мастеровыми, людьми из простого народа я слыхал следующее выражение, когда они с горечью изъявляли свой страх, чтобы Москва не досталась в руки неприятелю: лучше ее сжечь».

 Уже по выходе из Москвы, пишет Ростопчин, в главной квартире Кутузова, встречались люди, с торжеством заявлявшие о том, что подожгли свой дом или торговое место. К тому же, напоминает публике граф: «разграбление этого города было обещано армии», а грабить разрешалось только сожженные дома, что, по мнению Ростопчина, вынуждало французов возобновлять пожары.

Книга эта никого не убедила ни в России, ни за границей, где граф прожил большую часть оставшейся жизни и где его в театрах встречали овацией, как античного героя.

Россия в нем героя не видела: когда в 1912 году перед юбилеем Отечественной войны нашли его могилу, оказалось, что она «находится в полном запустении, надмогильный памятник еле держится, надпись выветрилась».

Как бы там ни было, московский пожар, бывший главной причиной отступления, а затем и поражения «Великой армии», скорее всего, является делом рук Ростопчина.
 
Е. Лабом, один из наиболее проницательных мемуаристов кампании 12-го года, позднее писал: "Этот город был снабжен продовольствием на восемь месяцев, и французская армия, занимая его, предполагала дождаться в нем весны и тогда двинуться в поход на Петербург с резервными войсками, которые раскинулись лагерем в Смоленске и на Немане. Пожар же в Москве принудил нас к быстрому отступлению в разгар самого сурового времени года".
Бельгийский историк Дрион дю Шапуа  добавляет: «Отчаянное решение, принятое губернатором Москвы… действительно спасло Европу… Только он один понимал значение этого поступка, спасшего и его Родину, и Европу…».

8. Храмы.

Организованного сопротивления русских внутри Москвы не было, а вот стихийных ночных убийств мародеров русские мужики совершили немало. «В осенние, глубокие и темные ночи, жители московские убивали французов великое множество, кидая их в колодези, подвалы, погреба, пруды и другие места, - писал Федор Корбелецкий, «очевидец по неволе».
 Ночами французы отсиживались за толстыми церковными стенами, «не смея показаться на улицу». Корбелецкий пишет, что эта «скрытная война» обошлась Наполеону в 20 тысяч человек.

 Коленкур писал: «Вся армия за исключением корпусов Неаполитанского короля была расквартирована в городе или недалеко от него. Погорельцы укрывались в церквах и на кладбищах, где они считали себя в безопасности от притеснений со стороны военных; церкви в большинстве случаев находились на площадях и были изолированы от других строений, а потому уцелели от опустошений, произведенных пожаром».

 Из письма А.А. Карфачевского – неизвестному. 6 ноября:  «Пожары продолжались целые 6 суток, так что нельзя было различить ночи от дня. Французы входили в дома и производили большие неистовства, брали у хозяев не только деньги, золото и серебро, но даже сапоги, белье и, смешнее всего, рясы, женские шубы и салопы, в коих стояли на часах и ездили верхом.

Нередко случалось, что идущих по улицам обирали до рубахи, а у многих снимали сапоги, капоты, сюртуки. Если же находили сопротивление, то с остервенением того били и часто до смерти, а особливо многие священники здешних церквей потерпели большие мучения, будучи ими пытаемы, куда их церковное сокровище скрыто. Французы купцов и крестьян хватали для пытки, думая по одной бороде, что они попы. ... Осквернение же ими храмов Божиих ясно доказывает, что они не имеют никакой веры в Бога».

«В продолжение целых двух недель не слышно было ни одного звука колокола — и это в городе, где такое множество храмов. Не встречалось ни одного священника, не было признаков богослужения. Даже в самые ужасные минуты бедствия народ не имел возможности излить душу перед алтарем своего Бога».

