Раненый

                К 80-й ГОДОВЩИНЕ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ

     (отрывок из очерка «Вернуть из забвения»)


       В очерке повествуется о фронтовых дорогах 18-летнего сибирского парня Владимира Матвеевича Зоткина, ушедшего на фронт добровольцем, участника двух крупнейших битв в истории Великой Отечественной войны – Сталинградского сражения и битвы на Курской дуге. На войне он совершил беспримерный подвиг: тяжелораненый, потерявший глаз, с осколком в голове он отказался признать себя инвалидом и отправиться с фронта домой. Напротив, юноша самовольно покинул госпиталь, без документов вернулся в свой миномётный дивизион и продолжил доблестно воевать, завершив свой боевой путь в Румынии.
      После войны он окончил юридический факультет Ростовского госуниверситета и более полутора десятка лет работал на различных административных должностях в Ростовском облисполкоме. И только когда в середине 60-х годов ХХ века из-за неизвлечённого осколка здоровье ветерана сильно пошатнулось, он позволил причислить себя к инвалидам Великой Отечественной войны. И стал писать прозаические произведения о войне. Сегодня на библиотечных полках легко отыскать множество свидетельств и воспоминаний о Великой Отечественной войне, оставленных потомкам известными на весь мир советскими полководцами – маршалами и генералами. Но сержант Зоткин писал так, как она виделась глазами простого солдата (всего лишь командира орудийного расчёта), которому на момент демобилизации с фронта было только 20 лет. Произведения эти публиковались, но… с серьёзными купюрами – стараниями советской цензуры. Ему не нравилось, потому приходилось часто конфликтовать и с редакторами издательств, и с партийными органами, и региональной организацией Союза советских писателей. И писателя Зоткина Владимира Матвеевича опытные аппаратчики всех мастей предавали забвению. Да так в итоге предали, что после его смерти, последовавшей  в 2004 году, никто не знал ни дату кончины писателя-фронтовика, ни места захоронения. Никаких сведений о нём не оказалось и в Государственном архиве Ростовской области. В год столетнего юбилея писателя Зоткина я поставил себе цель: найти могилу этого заслуженного человека. В жаркий полдень 10 июня 2024 года я стоял у могилы Владимира Матвеевича Зоткина на Северном кладбище г. Ростова-на-Дону. На могильном памятнике выбиты даты жизни этого мужественного человека: 25 сентября 1924 г. – 07 июня 2004 г.
      Незадолго до своей смерти писатель Зоткин совершил и второй свой подвиг – гражданский. Во многом себе отказывая, Владимир Матвеевич на свои средства по сохранённым рукописям издал полное собрание своих фронтовых произведений, восстановив в текстах все цензурные изъятия. Получился солидный двухтомник, вышедший в 2002 году в издательстве Ростовского госуниверситета.
      А начиналось всё с того, что выпускник средней школы небольшого сибирского села Волчиха с первых дней войны начал обивать пороги государственных органов власти и военкоматов, требуя отправить его на фронт добровольцем. В тот момент ему ещё не исполнилось даже 17-ти лет…
               
                ***

     Начиналась Курская стратегическая оборонительная операция, названная впоследствии битвой на Курской дуге. Основные боевые действия развернулись на южном и северном фасах Курского выступа, цель которых – сорвать план летнего наступления немецких войск «Цитадель». Уже в ходе этих боёв в середине июля 93-я гвардейская стрелковая дивизия в составе 35-го гвардейского стрелкового корпуса была передана 69-й армии Степного фронта и с приданными ей миномётным и истребительно-противотанковым полками заняла полосу обороны вдоль восточного берега реки Северский Донец. Дивизии поставлена задача: не допустить прорыва танков противника со стороны Авдеевки и Александровки. Отдельный 120-ти миллиметровый миномётный дивизион, приданный 285-му полку, в котором нёс службу сержант Зоткин, занял участок обороны за восточной окраиной Авдеевки – села на Белгородчине (в 20 км юго-восточнее