Фальшивые встречи..

Галина научилась этому мастерству давно, почти инстинктивно. Её жизнь была длинным, изысканно сервированным столом, за которым ежедневно собирались гости в масках. Она и сама никогда не снимала свою. Она была её вторым, а может, и первым лицом.

Сегодняшняя встреча была в уютной кофейне с панорамными окнами. Её собеседница, Марина, сияла, рассказывая о недавней поездке. Галина кивала, её глаза были лучистыми озерами участия.

— Представляешь, это было так неожиданно и романтично! — восклицала Марина, и её пальцы танцевали вокруг кофейной чашки.

— О, да! — голос Галины был теплым, обволакивающим мёдом. — Ты просто мастер рассказывать! Я так за тебя рада!

Внутри же всё было иначе. Внутренний голос Галины, холодный и чёткий, вёл свой собственный протокол встречи:
«Она врёт. На треть, не меньше. "Романтично" — значит, они снова сошлись после ссоры, о которой она мне в слезах рассказывала месяц назад. "Неожиданно" — значит, она сама ему написала первая, но сейчас это не в её повестке. Она не хочет выглядеть нуждающейся. Она создаёт красивую картинку. Моя роль — восхищаться картинкой».

Галина отломила кусочек брауни. Её движения были изящны и спокойны. Этикет — это не просто про вилку и нож. Это про то, какие куски правды можно подносить ко рту, а какие — нет. Истинное лицо человека, его страхи, его мелкая зависть, его настоящие, нелакированные мотивы — это было неприлично, как есть с ножа.

Она подняла взгляд на Марину и вложила в улыбку ровно столько тепла, сколько требовалось, чтобы подтвердить: «Я тебе верю. Я принимаю твой миф. И ты прими мой».

Их диалог был похож на старинный танец. Они обменивались заранее отрепетированными фразами, улыбками, выработанными перед зеркалом. Они говорили о работе («Проект просто горит!» — что означало «я в панике»), об общих знакомых («Она такая яркая!» — что означало «и абсолютно невыносимая»). Слова были просто декорациями, за которыми скрывалась настоящая пьеса — пьеса о статусе, о поиске одобрения, о лёгкой конкуренции.

Галина смотрела, как двигаются губы Марины, и думала о философии этих встреч. Жан-Поль Шарль Эмар Сартр  с его «Ад — это другие» был, конечно, прав, но он не договорил. Ад — это другие, которым ты не можешь показать своё истинное лицо, потому что они тоже показывают тебе лишь маску. И ты вынужден играть в эту игру, становиться актёром в их аду, а они — в твоём. Это коллективный, добровольный ад вежливости.

Но была в этом и своя, странная психология безопасности. Маска защищала не только от других, но и от самой себя. Пока Галина играла роль собранной, успешной, понимающей женщины, она могла не встречаться с той, что пряталась внутри — с неуверенной, уставшей, иногда злой и часто одинокой.

Встреча подошла к концу. Они встали, обменялись воздушными поцелуями у щёк и обещаниями «обязательно скоро увидеться».

— Это было так здорово! — сказала Марина, и в её глазах на миг мелькнуло что-то настоящее, возможно, даже одиночество.
— Да, спасибо тебе! Я в полном восторге! — парировала Галина, её маска сияла безупречным фарфоровым светом.

Она вышла на улицу, где суетился настоящий, ни на кого не похожий город. Галина прошла несколько метров, и лишь когда уверенная, что её никто не видит, она позволила улыбке сползти с лица. Оно стало обычным, усталым, почти незнакомым.

Она прикоснулась пальцами к щеке. Кожа под подушечками казалась холодной. Иногда ей казалось, что от долгого ношения маска уже не просто надета, а приросла. Истинное лицо, которое она так тщательно оберегала от чужих взглядов, атрофировалось за ненадобностью. И теперь, оставшись наедине с собой, она испытывала самую большую фальшь — фальшь одиночества с той, кем ты являешься на самом деле.