Церкви, наполненные золотом и серебром, были главными объектами грабежей. В Благовещенском соборе была устроена мастерская по переплавке церковной утвари из золота, платины и серебра. Слитки переправлялись во Францию. С колокольни Ивана Великого был сорван крест. Архангельский собор был превращен в винный склад, в Успенском соборе была устроена конюшня. 
Кастелян 4 октября записал в журнале: «Собрано и переплавлено столовое серебро кремлевских церквей и передано казначею армии». «…Его величество,   зафиксировал в журнале 16 сентября Пейрюс,   решил забрать из церкви Кремля серебряные полосы, которыми отделаны стены, так же, как и восхитительную люстру из литого серебра».

Грабили церкви не только в Москве, но и в селах, где были расквартированы части армии Наполеона. В селе  Троице-Лыково  из церквей  были похищены даже святые антиминсы.  Деревни Черепково и Рублево были сожжены полностью, а в Строгине и Мякинине  сгорело по 6 крестьянских изб.
 В Церкви  Покрова Пресвятой Богородицы в имении Стрешневых   французы разместили лошадей.  Церковь   впоследствии пришлось восстанавливать и освящать вновь.
Имение Космодемьянское   было  разоренное войной.  Существует запись в ведомости: «…скот, лошади, весь господский хлеб и крестьянский неприятелем разграблен, сожжено три  крестьянских двора». В церкви служба прекратилась на несколько лет.   

9. Грабеж в городе.

 Наполеон с самого начала оккупации Москвы  говорил всем окружающим о своем желании водворить порядок в городе.
Москвы ждали как обетованной земли. В первый момент действительность, казалось, превзошла ожидания; дождались не только отдыха, но и громадной добычи, которую ничего не стоило взять в оставленном жителями городе.

 И начальники с первого дня фактически не препятствовали грабежу русского города, видя в этом нечто в роде заслуженной платы за тяжелый поход. Совершив первый рейд по домам москвичей, их кладовым и погребам, гвардия уже не походила на самое себя: «наши солдаты были одеты кто калмыком, кто казаком, кто татарином, персиянином или турком, а другие щеголяли в дорогих мехах... – писал Бургонь. - Некоторые нарядились в придворные костюмы во французском вкусе, со шпагами при бедре, с блестящими, как алмазы, стальными рукоятями». 

Ему вторит капитан Майли-Нель: «У каждого входа в Кремль стояли на часах гренадеры Гвардии, одетые в московские шубы, перетянутые на поясе кашемировыми шалями…».  Основная масса Молодой гвардии была расквартирована в городе. Отдельные части заняли Подмосковье. Легкая кавалерия расположилась в Останкине. Одна из дивизий заняла даже Дмитров.

Весть о том, что Москва полна богатств, которые расхищаются, с быстротой молнии облетела все лагери, и когда возвратились первые грабители с ношами вина, рома, сахара и разных дорогих вещей - сделалось невозможно удержать солдат: котлы остались без огня и кашеваров, посланные за водою и дровами не возвращались, убегали из патрулей.

Эти грабежи начались уже 2 сентября. В этот день солдаты Молодой гвардии посетили «захоронения царей» в московском Кремле. 3 сентября их сменили солдаты Старой гвардии. Еще более «упорядоченным» стал грабеж после 6 сентября, когда большой пожар закончился.
 Фантен дез Одар записал в дневнике: «Регулярный грабеж… был организован. Каждому корпусу определялось, каким кварталом необъятного города он ограничивает свои поиски, и [этот] приказ привел к беспорядку».

В занятой Москве проявились самые низменные инстинкты ветеранов "великой армии". Оставшиеся жители не переставали удивляться, как быстро, разграбив чужое имущество или сняв с женщин украшения, наполеоновские солдаты пускали все это на продажу.
Даже во временной резиденции Наполеона под Москвой, у Петровского дворца, куда он  перевел, спасаясь от пожара, часть своей армии, прямо под его окнами раскинулась огромная "барахолка". "Армия страшно радовалась награбленным вещам,- свидетельствует Е. Лабом,- ...лагерь совершенно не походил на армию, а скорее имел вид громадной ярмарки, где военные, преобразившись в купцов, продавали за бесценок драгоценные вещи".