Прохоровки, где проходило всемирно известное величайшее танковое сражение ХХ века). В центре участка высота 222,1. За 25 дней непрерывных ожесточённых боёв, в которых 93-я стрелковая дивизия и оборонялась, и наступала, и дралась в «мешке», и снова наступала, потери личного состава составили более шести тысяч солдат и офицеров; из них пять тысяч ранеными. И у соседних соединений потери были не меньшими. Но у немцев они были ещё большими. В результате их тщательно готовившееся наступление лопнуло, как мыльный пузырь. Путь на Белгород был открыт. И к утру 6-го августа стрелковый полк майора Рудика вместе с миномётным дивизионом заняли боевые позиции в селе Супруновка – практически на северо-западной окраине Белгорода. Вот тут-то сержанту Зоткину крупно не повезло. Этим же утром со стороны Харькова прилетела шестёрка юнкерсов, прорвавшись сквозь заградительный огонь нашей зенитной артиллерии. И «завыли» падающие на их позиции авиабомбы. Сам Владимир Матвеевич, став писателем в послевоенные годы, этот налёт фашистской авиации описывал так: «Мы лежим у станин орудия на ровной, утоптанной поверхности улицы. Пытаюсь вжаться телом в грунт и, повернув голову влево, наблюдаю, как стремительно надвигается на землю очередная тройка бомб, впереди летящими ветрянками взрывателей просверливая, словно от боли, воющий воздух. Грохочет близкий строенный взрыв. Он встряхивает меня вместе с землёй. Одновременно тело пронизывает жгучая боль. Она перехватывает дыхание. Не могу ни вздохнуть, ни выдохнуть, будто лёгкие превратились в плотную тяжёлую массу. Способность дышать возвращается примерно через минуту. Но дышу с большим усилием, словно на меня навалили груду кирпичей. Правой рукой шевелить больно.  Интересно, что же произошло? Неужели ранило?» Только часам к 9-ти, когда юнкерсы улетели, и прекратилась в селе стрельба, его осмотрел сослуживец и установил, что на спине между лопатками – большая (10 х 3 см) рваная кровоточащая рана. Он же перебинтовал раненого Зоткина, помог надеть гимнастёрку и посоветовал ему отправляться в тыл. И хотя тот чувствовал себя плохо (после тифа толком не поправился, а тут ещё и потеря крови), но соврал, что пока чувствует себя терпимо, а станет хуже – уйдёт.  Вместе со своей батареей малокалиберной зенитной артиллерии на машине он перемешается к новому месту дислокации – в колонию Дубовое. А там уже пехота ведёт бой с фашистами. Отцепив орудия от машин и установив их прямо на сельской улице, артиллеристы тоже ввязываются в перестрелку. Немцы тут же вызывают на подмогу авиазвено фоккеров. Те методично сбрасывают бомбы на позиции советской артиллерии, всякий раз заходя на новые круги. Сержант Зоткин, сняв шлем и прижимая правое ухо к земле, безотрывно следит за пикирующими вражескими самолётами. Вдруг чувствует сильнейший удар в область левого виска. Вот так описывает сам Владимир Матвеевич этот трагический случай: «Машинально к виску подношу правую руку. Средний палец проваливается в рану. Зачем я снял шлем? В нём не ранило бы. Проносится мысль: “Я убит. Это последние блики сознания. Надо отойти от орудия, чтобы труп не мешал ребятам. На жаре он скоро начнёт смердеть. Такое соседство – не радость”. Вскакиваю, шагаю в сторону стен дома. Из раны и носа обильно идёт кровь. Левый глаз потух. Что-то долго не наступает смерть. Идущая носом кровь мешает дышать. Ложусь на спину в какой-то кювет и отрешённо смотрю в небо. Немецкие самолёты уходят. Лежать на спине больно. Снова встаю. Кровотечение из носа прекратилось, но дышать через него не могу. Забит наглухо. Вдохнув, закрываю рот и с силой пытаюсь продуть нос. Эффект от этого «действа» получается неожиданный: нос не прочистился, а лицо раздувается как резиновая камера. Веки глаз и щёки неестественно разбухают, словно у больного водянкой. Правый глаз видит окружающее через узкую щель между век, которую даже с помощью пальцев не удаётся сделать более широкой. Эти превращения начинают меня пугать. Я приготовился к смерти, а грозит слепота. Жизнь в абсолютной тьме не для меня».