Она шла по улице, а в голове звучал один-единственный вопрос, лишённый теперь всякого этикета и философии: где заканчивается ложь другим и начинается ложь себе? И что страшнее — быть невидимым для других или стать невидимым для самой себя? Ответа не было. Была только тишина и легкий, почти неощутимый вес невидимой маски, которая с каждым шагом становилась все тяжелее.

Вывод:

«Деланное» понимание и сочувствие — это не всегда однозначное зло и лицемерие.

Часто это:

1. «Это социальная самозащита»
Чтобы избежать конфликта и неловкости. Искреннее заявление «Мне всё равно на твои проблемы» или «Я тебя не понимаю и не хочу понимать» — это социальная атомная бомба. Она разрушает отношения, создает напряжённость, делает нас изгоями. Притворное понимание — это смазка для социальных шестерёнок. Оно позволяет быстро и бесконфликтно пройти через взаимодействие.
Чтобы нас не сочли плохими. В большинстве культур быть равнодушным и бесчувственным — это плохо. Мы хотим сохранить лицо и свой социальный статус. Мы делаем вид, чтобы нас не осудили и чтобы продолжать чувствовать себя «хорошими людьми» в глазах других и, что важнее, в своих собственных.
Чтобы от нас отстали. Иногда демонстративное «Ах, я тебя так понимаю!» — это самый быстрый способ закрыть тему, которая нам неприятна, и вернуться к комфортному молчанию или смене предмета.

2. «Это социальный долг»
Мы следуем сценарию. С детства нас учат правилам: «нужно жалеть того, кому больно», «нужно радоваться за друга». Мы усвоили этот поведенческий шаблон, этот ритуал. Даже если внутри мы не чувствуем глубокого сопереживания, мы включаем «автопилот» и воспроизводим ожидаемую от нас реакцию. Это как сказать «приятного аппетита» — мы не вкладываем в это глубокий смысл, но следуем этикету.
Мы играем свои социальные роли. Друг, коллега, родитель, партнер — каждая роль предполагает набор ожиданий. Роль друга включает в себя «понимание и поддержку». Поэтому, даже если нам сейчас не до того, мы «делаем вид», потому что так положено делать в этой роли.

3. «Я пытаюсь на самом деле, но у меня не получается»
Эмпатия — это навык, и он ограничен. Мы не можем искренне сопереживать всем и всегда. Наша эмоциональная энергия конечна. Иногда мы искренне пытаемся влезть в шкуру другого человека, но наш собственный опыт, усталость или убеждения мешают нам по-настоящему почувствовать его боль. Мы интеллектуально понимаем, что человеку плохо, но не ощущаем этого. И тогда мы компенсируем это внешним действием — словами поддержки, киванием, «правильными» фразами. Это не всегда лицемерие; иногда это наилучшая попытка помочь из тех, на которые мы способны в данный момент.
Мы боимся сделать хуже. Когда человек в настоящей беде, мы можем пасовать перед масштабом его горя. Мы боимся сказать что-то не то, обидеть, сделать больнее. И тогда безопасная, хоть и немного фальшивая, фраза «Я понимаю тебя» кажется более надёжным вариантом, чем рискованная искренность или молчание, которое могут принять за равнодушие.

4. «Это нужно нам самим»
Чтобы подтвердить свою собственную реальность. Сочувствуя (даже притворно) другому, мы поддерживаем иллюзию, что и нам в аналогичной ситуации будут сочувствовать. Это своего рода социальный договор: «Я сегодня «поддержу» тебя, чтобы завтра ты «поддержал» меня». Это создает чувство предсказуемости и безопасности в мире.
Чтобы отгородиться от чужой боли. Глубокое, искреннее погружение в страдание другого — это тяжело и болезненно. Наша психика защищается. «Деланное» сочувствие — это буфер. Оно позволяет формально выполнить долг, но не пропускать боль через себя. Это способ сказать: «Я вижу твою боль, но я не позволю ей разрушить меня».

Парадокс в том, что иногда это «притворство» может стать мостиком к чему-то настоящему. Совершая механическое действие (поддержать, кивнуть), мы можем постепенно «разогреть» свои настоящие чувства и прийти к более искреннему сопереживанию.