«В этом до сих пор так прекрасно дисциплинированном войске беспорядок дошел до того, что даже патрули украдкой покидали свои посты»,  вспоминал капитан Г. Брандт.
 
Коленкур писал: «Склады зерна, муки и сена, находившиеся на набережных, уцелели от пожара. Лошади терпели такой недостаток в фураже от Смоленска до Гжатска и от последнего сражения до вступления в Москву, что каждый из солдат стремился захватить больше сена и запастись им на несколько месяцев. Эти грабежи происходили 3 и 4-го.
После возвращения Наполеона из Петровского в Кремль, когда император увидел невозможность сохранить боеспособность армии в условиях узаконенного грабежа, он решил остановить дальнейшее разграбление. 8 сентября он приказал «немедленно прекратить грабеж».  Но выполнить это распоряжение оказалось невозможным.

Бесконтрольный грабеж Москвы Наполеону удалось остановить только к началу октября.
Наполеон, покидая Москву, в каком-то мстительном ожесточении решил уничтожить то, что осталось. Чиновник Итасс  из почтового ведомства написал 2 октября о том, что армия готова «покинуть Москву и уничтожить все запасы муки, вина, фуража и всего остального, что нельзя транспортировать, вплоть до того, чтобы не оставлять никаких ресурсов для тех жителей, которые остаются…».


В грабежах принимали участие и русские – дезертиры, крестьяне, дворовая прислуга. Иногда, найдя во французах достойных собутыльников, слуги, оставшиеся охранять барское добро, показывали своим новым друзьям тайники. Однако французы не во всякой добыче видели ценность: например, когда отыскались погреба с русской медной монетой (в Москве ее осталось на 300 тысяч рублей), французы пренебрегли ею, зато русские крестьяне, по свидетельству де ла Флиза, «вывозили ее возами, что продолжалось безостановочно несколько дней».
Неудивительно, что подмосковные деревни после войны как-то враз разбогатели…


10. Жизнь при французах.

При самом вступлении французов в Москву  были расставлены кавалерийские пикеты вдоль Москвы-реки и по некоторым улицам для предупреждения грабежей со стороны утомившихся и озлобленных долгим походом солдат.
Эта мера не привела, однако, к желанному успеху, и уже 2 сентября к вечеру, по единогласному свидетельству русских и французских очевидцев, на различных улицах Москвы появились шайки мародеров, в первое время преимущественно из вспомогательных и союзных войск. 

В субботу, 7 сентября Наполеон вернулся в Кремлевский дворец, находя теперь свое положение в нем безопасным.
Первые его заботы были направлены на пострадавших всех сословий населения. Он приказал выбрать старшин, которые должны были заботиться о всех, оставшихся без приюта и без съестных припасов, открывать убежища, где бы могли селиться погорельцы, — всем им он обещал выдавать пайки.

Затем император позаботился о больницах, которые в большинстве случаев были спасены от пожара.
Но каково было его удивление, когда ему доложили, что они находились в самом плачевном состоянии; что там не было ни врачей, ни лекарств, ни надзора; что найдено множество мертвых; что из более чем 15 тысяч привезенных раненых половина погибла; оставшиеся же в живых терпели страшные лишения.

Немедленно было организовано бюро помощи из хирургов французской армии для всякого рода больных, которые должны были быть размещены в удобные дома, причем врачи обязаны были давать императору подробные отчеты о состоянии здоровья этих несчастных».

Через несколько дней по возвращении в Кремль император во всеуслышание заявил, что он принял решение и останется на зимних квартирах в Москве, которая даже в ее нынешнем состоянии дает ему больше приспособленных зданий, больше ресурсов, больше средств, чем всякая другая позиция.   Наполеон приказал произвести разнообразные рекогносцировки в окрестностях, чтобы разработать систему обороны в зимнее время.

К 20 сентября было организовано  городское управление («муниципалитет»), высшее руководство  в котором  было возложено, конечно, на французов; в низших, однако, органах его должны были принимать участие и русские.   
«Градским головой» был поставлен купец Петр Находкин. Город был разделен на двадцать кварталов; для каждого был назначен особый начальник.