     Вот так в один день с интервалом всего лишь в четыре часа командир огневого взвода, сержант Зоткин получил два тяжёлых ранения. Осознав своё положение, пришёл в отчаяние: при своих подчинённых вытащил из кобуры трофейный вальтер, взвёл курок и приставил пистолет к здоровому правому виску. Один из подчинённых вовремя заломил ему руку и выхватил оружие. Всё равно для себя он решил, что если совсем ослепнет, то осуществит задуманное позднее.
     С большой рваной раной на спине, пробитым левым виском, да ещё, как установлено позднее в госпитале, с осколком в мозгу за правым глазом он был отправлен сначала в только что освобождённый Белгород. А оттуда ему предстоял долгий путь в тыловой госпиталь. Добрался до него, расположенного в маленьком хуторке, в четырёх километрах восточнее села Скородного, только к обеду следующих суток. Добирался сам – где на попутных полуторках, а где и пешком. Госпиталь размещался в… бывшей конюшне, врача-окулиста в нём не оказалось, поэтому сержанту Зоткину продезинфицировали обе раны, перебинтовали и на следующий день отправили вместе с другими такими же тяжелоранеными в Старый Оскол, в другой госпиталь. Там у сопровождающей раненых медсестры приняли только лежачих раненых, по Зоткину и ещё двоим ходячим раненым она получила отказ – нет мест. Отправились в посёлок Чернянка. Там располагались сразу три госпиталя. Но и они переполнены – никого не берут. Повезли дальше на юг – теперь в Новый Оскол. В первом госпитале отказали, во втором – двоих разместили, исключая Зоткина. Его возили по всему городку – от госпиталя к госпиталю, и везде отказ – или госпиталь переполнен, или нет глазного отделения. Измученная медсестра была вынуждена обратиться к начальнику местного эвакопункта. Тот направил их в небольшую деревушку, находящуюся в десятке километров от Нового Оскола, где размещался полевой передвижной госпиталь № 2215. Судя по внешнему виду помещения, располагался он в обыкновенном… курятнике. На счастье и Владимира, и медсестры здесь, наконец, оказалось глазное отделение. Правда, пробыл в нём он всего один день. Вечером в палату заглянула молоденькая медсестра Алла, принесла Зоткину его бумажник, обнаруженный в сданных им на «прожарку» вещах. А в нём – всё самое ценное для солдата: карточка кандидата в члены ВКП(б), выписка из приказа о награждении орденом Красной Звезды, справка на получение медали «За оборону Сталинграда», комсомольский билет и красноармейская книжка. Мимоходом предложила познакомиться. А заодно и сообщила ему «радостную» весть: «Вчера раненых эвакуировали в глубокий тыл, остались только выздоравливающие. Поэтому завтра нас переводят… – девушка смущённо опустила глаза, – в Новый Оскол». И получила от раненного кавалера возмутительный упрёк: «Эти ежедневные переезды из меня душу вытрясут. Три дня – на колёсах! И завтра – снова…». Она осторожно положила свою ладошку на плечо Владимира и напомнила, что при таком ранении нервничать опасно. В этот момент даже в густеющем сумраке неосвещённой палаты своим единственным зрячим глазом он сумел-таки разглядеть мягкий овал её лица и длинные косы, уложенные венцом. Она уже покидала палату, когда её настиг неожиданный вопрос: «Сколько лет вам?». Не оборачиваясь, грудным голосом Алла ответила: «Столько же, сколько и вам – восемнадцать».
     На следующее утро, сразу после завтрака его и ещё одного раненого в глаз и в живот красноармейца отправили в Новый Оскол на…  гужевом транспорте. Рядом с Владимиром устроилась Алла. На середине пути сделали привал. Наш тяжелораненый кавалер зря времени в тени придорожных деревьев не терял. Увидев цветущие по обочинам дороги ромашки и васильки, собрал из них огромный букет, связал его молодой веточкой от какого-то кустарника и, выдавив из себя краткое «вот, возьми!», вручил его медсестре. Та почему-то покраснела и только прошептала: «Спасибо!» И тут он словно прозрел: рядом с ним на телеге сидела очень красивая девушка. Пропорционально сложенная фигура с точёными ножками и небольшой грудью, правильные черты лица, карие глаза  и длинные тёмно-русые косы – кажется, это неземное создание изваял гениальный скульптор. Молодого бойца пленили её плавные движения рук и мягкий тембр голоса, свидетельствовавших о ровном женском характере, каким обладает далеко не каждая представительница прекрасной половины рода человеческого. Увидел так близко от себя красавицу и… словно лишился языка – так до самого города ни слова ей не промолвил.
     Новооскольский госпиталь оказался на самой окраине города. И вновь Владимиру «повезло»: лечебное заведение размещалось в корпусах бывшей…  птицефермы. Такому совпадению, что на третьем уж месте кряду попадает в госпитали, разместившиеся в животноводческих помещениях, он уже не удивился. Понимал, что при громадном числе раненых, оседавших, в основном, во фронтовых тылах, невозможно все медучреждения развёртывать в зданиях школ, клубов, домов культуры. Мало таких зданий уцелело.
     В этом госпитале сердца Аллы и Владимира не просто сблизились. Так уж случилось, что только она могла влиять на принятие решений этим упрямым молодым парнем. Дело в том, что опытный военврач Раппопорт быстро установил причину слепоты раненого Зоткина на левый глаз: рентген показал, что осколочек в полсантиметра диаметром остановился в решётчатых пазухах почти за правым глазом. Из-за этого левый глаз воспалился и перестал видеть. Была опасность ослепнуть и на правый глаз. Поэтому доктор настаивал на срочной операции: «Левый глаз надо удалять, так как воспаление может распространиться и на правый глаз. Что делать с осколком – решим поздней». И что же врачу-хирургу ответил лихой боец? А вот что: «Удалять не дам. Ослепну – похороните». Врач, было, решил вразумить его шуткой: живых, мол, не хоронят. Да разве упрямого сибиряка переубедишь: «Я буду мёртвым», – ответил Владимир и зашагал в палату. И там он не находил себе места – его постоянно одолевали чёрные мысли: «Боли в голове усиливаются. Я не знаю, что делать: идти на операцию или, отказавшись от вмешательства хирурга, ослепнуть и умереть? Доктор сказал, что меня комиссуют. Это значит я инвалид. Ни на что не годен. Должен находиться в тылу, пропадать дома. А я с десяти лет мечтал быть военным. И стал им в семнадцать. Я радовался, что ехал на фронт. Я умею воевать с холодным расчётом, грамотно воевать. В Сталинграде и у Белгорода я подтвердил это умение в качестве автоматчика, разведчика, миномётчика, артиллериста. В ролях рядового и командира. Моё место в армии. Почему же меня собираются из неё выгонять? Разве воином может быть только тот, у кого по паре рук и ног, по два глаза и здоровая требуха? Ведь это нелепо! Досадно, что и Алка думает так же. Она сидит рядом, гладит мои руки, целует их. Называет их героическими. И просит, чтобы я смирился со всем, что мне уготовано. Во имя чего? Мне нужна жизнь без изъятий. Не хочу за неё цепляться только для того, чтобы видеть, как другие живут, чувствовать себя лишь присутствующим при жизни».
     Все те дни Алла, едва освободившись от обязанностей госпитальной медсестры, спешила к Владимиру, уговаривала его подниматься с койки и идти с ней гулять по окрестностям Нового Оскола. А он и во время прогулок твердил одно и то же: «Глаз удалять не дам. А вдруг его удаление – ошибка? Если даже видеть не будет – пусть останется ради сохранения симметрии». И всё-таки смогла эта девчушка убедить его согласиться на операцию. А ведь в госпитале Алла служила едва лишь три месяца – прошедшим летом, после окончания 1-го курса конструкторского факультета Московского авиационного института, где прошла ускоренный курс медицинской подготовки, она была мобилизована на фронт. И своего горя за недолгую жизнь успела хлебнуть: перед войной умерла мать, вот уж год, как от отца, ушедшего на фронт в начале сорок второго, нет никаких вестей.
     На следующее утро в сопровождении Аллы он уверенно шагнул за полог, отгораживавший операционную от больничной палаты, и подставил голову для снятия бинтов. Попросил у Аллы зеркальце, в последний раз правым зрячим глазом взглянул на сильно заплывший левый. Без посторонней помощи лёг на операционный стол и по-военному скомандовал: «Режьте!»