66-летний  Петр Находкин при вступлении в должность заявил французам «Как честный человек я должен прежде всего заявить, что никогда и ничего не сделаю против веры и своего государя».
 Французы отлично поняли, что под государем Находкин не имеет в виду Наполеона, но им было уже не привыкать: в Сретенском монастыре, уцелевшем при пожаре, священник в молитвах упоминал Александра I, а когда французы потребовали исключить из молитвы русского царя и включить императора французов, священник заявил: «Донесите своему государю, что я и под рукою палача буду молиться за императора Александра», - и французы отступились. 

Коленкур пишет: «Немедленно по возвращении в Москву император отдал распоряжение об устройстве парадов в Кремле; была устроена хлебопекарня; шла энергичная работа по постройке многочисленных кухонь.
Была произведена тщательная уборка овощей, в частности капусты, на огромных огородах вокруг города. В районе двух-трех лье от города убрали также картофель и сено, сложенное в многочисленных стогах; транспорт был непрерывно занят перевозкой этих продуктов.

Для снабжения императорского двора я отобрал людей, которые должны были пустить в ход мельницу; она давала нам муку, начинавшую уже становиться редкостью. Я приказал также заготовить большой запас сухарей и соорудить сани.

Словом, я приготовлял все необходимое как на тот случай, если наше пребывание здесь затянется, так и на случай отступления. Удалось организовать регулярную раздачу пайков. Работали госпитали.

 Воинские отряды обходили сельские местности, чтобы раздобыть скот, который, как и мука, становился большой редкостью. Пытаясь наладить подвоз продовольствия из деревень, французы распространили листовку, в которой призывали крестьян и земледельцев привозить в город свои припасы, для скупки которых были назначены «базы» на улице Моховой и в Охотном ряду. Однако торговля быстро сошла на нет: с одной стороны, французы норовили не купить, а отобрать, а с другой – партизаны нападали на обозы и сурово карали соглашателей.

19 сентября Лессепс издал «Воззвание французского командования к жителям Москвы», в котором говорилось: «Жители Москвы! Несчастия ваши жестоки, но Его Величество Император и Король хочет прекратить течение оных».

 Коленкур добавляет:  «Беспорядки и грабежи - неизбежное последствие нашего быстрого продвижения были первым злом, и мы заставили крестьян чуждаться нас. От нас бежали, как от диких зверей.
Внешняя сторона быта кое-как налаживалась. Федор Мускатблит пишет: «нашелся спекулянт, который открыл для французов на Знаменке ресторацию с фокусниками, певицами, танцовщицами, бильярдом и рулеткой. Прислуга ресторатора бегала за провизией по всей Москве с длинными палками, которыми она подбивала разную домашнюю птицу, излавливала ее и затем с торжеством укладывала в мешки или корзины. Другие ловили в Пресненских прудах пескарей».

В конце сентября, пишет Бургонь, «император  Наполеон приказал отыскать французских артистов, живших в Москве, и велел для военной публики дать несколько спектаклей. Театр устроили в доме генерала и театрала Позднякова на Никитской улице. Первый спектакль труппа дала 25 сентября.
Постановка имела большой успех. Весь партер был занят солдатами: заслуженные, с крестами Почетного Легиона, сидели в первых рядах: оба ряда лож были наполнены чиновниками штаба и офицерами войск всех национальностей.
 
Всего состоялось 11 представлений. Из репертуара нынешнему человеку знаком, наверное, только лишь «Фигаро». Сам Наполеон в этот театр не ходил: для него  де Боссе организовал «домашние представления» с участием итальянского певца Тарквинио (он учил пению жительниц Москвы) и аккомпаниатора Мартиньи.
 Актерам было выплачено жалованье за шесть месяцев, нарочно, чтобы убедить русских, что мы расположились провести зиму в Москве».


P.S.  Даты событий, так же как и численность армий, цифры потерь, часто по- разному называются разными авторами.