     Операция прошла быстро. Правда, осколок в голове тревожить хирург не решился. Но через три дня опухоль с лица спала, раны на виске и между лопатками стали затягиваться. Во время одной из прогулок на вопрос Аллы: «Что ты намерен делать?», Владимир твёрдо заявил: «Возвращаться в дивизию. Теперь мне ясно, что воевать могу. И пока не дойду до западной государственной границы – армию не оставлю. А если прогонят – один буду воевать. Оружие себе добуду». Алла назвала это мальчишеством и, не подумав, невольно обидела парня, напомнив рвущемуся в бой артиллеристу, что он – инвалид. И не просто одноглазый, а с железиной в голове. Взыграло самолюбие у Владимира, но любящее сердце тут же пригасило накал ответа: «Вот поэтому и буду воевать только до западной границы. Дальше не пойду, чтобы в Европе не смеялись, что в нашей армии служат инвалиды». Теперь ответ вывел из себя подругу. Она почти кричала ему в лицо: «Как можно утверждать такое?! Миллионы погибли, а ты разве бессмертный? Ведь доктор говорит, что после такого ранения ты жив остался благодаря счастливой случайности. Теперь твоё место в глубоком тылу. Ты должен вести спокойный образ жизни, оберегать свою психику от потрясений… – девушка вдруг запнулась, и долго молчала, как бы что-то обдумывая в уме. Потом с лукавинкой в голосе попросила: «Поцелуй меня». И тут кавалер, может быть сам того не желая, проявил свою природную  деревенскую непосредственность – начал объяснять любимой девушке, что целоваться ему ещё не приходилось, и как приниматься за такое дело он толком не знает. С едва скрываемой досадой Алла вернулась к прежнему разговору: «Тебе надо ехать в тыловой госпиталь. Там могут подобрать протез глаза». Этот совет ему показался стоящим. «О протезе мне как-то думать не приходилось. А ведь с ним я буду иметь обычный вид, и тогда легче станет разговаривать с формалистами», – промелькнула обнадёживающая мысль в раненной голове. Владимир неожиданно приблизился к возлюбленной и, сам того не осознавая, крепко обнял её и робко прижал свои губы к её красивым губкам. Потом резко отстранился и уточнил: «Это – за дельный совет».
     Утром 20 августа 1943 года врач избавил Владимира от «чалмы», заменив её лёгкой повязкой, и принял решение о его эвакуации в тыловой госпиталь для долечивания и поправки. Настало время расставания влюблённых друг в друга бойца-артиллериста и санитарки-красавицы. Остаток дня и всю ночь до рассвета они, уйдя в степные окрестности Нового Оскола, упивались друг другом. Между страстными – до боли, до синяков, до одурения – поцелуями они говорили о планах на будущее. Владимир читал возлюбленной свои, непременно «военные» стихи, естественно, далёкие от художественного совершенства. Вот такие:
                Людскую речь глуша окрест,
                Артиллерийские полки,
                С указанных штабами мест
                Накрыв врага вдоль всей луки,
                Где собирался недвижимо
                Ждать нашу зимнюю погодку,
                Огнём предельного режима
                Заговорили во всю глотку.

     Алле в тот день было неважно, о чём говорил ставший ей очень дорогим юноша в госпитальном халате, какие стихи он читал ей по памяти – главное, что он был рядом, и она стремилась крепко запомнить теперь такой родной для неё басистый голос. А он, почувствовав уверенность в себе, хвалился ей, что стихов у него много, а иные тянут то ли на поэмы, то ли на баллады. Пробовать перо начал в декабре прошлого года, в окопах Сталинграда. И «напробовал» уже несколько записных книжек. Темы – строго профилированы: война собственными глазами; о фронтовых дорогах, боевых товарищах, воинской доблести. В содержание произведений намеренно заложены даты, фамилии, факты. «Интересно будет прочесть лет через двадцать», – невольно вырвалось из уст девушки.
     Утром следующего дня Алла вызвалась сопровождать до железнодорожного вокзала группу эвакуируемых в глубокий тыл раненых красноармейцев. Пока в санитарном эшелоне размещали лежачих раненых Владимир и Алла, крепко обнявшись, стояли на перроне Новооскольского вокзала и давали друг дружке клятвенные обещания: любить, хранить верность и часто писать письма. Паровоз дал прощальный гудок. Последний поцелуй, прыжок на ступеньку последнего вагона и протяжный девичий крик вдогонку: «Я буду ждать тебя, Володенька-а!»